АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Увядание

Жду. Мы так долго находимся в темноте, что уже не в состоянии различать грань между сном и явью. Спим, сбившись в кучу, как крысы, всматриваемся в темноту и видим сны, наполненные мерным покачиванием.

Я точно знаю, когда кто-то из нас ломается — по звукам бьющегося о пол тела и крикам, которые металлическим звоном отдаются в ушах. Никто даже не шевелится. Мы уже давно не пытаемся разговаривать, лишь еще глубже погружаемся в окружающий мрак.

Открываются двери.

Свет нас страшит. Он подобен солнечному пятну, к которому стремится младенец в момент рождения, и одновременно ослепительному сиянию на выходе из тоннеля, куда человек попадает после смерти. Как и другие напуганные девушки, я кутаюсь в одеяла, не желая быть частью начала или конца.

Выходим, слегка пошатываясь, неуверенно переставляя ноги: мы разучились ходить. Сколько дней или, может, часов прошло? Над нашими головами простирается огромное открытое небо.

Встаю в ряд к другим девушкам, мужчины в серых шинелях нас пристально изучают.

Я понимаю, что происходит. Там, откуда я родом, девушки пропадают уже давно. Они словно испаряются, кто из собственной постели, кто с обочин дорог. То же случилось и с моей соседкой. Ее семья после этого как сквозь землю провалилась. Все они куда-то переехали: то ли пытались ее разыскать, то ли осознали, что она больше не вернется.

Теперь моя очередь. Да, девушки исчезают, но что происходит с ними потом? Их отбраковывают и убивают? Продают в сексуальное рабство? Сценарий вполне вероятный. Правда, остается еще одна, последняя возможность: стать невестой. Я видела их по телевизору, прекрасных, юных и очень грустных невест рука об руку с состоятельными мужчинами, которые скоро достигнут своего предельного возраста ¾ двадцати пяти лет.

Остальные девушки так никогда и не попадут на телевизионный экран. Тех, кто не прошел проверку, отправят работать в район красных фонарей. Тела одних, полуразложившиеся, опаляемые безжалостными лучами солнца, будут обнаруживать прямо на обочинах дорог; у Сборщиков найдутся дела поважнее, чем разбираться с ними. Другие бесследно исчезнут, и семьям этих бедняжек останется только гадать о том, как сложилась их судьба.

Девушек забирают, когда им исполняется лет тринадцать и они вступают в детородный возраст. Из-за вируса ни одна из женщин моего поколения не доживает и до двадцати.

Нам измеряют обхват бедер, чтобы понять, насколько мы сильны, заглядывают в рот, чтобы определить состояние здоровья. Одну из девушек тошнит. Наверное, ту, что кричала. Она вытирает рот. Ее трясет от ужаса. Я стою неподвижно, даже не смотрю в ее сторону, не хочу, чтобы меня заметили.

Находясь в окружении живых мертвецов, явственно чувствую, как во мне пульсирует жизнь. Их сердца едва бьются, мое же бешено колотится. Долгая поездка в кромешной тьме нас объединила. Мы слились в единое безымянное существо, попавшее в невообразимый ад. Я не хочу выделяться! Не хочу выделяться!

Бесполезно. Меня заметили. Незнакомый мужчина неторопливо двигается вдоль шеренги. Он не выказывает никаких эмоций, когда мужчины в серых шинелях грубо осматривают нас. У него задумчивый и одновременно довольный вид.

Взгляд его притягательных зеленых глаз встречается с моим. Он улыбается. Золотой отблеск его коронок говорит о достатке. Странно, он слишком молод для того, чтобы иметь серьезные проблемы с зубами. Он не сбавляет шаг. Увлеченно изучаю собственные туфли. Идиотка! Мне не следовало поднимать глаз. Их необычный цвет ¾ это первое, что во мне замечают.

Он что-то говорит серым шинелям. Они смотрят на нас и, видимо, приходят к согласию. Бросив взгляд в мою сторону, мужчина с золотыми коронками еще раз улыбается и садится в машину. Она резко, выплевывая гравий из-под колес, сдает назад, в направлении дороги, и уезжает.

Ту бедняжку, которую вырвало, отводят обратно в фургон, ее и еще десяток других конвоирует один из серых шинелей. От стройной шеренги нас осталось всего трое. Мы стоим поодаль друг от друга. Шинели опять переговариваются.

¾ Шагайте! ¾ приказывают они, и мы подчиняемся.

Идти нам некуда, кроме как к распахнутой двери лимузина, припаркованного на гравии. Мы находимся в стороне от проезжих дорог, где-то неподалеку от шоссе. До нас доносится гул машин. Далеко, в пурпурной дымке, зажигаются огни ночного города. Я не знаю даже нашего приблизительного месторасположения: эта пустынная дорога совсем не похожа на шумные улицы моего родного города.

Мы шагаем. Две другие девушки идут передо мной. Залезаю в лимузин последней. От водителя нас отделяет тонированное стекло. За секунду до того, как захлопывается дверца машины, из фургона, в который собрали всех не прошедших отбор, доносится какой-то звук.

Я понимаю, что это первый из десяти выстрелов.

Просыпаюсь на атласных простынях. Меня мутит, все тело покрыто горячим потом. Сознание немного проясняется. Подтянувшись к краю кровати, свешиваюсь вниз головой. Меня выворачивает прямо на роскошный красный ковер. Я все еще давлюсь и отплевываюсь, когда замечаю, что кто-то уже очищает ковер тряпочкой для мытья посуды.

¾ На всех усыпляющий газ действует по-разному, — тихо говорит он.

¾ Усыпляющий газ? — бормочу я и нечаянно брызгаю слюной.

Хочу утереть рот белым кружевным рукавом своей сорочки, но он протягивает мне тканевую салфетку — такого же сочного красного цвета, как и ковер.

¾ Его пускают в салон через специальные отверстия, — объясняет он. — Чтобы вы не смогли понять, куда вас везут.

Вспоминаю о прозрачной перегородке, отделявшей нас от водителя. Она, как я теперь понимаю, воздухонепроницаема. Смутно вспоминаю свист, с которым воздух выходил из вентиляционных отверстий в корпусе автомобиля.

— Одна из вас не поняла, что с ней произошло, — продолжает парень, разбрызгивая белую пену на тот участок ковра, куда меня вырвало. — Чуть не выбросилась из окна спальни. Оно, разумеется, было заперто. И сделано из ударопрочного стекла.

Все эти ужасные вещи он говорит вполголоса, будто даже сочувственно.

Оборачиваюсь к окну. Оно плотно закрыто. Мир за ним ярко голубой и зеленый, ярче, чем привычный мне. Дома за окнами лишь грязь да запустение маминого сада, который я так и не смогла привести в порядок.

Где-то дальше по коридору кричит женщина. Парень замирает, но уже через пару секунд продолжает соскабливает пену.

— Могу помочь, — предлагаю я.

Еще минуту назад мне не было стыдно за то, что хоть что-то испортила в этой комнате: я здесь не по своей воле. Но я также знаю, что парень не виноват. Он не один из тех Сборщиков в сером, что меня сюда привезли; он тоже мог оказаться здесь против своей воли. Я не слышала об исчезновениях мальчиков подростков, но пятьдесят лет назад, до того как обнаружили вирус, девочки тоже были в безопасности. Никому ничего не угрожало.

— Не надо, — отказывается он. — Я уже закончил.

Он поднимает тряпку — на ковре ни пятнышка. Потом тянет за какую то ручку, и в стене обнаруживается отверстие мусоропровода. Бросив в него тряпку, он отпускает ручку, и крышка мусоропровода захлопывается. Затем парень прячет баллончик с белой пеной в карман фартука, поднимает серебряный поднос с пола, куда прежде поставил его, и опускает на прикроватный столик.

— Если тебе получше, принимайся за обед. Обещаю, никакого снотворного.

Парень выглядит так, словно вот-вот улыбнется. Впечатление оказывается обманчивым. По-прежнему сосредоточенно он снимает металлическую крышку с миски супа и еще одну с маленькой тарелки. Она наполнена горячими, дымящимися овощами и картофельным пюре с озерцом подливки в центре. Меня похитили, чем-то накачали, заперли в четырех стенах, но при этом угощают изысканными блюдами. От таких проявлений галантности к горлу опять подкатывает тошнота.

— Другая девушка — ну, та, которая пыталась выброситься из окна, — что с ней стало? — спрашиваю я.

