АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Экспрессивные проявления душевной жизни в форме соматических движений (психология экспрессивных проявлений — Ausdruckspsychologie)

(а) Сопровождающие явления соматической жизни и экспрессия душевной жизни

Говоря о соматическом сопровождении событий психической жизни, мы просто регистрируем связи (например, связь между страхом и расширением зрачков) и тем самым делаем их частью нашего знания. Но любой разговор об экспрессивных проявлениях психической жизни необходимым образом подразумевает наше понимание соматических явлений с точки зрения того, что хочет выразить душа: например, в смехе мы непосредственно усматриваем выражение веселья. Экспрессивные явления всегда характеризуются свойством объективности, они Доступны чувственному восприятию, выступают в качестве очевидных фактов, могут быть сфотографированы или запечатлены каким-либо иным способом. С другой стороны, они всегда субъективны, поскольку одно только чувственное восприятие не выявляет в них никакой выразительности; с точки зрения наблюдателя они начинают что-либо выражать только при условии понимания их смысла и значения. Следовательно, проникновение в смысл экспрессивных явлений требует чего-то иного, нежели простая регистрация сугубо объективных фактов из сферы соматического. Существует мнение, будто любое понимание экспрессии зиждется на выводах, сделанных по аналогии с собственной психической жизнью, а затем примененных к психической жизни других людей. Но в действительности выводы по аналогии представляют собой не что иное, как фантом. Точнее было бы сказать, что наше понимание характеризуется непосредственностью и не нуждается в рефлексии: оно достигается молниеносно, в самый момент восприятия. Мы понимаем и такие экспрессивные проявления, которых мы никогда не наблюдали у самих себя (только от человека далекого будущего можно было бы ожидать, что он станет исследовать себя перед зеркалом). Известно, что дети, еще не овладев речью, понимают чужую мимику. Более того, до определенной степени экспрессивные проявления понятны даже животным. Для объяснения экспрессии призывается психологический процесс эмпатии (вчувствования). Проблема адекватности объяснения, достигаемого таким путем, — это проблема не методологическая, а психологическая. Понимание экспрессии всегда непосредственно; наше сознание усматривает в ней нечто окончательное, обладающее свойством прямой объективности. В другом человеке мы видим не самих себя, а именно другого человека или некое само в себе осмысленное целое; возможно — чужие переживания, которые в данной форме нам самим не знакомы. Тем не менее нам не следует некритически воспринимать собственное понимание экспрессивных проявлений как нечто истинное и шлющее ценность уже в силу своего непосредственного характера. Утверждать подобное было бы неверно даже по отношению к простому чувственному восприятию: ведь даже на этом уровне каждая отдельная частность контролируется всей совокупностью нашего знания; даже в области чувственного восприятия возможны обманы. То же относится и к пониманию экспрессии, но здесь обманы восприятия значительно многочисленнее, а контроль за ними осложнен, поскольку выводы по аналогии приходят лишь во вторую очередь; каждое отдельное экспрессивное проявление может иметь множество различных смыслов, и понять его удается только в связи с каким-то определенным целым. Мера живости и глубины нашего понимания экспрессии также характеризуется изменчивостью. Понимание связано с опытом человека, с его судьбой, с широтой, глубиной и полнотой его познаний. Поэтому люди недалекие последовательно отрицают всякую ценность понимания экспрессии. В этой области господствует склонность к банальным толкованиям и насильственному втискиванию наблюдаемых явлений в рамки собственных предрассудков. Не следует забывать, что знание о психической жизни других людей может быть получено только через понимание экспрессии. Проявления способностей как таковые, соматические сопровождающие явления как таковые, даже наше понимание содержания чужого разума как нечто сугубо объективное — все это также помогает нам познать чужую душу. но лишь косвенным образом.

Фундаментальная методологическая ошибка состоит в неразличении аспектов — в частности, в отождествлении любых соматических сопровождений и последствий с экспрессивными проявлениями. Конечно. они являются таковыми, но лишь в той мере, в какой могут быть «поняты» как выражения душевной жизни — например, мимические. Аффективно обусловленное усиление перистальтики кишечника не может считаться экспрессивным движением; по существу это не более чем сопровождающий симптом. Для понимания экспрессии не существует отчетливых границ. Нельзя сказать, что расширенные зрачки «поняты» нами как явление, сопровождающее страх; но зная о существовании соответствующей связи и имея возможность неоднократно наблюдать ее проявления, мы легко отождествляем свое теоретическое знание со способностью к непосредственному восприятию чужого страха. На деле же наше понимание всецело обусловлено тем, что мы улавливаем экспрессивные проявления страха. С точки зрения нашего рассудка расширенные зрачки как таковые не имеют внутренней связи с аффектом страха. Помимо страха на ум могут сразу же прийти и совершенно иные причины этого феномена — например, воздействие атропина. Аналогично обстоит дело и с настойчивой и непрекращающейся потребностью в дефекации и мочеиспускании. В соответствующей ситуации и при наличии других, чисто экспрессивных проявлений мы понимаем, что данная потребность обусловлена каким-то сильным аффектом; в противном же случае мы скорее всего отнесем ее на счет какого-то чисто соматического расстройства.

(б) Понимание экспрессии

В формах и движениях мы воспринимаем прямые проявления психической жизни или психического состояния. Рефлексия по поводу подобного типа восприятия неизбежно порождает сомнения относительно его ценности для понимания эмпирической действительности. Мы прибегаем к использованию универсальной символики; личность и движения любого человека мы видим совершенно непосредственно, не как математические уравнения или совокупность доступных чувственному восприятию качеств, а как нечто живое, наделенное неповторимым характером и значением. Ради достижения методической ясности стоит рассмотреть различные способы нашего видения форм.

Первый шаг состоит в извлечении из всего хаотического множества явлений именно тех форм, которые подлежат рассмотрению, и в поиске подходящих условии для того, чтобы дифференцировать исходные явления, фундаментальные ч простейшие формы и т. п. Далее возникает потребность в анализе, то есть в понимании того. что эти формы собой представляют, как они изменяются, развиваются. складываются в целое. Здесь пути исследования расходятся.

Мы можем прибегнуть к математизированию, то есть к конструированию и выведению фундаментальных форм на чисто количественных основаниях. В случае успеха мы становимся, так сказать, вторыми создателями форм: мы изобретаем и обозреваем их. управляем и владеем ими. Обретенное подобным образом знание мыслится в механистических терминах; оно конечно, а любые формы бесконечности контролируются благодаря использованию математических формул.

С другой стороны, мы можем держаться по возможности ближе к реальным формам, в силу своей бесконечности не подчиняющимся математической обработке. Мы исследуем морфологию (Гете). наблюдаем за произрастанием форм и их бесконечными превращениями, прибегаем к помощи схем и диаграмм и очерчиваем типологию. Но все это служит нам лишь в качестве своего рода указателей, помогающих выработать язык, пользуясь которым можно было бы описать «проекты», первообразы природных объектов (растений или животных) и при этом не пытаться их «дедуцировать» (то есть не повторять ошибки Геккеля с его общей морфологией). Это не пространственные, поддающиеся исчислению базовые формы, а живые образы (гештальты). Их математически объяснимая внутренняя структура — лишь один из их частных аспектов Морфологический метод стремится не к дедукции, а к чистой апперцепции путем динамического и структурного видения объектов.

