АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Краткая экскурсия по вашему мозгу 5 страница

В последний раз отвлечемся на эту странную историю. Была позд­няя ночь, и я спал, когда зазвонил телефон. Я проснулся и посмотрел на часы: было четыре часа утра. Это был адвокат. Он звонил из Лон­дона и, похоже, не обратил внимания на разницу во времени.

«Это доктор Рамачандран?»

«Да», — сонно пробормотал я.

«Меня зовут мистер Уотсон. Мы занимаемся случаем, относи­тельно которого хотели бы услышать ваше мнение. Не могли бы вы вылететь и осмотреть пациента?»

«В чем вообще дело?» — сказал я, пытаясь скрыть раздражение.

«Мой клиент, мистер Доббс, попал в автокатастрофу, — сказал он. — Несколько дней он был без сознания. Когда он очнулся, он почти полностью пришел в норму, за исключением того, что у него были небольшие затруднения с подбором правильного слова во вре­мя разговора».

«Что же, счастлив это слышать, — ответил я. — Небольшое за­труднение с подбором правильного слова совершенно обычная вещь после повреждения мозга, причем не важно, где именно был поврежден мозг». Возникла пауза. Поэтому я спросил: «Что я могу для вас сделать?»

«Мистер Доббс — Джонатан — желает возбудить дело против людей, чья машина столкнулась с его машиной. Вина совершенно очевидно лежит на противоположной стороне, поэтому их стра­ховая компания собирается выплатить Джонатану материальную компенсацию за повреждение машины. Однако у нас, в Англии, за­конодательство весьма консервативно. Врачи дали заключение, что физически он в норме — его МРТ в порядке, нет никаких неврологи­ческих симптомов или других телесных повреждений. Поэтому стра­ховая компания собирается оплатить только повреждение машины, но не медицинские издержки».

«Так».

«Проблема состоит в том, доктор Рамачандран, что он утвержда­ет, будто у него развился симптом Капгра. Даже когда он твердо пони­мает, что смотрит на свою жену, она часто кажется ему незнакомцем, совершенно новым человеком. Это очень сильно его беспокоит, и он желает отсудить у противоположной стороны миллион долларов за причинение постоянного нервно-психиатрического расстройства».

«Пожалуйста, продолжайте».

«Вскоре после несчастного случая кто-то обнаружил вашу книгу Phantoms in the Brain на кофейном столике моего клиента. Он при­знал, что читал ее, и именно тогда понял, что у него, возможно, раз­вился синдром Капгра. Но даже когда он смог сам себе поставить диагноз, это не слишком ему помогло. Симптомы остались такими же. Поэтому мы с ним хотим отсудить у противоположной сторо­ны миллион долларов за возникновение постоянного неврологиче­ского симптома. Он опасается, что все может закончиться разводом с женой. Так вот, доктор Рамачандран, проблема в том, что адвокат противоположной стороны утверждает, что мой клиент просто все сфабриковал после прочтения вашей книги. Ведь, если подумать, синдром Капгра очень легко симулировать. Мистер Доббс и я хотели бы, чтобы вы прилетели в Лондон, провели тест на КГР и доказали в суде, что у него действительно синдром Капгра, а он не симулянт. Я так понимаю, этот тест невозможно подделать».

Этот адвокат неплохо подготовился. Но у меня совершенно не было желания лететь в Лондон лишь для того, чтобы провести тест.

«Так в чем проблема, мистер Уотсон? Если мистер Доббс каждый раз рассматривает свою жену как незнакомую новую женщину, он должен все время считать ее привлекательной. Это совсем не плохо, а даже очень хорошо. Всем бы нам быть такими счастливчиками!» Единственным моим оправданием за столь безвкусную шутку было то, что я еще не вполне проснулся.

На другом конце провода воцарилось долгое молчание, а затем я услышал, как он положил трубку. Больше я никогда о нем не слы­шал. Не все могут воспринять мое чувство юмора.

..........................