У меня не хватает духу поинтересоваться судьбой женщины, кричавшей где-то рядом. Не хочу о ней знать.

— Она немного успокоилась.

— А что с третьей девушкой?

— Проснулась сегодня утром. Наверное, Комендант взял ее с собой прогуляться по саду.

Комендант. Осознаю всю безнадежность своего положения, падаю на подушки. Комендантам принадлежат особняки. Они же покупают невест у Сборщиков. Последние патрулируют улицы, высматривая подходящих кандидаток, и похищают их. Кто подобрее, продают отбракованных девушек в проститутки, но те, с кем столкнулась я, загнали их всех в фургон и расстреляли. В снах, что я видела под воздействием усыпляющего газа, тот первый выстрел раздавался снова и снова.

— Давно я здесь? — спрашиваю я.

— Два дня. — Парень протягивает мне чашку с дымящимся напитком.

Я уже хочу отказаться, когда замечаю, что с края чашки свисает ниточка от чайного пакетика, и чувствую пряный аромат. Чай. Мы с братом Роуэном пили чай два раза в день, утром на завтрак и после ужина. Запах напоминает о доме. Мама обычно тихонько напевала у плиты, ожидая, когда закипит чайник.

С трудом сажусь. Беру чашку. Подношу ее к лицу и вдыхаю горячий пар. Это все, что я могу сделать, чтобы не разрыдаться. Должно быть, парень замечает, что до меня понемногу доходит, в какой переплет я попала. Он, вероятно, подозревает, что я могу что-нибудь выкинуть: разрыдаться или попытаться выброситься из окна, как та девушка. В общем, он медленно продвигается по направлению к двери и тихонько, не оглядываясь, выходит из комнаты, оставляя меня наедине с моим горем. Но вместо того чтобы лить слезы, я вжимаюсь лицом в подушку и издаю жуткий, первобытный вопль. Не думала, что способна на такой крик и подобную ярость.

Мужчины умирают в двадцать пять. Женщины — в двадцать. Мы дохнем как мухи.

Семьдесят лет назад ученые научились создавать совершенно здоровых людей. Были изобретены лекарства, полностью излечивающие от рака — болезни, способной поразить любой орган человеческого тела и уносящей миллионы жизней. Возникли действенные методы стимуляции иммунной системы: новое поколение не знало, что такое аллергия и сезонные расстройства, оно не боялось даже венерических заболеваний. Благодаря новым технологиям дети с пороками развития просто не могли появиться на свет. Воспроизведение первого поколения этих генетически отлаженных организмов должно было создать здоровую и счастливую нацию. Большинство из них еще живы и несут груз своих лет с удивительным достоинством. Это крепкие, практически бессмертные, не ведающие страха люди.

Никто не мог и представить, с какими ужасными последствиями придется столкнуться их потомкам. Благополучное первое поколение и сейчас наслаждается полноценной жизнью, а вот их детям и внукам не так повезло. Мы, новые поколения, рождаемся здоровыми и сильными, может, даже более здоровыми, чем наши предшественники, но сегодня мужчины живут двадцать пять лет, а женщины — не больше двадцати. Дети умирают уже пятьдесят лет. Мир охвачен паникой. Только богатые семейства не теряют надежды. Сборщики зарабатывают похищением девушек. Их продают в невесты и заставляют рожать детей. Брат, не скрывая отвращения, говорит, что это своего рода эксперимент. Одно время он хотел побольше разузнать о смертельном вирусе: постоянно донимал отца и мать вопросами, на которые не было ответа. Его любопытство сошло на нет, когда умерли родители. Мой умница братик, мечтавший спасти мир, теперь посмеивается над теми, кто еще не оставляет попыток что-то изменить.

На самом деле ни один из нас точно не знал, что в действительности происходит с похищенными девушками.

И вот я, кажется, скоро узнаю.

На мне все та же кружевная сорочка, я на ногах уже несколько часов. Еще раз осматриваюсь. Комната полностью обставлена и приготовлена к принятию гостей. Гардеробная забита одеждой, но меня интересует, есть ли в ней потайная дверца, ведущая на чердак, какая была в доме у моих родителей. Ничего не нахожу. Комод из темного дерева дополняют кушетка и туалетный столик; стены украшены парой картин, изображающих закат и пикник на пляже. Вертикальный рисунок нежных, девичьих обоев напоминает тюремную решетку. Главное не смотреть в зеркало. Увижу себя в этой комнате — свихнусь.

Пытаюсь открыть окно. Не получается. Что ж, буду наслаждаться видом. Солнце только начинает клониться к горизонту, окрашивая небо в оттенки желтого и розового. Сад усыпан цветами. Журчат фонтаны. Ухоженный и тщательно подстриженный газон говорит о постоянной заботе садовника. За растущей у дома живой изгородью находится открытый бассейн с водой необыкновенного голубого цвета. Это, похоже, и есть райский сад, который представляла себе мама, когда сажала во дворе лилии. Даже в бедной почве, среди грязи и пыли, ее растения всегда были сильными и здоровыми. Свежие цветы в нашем квартале не переводились, пока мама не умерла. Кроме ее цветов можно было еще найти поникшие гвоздики, которые владельцы магазинов красили в пунцовый и розовый и продавали на Валентинов день, да красные розы, совсем не похожие на настоящие. Они, как и люди сегодня, всего лишь искусственно созданные копии.

Парень, который принес мне обед, упомянул, что одна из девушек сейчас гуляет в саду. Интересно, разрешит ли нам Комендант выходить на улицу одним, без сопровождения. Я ведь ничего о них не знаю кроме возраста: им всем либо еще нет и двадцати пяти, либо уже под семьдесят. Те, кто старше, — представители первого поколения, и встретить их можно крайне редко. Многие из них, насмотревшись на раннюю смерть своих детей, отказываются экспериментировать над следующим поколением, участвуют в митингах протеста и даже устраивают массовые беспорядки, причиняющие немалый ущерб.

Брат должен был сразу заподозрить неладное, когда я не пришла вечером с работы три дня назад. Он, наверно, вне себя от беспокойства. Предупреждал же меня об этих жутких серых фургонах, днем и ночью разъезжающих по нашим улицам. Правда, меня забрал вовсе не один из них. Я даже не поняла, как меня схватили.

Мысли о брате, одном в пустом доме наших родителей, заставили меня встряхнуться и перестать себя жалеть. Это мне не поможет. Ну же, думай! Должен быть выход! Окно мне не открыть. В гардеробной нет ничего, кроме одежды. Отверстие мусоропровода, куда парень выбросил грязную тряпку, совсем узенькое. Если смогу расположить к себе Коменданта, мне разрешат погулять по этому саду одной. Из окна кажется, что он безграничен, но где-то ведь он заканчивается. Может, у меня получится протиснуться сквозь живую изгородь или перелезть через забор. А может, стану одной из тех официальных жен, которых с гордостью демонстрируют на шумных вечеринках, и у меня появится возможность потихоньку улизнуть, затерявшись в толпе. По телевизору я видела так много невест, не горящих желанием связывать себя брачными узами, и всегда удивлялась, почему они бездействуют. Наверное, операторы снимают так, чтобы не было видно систем безопасности, не позволяющих девушкам сбежать.

Сейчас же я переживаю, что могу просто не попасть на одну из этих вечеринок. Ведь нужно несколько лет, чтобы заслужить доверие Коменданта. А у меня нет столько времени: через четыре года мне исполнится двадцать.

Берусь за дверную ручку, и, к моему удивлению, она поворачивается. Дверь со скрипом отворяется, я оказываюсь в коридоре.

Где-то тикают часы. Передо мной несколько запертых на засовы дверей. На моей двери тоже засов, но он поднят.

Иду медленно, неслышно ступая босыми ногами по роскошному зеленому ковру. Прохожу мимо дверей, прислушиваюсь, стараясь уловить хоть какие-то признаки жизни. Но единственный источник звука — комната в конце коридора. Из-за приоткрытой двери доносятся стоны и хрипы.

От ужаса не могу пошевелиться. Если в комнате Комендант с одной из своих жен и они стараются зачать ребенка, то мне туда точно входить не стоит. Страшно представить, что тогда будет — меня либо казнят, либо пригласят присоединиться, и я даже не знаю, что меня пугает больше.

Нет, голос явно принадлежит женщине, и она одна. Осторожно заглядываю в щелку и толкаю дверь.