В итоге мы получаем возможность выявить всю совокупность фундаментальных характеристик, свойственных окружающим нас пространственным явлениям. Отчетливое видение неизменно сопровождается «чувством» или «настроением» — то есть, иначе говоря, ощущением значения, смысла форм, их души. Во внешнем непосредственно выявляется внутреннее, это может быть как эстетическое и этическое воздействие какого-либо цвета, так и — на противоположном полюсе — эмоциональное воздействие животных форм или человеческой внешности и т. п. Мы стремимся перевести эту «душу вещей» в слова, понять ее, обратить ее в методически разработанную и продуктивную систему понятий. Здесь пути исследования расходятся еще раз.

С одной стороны, мы можем ошибочно свести ее к некоторому рациональному смыслу, то есть к чему-то такому, что в полной мере доступно нашему познанию; мы можем принять как данность, что веши, формы и движения «что-то значат». Подобного рода signatura rerum — это своего рода универсальная физиогномика, которую мы можем использовать для редукции всего сущего до уровня гигантской системы значений, в рамках которой все вещи суть не более чем знаки. Это порождает лженаучный, суеверный рационализм, выказывающий удивительное сходство с механистическими способами объяснения мира (которые он, кстати сказать, успешно использует в своих целях); в то же время он отличается от последних тем, что базируется на абсолютно ложных предпосылках и лишен какой бы то ни было ценности (астрология, медицинская фармакология, выводимая из signatura rerum и т. д.).

С другой стороны, мы можем сохранять максимальную близость к душе вещей. Не стремясь к выдвижению интерпретаций, мы держим свои чувства открытыми для переживания, для живого восприятия внутреннего содержания вещей. Гетевское «чисто рефлексивное созерцание явлений» («reine denkende Anschauen der Phanomene») сочетается с такой формой созерцания вещей, при которой человек видит, не зная. Наше видение внутренней жизни вещей (Клагес называет его «образом» [Bild]) составляет субстанцию нашего не знающего никаких границ единения с миром. С каждым новым нашим шагом единение приходит к нам как дар; оно недоступно методическому развитию; оно сохраняет связь со всем тем, что тяготеет к нашей установке на восприятие и неподдельной готовности к приятию. Этот тип восприятия, со свойственной ему эмпирической ясностью, достигается не сразу. Он до сих пор пребывал в русле суеверия и иллюзий и постоянно прибегал к саморазрушительной защите в виде рациональной аргументации и систематизированных теорий, стремившихся уместить его в рамках разума.

Понимание экспрессии занимает свое место в рамках этого универсального мира, где «душа всех вещей» становится доступной человеческому созерцанию. Душа, этот внутренний элемент, проецируется вовне, принимая облик форм и движений человеческого тела, доступных нашему восприятию в качестве экспрессивных проявлений. Но душа, о которой здесь идет речь, радикально отличается от психической субстанции в природно-мифологическом смысле. То, что мы понимаем как экспрессивное проявление души, принадлежит к эмпирическим реалиям мира. Оно доступно нам, оно выступает как некий ответ, мы трактуем его как эмпирически действенную силу. Здесь возникает решающий вопрос: как отличить явления, служащие действительным выражением душевной жизни, от таких явлений, которые обусловлены случайным ходом событий соматической жизни? И далее: какие явления можно считать выражением душевной жизни в том же смысле, в каком ветка характеризуется формой, облако — очертаниями, а вода — течением? Чувствительность к форме и движению есть необходимое предварительное условие нашего восприятия экспрессии как таковой, но для того. чтобы оно развилось в знание эмпирически реальной психической жизни, требуется нечто большее.

Теоретический ответ дать несложно. Эмпирическое подтверждение достигается, во-первых, благодаря демонстрации связи, существующей между понятой экспрессией и остальными реалиями человеческой жизни. доступными нам в форме речи и т. д.; во-вторых, мы можем тестировать одни экспрессивные проявления относительно других; наконец, в-третьих, мы можем постоянно соотносить каждую частность с определенным целым. Понимание экспрессии — это то же, что и понимание целого: ведь частности могут быть малочисленными и обманчивыми, и адекватное их понимание возможно только в терминах того целого, формированию которого они служат. Таков естественный круговорот понимания, и психология экспрессивных проявлений также следует этому общему правилу.

Понимание экспрессии порождает больше всего вопросов в тех случаях, когда оно применяется к отдельным людям на правах характерологии. С подобным отношением приходится сталкиваться всякому, кто имеет дело с графологией. физиогномикой (учением об устойчивых соматических конфигурациях) или интерпретацией мимических проявлений. Конкретные опыты такого рода почти всегда оставляют глубокое впечатление, кажутся плодом спонтанного вдохновения и при любых колебаниях моды пользуются большим успехом. Интерпретация отдельных случаев, как правило, обладает убеждающей силой (за возможным исключением ситуаций, когда окружение настроено слишком критически). Это обусловлено, в частности, тем обстоятельством, что значащие противоположности всегда связаны между собой, и с помощью точно найденной диалектики их практически неизменно удается примирить друг с другом. Кроме того, в настроении и поведении человека всегда присутствует некий элемент необычности, который остается только дополнительно подчеркнуть и развить в вербальной форме. Наконец, в силу определенного везения может произойти своего рода «прямое попадание», выявляющее какой-то глубоко личностный момент и побуждающее сразу же забыть все допущенные прежде ошибки. При первом столкновении с характерологией, графологией или физиогномикой они могут показаться настоящим открытием; соблазнительность подобных методов особенно подчеркивается тем обстоятельством, что они часто ассоциируются с некоторыми разновидностями натуральной (спонтанной) философии. *-умев преодолеть соблазн и одновременно не упуская из виду неотделимых от него настоящих, неподдельных импульсов, мы осуществим шаг к научному подходу и свободомыслию. Первичный фундаментальный опыт освобождения от Иллюзий приходит в тот самый момент, когда мы обнаруживаем, что самые поверхностные усилия — например, в области графологии — встречают наиболее восторженный прием. Выработка критического психологического подхода, как правило, становится возможна на основании опыта, приобретенного в подобного рода двусмысленных ситуациях.

(в) Технический аспект исследований

Экспрессивные проявления могут исследоваться двумя различными путями.

1. Мы можем анализировать те внесознательные механизмы, которыми обусловливаются экспрессивные проявления. В применении к речи нам известны расстройства внесознательного аппарата, проявляющиеся в форме двигательной и сенсорной афазии. Аналогичные расстройства в области жестикуляции и мимики известны как амимия и парамимия: например, когда больной хочет сказать «да» кивком головы, он открывает рот, но не может найти нужное движение. Наконец, встречаются спонтанные возбужденные мимические движения, которые вообще являются не выражением психических состояний, а расстройствами внесознательного аппарата. Так, при некоторых мозговых заболеваниях (например, при псевдобульбарном параличе) вслед за любым стимулом следует судорожный смех или плач. Сталкиваясь с такими случаями, невролог анализирует расстройства внесознательного аппарата, управляющего экспрессивными движениями. Конечно, исследования внесознательного аппарата возможны и в применении к норме — при условии, что экспрессивные движения регистрируются и анализируются так, как если бы они служили соматическим сопровождением событий психической жизни. Дюшенн попытался осуществить это на примере различных разновидностей выразительной мимики, сопоставляя их с результатами электрической стимуляции отдельных групп мышц. Он стремился выяснить, какие именно группы мышц затрагиваются в каждом отдельном случае. Аналогично, с помощью крепелиновского «взвешивания письма» (Schriftwaage) удалось показать, что даже простое движение, осуществляемое пишущим в момент, когда он ставит точку, для каждого отдельного индивида характеризуется специфической и постоянной кривой давления. Зоммер (Sommer) дал детальное описание мимических движений лицевых мускулов..

