АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лорен Де Стефано 6 страница

Снег несся по земле, словно волшебная пыль. Поле осталось позади много часов назад. Его сменили пустые склады и каркасы зданий, лишившихся утепления и всего содержимого. Я сказала, что, похоже, где-то рядом цивилизация, потому что здесь все разграблено. Габриель проворчал, что особой цивилизованности ожидать не приходится. Мэдди спала, хрипло дыша.

Однако в итоге я оказалась права…

Мы стоим перед небольшим зданием, из трубы на крыше идет дым. Хотя назвать это сооружение «зданием» – значит сильно ему польстить. Оно не выше Габриеля и сделано из кусков металлолома и досок. Только одна стена – та, в которой труба, – сложена из кирпича. Это единственное, что сохранилось от настоящего дома. Окон нет – нет даже их контуров.

Габриель перекладывает Мэдди на другую руку. Он всю ночь нес ее, не жалуясь, но наверняка устал. В утреннем свете видны темные мешки у него под глазами, да и сами глаза не такие ярко-голубые, как обычно. Нам несколько раз приходилось останавливаться, сгибаться в три погибели и пережидать приступ: от «ангельской крови» и усталости нас рвало. Судя по виду Габриеля, он вот-вот рухнет, и я не сомневаюсь, что сама выгляжу не лучше.

К двери приходится идти мне. Это настоящая дверь, с петлями, каким-то образом приваренными к куску металла. Я уже собираюсь постучать, когда Габриель отрывисто шепчет:

– Ты что, с ума сошла? А если нас захотят убить?

– Это будет крайне неприятно, – отвечаю я с большим раздражением и сарказмом в голосе, чем мне хотелось бы.

Он прикасается к моей руке, словно просит, чтобы я отошла назад, но я не слушаюсь. Резко разворачиваюсь к нему лицом.

– У нас нет других вариантов. Мы измучены и больны, а поблизости я что-то не вижу шикарных отелей. Может, ты видишь?

Мэдди, щека которой лежит у Габриеля на плече, открывает глаза. Зрачки у нее маленькие, а обычно равнодушный взгляд сейчас изменился. Он странный, причем как-то по-новому странный. Лишь теперь я замечаю на ее лице полоски от высохших слез. Неужели она всю ночь плакала во сне?

Как ни страшно нам с Габриелем, ей должно быть в десятки раз хуже.

– У нас нет выбора, – говорю я.

Габриель открывает рот, собираясь что-то возразить, но я отворачиваюсь и стучу в дверь раньше, чем он успевает произнести хоть слово.

Только сейчас я понимаю, почему именно Мэдди постоянно вызывает у меня чувство тревоги. Она слишком сильно напоминает мне детей, появлявшихся на свет в лаборатории. Маленьких уродцев, которые цеплялись за жизнь несколько часов, дней или даже недель, но в итоге все-таки умирали. Ее нынешний безжизненный взгляд точь-в-точь как у них. Я всегда старалась быстрее пробежать мимо комнат с этими обреченными, печальными существами, отводя глаза и отчаянно напевая что-нибудь про себя, пока не миную их двери.

После моего стука дверь гремит и приоткрывается с отвратительным скрежетом. Металлическое тепло здания заставляет меня раздуть ноздри. Габриель берет меня под руку, и я ощущаю грубую домотканую материю его рубашки.

Женщина, стоящая по ту сторону двери, оказывается маленькой и горбатой. На ней очки – такие грязные, что я едва различаю ее глаза сквозь линзы. Рот у нее открыт, лицо сохраняет бесстрастность, словно мы трое – это посылка, которую она как раз ждала и теперь осматривает на предмет целости. Женщина обводит меня взглядом – рваная ткань там, где был шлейф, грязный подол, растрепанные волосы…

Она говорит:

– Выглядишь, как поверженная императрица.

– Меня обзывали и похуже, – откликаюсь я.

Она улыбается, но улыбка у нее рассеянная. Теперь она уже смотрит на Мэдди, которая сидит на бедре у Габриеля, словно малютка-коала.

– Ваш ребенок? – спрашивает женщина и тут же сама отвечает: – Нет, не ваш.

Чтобы прийти к такому выводу, не надо быть ясновидящей. Мэдди унаследовала темную кожу и гладкие черные волосы матери.

– У нее рука сломана, – говорю я, словно это как-то объясняет ее присутствие.

– Входите, входите, – приглашает женщина. Но лишь после того, как внимательно рассматривает украшения мадам, висящие у меня на шее.

Мы заходим за ней в дом – я первой, а следом Габриель, так и не выпустивший мою руку. Я, прикрывая левую ладонь правой, прячу обручальное кольцо.