— Кто это? — хрипит женщина, лежащая на атласных простынях. Даже столь незначительное усилие вызывает у нее сильный приступ кашля.

Я вхожу в комнату. Она гораздо симпатичнее моей: на стенах детские фотографии, ветерок, проникающий сквозь открытое окно, колышет занавески. Комната выглядит обжитой, уютной, она совсем не похожа на тюремную камеру.

Прикроватная тумбочка заставлена пузырьками, таблетками, пипетками, стаканами — пустыми и с какой-то странной жидкостью. Женщина на кровати слегка приподнимается на локтях и смотрит на меня в упор. У нее такие же светлые волосы, как и у меня, но из-за болезненного цвета лица они кажутся несколько тусклыми. Ее глаза широко раскрыты.

— Ты кто?

— Рейн, — тихо отвечаю я, слишком испуганная, чтобы соврать.

— Она была очень живописной, — говорит она. — Видела когда-нибудь ее фотографии?

Наверное, бредит. Не могу понять, о чем это она.

— Нет, — отвечаю я.

— Ты не принесла мне лекарство, — добавляет женщина и, тихо вздохнув, опускается на подушки.

— Нет. Вам что-нибудь нужно?

Становится ясно, что она не в себе. Если придумаю подходящий предлог, смогу спокойно выйти, вернуться к себе; она даже и не вспомнит, что я к ней заглядывала.

— Не уходи, — говорит она, похлопывая рукой по краю кровати. — Как же я устала от всех этих лекарств! Ну почему они не могут мне дать спокойно умереть?

Неужели всех невест ждет такое будущее? Я что, даже не смогу решить, как мне закончить собственную жизнь?

Сажусь рядом с ней на кровать. Удушающе пахнет больницей и старостью, а еще чем то едва различимым, но приятным. Это ароматическая смесь из сухих цветочных лепестков. Ее тонкий запах повсюду, он окружает нас, напоминая мне о доме.

— Обманщица, — продолжает женщина. — Ты пришла не затем, чтобы дать мне лекарство.

— Я этого и не говорила.

— Ну и кто же ты тогда?

Она протягивает дрожащую руку к моим волосам, подносит одну прядь к лицу, чтобы лучше рассмотреть. В ее глазах плещется невыразимая боль.

— Ах, вот оно что. Ты моя замена. И сколько тебе лет?

— Шестнадцать, — отвечаю я, опять не в силах соврать.

Замена? Так она что, одна из жен Коменданта?

Женщина пристально смотрит на меня, и боль в глубине ее глаз стихает, превращаясь в почти материнскую нежность.

— Тебе здесь не нравится? — интересуется она.

— Ужасно, — отвечаю я.

— Тогда тебе стоит взглянуть на террасу, — говорит она с едва заметной улыбкой и закрывает глаза.

Рука, тянувшаяся к моим волосам, безвольно падает. Женщина заходится в кашле, брызги ее крови попадают мне на сорочку. Все это как кошмарный сон: иногда мне снится, будто я захожу в комнату, где были убиты мои родители, и ложусь прямо в озерцо их крови, затем долго стою в дверном проеме, оцепенев от ужаса. Сейчас меня охватывает похожее чувство. Хочется уйти отсюда, сбежать все равно куда, но я не могу даже пошевелиться. Мне остается только наблюдать, как женщина кашляет, надрывно и хрипло, ловя ртом воздух. Ее кровь теперь на моем лице и руках, некогда белая сорочка стала алой.

Не знаю, как долго это продолжается. Вдруг в комнату вбегает пожилая женщина — из первого поколения. В руках у нее металлический таз с мыльной водой.

— Леди Роуз! Вам плохо! — восклицает она. — Что же вы не нажали на кнопку?

Я вскакиваю на ноги и бросаюсь к двери. В мою сторону никто даже не смотрит. Пожилая помогает молодой сесть в кровати, стаскивает с нее ночную рубашку и принимается обтирать ее губкой, смоченной в мыльной воде.

— В воде лекарство, — хрипло стонет несчастная. — Этот запах! Запах лекарств. Он повсюду. Дайте же мне умереть!

В ее голосе столько боли и отчаяния, что я на секунду забываю о своем положении. За спиной слышится хриплый шепот:

— Что ты здесь делаешь?

Оборачиваюсь. Передо мной стоит тот самый парень, что принес мне обед. Он явно нервничает.

— Как ты выбралась? Возвращайся к себе. Давай, шевелись!

Вот чего так не хватало моим кошмарам — человека, который заставит меня действовать. Я благодарна ему за это. Бегу к открытой двери своей спальни и тут же со всего маху в кого то врезаюсь. Поднимаю глаза — я знаю, на кого налетела. Его улыбка поблескивает золотом.

— Хм… Привет! — говорит он.

Непонятно, что скрывается за этой улыбкой: симпатия или угроза. Через секунду он замечает кровь на моем лице и одежде и, оттолкнув меня, бросается в спальню. Оттуда все еще слышится мучительный, глухой кашель молодой женщины.

В своей комнате я первым делом срываю с себя ночную сорочку и использую ее подол, чтобы оттереть с тела кровь. Потом забираюсь под теплое стеганое одеяло и сворачиваюсь калачиком. Плотно зажимаю уши руками, чтобы не слышать этих душераздирающих хрипов. В каком кошмарном месте я оказалась!

На этот раз я просыпаюсь от звука открываемой двери. В комнату заходит тот же парень, что кормил меня обедом. В руках у него еще один серебряный поднос. Даже не взглянув на меня, он пересекает комнату и ставит поднос на прикроватную тумбочку.

— Пора ужинать, — торжественно провозглашает он.

Я наблюдаю за ним из своего теплого и уютного гнездышка на кровати, но парень продолжает меня игнорировать. Его голова опущена, даже когда он подбирает с пола мою грязную, забрызганную кровью леди Роуз сорочку и выбрасывает ее в мусоропровод. Парень поворачивается, чтобы уйти.

— Постой, — прошу я. — Ну пожалуйста.

Он застывает на месте.

Может, потому что мы почти ровесники, может, из-за его скромной, застенчивой манеры себя вести или из-за того, что он выглядит не очень счастливым, но мне так хочется, чтобы он задержался хотя бы на пару минут.

— Та женщина… — начинаю я, стараясь вовлечь его в разговор. — Кто она такая?

— Леди Роуз, — отвечает он. — Первая жена Коменданта.

У каждого Коменданта есть первая жена. Число не имеет отношения к последовательности вступления в брак, оно указывает на статус. Первые жены посещают все светские рауты, сопровождают супругов на публичных мероприятиях и, как сегодня выяснилось, имеют право на открытое окно в спальне. Они — официальные фаворитки.

— Что с ней?

— Вирус, — объясняет он и поворачивается ко мне. На его лице написано неподдельное удивление. — Ты еще не видела никого с вирусом?

— Так близко нет.

— А родителей?

— Нет.

Мои родители — из первого поколения. Им было уже за пятьдесят, когда у них появились мы с братом, но я не уверена, что стоит об этом рассказывать. Надо сменить тему:

— Я стараюсь не думать о вирусе.

— Я тоже, — говорит он. — А она спрашивала о тебе, когда ты ушла. Тебя зовут Рейн?

Сейчас он смотрит прямо на меня, и я в ответ смущенно киваю, неожиданно понимая, что на мне совсем ничего нет. Плотнее кутаюсь в одеяло.

— А тебя?

— Габриель, — отвечает он.

И вот снова эта знакомая полуулыбка, неспособная расцвести под грузом происходящего вокруг. Хочу спросить, что он делает в этом жутком месте, расположенном посреди прекрасных садов, бассейнов с кристально чистой голубой водой и идеально подстриженных кустарников. Хочу узнать, откуда он и сможет ли вернуться домой. Мне даже хочется рассказать ему о плане побега — попозже, когда я его придумаю. Но знаю, что этого делать никак нельзя. Если бы брат был здесь, он бы велел мне никому не доверять. И был бы прав.

— Спокойной ночи, — говорит мне Габриель и добавляет: — Обязательно поешь и постарайся отдохнуть. Завтра у тебя важный день.

Судя по его тону, меня ждет что-то ужасное.

Он поворачивается, чтобы уйти, когда я замечаю, что он как то странно двигается. Днем с его походкой все было нормально. Присматриваюсь: сквозь тонкую белую униформу просвечивают синяки. Неужели это из-за меня? Его наказали, потому что он плохо за мной присматривал и я чуть не сбежала? Целая куча вопросов, на которые мне не получить ответа.