2. В итоге мы кое-что узнаем о внесознательных механизмах; прибегая к использованию фото- и киносъемки, разнообразных записывающих приборов и т.п., мы также обогащаем тот арсенал технических средств, который служит для регистрации экспрессивных движений. Но все это ничего не прибавляет к нашему знанию о душе, о психической жизни человека как таковой. Данной цели призван служить второй, по существу более психологический способ исследования экспрессивных проявлений, направленный на расширение сферы нашего «понимания» и охват все еще не понятых явлений. В повседневной жизни все мы имеем, в общем, один и тот же опыт понимания экспрессивных проявлений. Исследовательская работа в данном направлении имеет целью сделать это понимание осознанным, обострить и углубить его, по возможности адекватно очертить его границы. Нечто подобное, безусловно, возможно и в применении к графологии — если только нам удастся выработать непредвзятый взгляд на эту дисциплину. Даже исследование почерка — всего лишь одного из разнообразных экспрессивных проявлений психической жизни человека — может дать много нового.

Для осознанного исследования экспрессивных проявлений и осознанного расширения сферы нашего понимания необходимы некоторые технические предпосылки, исследуемый материал должен быть защищен от неконтролируемого потока новых явлений и скомпонован таким образом, чтобы на его основании в любой момент можно было делать сравнения. Надежная регистрация движений сопряжена с большими трудностями. В принципе она требует обязательного применения киносъемки, а это само по себе выдвигает существенные ограничения: ведь в моменты важных событий психической жизни аппаратуры может не оказаться под рукой или ее применение может привести к нежелательным последствиям. Нам приходится возвращаться к описаниям и повторным наблюдениям за все новыми и новыми случаями, если только удается обеспечить их повторяемость. Иногда определенную пользу может оказать рисование. Почерк имеет то преимущество, что относительно бегло пишущий человек совершает сложные движения, которые в любой момент доступны для сравнений. О конфигурациях тела, то есть о физиогномике можно успешно судить на основании фотографических изображений, но даже здесь мы сталкиваемся с существенными сложностями.

Итак, мы видим, что лишь немногие из экспрессивных проявлений могут быть должным образом зарегистрированы средствами, представляющими собой нечто большее, нежели простые описания. Тем не менее ясное и методически разработанное описание служит первейшим условием любого по-настоящему научного овладения экспрессией; без этого невозможны ни полноценное осознание того, что удалось непосредственно понять, ни контроль над этим пониманием. ни реальное расширение его пределов. В графологии научный прогресс стал возможен благодаря технически умелому, объективному, комплексному и совершенно не психологическому анализу почерка (см. работы Прейера [Preyer]); аналогично, научный прогресс в физиогномике был обеспечен точными описаниями чисто соматических конфигураций.

(г) Резюме

Экспрессивные проявления могут быть подразделены следующим образом: (1) материал для физиогномики — учения об устойчивых конфигурациях лица и тела (телосложении), понимаемых как экспрессивные проявления психической жизни; (2) материал для исследования непроизвольных мимических движении, которые, безусловно, представляют собой непосредственные и быстро исчезающие проявления психической жизни; (3) материал для графологии, психолог, исследующий в качестве одного из экспрессивных проявлений психической жизни почерк, имеет перед собой жест, превращенный в своего рода застывший объект и в силу этого легко доступный исследованию.

Физиогномика

Физиогномика — это наиболее проблематичная область экспрессивных проявлений; высказывались сомнения относительно того, имеет ли она к ним отношение вообще, и не должна ли она ограничиваться только теми устойчивыми признаками, которые то и дело возникают вследствие химических движений в качестве своего рода «застывшей мимики» (таковы. например, «складки мысли» на лбу). Считается, что только такие явления доступны пониманию. Не имея собственного принципа, они отчасти могут рассматриваться как проявления экспрессивной мимики.

Когда психиатр задумывается о характерной внешности многих из своих больных, часто подсказывающей диагноз с первого же взгляда, он приходит к выводу, что лишь очень немногие ее признаки обращают на себя внимание именно как экспрессивные проявления психической жизни. Ни одно из тех явлений, благодаря которым во внешности больного отражаются происходящие в его организме соматические процессы, не принадлежит к сфере экспрессивных проявлений психической жизни.

Мы имеем в виду, в частности, следующие явления: отечность при микседеме; признаки паралича на лице. конечностях и в речи больных прогрессивным параличом; тремор, потливость, румянец, одутловатость при алкогольном делирии (белой горячке); жалкий внешний вид при психозах, сопровождающихся тяжелыми соматическими заболеваниями; истощение, морщины, помутнение роговой оболочки и другие признаки старости.

Когда мы, видя перед собой горбуна, невольно приписываем ему горький, саркастический склад ума, это обусловлено некоторыми привходящими моментами. Возможно, горбун приобрел свое уродство вследствие перенесенного в детстве повреждения позвоночного столба, то есть без всякого вмешательства психических факторов. Но иногда такие уродства или некоторые другие разновидности физического страдания влекут за собой психические последствия, может развиться чувство озлобленности, и то обстоятельство, что это случается достаточно часто, склоняет нас к ошибочному предположению, будто горб и озлобленность неотделимы друг от друга. Бывает, что озлобленность написана на лице и отражается в поведении; тогда горб только усиливает наше впечатление, но это вовсе не то, что мы называем экспрессивным физиогномическим проявлением. Вообще говоря, мы должны отчетливо представлять себе, что соматические рамки, начиная с раннего детства, играют значительную роль в формировании самосознания и поведения человека. В течение всей жизни мысли человека о себе и своей внешности подвержены воздействию того, какой у этого человека рост, насколько он физически развит, красив или уродлив — при том, что все эти обстоятельства изначально не имеют ничего общего со сферой психического. Личность человека моделирует себя согласно тому, каковы конфигурации его тела; психическое развитие осуществляется при помощи тела и в постоянном взаимообмене с ним, так что соматические конфигурации и психическая жизнь взаимодействуют даже несмотря на свою изначальную отчлененность друг от друга. У разных людей мы обнаруживаем разную степень внешнего взаимного соответствия физических и душевных признаков. В одних случаях мы усматриваем их единство, тогда как в других случаях, скажем, душевная природа может не соответствовать тучности тела, или же флегматический темперамент может сочетаться с костлявой фигурой. В каждом отдельном случае первичные соматические факторы воздействуют на физическую конфигурацию, и психическая субстанция ведет себя в соответствии с ними, но по существу они не совпадают с ней, ибо не являются ее экспрессивными проявлениями.