ГЛАВА 3

Кричащий цвет и горячая детка: синестезия

«Вся моя жизнь — сплошное усилие убежать от обыденности суще­ствования. Эти маленькие задачки помогают мне это сделать».

ШЕРЛОК ХОЛМС

Каждый раз, когда Франческа закрывает глаза и дотрагивается до чего-нибудь, она испытывает яркую эмоцию. Джинса — глубокая печаль. Шелк — умиротворенность и покой. Апельсиновая корка — шок. Воск — замешательство. Иногда она чувствует тончай­шие оттенки эмоций. Прикосновение к наждачной бумаге с зерном № 60 вызывает чувство вины, а с зерном № 120 — «будто говоришь ложь во спасение».

А Мирабель ощущает цвет всякий раз, когда видит цифры, даже если они напечатаны черным шрифтом. Вспоминая номер телефона, она представляет спектр цветов, соответствующих цифрам в ее мыс­ленном представлении, и начинает считывать одну цифру за другой, исходя из тех цветов, что она видит. Это сильно облегчает ей запо­минание телефонных номеров.

Когда Эсмеральда слышит ноту до диез, извлекаемую из фортепи­ано, она видит синий цвет. Другие ноты отчетливо вызывают в ее во­ображении другие цвета — настолько непохожие друг на друга, что разные клавиши фортепиано в действительности являются для нее разными закодированными цветами, позволяющими легко запом­нить и сыграть музыкальные партии.

Эти женщины не сумасшедшие и не страдают неврологическими расстройствами. У них, как и у миллионов других нормальных лю­дей, синестезия — сюрреалистическое смешение чувств, восприятия и эмоций. Синестеты (как называют таких людей) воспринимают обычный мир необычными способами, занимая удивительную «ни­чейную» территорию между реальностью и фантазией. Они ощу­щают цвета на вкус, видят звуки, слышат формы, ощущают эмоции тысячами различных сочетаний.

Когда я со своими коллегами-исследователями впервые столкнул­ся с синестезией в 1997 году, мы совершенно не представляли, как к этому подступиться. Но с тех пор доказано, что она — неожиданный ключ, открывающий нам понимание того, что делает человека чело­веком. Оказывается, что этот маленький причудливый феномен не только проливает свет на нормальный процесс обработки сенсорной информации, но и показывает извилистую дорогу, приводящую к наиболее загадочным аспектам нашего сознания, таким как абстракт­ное и метафорическое мышление. Синестезия может пролить свет на то, какие особенности строения человеческого мозга и генетические особенности лежат в основе важных аспектов творчества и вообра­жения.

Когда я только собирался отправиться в это путешествие почти двадцать лет назад, у меня было четыре цели. Первая: показать, что синестезия реальна — эти люди не притворяются. Вторая: выдви­нуть теорию о том, что именно происходит в их мозге и что отличает их от несинестетов. Третья: исследовать генетические предпосылки этого состояния. И четвертая, самая важная: исследовать вероят­ность того, что синестезия не просто забавная «ненормальность», а средство для понимания самых загадочных аспектов человеческого сознания, таких как язык, творчество, абстрактное мышление, кото­рыми мы пользуемся столь непринужденно, что принимаем их как само собой разумеющееся. Наконец, в качестве дополнительного бонуса, синестезия может пролить свет на старые философские во­просы о квалиа — невыразимых свойствах чувственного опыта — и сознании.

В целом я доволен тем, как пошло наше исследование. Мы частич­но ответили на все четыре основных вопроса. И что еще более важно, нам удалось пробудить небывалый интерес к этому явлению, теперь существует целое направление в области синестезии, и по этой теме опубликовано множество книг.

Мы не знаем, когда впервые синестезия была зафиксирована как свойство человека, но похоже, что ее мог испытывать Исаак Нью­тон. Зная о том, что высота звука зависит от длины волны, Ньютон изобрел игрушку — музыкальный аппарат, — который высвечивал вспышками на экране разные цвета для различных нот. Таким об­разом, каждая песня сопровождалась целым калейдоскопом цветов. Можно задуматься, не было ли это изобретение вдохновлено звуко-цветовой синестезией. Могло ли смешение ощущений в его мозге дать первоначальный толчок для его волновой теории цвета? (Нью­тон доказал, что белый свет является смешением цветов, которые могут быть разделены с помощью призмы, причем каждому цвету соответствует особенная длина световой волны.)