Я остаюсь в комнате одна. Раздается характерный щелчок поворачиваемого в замке ключа.

Утром из теплых объятий сна меня выдергивает не деликатное покашливание Габриеля, а появление в моей спальне десятка незнакомых женщин. Судя по их уже изрядно поседевшим волосам, все они из первого поколения. Несмотря на солидный возраст, непрошеные гости явно не утратили интереса к жизни и сохранили молодой блеск в глазах. Непринужденно переговариваясь, они быстро стягивают с меня одеяло.

Мельком взглянув на мое голое тело, одна из них объявляет:

— Ну хоть эту не придется вытряхивать из рубашки!

Эту! Из-за всего, что случилось, я чуть не забыла о двух других девушках, запертых где-то здесь, в огромном доме!

Не успеваю и глазом моргнуть, как две женщины подхватывают меня под руки и тащат через всю комнату в ванную.

— Лучше не упрямься, — получаю я дружеский совет. Едва успеваю переставлять ноги, чтобы не упасть. За спиной кто-то начинает убирать постель.

В ванной меня усаживают на крышку унитаза, покрытую каким то пушистым розовым мехом. Все вокруг розовое. Здесь даже занавески тоненькие и ажурные.

Дома мы занавешивали окна мешковиной, чтобы казаться победнее и отвадить вездесущих попрошаек. А их хватало — недавно осиротевших детей, которые бродили по всей округе в поисках крова и пищи. В доме, где я жила с братом, было три спальни, но мы устроились в подвале — спали на раскладушке по очереди на случай, если кому-нибудь все таки удастся пробраться в дом, и всегда держали наготове отцовский дробовик.

Никаких рюшей и оборок на окнах. Не в моем городе.

Передо мной разворачивается целый калейдоскоп красок. Одна из женщин набирает ванну, а другая заглядывает в шкафчик, где хранятся разноцветные мыльца в форме сердечек и звездочек. Она опускает несколько в воду. С тихим шипением мыльца начинают растворяться. Пушистые хлопья пены искрятся всеми оттенками голубого и розового. Мыльные пузырьки лопаются со звуком, напоминающим залпы крошечных пушек.

Без лишних разговоров залезаю в ванну. Мне неловко быть обнаженной перед совершенно чужими людьми, но искушению окунуться в эту теплую ароматную воду просто невозможно сопротивляться. Невольно вспоминаю о той мутной жиже, в которой мне обычно приходится мыться. Трубы в доме, где я жила с братом, совсем проржавели.

Жила. В прошедшем времени. Да что это со мной такое творится?

Я лежу в душистой воде и чувствую, как на коже лопаются маленькие мыльные пузырьки. Меня окутывает аромат корицы, цветочных лепестков и еще чего-то незнакомого: так, наверное, пахнут настоящие розы. Стараюсь не поддаваться очарованию всех этих приятных мелочей. Вспоминаю о доме, где мы с братом живем, о доме, где накануне нового века родилась моя мама. Его пожарная лестница давно сломана, а темные следы на кирпичных стенах говорят о том, что их когда то оплетал густой плющ. Все дома на нашей улице стоят так близко друг к другу, что мы с девочкой, живущей напротив, могли с легкостью дотянуться друг до друга, сидя на подоконниках своих спален. Мы перебрасывали между окнами бечевку, к концам которой были привязаны бумажные стаканчики, и говорили по ним, как по телефону, то и дело прыская со смеху.

Моя подружка, дочь людей из нового поколения, рано осталась одна. Она едва помнила свою мать, а отец заболел, когда она была еще совсем ребенком. Однажды утром я обнаружила, что девочка куда-то пропала.

Для меня эта новость стала настоящей трагедией: ведь она была моей первой близкой подругой. Я иногда вспоминаю о том, как блестели ее ярко голубые глаза, и как она бросала в мое окно мятные леденцы, если хотела поиграть в телефон. Когда моя подружка пропала, мама взяла бечевку, которую мы использовали для игры в телефон, и объяснила, что это веревка от бумажного змея. Она сказала, что когда была маленькой, то проводила в парке целые дни напролет, пуская воздушных змеев. Я часто просила ее рассказать мне побольше о ее детстве, и иногда она соглашалась. Это были истории об огромных игрушечных магазинах и об озерах, скованных льдом, по которому она легко скользила, выписывая коньками причудливые фигуры. Истории обо всех людях, прогуливавшихся мимо нашего дома в то время, когда он еще был молод и увит плющом, а вдоль нашей улицы стройными рядами стояли припаркованные, сияющие на солнце автомобили. Это были воспоминания о ее Нью-Йорке, о Манхэттене ее детства.

Когда родители умерли, мы с братом завесили окна холщовыми мешками из под картошки, потом собрали все мамины драгоценности и выходные костюмы отца и спрятали их в чемоданы с крепкими замками. Все остальное ночью зарыли у себя в саду, прямо под лилиями, которые уже начали увядать.

Такова моя жизнь, мое прошлое, и я никому не позволю их у меня отобрать. Я найду способ вернуться домой.

— У нее такие мягкие волосы, — замечает одна из женщин, зачерпывая ладонью очередную порцию мыльной воды и выливая ее мне на голову.

— И такого красивого оттенка. Интересно, он у нее такой от природы?

Конечно, от природы. Откуда же еще?

— Спорю, из-за волос то ее Комендант и выбрал.

— Дай посмотрю, — говорит другая и, взяв меня за подбородок, слегка разворачивает лицом к себе. Она пару секунд меня разглядывает, потом вдруг охает и резко прижимает руку к груди. — Хелен, ты только посмотри, какие у нее глаза!

Женщины прекращают меня мыть и принимаются рассматривать, будто до этого никогда не видели.

Цвет глаз — это первое, что во мне обычно замечают. Левый глаз у меня голубой, а правый — карий. У брата то же самое. Наши родители занимались генетикой. Они нам и рассказали, что это явление называется гетерохромией. Я бы, конечно, расспросила их об этом поподробнее, когда стала постарше, но у меня уже не оказалось такой возможности. Мне всегда думалось, что гетерохромия — это ничего не значащая генетическая мутация, но если женщины правы и Комендант меня выбрал только за разный цвет глаз, то гетерохромия спасла мне жизнь.

— Думаешь, они настоящие?

— Нет, ну а какие еще они могут быть? — не выдерживаю я. Женщины вздрагивают от неожиданности, а затем приходят в бурный восторг. Оказывается, их кукла умеет говорить! Меня засыпают вопросами: откуда я, знаю ли, где сейчас нахожусь, вид из окна просто сказочный, не так ли, люблю ли я ездить верхом — местная конюшня просто чудо, — мне волосы убрать или распустить…

Не говорю ни слова. Ничего не собираюсь рассказывать незнакомкам, работающим в этом доме, какими милыми бы они ни казались. В любом случае, вопросы сыплются на меня с такой скоростью, что я даже при желании не успела бы на них ответить. Вдруг раздается осторожный стук в дверь.

— Мы готовим ее для Коменданта, — отзывается одна из стоящих рядом.

Из-за двери слышится приятный женский голос:

— Леди Роуз просит ее к себе немедленно.

— Но мы не закончили ее мыть. Да и ногти еще…

— Извините, — невозмутимо продолжает голос, — но я получила четкое указание привести ее тотчас же, неважно, готова она или нет.

Судя по всему, с желаниями леди Роуз приходится считаться. Меня выуживают из ванны и насухо обтирают розовым полотенцем, еще влажные после купания волосы приглаживают щеткой. Затем на меня накидывают легкий халатик из деликатной, приятной на ощупь ткани. Не знаю, что именно они добавили в воду для купания, но мое тело словно объято пламенем, каждый нерв обнажен. Я одновременно чувствую возбуждение и некоторую слабость.

Дверь распахивается, и в комнату заходит обладательница настойчивого голоса. Она совсем девочка, чуть не вполовину ниже меня ростом. Одета она почти как мои непрошеные гостьи: на ней белая блуза, похожая на ту, что носит Габриель, но женского кроя, и пышная темная юбка вместо черных брюк моего тюремщика. Волосы заплетены в косу и уложены венком вокруг головы. Она мне улыбается, и на ее щеках появляются две очаровательные ямочки.

— Тебя зовут Рейн?

Я киваю в ответ.