Оставляя в стороне любые проявления мимики — в том числе и «застывшей», — любые физические следы болезней, любые явления, которые мы могли бы связывать с психикой на правах первичных соматических причин, приводящих к понятным изменениям психической суб станции, мы тем не менее не можем отрешиться от впечатления, что соматическая феноменология личности содержит что-то еще. Речь идет об устойчивой физической (телесной) форме или облике (Gestalt) личности; эту форму мы обозначаем термином физиогномия (Physiognomie). Это — неповторимое индивидуальное качество, которое развивается вместе с самой личностью и в течение всей ее жизни способно претерпевать лишь очень медленные и ограниченные изменения. Оно стремится окончательно оформиться после завершения периода половой зрелости. хотя иногда это окончательное оформление происходит несколько позднее. В той мере, в какой физический облик человека не связан с эндокринно обусловленным органическим дефектом (наподобие микседемы. акромегалии и т. п.) и действительно выражает то, как данный человек живет, мы можем называть его «физиогномией». Один лишь взгляд на понятую таким образом физиогномию позволяет нам обрисовать соответствующую психическую жизнь — правда, в самых общих чертах, но. несомненно, так, что в самой этой картине будет ощущаться определенная, присущая данному индивиду психическая атмосфера. Развивая эти первоначальные впечатления и пытаясь свести это «чувство» к определенному знанию, мы приходим к необходимости выбирать между двумя возможностями, отличающимися друг от друга как теоретически. так и методологически. Любое осознанное обсуждение данной проблематики должно основываться на строгом различении этих двух альтернативных путей.

1. Физиогномический взгляд на человека непосредственно выявляет природу его психической субстанции в его физическом облике. Описания физического облика в их сопряжении с соответствующей характерологией обладают большой убеждающей силой и оказывают мгновенное воздействие, подобно точному и умелому профессиональному описанию произведения искусства. Мы, безусловно. верим, что описание истинно. Но мы не можем быть уверены в том, что использованный метод исследования действительно способен расширить и углубить наши непосредственные впечатления. Если бы все это имело какую-то ценность, следовало бы признать следующее: из фундаментальной предрасположенности (Aniage) человека и любого живого существа развивается некая не делимая на тело и душу «сущность» («Wesen»). Разделение на эти два компонента может иметь свои достоинства, но не в данном случае, поскольку речь идет о «сущности», охватывающей тело и душу в их единстве и лишь «проявляющейся» физически. Вместо двух аспектов, то есть, соответственно, физической. внешней, биологической реальности и бестелесного психического бытия — совокупности «переживаний» со всеми ее внутренними взаимосвязями. — мы имеем идею «сущности», охватывающей как тот, так и другой аспекты. сохраняющей свою неделимость и в то же время типичность и составляющей внутреннюю, наиболее глубинную характеристику человека. Во всем, что может быть «прочитано» на основании поведения и внешних проявлений, должна обнаруживаться какая-то объединяющая совокупность признаков. Это касаются даже таких деталей, как форма ушей: в последней видят нечто не совсем отчетливое. неполное, но физиогномически характерное, и стремятся выразить эту характерность в форме эпиграмматических и не поддающихся проверке суждении на тему об «этических припухлостях», «метафизических складках», «развратных мочках» и т. п. Нам следует учитывать возможности логического развития таких суждений и не питать иллюзий на их счет. Мы можем оценить это направление исследований как своего рода курьезную игру и перестать рассматривать сделанные в его рамках выводы в качестве точных научных формулировок; но сами по себе попытки подобного рода заслуживают интереса и не представляют опасности для нормального развития нашей науки. Убежденность в том, что таким образом могут быть «прочитаны» существенные характерологические признаки человека, равноценна стремлению усматривать сущность Космоса в символах природы: мировоззрение этого рода, которое прежде называли «натурфилософией». в действительности вполне метафизично. Тот тип «сущности» который выражает себя одновременно и в человеческом характере, и в форме ушей пребывает настолько глубоко, что вообще не может быть доступен эмпирическому исследованию. Предположим, что характер человека «прочитан» по форме его ушей, а затем осуществлен контроль результатов этого анализа относительно всех доступных биографических данных. Несомненно, мы встретимся со множеством успешных и непредвиденных подтверждений, но все они — как я смог убедиться на опыте собственных исследований — будут проистекать не из знания а из прямых, неконтролируемых интуиций личности. Очевидна нелепость попыток «спрессовать» эти интуиции до размеров науки о припухлостях, складках пропорциях и т. п., позволяющей механически «вычитывать» из формы ушей то что едва ли может полностью выявиться на протяжении целой жизни — глубинную, сущностную природу человека. Мы не можем объективировать интуиции, относящиеся к скрытой за внешним обликом природе объектов, так как они касаются не измеримых аспектов этого облика, а чего-то такого, что не поддается точному определению. Здесь мы сталкиваемся не с отдельными регистрируемыми формами и их измерениями, а с соотношениями формы и измерения. Эти соотношения не могут рассматриваться как отдельные измеримые единства; они переходят в бесконечность, которая в принципе не редуцируема до каких бы то ни было рациональных, исчислимых величин.

2. Метод объективного исследования отказывается от интуитивного понимания и направлен на установление связи между отдельными точно определенными физическими конфигурациями и чертами характера. Это осуществляется исключительно на основании подсчета частоты совпадений. Задача состоит вовсе не в обнаружении каких-либо существенных связей — таковых обнаружить вообще не удается, то есть никакие психически значимые реалии не выявляются, — а в установлении статистических корреляций. Если даже небольшое число эмпирических случаев физического облика не удается ассоциировать с ожидаемым психическим типом, — а тем более если они ассоциируются с каким-либо иным или противоположным типом, — любые существенные, необходимые связи между физическим обликом и характерологией человека должны быть исключены или, во всяком случае, поставлены под сомнение. Статистические корреляции лишь выдвигают дополнительные вопросы, но отнюдь не проливают свет на истинную природу взаимосвязи.

Представляется, что обнаружить точную корреляцию на основании одной только статистики невероятно сложно, поскольку ни физические формы, ни характеры не поддаются однозначному измерению и исчислению, они доступны нашему обозрению лишь в виде типов. Типы эти, однако, не являются родовыми понятиями, и соответствующая типологическая классификация не может быть безусловной и однозначной. В чистой форме такие типы встречаются крайне редко: обычно приходится иметь дело со «смешанными» разновидностями. Типологическую классификацию мы используем лишь как инструмент для приблизительных измерений, а не как набор точно сформулированных и реальных категорий, к которым отдельные случаи либо относятся, либо нет. Даже в применении к «смешанным» случаям не могут быть осуществлены такие измерения. которые позволили бы определить пропорциональное соотношение различных типов: как видим, ситуация выглядит совершенно иначе, чем, скажем, в случае измерения содержания белка в моче и т. п. Подсчеты — это нечто слишком точное, а в сфере физиогномики нет ничего исчислимого. Весьма высока вероятность того, что различные наблюдатели, не находящиеся в контакте друг с другом, применительно к одному и тому же материалу придут к разным выводам. Как бы то ни было, мы в данном случае имеем дело не с физиогномической проблематикой, а с той разновидностью исследования, которая заинтересована в обнаружении связи, скажем, между диабетом, базедовой болезнью или туберкулезом с одной стороны и шизофренией — с другой. Единственное различие состоит в том, что в последних случаях связь может быть точно исчислена — тогда как в применении к соотношению физического строения и характера это невозможно. Возможно, за всеми этими бесплодными исследованиями кроется все еще не познанное, но сообщающее им специфический оттенок «нечто»: но даже если нам, при помощи первого из охарактеризованных здесь подходов, удастся обнаружить этот фундаментальный фактор, не следует ожидать, что он окажется доступен количественному и точному исследованию.