Фрэнсис Гальтон, двоюродный брат Чарльза Дарвина и один из самых колоритных и эксцентричных ученых Викторианской эпохи, положил начало первому систематическому исследованию синесте­зии в 1890-х годах. Гальтон сделал значительный вклад в развитие психологии, особенно по вопросу измерения интеллектуальных спо­собностей. К несчастью, он при этом был ярым расистом; он помог становлению такой лженауки, как евгеника, чьей целью было «улуч­шить» человечество при помощи селекции, наподобие той, которая практикуется в племенном животноводстве. Гальтон полагал, что бедные бедны из-за ущербных генов, и поэтому им надо запретить размножаться в слишком большом количестве, иначе они возобла­дают и загрязнят генофонд поместного дворянства и богатых людей, подобных ему. Трудно сказать, отчего совершенно разумный человек придерживался таких взглядов, но интуиция подсказывает мне, что у него было неосознанное желание приписать свою славу и успех некой врожденной гениальности, вместо того чтобы признать роль случая и стечения обстоятельств (по иронии судьбы, сам он был бездетен).

Евгенические идеи Гальтона кажутся сейчас почти комическими, но это нисколько не умаляет его гения. В 1892 году Гальтон опублико­вал короткую статью о синестезии в журнале Nature. Это была одна из самых малоизвестных его работ, но столетие спустя она пробудила во мне живейший интерес. Хотя Гальтон не был первым, кто заме­тил этот феномен, он был первым, кто описал его систематически и вдохновил людей исследовать его дальше. Его статья фокусируется на двух наиболее типичных типах синестезии: когда звуки вызыва­ют цвета (зрительно-слуховая синестезия, «цветной слух») и когда цифры всегда кажутся окрашенными во внутренне присущие им цве­та (цвето-буквенная синестезия). Он указал на то, что, хотя одна и та же цифра всегда вызывает переживания определенного цвета для одного и того же синестета, для разных синестетов ассоциации меж­ду цифрами и цветами различны. Другими словами, не все синесте-ты видят цифру 5 красной или цифру 6 зеленой. Для Мэри 5 всегда окрашена в синий, 6 — в пурпурный, а 7 — в бледно-зеленый. А для Сьюзен 5 — ярко-красная, 6 — светло-зеленая, а 4 — желтая.

Как же объяснить опыт этих людей? Они сумасшедшие? Может, у них просто сформировались очень живые ассоциации на основе детских переживаний? Или они просто очень поэтично выражают­ся? Когда ученые сталкиваются с такими аномальными явлениями, как синестезия, их первая реакция — замолчать и не замечать. Это отношение — свойственное многим моим коллегам — не такое глу­пое, как может показаться. Дело в том, что большинство из ряда вон выходящего — ложка, согнутая силой мысли, похищение иноплане­тянами, контакт с Элвисом Пресли — оказывается ложной тревогой, и для ученого вполне естественно быть осторожным и игнорировать подобное. Карьеры ученых и даже их жизни были положены на по­гоню за такими необычными явлениями, как поливода (гипотетиче­ская форма воды, о которой говорится в псевдофизике), телепатия или холодный ядерный синтез. Так что я не удивлен тем, что несмо­тря на то, что мы знаем о синестезии больше сотни лет, она все время трактуется как курьез, потому что не создает «смысла».