— А я Дейдре, — представляется она и протягивает мне руку. Ладонь у нее мягкая и прохладная. — Ну, пойдем.

Мы выходим из комнаты и идем вниз по коридору в уже знакомом мне направлении.

— Послушай, — начинает она с серьезным видом, смотря прямо перед собой. — Говори, только когда тебя спрашивают. Не задавай никаких вопросов — она их терпеть не может. Обращайся к ней «леди Роуз». Над ночным столиком есть кнопка, беленькая такая. Нажми на нее, если леди Роуз станет плохо. Она здесь главная. Комендант ей ни в чем не отказывает, так что постарайся ей понравиться.

Мы останавливаемся перед приоткрытой дверью. Дейдре распускает пояс на моем халатике и завязывает его в аккуратный бант. Затем она легонько стучит в дверь.

— Леди Роуз? Она здесь, как вы и просили, — сообщает она.

— Ну пусть уже заходит, — нетерпеливо перебивает ее та. — А ты иди, займись чем-нибудь полезным.

Дейдре разворачивается и уже собирается уйти, как вдруг крепко хватает меня за руку.

— Только, пожалуйста, — шепчет она, не сводя с меня испуганных глаз, — не говори с ней о смерти.

Дейдре наконец уходит. Я толкаю дверь и вхожу в комнату. Уже с порога в нос бьет резкий запах лекарств, на который вчера жаловалась леди Роуз. Прикроватный столик заставлен разными склянками, баночками и упаковками таблеток.

Я обнаруживаю леди Роуз сидящей у окна на низком атласном диванчике. В прядях ее спутанных светлых волос играют солнечные лучи, а вчерашний болезненно желтоватый цвет лица уступил место здоровому румянцу. Кажется, что ей сегодня получше, но она подзывает меня к себе, и вблизи становится видно, что нежный румянец ее щек отливает неестественным, почти неоновым блеском. Я вдруг понимаю, что и свежий цвет лица, и яркость губ созданы при помощи макияжа. Единственное, что есть в ней настоящего, это живые, карие, лучащиеся молодостью глаза. Я пытаюсь представить себе мир, каким он был семьдесят лет назад, когда двадцатилетняя девушка считалась юной и впереди у нее была целая жизнь.

Мама мне как то сказала, что люди раньше жили лет до восьмидесяти, а иногда и до ста. Я ей не поверила.

Сейчас все иначе. Я ведь никогда толком не разговаривала ни с кем, кому уже исполнился двадцать один год. И хотя Роуз кашляет кровью, ее кожа все еще гладкая и упругая, а лицо сияет мягким светом. Она выглядит не намного старше меня.

— Садись, — говорит она мне. Я беру стул и устраиваюсь напротив.

Пол у ее ног усыпан обертками от конфет, а на диванчике стоит ваза с леденцами. Когда она говорит, видно, что ее язык окрасился в ярко синий цвет. Она рассеянно вертит в изящных пальцах очередную конфетку, подносит ее ко рту и, кажется, вот вот поцелует. Но нет, леденец отправляется обратно в вазу.

— Откуда ты? — спрашивает она. В ее голосе нет и следа раздраженного тона, которым она разговаривала с Дейдре. Густые ресницы Роуз слегка подрагивают, пока она наблюдает за залетевшей в комнату мошкой. Та пару секунд кружит вокруг нее и вылетает в окно.

Мне не хочется с ней об этом говорить. Предполагается, что я буду вежливо отвечать на все ее вопросы, но я так не могу. Не могу просто сидеть и смотреть, как она умирает, чтобы потом спать с ее мужем и рожать ему детей, которых я вовсе не хочу иметь.

Поэтому я ее спрашиваю:

— А откуда забрали вас?

Мне нельзя задавать ей никаких вопросов, и я тут же понимаю, что совершила огромную ошибку. Сейчас она раскричится, начнет звать Дейдре или мужа, Коменданта, чтобы те меня увели и заперли где-нибудь в подземелье годика на четыре.

Но она, к моему удивлению, спокойно отвечает:

— Я выросла в этом штате. Точнее даже, в этом городе.

Она снимает со стены позади себя фотографию и протягивает мне. Я наклоняюсь вперед, чтобы получше рассмотреть.

Это фотография совсем молодой девушки. Она позирует, держа за поводья лошадь. На девичьем лице играет такая искренняя и радостная улыбка, что от нее невозможно оторвать глаз. Девушка выглядит необыкновенно счастливой, ее глаза слегка прикрыты от переполняющего ее восторга. Рядом с ней, заложив руки за спину, стоит высокий юноша. Его улыбка не столь открытая и непосредственная: кажется, будто он не собирался улыбаться фотографу, но в последний момент все-таки не сдержался.

— Я была такой, — говорит Роуз о девушке на фото.

Она задумчиво проводит пальцем по контуру фигуры подростка.

— А это мой Линден.

Она несколько секунд напряженно всматривается в изображение любимого человека, позабыв обо всем. Слабая улыбка трогает ее подцвеченные яркой помадой губы.

— Мы выросли вместе.

Даже не знаю, что сказать. Она живет воспоминаниями и будто не замечает, что меня здесь держат насильно, но мне ее все равно жаль. В другое время и при других обстоятельствах ей бы не пришлось искать замену.

— Видишь, это мы в апельсиновой роще, — продолжает она, указывая на фотографию. — Отцу принадлежали целые гектары апельсиновых рощ здесь, во Флориде.

Флорида. У меня сжимается сердце. Оказывается, я во Флориде, на Восточном побережье, в тысяче миль от дома! Я так соскучилась по родным стенам, хранящим следы обвивавшего их когда-то плюща, и по пригородным поездам! Но как же мне вернуться домой?

— Они просто чудесные, — отзываюсь я об апельсиновых деревьях.

Они и на самом деле чудесные. Похоже, здесь необыкновенно благодатный край. Я бы никогда не поверила, что девушка с фотографии, полная жизни и пышущая здоровьем, может сейчас медленно умирать.

— Да, действительно, — откликается она. — Хотя Линдену больше нравятся цветы. У нас каждую весну проводят праздник цветов. Он его просто обожает. Зимой еще есть снежный фестиваль и праздник зимнего солнцестояния, но он их не любит. Там для него слишком шумно.

Она разворачивает зеленый леденец и кладет его в рот, на секунду закрывает глаза, видимо, чтобы лучше распробовать новый вкус. Все леденцы разного цвета: этот, например, зеленый. Его мятный аромат возвращает меня в детство. Я вспоминаю соседскую девочку, бросавшую леденцы в окно моей спальни, и запах мяты, который я чувствовала, когда говорила в бумажный стаканчик, играя в телефон.

Роуз снова решает заговорить, на этот раз ее язык изумрудно зеленый.

— Вообще-то он замечательно танцует. Не понимаю, откуда эта застенчивость.

Она кладет фотографию на диванчик, прямо в россыпь разноцветных фантиков. Не знаю, что и думать об этой женщине. Она выглядит такой грустной и изможденной, и она была так резка с Дейдре, а сейчас обращается со мной прямо как с подругой. Любопытство ненадолго пересиливает обиду. В конце концов, в этом странном и прекрасном мире могло остаться место хоть для каких то человеческих чувств.

— Ты знаешь, сколько лет Линдену? — спрашивает она. Я отрицательно качаю головой. — Двадцать один. Мы решили пожениться, когда были еще совсем детьми. Наверное, он думал, что все эти лекарства помогут мне продержаться лишних четыре года. Его отец — известный врач, из первого поколения. Все корпит над созданием противоядия.

Последнюю фразу она произносит немного жеманно, сопровождая слова изящным жестом. Она уверена, что противоядия не существует. Так думают многие. У нас дома целые толпы недавно осиротевших детей осаждают лаборатории, за пару долларов подписываясь на участие в экспериментах в качестве подопытных кроликов. Но противоядия так никто и не придумал, а тщательный анализ нашего генофонда не смог выявить никаких отклонений, которые помогли бы объяснить природу смертельного вируса.

— Тебе шестнадцать, — продолжает она. — Идеальный возраст. Вы сможете провести остаток ваших жизней вместе. Он не будет один.

Меня охватывает озноб. Из бескрайнего сада доносится жужжание и щебет, но я будто нахожусь в сотне миль отсюда. Я на минуту, всего на минуту, забыла, почему я здесь. Забыла, как появилась в этом доме. Это волшебное место напоено ядом, подобно роскошному кусту белого олеандра, а цветущий сад за окном — мой тюремщик.