Описанные только что пути исследования абсолютно гетерогенны в методическом отношении. Первый путь поначалу широко открыт для самых разнообразных интерпретаций, использующих телесные конфигурации в качестве символов: но затем он опасным образом сужается и заводит в тупик предвзятых классификаций, однозначных утверждений и банальностей. Второй путь, состоящий в объективном изучении исчислимых факторов, по ходу действия утрачивает определенную форму: несмотря на достигнутую меру точности, исследователь оказывается ограничен набором простейших элементов, бесконечных корреляций и постоянно умножающихся данных, которые так и не сообщают ничего нового. Символическая суть физиогномического исследования требует подтверждения в виде какого-либо точного анализа, но в ходе такого анализа не удается достичь ничего конструктивного. Подходящим материалом для физиогномического исследования могли бы быть простые, объективные факторы, но им часто недостает хоть сколько-нибудь очевидного символического значения.

В настоящей главе мы ограничимся лишь первым подходом, полагая его единственным по-настоящему физиогномическим. Мы поразмыслим над этим удивительным в своем роде способом рассмотрения тела, головы и рук. Физиогномические суждения бывают основаны на данных трех родов:

1. Единичные формы. Единичные признаки обычно понимаются как характерологические симптомы, «знаки», на основании которых мы сулим о сущности данного человека. Как правило, область физиогномического исследования кончается именно здесь; но стремление развить ее в этих пределах до степени позитивной науки приводит к абсурду. Любые утверждения, сделанные в рамках исследования единичных форм, очень скоро опровергаются действительным опытом. Кроме того, достаточно нелепое впечатление производит убежденность, будто характер человека может проявить себя через грубую, измеримую форму: ведь характер — это прежде всего высокодифференцированные структуры, не подчиняющиеся простым и однозначным концептуальным формулировкам.

2. Вместо того чтобы использовать «знаки» в качестве симптомов человеческих качеств, мы внутренне поддаемся воздействию осмысленных форм. Мы погружаемся в морфологическую целостность, из которой ничего нельзя вывести, но которая позволяет непосредственно увидеть нечто, относящееся к сфере психического и выявляющееся в виде естественного единства головы, рук и тела, видимого нашим внутренним взором. В ситуациях подобного рода едва ли приходится говорить о научном определении или сообщении; скорее речь должна идти о портрете, о представлении в художественной форме. Такое представление касается едва заметных, почти неосязаемых отклонений, способных изменить комплекс отражающихся на лице «характерологических» признаков; оно охватывает свойства, которые невозможно «уловить» математическими и рациональными методами и которые доступны только взору художника, легко поддаются шаржированию, но не оказывают существенного воздействия на характер в целом. Несомненно, физиогномическому исследованию — по меньшей мере, в настоящее время — научить невозможно; тем не менее благодаря художникам мы обладаем неисчислимым количеством физиогномически характерных портретов, типизаций, неконцептуализированных смыслов. Вплоть до настоящего времени видение формы не удается примирить с измерением количества или пропорций. В случае грубых соотношений измерение выглядит более надежно, чем наша собственная оценка; но для тонких морфологических соотношений, с которыми мы имеем дело в физиогномике, глаз служит несравненно более чувствительным и точным инструментом.

3. Наконец, в телесных конфигурациях есть значение, которое выходит за райки психологии. Это значение улавливается художником, который преобразует телесные конфигурации согласно собственному внутреннему видению, избирая преувеличенные, раздутые, искривленные, угловатые формы, но при этом вовсе не стремясь к карикатурному изображению преувеличенно выраженных душевных свойств. Человеческая форма вписывается в универсальную символику всех форм и конфигураций мира; человек рассматривается уже не столько в своем психологическом, сколько в метафизическом значении, физиогномия утрачивает всякое значение, но это отнюдь не снимает необходимости научно решить вопрос о том, где и как следует провести черту, отграничивающую специфический символизм человеческой души, выявляемый в рамках физиогномики, от универсального, метафизического символизма Космоса. Именно из-за нерешенности данного вопроса человеческая физиогномика, как наука с определенным набором устойчивых понятий. все еще кажется столь сомнительной.

Эмпирически значимое исследование физиогномики может быть осуществлено только в той области, о которой говорится в пункте 2, — то есть в области символизма морфологических целостностей. Здесь мы можем попытаться разработать. методическое теоретическое и практическое учение физиогномического видения человека, или учение о том, что значат определенные физиогномические признаки с точки зрения содержания психической жизни.

Что касается методического аспекта, то врожденная способность усматривать осмысленные формы может культивироваться благодаря специальным упражнениям, направленным на оттачивание видения с помощью описаний, а также благодаря таким методам, как использование схематических изображений и тщательно отобранных и дополняющих друг друга фотографий, анализ творчества выдающихся художников. развитие способности наблюдать за поведением живого организма и — при возможности — измерять его: ведь несмотря на то, что числовые данные сообщают нам скудную информацию, они предоставляют хорошую возможность для осмысления нашего видения объектов. Постоянным вознаграждением за такой методический подход служит приумножение фактического опыта наблюдателя, не перестающего всякий раз убеждаться в неисчерпаемости данного способа постижения сущности человека. Его видение человеческой природы расширяется — даже несмотря на то, что объем собственно научного знания при этом по существу остается тем же. Он приобретает знание если не в концептуальном, то, во всяком случае, в зрительном смысле.

В аспекте содержания можно постулировать значение определенных физиогномических признаков, разработать классификацию фундаментальных типов, обрисовать схемы бинарных оппозиций и измерений и, в итоге, классифицировать любого человека. Такая систематика физиогномических типов всегда считалась сомнительной.

Рассматривая проблему исторически, мы должны отметить, что физиогномике человека посвящена обширная литература. В древнеиндийских писаниях на данную тему различались три типа (причем в качестве основания для классификации служили строение костей, очертания тела, размер гениталий, волосы и голос): «заяц», «бык» и «конь». В древности проблемы данного рода обсуждались и в Европе. В типологических сопоставлениях людей с животными всегда наличествует нечто впечатляющее, выходящее за рамки простой шутки, но и ного по их поводу сказать почти нечего. В XVIII веке физиогномика занимала умы образованных людей и, можно сказать, вошла в моду. Лих дал критический разбор проблемы, но не смог удержаться от самостоятельных экскурсов в данную область, а Гегель попытался охватить и решить проблему раз и навсегда. Физиогномике всегда было свойственно выдвигать на первый план устойчивые, не вызывающие сомнений, понятные элементы — например, трактовать конфигурации человеческого лица как «застывшую» мимику — и удовлетворяться этим.

Представитель духовного мира романтизма К. Г. Карус выдвинул еще одну систематическую теорию человеческой физиогномии, которую, благодаря тщательной разработанности соответствующей сравнительной методологии, можно рекомендовать любому интересующемуся данным кругом идей. Карус стремился «увидеть и понять весь мир как символ Божества, а человека — как символ Божественной Идеи души». Его символическая система, таким образом, включает в свой контекст, с одной стороны, весь Космос, а с другой стороны _ сферы морфологии и физиологии. С его точки зрения, символизм доступен созерцанию, но не сравнениям; это нечто прямое и непосредственное. Карус исследовал «результат творческой деятельности Идеи, организацию и в особенности целостный внешний облик человека», что по необходимости приводит к более отчетливому пониманию его внутренней психической сущности, его характера. Решающее значение имеет сам момент видения: это — «способность обнаружить ядро в скорлупе, природу психической Идеи в символе Формы». Карус стремился преобразовать это бессознательное видение в науку и практическое знание; он хотел выяснить, каковы фундаментальные принципы, которые могут быть применены к бесчисленному множеству отдельных людей, и какое практическое искусство нужно для того, чтобы уметь применять эти принципы в каждом отдельном случае. В его общих рассуждениях есть нечто глубоко впечатляющее и в какой-то степени подтверждающее наши неясные, туманные переживания; но попытки создать на этом основании научную концепцию оканчиваются у Каруса тем же, что и у других. Стоит ему перейти к частностям, как он перестает быть убедительным. Он измеряет (органоскопия), описывает поверхность тела согласно собственному методу моделирования (физиогномика), наблюдает за изменениями форм в течение жизни (патогномика). Он улавливает в свои сети все естественнонаучные открытия, все, что кажется подходящим материалом с точки зрения физиогномики. В результате он собирает огромную массу данных и, анализируя любую подробность, старается держать целое в поле своего зрения. Ему мы обязаны созданием первой и вплоть до наших дней единственной фундаментальной «научной» системы физиогномики.