Даже сейчас это явление часто отвергают, словно оно насквозь ложно. Когда я случайно касаюсь его в разговоре, меня немедлен­но прерывают. Мне приходилось слышать, например, такое: «Это что же, вы изучаете кислотных торчков?» или «Постойте! Что за бред!» — а также множество других решительных отказов обсуж­дать тему. К сожалению, даже врачи подвержены такому отношению к синестезии, а неведение врача — риск для пациента. Мне известен по крайней мере один случай, когда синестету был поставлен невер­ный диагноз «шизофрения» и были прописаны нейролептики для купирования галлюцинаций. К счастью, родители пациентки стали самостоятельно собирать информацию и наткнулись на статью о си­нестезии. Они обратили на синестезию внимание врача, и их дочери тотчас перестали давать лекарственные препараты.

Впрочем, было несколько исследователей, считавших синестезию реальным феноменом, включая невролога Ричарда Сайтовика, кото­рый написал о ней две книги: Richard Cytowic, Synesthesia: A Union of the Senses (1989) и Richard Cytowic, The Man Who Tasted Shapes (1993/2003). Сайтовик был первопроходцем, но при этом проро­ком, вопиющим в пустыне, и научное сообщество по большей части его игнорировало. Впрочем, теории, которые он выдвинул для объ­яснения синестезии, были довольно расплывчатыми. Он предпола­гал, что это что-то вроде эволюционной деградации к первобытному состоянию мозга, когда чувства еще не были четко разграничены и смешивались в эмоциональной коре мозга.

Идея о первобытном мозге с недифференцированными функция­ми показалась мне бессмысленной. Если мозг синестета действитель­но вернулся на более раннюю стадию развития, как в таком случае можно было бы объяснить отчетливость и точность опыта синесте­тов? Например, почему Эсмеральда неизменно воспринимает ноту до диез как синюю? Если Сайтовик прав, следовало бы ожидать, что чувства будут образовывать некое месиво.

Второе объяснение синестезии, которое иногда приходится слы­шать, заключается в том, что синестеты находятся во власти детских воспоминаний и ассоциаций. Возможно, они играли с магнитами на дверце холодильника, и при этом цифра 5 была красной, а 6 — зе­леной. Возможно, ассоциации в их памяти ярки настолько, насколь­ко вы можете очень живо вызвать в душе запах розы, вкус приправы «Мармит» или карри или весеннюю трель дрозда. Разумеется, эта теория совершенно не объясняет, отчего лишь некоторые люди сохраняют столь живую сенсорную память. Я точно не вижу цвет, ког­да смотрю на цифры или слышу музыкальные тона, и я сомневаюсь, что вы на это способны. Хотя я, может быть, и думаю о холоде, когда смотрю на изображение кубика льда, я конечно же не ощущаю его, сколько бы я в детстве ни имел дела со льдом и снегом. Пожалуй, я могу сказать, что чувствую тепло и пушистость, поглаживая кота, но я никогда не скажу, что прикосновение к металлу вызывает у меня чувство ревности.

Третья гипотеза заключается в том, что синестеты используют неясный, иносказательный язык метафор, когда они говорят о крас­ном до диезе или колком на вкус цыпленке, так же как вы говорите о «кричащей» рубахе или «остром» на вкус чеддере. Сыр, в конце концов, мягок на ощупь, так что же вы имеете в виду, говоря, что он острый? Острый — это прилагательное, касающееся осязательных ощущений, так почему же вы без колебаний применяете его ко вкусу сыра? Наш обыденный язык переполнен синестетическими метафо­рами — горячая детка, плоский вкус, со вкусом одетый — так может быть, синестеты просто особенно одарены в этом отношении? Но подобное объяснение сталкивается с серьезным затруднением. Мы не имеем даже самой туманной идеи, как метафоры работают или как они представлены в мозге. Идея о том, что синестезия — всего лишь метафора, иллюстрирует одну из классических ошибок в науке: попытку объяснить одну тайну (синестезия) в терминах другой (ме­тафора).