В домике оказывается невыносимо жарко. Металлические стены отражают свет от огня, словно мы оказались внутри печки. А еще здесь повсюду вещи. Вещи, которые совершенно не сочетаются друг с другом: ржавые фонари, с которых свисают нитки синих бусин, розовая пластмассовая статуя Свободы, нефритовый дракон, чучело оленьей головы над камином, туалетный столик, облепленный наклейками, но без верхнего ящичка.

Видимо, когда она предсказывает судьбу, с ней чаще расплачиваются вещами, а не долларами.

Земляной пол покрыт разномастными материалами – тут и линолеум, и камень, и кусочки ковров. В углу спальный мешок, рядом с ним низкий столик, окруженный диванными подушками.

В тепле Мэдди оживает. Щеки у нее горят, зрачки расширены, зубы оскалены в том же отважном вызове, который она демонстрировала мадам.

Я смотрю на нее в упор, и необычные глаза Мэдди встречаются с моими. Мне хочется думать, что наши странности дают нам особую телепатическую связь. «Не совершай сейчас никаких безумств», – говорит мой взгляд. Не знаю, понимает ли она меня.

Женщина представляется как Аннабель и, не интересуясь нашими именами, приглашает сесть на подушки. Она протягивает нам одеяла, хотя тепла здесь более чем достаточно, и рассматривает самодельную шину, которую светловолосая девочка из парка наложила на руку Мэдди. Это всего лишь ветки и бинт, но «гипс» сослужил неплохую службу, особенно если учесть все обстоятельства.

Мэдди настолько крохотная, что, когда она лежит на подушке, ее пятки почти не высовываются за край. Взгляд девочки мечется по всем предметам, находящимся в комнате, по бликам огня, лижущим стены и потолок. Ее разум – словно птичка в клетке, он бьется и хлопает крыльями, но не способен вырваться на волю.

Достаю из сумки клубнику и подаю Мэдди. Приходится поднести ягоду прямо к ее лицу, чтобы она заметила, но и тогда девочка с рычанием скалится, словно я предлагаю ей яд.

– Тебе надо хоть что-нибудь съесть, – говорю я.

Обращаясь к ней, я чувствую себя очень странно. Мэдди смотрит на меня так, что я сразу же вспоминаю о пульсирующей болью ладони. Девочка укусила меня с такой силой, что остался синяк. Тем не менее она берет ягоду в рот.

– Клубника? В это время года? – удивляется Аннабель.

Обеими руками женщина протирает линзы, являя нам мутно-зеленые глаза. Она из первого поколения, но голос у нее высокий и молодой. В доме стоит запах дыма и чего-то сладкого. Я не сразу опознаю этот запах. Это благовоние, хоть и не такое назойливое, как у мадам в парке аттракционов: оно сладкое и похоже на то, которое жгли в коридорах особняка на этаже жен.

Почему-то от этого запаха у меня начинается тоска по дому.

Габриель говорит:

– Ягоды не слишком хорошие.

– На самом деле они почти гнилые, – добавляю я.

Это, впрочем, не мешает Мэдди проглотить следующую предложенную мной клубничину.

Аннабель опускается на колени рядом с подушкой Мэдди. Ее курчавые седые волосы пронизаны светом. Мэдди скалит на нее зубы, розовые от клубничного сока.

– Помочь с переломом руки я не могу, – говорит Аннабель, – но у меня есть кое-что от температуры… если вы согласны, чтобы я избавила вас от этой клубники. Вы же сами сказали, что она гнилая.

– Забирайте ее, – говорит Габриель раньше, чем я успеваю вмешаться.

Бросаю на него возмущенный взгляд, но он смотрит на Мэдди, у которой горят щеки.

Я отдаю клубнику, старательно пряча черствый хлеб. Кто знает, когда нам удастся снова найти еду.

Мы смотрим, как Аннабель съедает все размякшие ягоды, по нескольку штук за раз, а потом высасывает сок из тряпицы. Под конец она облизывает каждый свой палец. Весь процесс занимает очень много времени.

– Ах! – со стоном говорит она, садясь на корточки. – То, что надо. Зимой у нас одни сублимированные продукты.

Она не спрашивает, откуда взялась клубника, и я расцениваю это как проявление тактичности.

Аннабель переползает к туалетному столику, начинает копаться в ящике и в конце концов извлекает оттуда банку с белыми пилюлями. В обычной ситуации я поостереглась бы брать таблетки у совершенно незнакомого мне человека – особенно после мадам, – но когда женщина приближается с банкой, я узнаю типичную овальную форму пилюль с буквой «А» на каждой. Аспирин! Такой же, какой мы с братом держали у себя дома. Его достать не так уж сложно – если вы можете себе позволить подобные траты.