В настоящее время невозможно указать на такие исследования в области физиогномики, которые выдержали бы сравнение с этими более ранними попытками в смысле тщательности, широкоохватности и глубины понимания человека. Тем не менее разговоры на «физиогномические» темы нынче в большой моде. Мы истолковываем и наблюдаем там, где в прежние времена объясняли и постигали или удивлялись и задавали вопросы. В процессе «физиогномического» мышления на поверхность выплывает великое множество самых удивительных идей, которые, хотя и не учат нас ничему особенному, все-таки не оставляют нас равнодушными.

Придерживаясь изложенных здесь воззрений на методы и историю исследований в области физиогномики, мы не можем не испытывать определенных сомнений относительно того, способно ли научное исследование дать хоть сколько-нибудь надежные плоды и тем самым вытеснить интуицию; это, однако, не должно служить основанием для игнорирования и забвения физиогномики как таковой. Хотя точное научное исследование в рамках физиогномики невозможно, она служит удачным средством для развития нашей чувствительности к форме. Наша способность реагировать на формы и конфигурации возрастает и культивируется благодаря представлению их как конкретных, доступных наблюдению целостностей, которые мы вполне можем принять, не придавая им при этом статуса данных, заслуживающих широкого эмпирического применения. Они скорее создают для нас некую «атмосферу», без которой, приступая к исследованию наших психиатрических реалий, мы были бы явно беднее. Благодаря художественному подходу мы получаем в наше распоряжение некий ни с чем не сравнимый элемент; но психиатр в нас всегда пытается представить наблюдаемые формы «типологически». Так или иначе, в данном случае на нас воздействует не столько «теория», сколько «искусство», обогащающее наше видение, но не понятийный аппарат.

1. Одним из опытов этого рода была знаменитая в свое время теория дегенерации (вырождения). Предполагалось, что в морфологических отклонениях физических конфигураций обнаруживается дегенеративная природа человека (так называемые знаки вырождения — stigmata degenerationis). Выявляются также характер человека, его предрасположенность к нервным или душевным болезням и в особенности его преступные наклонности.

Речь идет, в частности, о таких соматических аномалиях, как необычные телесные пропорции (например, слишком длинные по сравнению с туловищем ноги). особое строение головы (череп «башенкой»), отклоняющееся строение костей (слишком маленький подбородок, чрезвычайно слабо развитый сосцевидный отросток), аномальное строение зубов, высокое небо, заячья губа, слишком обильный или недостаточный рост волос на теле, волосистые бородавки, особая форма носа и ушей (на нее обращалось подчеркнутое внимание), «сцепленные» с кожей головы мочки ушей, большие растопыренные уши, выпуклый дарвиновский бугорок, подвижные уши.

Теория дегенерации пыталась проникнуть в глубинный субстрат жизни, из которой одновременно проистекают как психические, так и соматические явления. Предполагалось, что психическая дегенерация, выявляемая при психопатиях, психозах и слабоумии, дает о себе знать также и в соответствующих отклонениях от нормативной соматической конфигурации. В этой теории есть нечто интуитивно приемлемое для современного мышления; но все ее попытки сделаться чем-то большим, чем простое интуитивное постижение соматических конфигураций, привели лишь к крайнему сужению сферы ее применения.

В качестве дегенеративных (здесь мы не касаемся феномена прогрессирующего вырождения) должны трактоваться определенные признаки. выявляемые на уровне конституции, передающиеся из поколения в поколение в рамках одной семьи и сообщающие членам этой семьи некую характерность, распознаваемую иногда благодаря чрезвычайно слабо выраженным свойствам. В подобных случаях признаки дегенерации бывают связаны с аномалиями нервной системы или других соматических систем. Они возникают вследствие нарушенного развития и группируются в типичные синдромы морфологических и функциональных признаков (тремор, глухота и т. п.). Наиболее значимым примером может служить status dysraphicus.

Неоднократно подчеркивалось, что признаки подобного рода встречаются и у здоровых людей, тогда как при многих серьезных психических аномалиях их не бывает; тем не менее теория вырождения сыграла достаточно значительную историческую роль. и при всем критическом к ней отношении не следует сомневаться в ее достоинствах. Мы можем отвергать ее с научной точки зрения, но замолчать ее невозможно. Нам не приходится ожидать от нее практических последствий, но одновременно мы не можем остаться равнодушны к описанным формам. Дегенерация — это такое понятие, которое упорно не выдерживает испытания эмпирическими фактами. Поверхностное впечатление, будто с его помощью можно сказать нечто ценное о последних источниках жизни, не подтверждается. Тем не менее в одном отношении понятие дегенерации приносит пользу. Оно способно поддержать живой аналитический интерес к чему-то такому, что мы интуитивно замечаем, но не можем теоретически объяснить. С другой стороны, оно означает, что мы с самого начала оставляем в стороне исследования в области собственно физиогномики и трактуем признаки дегенерации в качестве симптомов — то есть отказываемся от физиогномического видения в пользу некоего суррогата естественной науки. Свойственный физиогномике символизм исчезает, но занявшая его место частная связь между симптомом и дегенеративным заболеванием не может быть принята на правах медицинского факта.

2. Кречмер разработал методологически сходную, но по существу совершенно отличную концепцию связи между телосложением и свойствами психики. Помимо «диспластических» типов (весьма редких), он различает три основных типа телосложения: астенический (лептосомный), атлетический и пикнический. Его описания в основном сводятся к следующему.

(а) Астенический тип: худое сложение при обычном росте; узкое, вытянутое тело, узкие плечи, узкая плоская грудь, острый межреберный угол, слабо развитый подбородок и ориентированный назад лоб, что сообщает профилю форму угла, вершиной которого служит кончик слишком шинного носа.

Данный тип ассоциируется с шизотимным (schisothyme) характером: тонкому, угловатому телу и острому носу соответствует угловатая, холодная, резкая натура.

(б) Пикнический тип: приземистая фигура, мягкое, широкое лицо на короткой толстой шее, выраженная тенденция к полноте; глубокая округлая грудная клетка, толстый живот, изящно развитый двигательный аппарат (плечевой пояс и конечности), крупный, округлый, широкий, глубокий, но не высокий череп; пластичные очертания тела, гармоничные пропорции.

«округлой», спокойной, открытой природой. Телосложению соответствует уравновешенный, доброжелательный, неконфликтный нрав. В своей среде такие люди активны, искренни, контактны на уровне как серьезных, так и шутливых взаимоотношений.

<в) Атлетический тип: крутые, широкие плечи, стройная фигура, хорошо развитые скелет и мышцы, толстая кожа. тяжеловесное строение костей, большие руки и ноги, высокий лоб, массивная крупная голова, сильный, выдающийся подбородок, яйцеобразно удлиненное лицо, широкие скулы и выраженные надбровные дуги. Лицевая часть черепа выдается по сравнению со сводом.