Линден похитил девушек, чтобы не умирать в одиночестве. А как же мой брат, совсем один в пустом доме? А как же те другие девушки, которых расстреляли в том фургоне?

Во мне опять закипает гнев. Руки невольно сжимаются в кулаки, я хочу лишь одного — чтобы меня увели отсюда. Пусть уж лучше запрут где-нибудь в другом месте, где угодно, только бы оказаться подальше от Роуз, Роуз, которая может открыть окно в своей комнате. Роуз, которая ездила верхом где-то за пределами этого сада. Роуз, уход которой подпишет мне смертный приговор.

Как нарочно, мое желание исполняется. Приходит Дейдре и, извинившись перед леди Роуз, объявляет:

— Приехал доктор, чтобы подготовить ее для Коменданта Линдена.

Она ведет меня вниз по коридору до лифта, который можно активировать только с помощью специальной магнитной карты. В лифте Дейдре встает позади меня. Ее движения скованны. Она явно нервничает.

— Сегодня вечером ты познакомишься с Распорядителем Воном.

Она ужасно бледна, смотрит на меня по-детски испуганными глазами. Я вспоминаю, что она и на самом деле еще совсем ребенок. Губы Дейдре сжимаются, выдавая ее переживания. Что это? Сочувствие? Страх? Нет времени разобраться: двери лифта открываются, и ее лицо становится непроницаемым. Она ведет меня вниз по другому, плохо освещенному и пропахшему хлоркой коридору, к очередной двери.

Ну же, посоветует ли она мне что-нибудь на этот раз? Но она не успевает и рта открыть, как мужчина спрашивает ее:

— Это которая?

— Рейн, сэр, — отвечает Дейдре, не поднимая на него глаз. — Шестнадцатилетняя.

Интересно, это Распорядитель или все-таки Комендант, за которого мне предстоит выйти замуж? Только собираюсь на него посмотреть, как мою руку пронзает острая боль. Успеваю бросить лишь один взгляд на стерильную комнату с глухими стенами, кровать, накрытую простыней, и зажимы для рук и ног.

Будто действуя в полном согласии с этим странным местом, комнату заполняют бабочки. Их крылышки дрожат в неровном свете. Затем бабочки взрываются как диковинные мыльные пузырьки. Повсюду кровь. Меня окутывает темнота.

Сегодня мое дежурство. Вечером мы заперли все окна и двери и спрятались в подвале. В углу ровно гудит маленький холодильник; тикают часы; мерно покачивается висящая на шнуре электрическая лампочка, слабо освещая то один, то другой участок подвала. Мне кажется, я слышу, как по темным углам в поисках чего-нибудь съедобного рыщет крыса.

С раскладушки доносится храп Роуэна. Странно, вообще-то он не храпит. Но меня это совсем не раздражает. Наоборот, приятно чувствовать, что ты не одна, и знать, случись что, он тут же проснется. Мы двойняшки, поэтому из нас вышла отличная команда. Брат у меня сильный и отлично стреляет, а я маленькая, шустрая и бываю очень ловкой.

За все это время к нам только один раз пробрался вооруженный грабитель. Мне тогда было тринадцать. Воровством обычно промышляют дети. Чтобы залезть в дом, они разбивают окна или пытаются подцепить замок от входной двери. Надолго они не задерживаются. Как только понимают, что на кухне хоть шаром покати и на продажу брать нечего, сразу же уходят. Никакого от них спасения. Проще сунуть им чего-нибудь поесть, чтобы они поскорее убрались восвояси. Благо, мы можем себе это позволить. Но Роуэн не разрешает. Говорит, подкормишь одного, будешь потом кормить их всех, а мы на это не подписывались. Вон приютов сколько. Да и за участие в опытах деньги платят. А как насчет первого поколения? Может, пора им вмешаться, раз уж они всю эту кашу и заварили?

Грабитель оказался здоровым парнем лет двадцати с лишним, вдвое выше меня ростом. Ему как то удалось подцепить замок на входной двери так, что мы ничего не услышали. Он быстро сообразил, что хозяева прячутся где-то в доме, охраняя свои пожитки. В тот раз дежурил Роуэн, но он так вымотался за весь день, что уснул. Он берется за любую работу, но ему предлагают только самую тяжелую. К вечеру он от усталости еле стоит на ногах. Америка давным-давно перенесла все производство в другие промышленно развитые регионы, потому сейчас, когда мы перестали ввозить товары из-за границы, в большинстве нью-йоркских небоскребов разместили цеха, которые выпускают все что угодно, от замороженных продуктов до листового металла. Мне обычно удается найти работу — оформлять крупные заказы по телефону. Роуэна охотно берут грузчиком. Устает страшно, но никогда мне в этом не признается. Правда, платят наличными, поэтому мы не голодаем. Намучившись с маленькими воришками, старающимися стащить самое необходимое, владельцы магазинов и лавочек так рады заполучить клиентов с деньгами, что делают нам скидку на всякую мелочь вроде изоленты или аспирина.

В тот раз оба крепко спали. Я проснулась от прикосновения лезвия к моему горлу. Передо мной стоял совершенно незнакомый человек. Я издала даже не стон, а приглушенный всхлип, но брату хватило и этого. Он мгновенно понял, что происходит, и наставил на вора ружье.

Я не могла пошевелиться. С ребенком я бы справилась, но дети никогда не пытались меня убить. Попрошайки угрожают, чтобы ты поделилась с ними чем-нибудь съестным или отдала украшение, но стоит тебе их засечь, тут же убегают. Они просто стараются выжить, как могут.

— Только дернись, и я перережу ей горло, — сказал парень.

Раздался громкий хлопок, как когда у нас прорвало трубу, и я увидела, со лба парня тоненькой струйкой течет кровь. Я не сразу поняла, что смотрю на след от пули, пробившей ему голову. Почувствовав, что лезвие не врезается в кожу с прежней силой, я схватилась за рукоятку ножа и оттолкнула от себя парня. Он был уже мертв. Я тут же села на раскладушке, ловя ртом воздух и уставившись перед собой невидящими глазами. Роуэн уже вскочил на ноги и осматривал тело парня, чтобы убедиться, что-тот и в самом деле мертв. Брату не хотелось расходовать еще одну пулю без крайней необходимости.

— Черт меня подери! — вскричал он и пнул тело ногой. — Заснул! Черт!

— Ты вымотался, — постаралась я его успокоить. — Все в порядке. Он бы и сам ушел, если бы мы его покормили.

— Не будь такой дурочкой! — сказал Роуэн, давая мне получше рассмотреть, во что был одет незнакомец.

Только сейчас я заметила, что на нем было пальто серого цвета. Шинель, униформа Сборщиков!

— Он собирался… — начал Роуэн, но не смог договорить.

Я никогда раньше не видела брата таким испуганным. Он весь дрожал.

До той ночи я думала, что Сборщики похищают девушек с улиц. Оказалось, что так случается часто, но далеко не всегда. Иногда они следят за девушкой до ее дома, а затем ждут подходящего момента. Но все это только в том случае, если они считают, что она стоит затраченных усилий и за нее можно выручить неплохие деньги. Именно это со мной и произошло. Вот зачем парень вломился к нам в дом. После того происшествия брат никуда меня одну не отпускал. Постоянно оглядывался и никогда не заходил в незнакомый проулок, прежде хорошенько не осмотревшись. Мы поставили на дверь дополнительные запоры, а кухню превратили в настоящее минное поле. Теперь через всю кухню тянулись бечевки от бумажных змеев, к которым привязаны пустые алюминиевые банки, чтобы мы уж наверняка услышали непрошеных гостей до того, как им удастся проникнуть в подвал.

Мне показалось, я что-то услышала. Наверное, по дому сновала очередная крыса. Ничего крупнее не смогло бы пробраться сквозь весь наш лабиринт ловушек. Вдруг дверь в подвал начала сотрясаться, один за другим отодвигались засовы.

Храп за спиной прекратился. Я прошептала имя брата, сказав, что в дом кто-то залез. Роуэн молчал. Я обернулась и увидела, что на раскладушке никого нет.

Дверь распахнулась, но проем заполнен не знакомым полумраком моего дома, а весь залит солнечным светом. За дверью открывался захватывающий вид на волшебный сад. Ничего прекраснее я в своей жизни не видела. Но не успела я толком все рассмотреть, как дверь захлопнулась перед самым моим носом — дверь серого фургона, битком набитого едва живыми от страха девушками.