Так что я возвращаю проблему в ее исходное состояние и выдви­гаю совершенно противоположный тезис. Я полагаю, что синесте­зия — это конкретный сенсорный процесс, чью неврологическую основу мы можем вскрыть, и что объяснение его может, в свою оче­редь, дать нам ключ для решения более глубокого вопроса о том, как метафоры отображаются в мозге и прежде всего — как мы развили способность брать их в расчет. Это не подразумевает, что метафо­ра — просто форма синестезии; только понимание неврологической основы синестезии может помочь нам понять, что такое метафора. Итак, когда я решил предпринять свое собственное исследование си­нестезии, моей первой целью было установить, действительно ли это подлинный чувственный опыт.

В 1997 году аспирант моей лаборатории Эд Хаббард и я решили найти нескольких синестетов, чтобы начать наши исследования. Но как? Согласно большинству опубликованных исследований, вероят­ность была от одного из тысячи до одного из десяти тысяч. Той осе­нью я читал курс лекций университетской группе из трехсот студен­тов. Может быть, нам повезет? Итак, мы сделали объявление.

«Некоторые из вполне нормальных людей утверждают, что видят звуки или что определенные цифры всегда вызывают у них опреде­ленные цвета. Если кто-нибудь из вас испытывал такое, поднимите руки», — сказали мы группе.

К нашему разочарованию, ни одна рука не поднялась. Но чуть позже тем же днем, когда я болтал с Эдом в своем кабинете, постуча­ли в дверь две студентки. У одной из них, Сьюзен, были потрясающе голубые глаза, несколько прядей в светлых кудрях выкрашены в крас­ный цвет, серебряное кольцо на пупке и огромный скейтборд. Она сказала: «Я одна из тех, о ком вы говорили на занятии, доктор Рама-чандран. Я не подняла руку, потому что не хотела, чтобы все вокруг думали обо мне как о чокнутой или что-то в этом роде. Я даже не зна­ла, что есть другие люди, такие как я, или что у этого есть название».

Приятно удивившись, мы с Эдом переглянулись. Мы попросили другую студентку прийти попозже и пододвинули Сьюзен кресло. Она прислонила скейтборд к стене и присела.

«С каких пор вы это испытывали?» — спросил я.

«О, с раннего детства. Но, мне так кажется, я тогда не обращала на это внимания. Но постепенно я осознала, что это и в самом деле ненормально, и я не обсуждала это ни с кем!.. Не хотела я, чтоб люди думали обо мне, что я сумасшедшая. До тех пор, пока вы не упомя­нули об этом на лекции, я не знала, что это имеет название. Как вы сказали, син... эс... что-то рифмующееся с анестезией?»

«Это называется «синестезия», — ответил я — Сьюзен, я хочу, чтобы вы описали мне свой опыт в деталях. Наша лаборатория осо­бенно интересуется им. Что именно вы переживаете?»

«Каждую цифру я вижу в особом цвете. 5 — всегда имеет оттенок бледно-красного, 3 — синий, 7 — ярко-кроваво-красный, 8 — жел­тый, а 9 — бледно-зеленый».

Я схватил фломастер и блокнот, лежавшие на столе, и нарисовал большую цифру 7.

«Что вы видите?»

«Ну, это не совсем чистая семерка. Но она выглядит красной... я вам говорила об этом».

«Теперь я предлагаю вам хорошенько подумать, прежде чем вы ответите на следующий вопрос. Вы действительно видите красный? Или вы только думаете о красном, или эта цифра заставляет вас пред­ставить себе красный... как образ в памяти? Например, когда я слышу «Золушка», я вспоминаю молодую девушку, или тыкву, или кучера. Это то же самое? Или вы буквально видите цвет?»

«Это сложно описать. Это то, о чем я часто спрашиваю себя. Я по­лагаю, что я действительно вижу его. Цифра, которую вы нарисова­ли, для меня выглядит именно красной. Но я также вижу, что она на самом деле-то черная — или я бы сказала, что я знаю, что она черная. Так что в каком-то смысле это образ из памяти... Должно быть, я себе мысленно его представляю или что-то в этом роде. Но оно конечно же чувствуется совершенно иначе. Мне чувствуется, что я действи­тельно вижу его. Это очень трудно описать, доктор».