Данный тип ассоциируется со спокойным, задумчивым характером, иногда на грани неуклюжести и грубоватости. Из-за недостаточно развитой способности реагировать на окружающее люди данного типа оставляют впечатление невозмутимости и некоторой тяжеловесности. Характерны: нелюбовь к движениям. скупость речи, отсутствие легкости и гибкости: все это порождает тот тип темперамента, который Кречмер обозначает как «вязкий» («viskьses Tempйrament»). «Доминирует дух тяжести».

Кречмеровская теория связи между телосложением и характером — это лишь одна из составных частей значительно более объемной концепции человека как целого, о которой мы будем говорить ниже (см. главку «г» §2 главы 13). Здесь необходимо сказать следующее: кречмеровские типы суть интуитивно воспринимаемые формы, которые обогащают и проясняют наше видение, подобно искусству, но отнюдь не так, как это должна была бы делать система научных понятий. Мы чувствуем, что по аналогии с тем, как в морфологической дегенерации усматриваются психические отклонения, определенная разновидность телосложения может служить симптомом определенного типа характера — что с такой живостью описано Кречмером. Но эмпирически это обогащение нашего видения ничего не значит и не позволяет нам делать какие бы то ни было выводы. Когда единичные отчетливо выраженные случаи вступают в эмпирическое противоречие с теорией, последняя полностью обесценивается, несмотря на всю свою тщательную разработанность; с другой стороны, теория, взятая сама по себе, отнюдь не заслуживает нашего пренебрежения.

Книга Кречмера начинается следующими словами: «Люди мыслят черта как тощее существо с острой бородкой. Толстым чертям свойственна примесь доброжелательной глуповатости. Интриган и заговорщик горбат и. покашливает. Старая ведьма обладает тощим птичьим профилем. Там, где есть вино и веселье, осязательно оказывается тучный рыцарь Фальстаф с его красным носом и сияющей лысиной. Женщина из народа, наделенная непоколебимым здравым смыслом. стоит, уперев руки в бока, приземистая и круглая как шар. Святые люди выглядят истощенными: они наделены длинными конечностями, бледностью лица и «.. готическим» внешним видом. Коротко говоря, добродетель и дьявол должны иметь острый, тогда как юмор — толстый нос». В качестве «мотто» для своих Рассуждений он затем избирает слова, сказанные Цезарем о Кассии:

«Вокруг себя людей хочу я видеть

Упитанных, холеных, с крепким сном.

А этот Кассий выглядит голодным:

Он слишком много думает.

Такие опасны люди…

Будь он полней!..»

1 Шекспир. «Юлий Цезарь», действие 1 (перевод Б. Д. Левина).

Далее следует непревзойденное описание астенического и пикнического типов телосложения и шизотимного и циклотимного типов личности, о котором Конрад, — отмечая, что именно в этом описании ненаучно, особенно с точки зрения естествознания. — пишет: «Любая попытка улучшения этой картины привела бы лишь к ее искажению и порче — как если бы мы попытались прикоснуться к картине кого-либо; из старых мастеров». Макс Шмидт (Schmidt) выражает свой восторг в следующих словах: «Кречмер дал почти вдохновенное описание двух типов. Вспомнив известных в истории больных шизофренией и маниакально-депрессивным психозом, мы без труда распределим всех их по этим двум типам». Согласно датскому автору, в истории этой страны было два исторических случая: Кристиан VII и Грундтвиг: «Эти двое вполне могут служить символами двух характерных разновидностей психоза. Кристиан VII был низкорослым, худым и бледным астеником-шизофреником, тогда как Грундтвиг — крупным, широким, дородным пикником-циклотимиком».

Описания эти, подобно произведениям искусства, действительно, оказывают на нас непосредственно убеждающее воздействие. Главное достижение Кречмера в том, что он умеет за ставить читателя смотреть его глазами. Но именно это обстоятельство побуждает задаться вопросом: а что же в действительности означает эта кречмеровская правда?

Можем ли мы присоединиться к словам Конрада: «В сутулом, долговязом узкогрудом теле, конечно же, не может обретаться сочный, благодушный, жизнерадостный нрав, а сухой, чопорной, сентиментальной душе не подходит пухлая, короткорукая и коротконогая, вместительная оболочка»? Сомневаюсь. Подобная уверенность принадлежит интуиции, физиогномике и в этом аспекте не требует дальнейших исследований. Но на эмпирическом уровне она далеко не всегда оправдывает себя, поскольку то и дело вступает в противоречие с конкретными случаями.

Многие не соглашались удовлетворяться подобного рода непосредственными интуитивными прозрениями;. Вместо этого они подсчитывают частоту совпадений телосложения с соответствующим типом характера. На место существенной связи, таким образом, выдвигалась всего лишь внешняя корреляция, что означало радикальную смену курса. Коррелировать могут и такие явления, которые не находятся в наблюдаемой или существенной связи друг с другом. Обнаружив корреляцию, мы сразу же задаемся вопросом о ее причине. Физиогномия не может выступать в качестве такой причины, так как причинность чужда самой ее природе; она представляет собой лишь некую видимость, которую мы каким-то образом понимаем. Кроме того, если бы она действительно была причиной, ее следствия коррелировал; и бы во всех случаях без исключения. Метод поиска корреляций порождает такой тип познания, который принципиально отличен от физиогномического исследования.

Неразрешенным остается следующий парадокс физиогномики: мы не знаем почти ничего, но наша любознательность подталкивает нас к поиску удовлетворительных и наглядных форм даже там, где нет точного концептуального знания, на основании которого можно было бы строить суждения. Ступив на этот путь, мы вынуждены долго блуждать до того, как возникнет, наконец, возможность предугадывать и схематизировать. Лихтенбергу принадлежит следующее суждение: «Я неизменно наблюдают, что люди, ожидающие от искусства физиогномики слишком многого, обладают ограниченным знанием о мире. Лучшие физиогномисты — это люди с обширными знаниями; они-то не ждут от правил ничего особенного». И: «Физиогномика — это самое обманчивое (если не считать пророчества) из человеческих искусств, когда-либо измышленных экстравагантными умами».

Мимика

Физиогномика — это исследование устойчивых соматических конфигураций как отличительных признаков сферы психического. Мимика — это исследование соматических движений как проявлений психической жизни. В физиогномике отсутствует принцип, обеспечивающий понятность отношения между телом и душой и способный служить нам в качестве методически надежного критерия. Что касается мимики, то здесь такой принцип присутствует. В отличие от физиогномики, мимика является областью интуиций, которые вполне можно обсуждать с научных позиций.

(а) Типы соматических движений

Для того чтобы наглядно представить, что именно подразумевается под доступными пониманию мимическими движениями, следует ввести некоторые разграничения. Прежде всего следует исключить те явления, которые уже обсуждались выше, а именно сопровождения психических процессов или их следствий (красные пятна на лице, бледность, дрожь в коленях, тремор, паралитическая неподвижность лица при страхе и т. д.). Все это — движения, которые мы не «понимаем» непосредственно. а лишь связываем со сферой психического на основании нашего опыта, не вглядываясь при этом в глубины души.