— Роуэн, — резко выдохнула я и рывком села.

Проснулась. Все, проснулась, успокаиваю я себя. Но реальность не дарит мне чувства безопасности. Я все еще нахожусь в огромном доме во Флориде, где мне предстоит стать женой Коменданта, а окруженная заботой Роуз все так же цепляется за жизнь в своей комнате.

Потянувшись на атласных простынях, я вдруг чувствую болезненное покалывание на коже ног и бедер. Откидываю одеяло и осматриваю себя. На мне простая белая комбинация. Ни единого волоска на зудящем теле. Аккуратный маникюр. Лежу в своей спальне с наглухо закрытым окном и ванной отчаянно розового цвета.

Словно по заказу, открывается дверь в комнату. Даже не знаю, чего ожидать. Может, с подносом в руках явился Габриель, прихрамывая и морщась от боли при каждом движении, может, пришли женщины из первого поколения, чтобы при помощи скрабов, щипчиков и благовоний продолжить измываться над моим многострадальным телом, а может, прибыл доктор, чтобы сделать мне еще один укол и уложить на каталку. Но это всего лишь Дейдре. В ее маленьких ручках белый сверток, тяжелый на вид.

— Привет! — ласково, как ребенок, приветствует она меня. — Как ты себя чувствуешь?

Знаю, что сдержаться у меня не получится, поэтому решаю промолчать.

Она порхает по комнате. Вместо привычной униформы на ней сегодня легкий белый наряд.

— Принесла твое платье, — сообщает она, кладя сверток на туалетный столик и развязывая ленту, которой перевязан пакет. Платье такое длинное, что, даже когда она поднимает его повыше, роскошный подол остается лежать на полу. Расшитое бриллиантами и жемчугом, оно ослепительно сверкает.

— Должно подойти, — говорит Дейдре. — Пока ты была без сознания, с тебя сняли мерки. Я его еще и подогнала по фигуре, чтобы уж наверняка. Примерь.

Последнее, что мне сейчас хочется делать, так это примерять платье, в котором мне, судя по всему, предстоит выйти замуж. И все это только для того, чтобы в лучшем виде предстать перед Комендантом Линденом, виновным в моем похищении, и Распорядителем Воном, от одного упоминания имени которого в лифте Дейдре побледнела как полотно. Но она показывает мне платье с таким невинным видом, с такой детской непосредственностью, что у меня не хватает духу сказать ей хоть одно грубое слово. Я позволяю облачить себя в подвенечный наряд.

Дейдре забирается на диванчик, стоящий рядом с туалетным столиком. Так ей удобнее зашнуровывать на мне корсет. Ее ловкие маленькие пальчики быстро завязывают все ленты в аккуратные бантики. Платье сидит на мне как влитое.

— Ты сама его сшила? — не в силах сдержать удивление, спрашиваю я.

Ее пухлые щечки заливает румянец, и она коротко кивает, делая шаг назад.

— Дольше всего пришивать жемчуг и бриллианты, — отвечает она. — Остальное — так, пара пустяков.

На мне платье без бретелек, с вырезом в форме сердца и изогнутым шлейфом. Издалека будет казаться, что к алтарю приближается большое белое атласное сердце. Во всяком случае, более прелестного наряда для первого дня своего пожизненного заключения мне не представить.

— Ты сшила свадебные платья для всех трех? — спрашиваю я.

Дейдре отрицательно качает головой и мягко усаживает меня на диванчик.

— Только для тебя, — отвечает она. — Ты моя хозяйка. Я прислуживаю только тебе. У остальных жен свои помощницы.

Она открывает ящичек туалетного столика, он забит косметикой и заколками для волос. Кисточкой для румян она указывает на участок стены над моим ночным столиком. Там расположены две кнопки.

— Если тебе что-нибудь понадобится, нажми белую. Я тут же приду. Синяя — для связи с кухней.

Она начинает накладывать макияж: смешивает различные оттенки и наносит их мне на лицо, время от времени слегка приподнимая мою голову так, чтобы получше рассмотреть результат своих усилий. Взгляд ее широко раскрытых глаз сосредоточен. Решив, что макияж наконец безупречен, она принимается за мои волосы. Расчесывая и накручивая пряди на бигуди, Дейдре не умолкает ни на секунду — делится со мной важными, на ее взгляд, сведениями.

— Свадебная церемония будет проходить в розарии, по старшинству, начиная с самой молодой невесты. Так что ты будешь второй. Потом, понятно, идут клятвы. Но тебе не придется ничего говорить — все сделают за тебя. После этого обмен кольцами, ага, а затем…

Звук ее голоса тонет в водовороте описаний, изменчивом пламени свечей, деталях организации предстоящего ужина и даже указаниях на то, как тихо мне следует разговаривать.

Перестаю различать слова. В сознании пульсирует лишь одно: свадьба сегодня вечером. Сегодня! И нет ни малейшей возможности сбежать до ее начала. Мне не удалось открыть окно, да чего уж там, я даже не знаю, как это проклятое место выглядит снаружи. Меня мутит, я задыхаюсь. Жаль, что я не могу открыть окно. И не для того чтобы выпрыгнуть — мне просто нужен глоток свежего воздуха! Только я собираюсь сделать глубокий вдох, как Дейдре быстро кладет мне в рот красный леденец.

— Это сделает твое дыхание приятным, — объясняет она.

Конфетка сразу растворяется, и рот наполняется слегка приторным вкусом клубники. Сперва он чересчур сильный, но потом слабеет и приобретает более натуральный оттенок. Я немного успокаиваюсь.

— Ну вот, — говорит довольная собой Дейдре.

Она легонько подталкивает меня к зеркалу. Я бросаю первый взгляд на свое отражение и не верю своим глазам.

На моих веках розовые тени, но их цвет не имеет ничего общего с поросячьим безумием моей ванной. Он скорее напоминает персиковый оттенок предзакатного неба. В его перламутровом блеске, словно в сиянии звездочек, мелькают белые и светло фиолетовые искорки. На губах — помада в тон, кожа нежно мерцает.

Я впервые выгляжу взрослой. В зеркале будто отражается мама в выходном платье. Иногда вечером она наряжалась и, отправив нас с братом в кровать, спускалась в гостиную, где в упоении танцевала с отцом. Потом, думая, что я крепко сплю, она заходила ко мне в спальню, чтобы поцеловать. Мама была разгорячена, от нее веяло духами и всепоглощающей любовью к папе.

— Маленькие ручки, маленькие ножки, — шептала она мне на ушко. — Только сладких снов моей любимой крошке.

Когда она уходила, я всегда чувствовала себя немного околдованной.

Что бы сказала мама этой девушке, почти женщине, любующейся своим отражением в зеркале?

Я вот, например, не могу проронить ни слова. У Дейдре поразительное чувство цвета: мой голубой глаз сияет ярче, чем прежде, а взгляд карего приобрел ту пронзительность, которая напомнила мне о Роуз. Меня мастерски подготовили к предстоящей роли печальной невесты Коменданта Линдена.

Мне кажется, все понятно без слов, но я замечаю в зеркале, что Дейдре нервно потирает руки, переживая, понравилась ли мне ее работа.

— Все прекрасно, — только и могу сказать я.

— Мой отец был художником, — говорит она не без гордости. — Он постарался меня всему научить, но я не уверена, что у меня получится так же хорошо, как у него. Папа говорил, что рисовать можно на чем угодно. Выходит, сейчас ты мой холст.

Больше она о своих родителях ничего не рассказывает, а я и не спрашиваю.

Она еще немного колдует над моей прической: волосы, завитые в тугие локоны, убраны под простую белую ленту. Когда часы на запястье Дейдре начинают пищать, она помогает мне надеть туфли на невообразимо высоких каблуках и, подхватив шлейф моего платья, следует за мной из комнаты. Спустившись на лифте, мы проходим через лабиринт коридоров и, когда я уже почти отчаиваюсь добраться до конца нашего путешествия, останавливаемся перед большой деревянной дверью. Шагнув вперед, Дейдре приоткрывает створку, заглядывает внутрь и заговаривает с кем то.

Дейдре делает шаг назад, и из-за двери показывается голова мальчугана. Ростом он примерно с мою помощницу. Окинув меня с головы до пяток оценивающим взглядом, он заявляет:

— Мне нравится.