«Очень хорошо, Сьюзен. Вы прекрасный наблюдатель, и это де­лает все, что вы сказали, ценным».

«Словом, одну вещь я вам могу сказать с уверенностью: это ни­чуть не похоже на тыкву, воображаемую при взгляде на картинку с Золушкой или при слове «Золушка». Я действительно вижу цвет».

Одна из первых вещей, которой мы обучаем студентов, — это уме­ние выслушать пациента и тщательно составлять историю болезни. В 90 процентах случаев вы можете поставить непогрешимо точный диагноз, внимательно выслушав, обследовав физическое состояние пациента и проведя хитроумные лабораторные тесты, чтобы под­твердить вашу догадку (и повысить счета для страховой компании). Я задался вопросом, сработает ли такой подход для синестетов.

Я решил дать Сьюзен несколько простых тестов и задать не­сколько вопросов. Например, действительно ли она видела цифры, вызывающие переживание цвета? Или это было просто понятие о цифре — идея числовой последовательности или даже количества? И если верно последнее, с римскими цифрами возможен тот же фо
кус, или только с арабскими? (Я бы называл их индийскими; они были придуманы в Индии в 1-м тысячелетии до н. э. и попали в Ев­ропу через арабов.)

Я нарисовал в блокноте большую римскую цифру VII и показал ей:

«Что вы видите?»

«Я вижу, что это семерка, но она выглядит черной — ни следа красного. Я всегда это знала. С римскими цифрами такого не проис­ходит. Послушайте, доктор, а не доказывает ли это, что тут дело не в воспоминаниях? Потому что я знаю, что это семерка, но она тем не менее не производит ощущения красного цвета!»

Мы с Эдом поняли, что имеем дело с подающей надежды студент­кой. Дело стало выглядеть так, что синестезия — это и в самом деле подлинный феномен восприятия, вызываемый действительным по­явлением цифры перед глазами, а не понятием о цифре. Но для этого все еще не хватало доказательств. Можем ли мы быть абсолютно уве­рены, что дело не в красной семерке, которую в детстве она видела на двери холодильника? Что, если я покажу ей черно-белые фотографии фруктов и овощей, которые (для большинства из нас) несут сильные цветовые ассоциации, основанные на памяти. Я нарисовал морковь, помидор, тыкву и банан и показал ей.

«Что вы видите?»

«Ну, я тут не вижу никаких цветов, если вы об этом. Я знаю, что морковь оранжевая и могу представить, что она такова, или вообра­зить ее оранжевой. Но я действительно не вижу оранжевый цвет тем способом, которым я вижу красный, когда вы показываете мне циф­ру 7. Это трудно объяснить, доктор, но это похоже вот на что: когда я вижу черно-белую морковь, я как бы знаю, что она оранжевая, но я могу ее вообразить любого нереального цвета, какого захочу, напри­мер синего. Это очень трудно для меня сделать с цифрой 7 — она для меня кричаще-красная! Слушайте, есть во всем этом хоть какой-то смысл?»

«Хорошо, — сказал я. — Теперь закройте глаза и покажите мне ваши ладони».

Кажется, она немножко испугана моей просьбой, но последовала инструкции. Тогда я нарисовал цифру 7 на ее ладони.

«Что я нарисовал? Ну-ка, давайте я повторю».

«Это семерка!»

«Она цветная?»

«Нет, вовсе нет. Давайте я скажу по-другому: я изначально не вижу красного цвета, даже когда «чувствую», что это 7. Но, когда я зрительно представляю себе цифру 7, она выглядит окрашенной в красный цвет».

«Хорошо, Сьюзен, а что, если я скажу «семь»? Ну-ка, попытаем­ся: «Семь, семь, семь».

«Сначала она не была красной, но затем я стала чувствовать крас­ный... Сперва я начала представлять себе форму цифры 7, а затем я увидела красный — но не раньше».

Подчинившись внезапному порыву, я сказал:

«Семь, пять, три, два, восемь. Что вы увидели теперь, Сьюзен?»