Аннабель настолько благодарна за несвежие ягоды, что, кроме дозы аспирина для Мэдди, она даже предоставляет нам место для сна. Прямо здесь, на полу.

– Только до полудня, – предупреждает она. – Потом ко мне приходят клиенты. – Помолчав, добавляет: – А вот это очень красиво, милочка.

Она рассматривает нитку из желтых бусин в форме звезд и полумесяцев. Я снимаю бусы через голову и безмолвно отдаю ей. Потом устраиваюсь на одеяле, прижавшись спиной к груди Габриеля. Мэдди уже сопит на диванной подушке, обнимаю ее одной рукой. Сплю я чутко. Если она или Габриель от меня отодвинутся, я это почувствую.

Аннабель игнорирует нас. Она что-то мурлычет себе под нос, мешая кочергой угли и раскладывая карты таро на столике. Через несколько минут она выходит – наверное, в туалет, который стоит чуть в стороне от ее дома.

– Нам нельзя засыпать обоим, – произносит Габриель, как только она исчезает. – Ты спи. Мне все равно пока совершенно не хочется.

Моя щека на его руке. В уже разверзающейся под веками пропасти сна я вижу, как обе руки Габриеля обвивают меня кольцами, закрывая с ног до головы. Это одновременно заставляет ежиться от страха и успокаивает. Чувствую, что начинаю отключаться. Как он может бодрствовать?

– Посменно, – соглашаюсь я. Кажется, что мой голос звучит где-то за миллионы миль от нас. Я даже не уверена, что говорю, а не просто вижу во сне, будто говорю. – Когда слишком устанешь, отодвинься от меня. Я проснусь и стану дежурить.

Он убирает пряди волос с моего лица, и я ощущаю его внимательный взгляд.

– Ладно, – тихо бормочет он.

Это уже не слова. Это – белая вспышка у меня под веками.

Когда после смерти родителей я осталась жить с братом, я приучила свой организм глубоко засыпать на час, а следующий час бодрствовать. Тогда нам тоже приходилось дежурить. Но от тех времен меня отделяют много месяцев крахмального белья, пуховых подушек, мерного дыхания моих сестер по мужу, тиканья часов в золотой рамке рядом с кроватью и чуть заметного колебания матраса, когда муж или одна из сестер забирались ко мне, чтобы поспать рядом. Хоть я и стараюсь не забыть о сложности нашего положения, сон затягивает меня в свою теплую темноту.

– Спокойной ночи, – произносит чей-то голос.

– Спокойной ночи, Линден, – бормочу я. И все исчезает.

В доме нет окон, так что, когда Габриель меня будит, я не могу определить, сколько проспала.

– Мне нужно всего несколько минут, ладно? – шепчет он. – Разбуди меня, если устанешь.

Но я чувствую себя отдохнувшей. Настолько хорошо я не ощущала себя с того дня, как мы сбежали из особняка. Сон без видений всегда самый глубокий, и из него легче всего выходить.

Мэдди проснулась. Она лежит на боку лицом ко мне, пристроив сломанную руку на бедро. Ее лицо блестит от пота, и это подсказывает, что жар у девочки спадает. В свете огня ее необычно светлые глаза кажутся измученными, но спокойными. Мэдди смотрит на меня, а я – на нее. Мы вглядываемся в лица друг друга, словно рассчитываем найти в них ответы на свои вопросы.

Мне приходит в голову, что ребенка я получила в наследство: Сирень лишилась дочери и шанса освободиться одним махом и отдала обе эти бесценные вещи двум незнакомцам. Не знаю, зачем. Могу только предположить, что если бы мадам нашла Мэдди, то убила бы ее. Поэтому Сирень решила, что лучше смотреть, как ее дочь исчезает, чем как она умирает.

– Я тоже потеряла мать, – говорю я.

Больше ничего мне в голову не приходит.

Мэдди моргает – медленно, устало. А потом вздыхает, и ее грудь раздувается, как у маленькой пташки, которая защищает свою территорию, затем снова опускается. Девочка протягивает здоровую руку и гладит оставшиеся у меня нити бус.

– Где Аннабель? – спрашиваю я. – Еще на улице?

На самом деле я не жду ответа, но Мэдди быстро косится в сторону двери и возвращает взгляд к бусам.

– Она вышла из дома? – говорю я.

Кажется, девочка кивает. Хотя, может, просто смахивает волосы с глаз.