Далее, мимические движения мы должны отличать от произвольных движений. Произвольные движения имеют определенную осознанную цель, тогда как выразительные мимические движения бесцельны и непроизвольны. К произвольным движениям относятся разного рода жесты и указательные знаки (качание головой, кивание, подмигивание и т. п.). наделенные условным значением, которое может быть различным в разных культурах. Такие движения, на правах своего рода несовершенных средств коммуникации, находятся в неразрывной связи с речью. Что касается мимики, то она ничего не означает и не имеет в виду никакой коммуникации; это своеобычный универсальный человеческий язык, частично понятный, судя по всему, даже животным.

Итак. собственно. химические движения — радостное, напряженное, скорбное выражение лица и т. п. — непроизвольны и не целенаправленны. Все произвольные движения, однако, имеют мимический аспект: они не идентичны друг другу даже тогда, когда имеется в виду одна и та же цель, и варьируют у одного и того же человека в зависимости от его Эмоционального состояния. То. как человек смотрит на меня, подает руку. его походка, тембр его голоса — все это непроизвольные экспрессивные проявления его психической жизни; помимо того содержания. которое обусловлено его осознанной волей, они включают также неосознанное содержание, раскрывающее себя в мимике.

Мимические движения в собственном смысле подразделяются следующим образом:

1. Великое множество бесконечно богатых оттенками мимических движений постоянно сопровождает события психической жизни и сообщает им доступную постороннему взгляду выразительность. Эти движения абсолютно прозрачны для других и могут быть поняты как непрекращающаяся игра неслышного. ощутимого резонанса в чертах лица, взгляде, голосе. До некоторой степени эти явления свойственны и животным.

2. Смех и плач составляют особую группу. Это реакции на кризис человеческого поведения: маленькие соматические катастрофы, при которых тело дезорганизуется, не умея, так сказать, найти себя. Эта дезорганизация имеет всецело символический характер — ибо любая мимика символична, — но в случае смеха и плача ситуация не вполне прозрачна для других, так как обе разновидности ответа носят пограничный характер. Смех и плач свойственны только человеку, животные их не знают, но для человеческого рода они универсальны.

3. На границе между экспрессивными движениями и соматическими сопровождениями располагается область движений, которые, несмотря на свой рефлекторный характер, выказывают некий экспрессивный элемент: зевота, потягивание от усталости и др. Движения аналогичного рода свойственны и животным. 4. Любые движения могут ритмически повторяться. Природа и универсальное значение ритма глубоко постигнуты Клагесом.

(б) Принципы понимания мимических движений

Наш опыт ничего не сообщает нам о том, действительно ли морфологические процессы, застывшие в формах человеческой физиогномии, проистекают из психических импульсов. С другой стороны, опыт постоянно убеждает нас в наличии связи между соматическими движениями и психической субстанцией — ее настроением, ее волевыми импульсами, ее сущностью. Поэтому понимание движений в мимическом аспекте обоснованно, доступно объективному тестированию и научному обсуждению. Связь между психической жизнью и «выражающим» ее движением сводится к определенным принципам, которые делают наши непосредственные интерпретации осознанными, контролируют их, связывают их между собой в некое единство и, наконец, расширяют их пределы. Принципы экспрессии, относящиеся ко всем разновидностям как произвольных, так и непроизвольных движений — мимике лица, походке, осанке и почерку как своего рода «конденсату» движений, — были поняты и сформулированы рядом выдающихся исследователей. Основных принципов два.

1. Любая внутренняя деятельность сопровождается движением, которое представляет собой его доступный пониманию символ. Например, горькие чувства невольно проявляются в виде таких же мимических движений, которые возникают при наличии горького вкуса во рту. Сосредоточенное размышление сопровождается твердым, пристальным взглядом, словно направленным на какой-то находящийся рядом предмет. В случае настоящих мимических движений человек не сознает связанной с ними символики; наблюдатель, воспринимающий горечь или острое размышление, также поначалу не знает, благодаря чему именно он их воспринимает. Наблюдаемая картина выступает в качестве непосредственного проявления души. Эти символические процессы были детально изучены Пидеритом (исследовавшим главным образом мимику) и Клагесом (охватившим более обширный контекст, с особенным вниманием к почерку).

2. Формы и способы движения находятся под воздействием личности, непроизвольно отбирающей те из них, которые она считает «подходящими» для себя и воспринимает как красивые, аккуратные, изящные, уверенные и по той или иной причине наиболее желательные. Личности свойственно инстинктивное стремление к демонстрации самой себя, благодаря которому любые мимические движения формируются с использованием своего рода ключевых символических образов личности (peisonliche Leitbilder). К непосредственной, «естественной» выразительности, таким образом, добавляется дополнительный формирующий фактор в виде более осознанной экспрессии, которую сама личность уже более или менее ясно представляет себе. Клагес был первым, кто — в особенности благодаря исследованиям почерка — это заметил и зафиксировал способы, с помощью которых сложные личностные и общественные идеалы обретают экспрессивную форму.

Часто повторяющиеся мимические движения оставляют определенные следы. особенно на лице. В той мере, в какой физиогномика понимает остаточные спелы мимических движений, то есть устойчивые формы застывшей мимики. она может считаться частью учения о мимике. Только в этих пределах физиогномика может считаться эмпирически обоснованной и способной к дальнейшему научному развитию.

(в) Психопатологические наблюдения

1. В нашем распоряжении есть только случайные, не систематизированные описания мимики душевнобольных и происходящих из нее устойчивых (физиогномических) форм экспрессии. Приведем лишь несколько наудачу выбранных примеров.

Страсть к движению v страдающих мания-ми больных, которые совершают бесцельные движения только ради них самих, из «удовольствия» и в силу потребности дать выход выплескивающему через край возбуждению; непреодолимая тяга к движению) охваченных тревогой больных, которые постоянно ищут покоя и умиротворения, постоянно стремятся от чего-то избавиться, бегают из угла в угол, бьются о стены, монотонно повторяют одни и те же жесты.

Несокрушимо радостное выражение лица маниакальных больных-, неестественная. глупая, преувеличенная веселость гебефреников: выражение болезненного уныния (слегка обозначенные признаки в уголках рта и в глазах) у циклотимиков: глубоко удрученное, пассивно-покорное выражение тяжелой депрессии. неотделимое от хронической меланхолии-, холодное, внешне пустое выражение при бессловесной меланхолии (даже когда больные могут говорить о своих горестях, их рассказы не оставляют впечатления достоверных); искаженные черты и выражение возбужденного отчаяния, свойственные состоянию смертельной тревоги и ужаса при melancholia agitata.

Сонное, отсутствующее выражение лица некоторых больных с помраченным сознанием, словно погруженных в какие-то воображаемые роскошные переживания: пустое выражение при многих истерических сумеречных состояниях, легко переходящее в выражение страха, или беспокойства, или деланного изумления.

Пустое, лишенное выражения лицо многих слабоумных, «людей-автоматов» с раз и навсегда окаменевшим лицом (иногда смеющимся, упрямым, тупым, взволнованным); надменный, полный сурового достоинства, стоического спокойствия и презрения ко всему окружающему вид параноиков-, острый, проницательный взгляд страдающей паранойей женщины, подозрительное, недоверчивое, изучающее, упрямое выражение ее лица; внезапный взгляд некоторых ступорозных кататоников.

Изменчивое, кроткое, мечтательное выражение лица и «плавающие» глаза больных истерией, их кокетливые, полубессознательно заинтересованные, преувеличенно выразительные взгляды.

Дата добавления: 2015-11-02 | Просмотры: 700 | Нарушение авторских прав