«Боже мой... Это очень интересно. Я вижу радугу!»

«Что вы имеете в виду?»

«Ну, я вижу соответствующие цвета, разворачивающиеся передо мной наподобие радуги, с цветами, соответствующими цифрам, ко­торые вы произносите вслух. Какая милая радуга».

«Еще один вопрос, Сьюзен. Посмотрите еще раз на рисунок циф­ры 7. Видите ли вы цвет точно в самой цифре, или он распространя­ется вокруг нее?»

«Я вижу его точно в самой цифре».

«Как насчет белой цифры на черной бумаге? Вот она. Что вы ви­дите?»

«Она даже значительно более чистого красного цвета, чем черная цифра. Не знаю почему».

«Как насчет двузначных чисел?» — Я нарисовал жирное чис­ло 75 в блокноте и показал ей. Начнет ли ее мозг смешивать цвета? Или увидит совершенно новый цвет?

«Я вижу каждую цифру в соответствующем ей цвете. Но я это ча­сто замечала сама. Только если цифры не стоят слишком близко друг к другу».

«Отлично, давайте попробуем. Вот, 7 и 5 очень близко друг к дру­гу. Что вы видите?»

«Я по-прежнему вижу их в их цветах, но они как будто «борют­ся» или нейтрализуют друг друга; они кажутся более тусклыми».

«А что, если я нарисую 7 чернилами неправильного цвета?»

Я нарисовал зеленую цифру 7 в блокноте и показал ей.

«фу! Отвратительно. Она раздражает, как будто что-то не так. Я, конечно, не смешиваю реальный цвет с тем цветом, что вижу в уме. Я вижу оба цвета одновременно, но это выглядит омерзительно».

Замечание Сьюзен напомнило мне то, что я читал в старых ста­тьях о синестезии, а именно что переживание цвета было очень часто для этих людей окрашено эмоционально, и «неправильные» цвета могли вызвать сильное отвращение. Разумеется, у нас у всех опреде­ленные цвета связаны с эмоциями. Голубой кажется успокаивающим, красный возбуждает не так, связь - в зависимости от обстоятельств: один и тот же цвет в разных условиях может оказаться ассоциирован с разными отношением к нему, причем у разных людей по-разному. Может быть, тот же самый процесс происходит, по какой-то странной причине, у синестетов в преувеличенной фор­ме? Что может сказать нам синестезия о связи между цветом и эмо­цией у таких завораживающих нас художников, как Ван Гог и Моне?

Тут раздался нерешительный стук в дверь. Мы и не заметили, как пролетел час и что другая студентка по имени Бекки провела этот час за дверями моего кабинета. К счастью, она была весела, несмотря на то что ждала так долго. Мы попросили Сьюзен прийти на следу­ющей неделе и пригласили Бекки войти. Выяснилось, что она тоже синестет. Мы повторили те же самые вопросы и провели с ней те же тесты, что и со Сьюзен. Ее ответы были поразительно похожи, с не­большими вариациями.

Бекки видела цветные цифры, но у нее они были не такими, как у Сьюзен. Для Бекки 7 была синей, а 5 — зеленой. В отличие от Сью­зен буквы алфавита были для нее окрашены в яркие цвета. Римские цифры, как и цифры, написанные на ее ладони, не производили ни­какого эффекта, значит, как и у Сьюзен, переживание цвета возни­кало вследствие зрительного представления цифры, а не понятия о цифре. Наконец, она видела тот же самый эффект радуги, что и Сью­зен, когда мы произнесли вслух ряд случайных чисел.