— Спасибо, Эдер. А мне твоя, — по деловому отвечает Дейдре. — Можем начинать?

— Все уже готово. Глянь, как там Эль.

Дейдре вслед за мальчуганом скрывается за дверью. Слышится шум голосов. Створка распахивается, на этот раз я попадаю под изучающий взгляд пары зеленых, широко раскрытых глаз. Их обладательница, еще одна маленькая девочка, восторженно хлопает в ладоши и, пронзительно выкрикнув «Какая прелесть!», снова исчезает.

В следующий раз из-за двери появляется Дейдре и, взяв меня за руку, заводит в комнатку, выполняющую, насколько я понимаю, роль швейной мастерской. Маленькое помещение без окон завалено рулонами ткани и заставлено швейными машинками. Повсюду разбросаны ленты: они свисают с полок или в беспорядке лежат на столах.

— Остальные невесты готовы, — сообщает Дейдре, оглядывается и, убедившись, что никого рядом нет, шепотом продолжает: — Но я думаю, ты самая красивая.

Мои подруги по несчастью стоят в углах комнаты, друг напротив друга. Нанося последние штрихи, вокруг суетятся их помощники в белых нарядах. Мальчуган по имени Эдер поправляет белоснежный бархатный корсет на темноволосой невесте с изящной, как у статуэтки, фигурой. Девушка понуро смотрит в сторону и никак не реагирует на болезненные уколы булавок.

Девочка, которую, если я не ошибаюсь, зовут Эль, закрепляет жемчужными заколками прядки волос второй девушки, худенькой, как тростинка. Рыжие волосы невесты уложены в высокую пышную прическу. На ней белое платье, которое неуловимо переливается всеми цветами радуги при каждом ее движении. К спинке платья пришиты прозрачные крылышки. Кажется, что их трепетание оставляет в воздухе мерцающий след. Я понимаю, что это всего лишь обман зрения, потому что блестящие искорки так и не долетают до пола. Девушке явно тесно в корсете, хотя в области груди он ей немного великоват.

Даже привстав на цыпочки, рыжеволосая невеста вряд ли достанет мне до плеча. Она слишком юна для замужества. А статуэтка — чересчур несчастна. Что до меня, я сделаю все, чтобы его избежать.

Тем не менее все мы здесь.

Платье приятно облегает фигуру, Дейдре довольна. Я стою посреди комнаты, в которой мне до конца моих дней будут шить всю одежду. Но все, о чем я могу думать, это как мне отсюда сбежать. Через вентиляционную шахту? Незапертую дверь?

И еще я думаю о моем брате Роуэне. Мы, словно две половинки одного целого, не можем подолгу друг без друга. Невыносимо представлять его себе совсем одного в подвале ночью. Заглянет ли он в каждый публичный дом в квартале красных фонарей в поисках меня? Или позаимствует с работы на время грузовичок, чтобы объехать все окрестности, высматривая на обочинах мое окоченевшее тело? Что бы он ни делал, где бы меня ни искал, ему не найти этот особняк, окруженный апельсиновыми рощами, конюшнями и садами, в сотнях миль от Нью Йорка.

А вот я смогу его найти. Я не свожу бессмысленного взгляда с вентиляционного отверстия. Все надеюсь на чудо.

Помощники выводят невест в центр комнаты, и мы наконец можем рассмотреть друг друга поближе. В фургоне было темно, хоть глаз выколи, потом, когда нас оценивали, мы слишком боялись, чтобы вертеть головами по сторонам. Добавим к этому еще и усыпляющий газ — получается, мы впервые видим друг друга.

Рыжеволосая, та, что совсем девочка, раздраженно шепчет Эль, мол, корсет затянут слишком туго и как ей прикажете выстоять все церемонию венчания — а это самое важное событие в ее жизни, — если она едва может дышать.

Статуэтка молча стоит рядом со мной, пока Эдер, взгромоздившись для удобства на стремянку, украшает ее заплетенные в косы волосы крошечными искусственными цветами лилии.

Раздается стук в дверь. Не знаю, кто появится на этот раз. Может быть, еще одна невеста, или это Сборщики пришли, чтобы нас всех перестрелять. Но это всего лишь Габриель с большим цилиндром в руках. Он спрашивает, готовы ли невесты, но на нас даже не смотрит. Получив от Эль утвердительный ответ, он ставит цилиндр на пол. Тот, издавая механический звук, раскатывается в длинную, до самого коридора, красную ковровую дорожку. Габриель растворяется в полумраке коридора.

Прямо с потолка начинает литься незнакомая музыка. Помощники выстраивают нас в ряд друг за другом, самая юная невеста стоит первой в линии, и мы строем выходим из комнаты. Просто поразительно, насколько синхронно мы шагаем, и это при полном отсутствии подобного опыта и с учетом того, что всех нас приволокли в этот дом в бессознательном состоянии, продержав изрядно времени в том фургоне. Через несколько минут мы станем «сестрами по мужу». Я слышала это выражение в новостях, но не очень хорошо понимаю, что оно означает. Не знаю, кем мы будем друг другу — врагами или союзниками, мне даже неизвестно, увидимся ли мы еще после сегодняшнего вечера.

Рыжеволосая впереди меня идет, слегка подпрыгивая при каждом шаге. Крылышки на ее платье дрожат и колеблются. Ее фигурка будто окружена сияющим ореолом. Посмотреть со стороны, так она рада тому, что происходит.

Ковровая дорожка приводит нас к распахнутой на улицу двери. Выходим в сад. Теперь понятно, почему Дейдре называла его розарием: вдоль дорожки плотной стеной высажены высокие, пышные розовые кусты. Я стою под открытым небом, но будто и не покидала дом — меня не оставляет чувство, что я в ловушке.

Рассеянно смотрю на небо, усыпанное звездами, и думаю о том, что дома мне бы в голову не пришло гулять так поздно вечером. К этому времени дверь обычно уже накрепко заперта, а наше сигнальное устройство из веревок и жестянок растянуто по всей кухне. Мы с Роуэном спокойно ужинаем, пьем чай, а потом садимся смотреть вечерние новости. Мы их не пропускаем: может, где-нибудь работу предлагают; да и стараемся оставаться в курсе того, что происходит в нашем мире, все держимся за слабую надежду на перемены к лучшему. Я уже четыре года, с тех пор, как взорвалась старая лаборатория, жду, что они построят ей замену. Тогда, может, исследователи опять примутся за работу и сумеют наконец найти противоядие. Но сироты уже приспособили развалины лаборатории под жилье. Люди прекращают бороться, покоряются судьбе. В новостях нет ничего, кроме объявлений о приеме на работу и репортажей о жизни богатеев: Комендантов и их грустных невест. Думаю, что таким образом они пытаются нас подбодрить, помочь нам забыть о том, что конец света уже близко.

Не успеваю даже подумать о том, как же сильно мне хочется оказаться дома, как меня увлекают в просвет между розовыми кустами в конце дорожки. Там всех невест выстраивают большим полукругом.

За просветом обнаруживается лужайка. Меня накрывает волна облегчения. Сад в одно мгновение становится огромным, превращается в целый город, наполненный светлячками и маленькими, круглыми, будто парящими в воздухе, свечками. Дейдре вроде называла их небесными фонариками. В маленьких прудиках сладко журчат фонтаны. Замечаю клавишную панель. Ах, вот откуда звучит музыка! В унисон с мелодией клавиши загораются одна за другой. Музыка рождается сама, без посторонней помощи, звук при этом многократно усиливается каким-то непонятным мне образом. Даже не верится, что где-нибудь в полумраке сада не спрятан целый духовой оркестр в придачу со скрипичным квартетом. Я узнаю мелодию, мама часто ее напевала. Это «Свадебный марш», во времена маминой молодости его обычно играли на свадьбах.

Меня и двух других девушек подводят к беседке. Здесь, в центре лужайки, красная ковровая дорожка превращается в большой круглый ковер. Позади нас стоит мужчина в белых одеждах, напротив наши помощники со сложенными перед собой, как при молитве, руками. Юная невеста хихикает, когда перед ее носом, сделав крутой вираж, пролетает светлячок. Та, что постарше, невидяще смотрит в пространство перед собой глазами серыми, как предрассветное небо. Я изо всех сил стараюсь не привлекать к себе внимания, хотя понимаю, что, если Коменданту и в самом деле понравились мои глаза, стать невидимкой не получится.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 562 | Нарушение авторских прав