Именно там и именно тогда я понял, что мы очень близки к пости­жению сути этого феномена. Все мои сомнения рассеялись. Сьюзен и Бекки никогда до этого не встречали друг друга, и тот факт, что их сообщения были в высшей степени друг на друга похожи, не мог быть просто совпадением. (Позднее мы узнали, что существует до­вольно много разновидностей синестетов, поэтому нам очень повезло, что мы наткнулись на два очень схожих случая.) Но хотя я уже и был убежден в своей правоте, нам еще предстояло много поработать, чтобы собрать доказательства, достаточные для публикации. Понят­но, устных замечаний и отчетов, основанных на анализе внутренних ощущений, недостаточно. Испытуемые, находясь в условиях лабо­раторного исследования, зачастую крайне внушаемы и могут бес­сознательно догадаться, что вы хотите от них услышать, и стараются угодить вам, сказав вам именно это. Более того, они иногда говорят двусмысленно или неясно. Что, например, мне было делать с весьма озадачивающим высказыванием Сьюзен: «Я действительно вижу красный цвет, но я также знаю, что он не красный — мне кажется, что я, очевидно, вижу его в своем сознании, как-то так...»

По своей сути ощущения субъективны и непередаваемы. Например, вы понимаете, что значит почувствовать трепетную крас­ноту крыльев божьей коровки, но вы никогда не сможете описать эту красноту слепому человеку или даже дальтонику, который не от­личает красный от зеленого. Кроме того, вы никогда не сможете со всей определенностью узнать, обладают ли другие люди таким же внутренним опытом восприятия красного цвета, как ваш собствен­ный. Это делает несколько мудреным (мягко говоря) изучение вос­приятия других людей. Наука имеет дело с объективными данными, и поэтому любые «наблюдения», которые мы производим над субъ­ективным чувственным опытом других людей, неизбежно бывают непрямыми и вторичными. Следовало бы отметить, что эти субъек­тивные впечатления и исследования единичных случаев часто могут дать ключи к постановке более строгих экспериментов. В самом деле, большая часть великих открытий в неврологии была изначально ос­нована на клинических исследованиях отдельных случаев (и их субъ­ективных описаний) перед тем, как они были подтверждены на дру­гих пациентах.

Одной из первых «пациенток», которую мы начали системати­чески обследовать в поисках очевидных доказательств реальности синестезии, была Франческа, утонченная женщина 45 лет, кото­рая наблюдалась у психиатра — легкая депрессия. Он прописал ей лоразепам и прозак, но, не зная, что делать с ее синестетическими переживаниями, обратился ко мне. Она была той самой женщиной (я говорил о ней раньше), которая утверждала, что с самого ранне­го детства испытывала живейшие эмоции, когда прикасалась к раз­личным материалам. Но как мы можем проверить истинность ее за­явлений? Возможно, она была просто очень эмоциональной особой и просто с большим удовольствием говорила об эмоциях, которые вызывают у нее разные предметы. Или у нее было «расстройство психики», и она просто хотела привлечь к себе внимание или чув­ствовать себя особенной.

Однажды днем Франческа пришла в лабораторию, увидев объ­явление в San Diego Reader. Сначала чашка чая и обмен обычными любезностями, а затем я и мой студент Дэвид Брэнг подсоединили ее к омметру, чтобы измерить КГР. Как мы знаем из второй главы, это устройство постоянно измеряет микроскопическое потоотделе­ние, вызываемое колебанием уровня эмоционального возбуждения. Человек может на словах притворяться или даже подсознательно ввести себя в заблуждение относительно того, как и что вызывает в нем чувства, КГР же немедленно и автоматически все замечает. Ког­да мы измеряли КГР у рядовых испытуемых, которые прикасались к поверхностям с разной шероховатостью, таким как вельвет или ли­нолеум, становилось очевидно, что они не испытывали никаких эмо­ций. Но с Франческой все обстояло иначе. Если материалы, как она говорила, вызывали у нее сильные эмоциональные реакции, такие, как страх, или тревога, или разочарование, то ее тело давало силь­нейший всплеск КГР. Когда она прикасалась к материалам, которые вызывали у нее, по ее словам, чувство теплоты и расслабленности, изменения электрического сопротивления кожи не было. Поскольку невозможно подделать показания КГР вообще-то возможно и этому специально учатся всякие агенты..., это дало нам твердое доказа­тельство того, что Франческа говорила правду.

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 506 | Нарушение авторских прав