Аннабель возвращается через несколько минут с охапкой расщепленных досок. Наверное, отодрала их от соседних домов. Мне не удалось осмотреть окрестности, но кажется, большинство зданий здесь заброшены.

– Лицо у тебя выглядит намного лучше, когда ты немного поспишь, – заявляет Аннабель.

Она встает на колени рядом с камином и начинает складывать доски треугольником.

Я сажусь, и мои бусы выскальзывают из раскрытой ладошки Мэдди. Слышу тиканье. Приходится дважды обвести взглядом всю комнату, прежде чем удается обнаружить металлические часы, висящие на стене. Десять часов.

– Спасибо, что позволили нам остаться, – говорю я. – Мы скоро уйдем.

Аннабель, повернувшись ко мне боком, продолжает заниматься огнем. Улыбается.

– Отправитесь в свой разрушенный замок, императрица?

– Мне казалось, что императрицы живут во дворцах, – отвечаю я.

Она смеется. Смех летит по комнате и ныряет в стеклянный музыкальный мобиль, закрепленный на двери.

– В прошлой жизни ты была великолепным созданием, – объявляет она, – может, сиреной или русалкой.

Я сажусь, скрестив ноги, и откидываюсь назад с упором на руки. Я не верю в реинкарнацию и волшебных существ, но подыгрываю ей. Так мы хотя бы не молчим.

– Я всегда любила воду. По крайней мере, в этой жизни.

– И могу спорить, есть мужчина, который готов ради тебя утонуть, – произносит Аннабель, а потом, имитируя мой тон, добавляет: – По крайней мере, в этой жизни.

Женщина грустно улыбается, глядя на Габриеля, и я понимаю, что она говорит не о нем.

Я не отвечаю. Одно из правил умелого лжеца заключается в том, чтобы никогда не показывать сообразительному отгадчику, что он наткнулся на истину. Поэтому я молча смотрю, как двигаются ее руки, отправляя в огонь самые тонкие щепки. Пальцы у Аннабель ужасно интересные: веснушчатые и поразительно белые, и каждую фалангу покрывают серебряные, бронзовые и медные кольца. Бусы, которые я ей отдала, прекрасно сочетаются с ее пестротой. Я давно заметила, что люди первого поколения очень привязаны к вещам. Мои родители тоже были такими. Их окружали книги, ювелирные украшения… и воспоминания, которые могли вдохнуть в вещи жизнь.

Я ощущаю укол зависти. Мне не прожить так долго, чтобы испытать подобную привязанность к чему-либо.

Аннабель встает, отряхивает ладони и садится на подушку напротив меня. Нас разделяет только низкий столик.

– Скажи мне, императрица, – она складывает руки перед собой и подается вперед, – тебе хотелось бы что-нибудь узнать?

– О моих прежних жизнях?

– Это моя специальность, – отвечает она. Ее руки взлетают и трепещут, словно вспугнутые птицы. Тени, пляшущие на стенах, умножают их число. – Но подозреваю, что у тебя есть более насущные проблемы в этой жизни.

Мэдди уже сидит рядом, снова теребя пальцами нити моих бус; тихо постукивает пластмасса. Я колеблюсь, но потом снимаю бусы через голову, и Мэдди их отпускает.

Кладу их на стол в качестве платы.

Аннабель жестом просит меня протянуть руки, и я слушаюсь. Большими пальцами она нажимает мне на ладони. Ее кольца холодят кожу. Она закрывает глаза и удобнее устраивается на подушке.

Видно, как у нее под веками двигаются глазные яблоки. Это часть ее номера. Мой брат говорит, что гадание – разновидность психологии, и я думаю, он прав. Но частичка моего существа – та, которая истосковалась по дому, устала и боится смерти, – хочет верить, что раньше я могла быть императрицей или сиреной, что когда-то мне было суждено величие. Именно благодаря этим людским желаниям у Аннабель столько побрякушек.

Но женщина ничего не говорит. Она открывает глаза и суживает их, словно я только что намеренно ускользнула от нее.

– Какой у тебя знак? – интересуется она.

– Знак?

– Ну да, знак, знак! – она взмахивает руками, словно ответ должен быть очевиден. – Твой астрологический знак.

– Откуда мне знать? – говорю я.

– Когда у тебя день рождения, дитя? – спрашивает она.

Внезапно меня ударяет словно молнией.

В особняке время для меня остановилось. Сейчас кажется, что эти месяцы промелькнули, как пара минут. Но пока я била баклуши в придуманном мире Линдена, мир продолжал жить. Время шло. Отпущенный мне срок уменьшался… Я всегда это знала – где-то в глубине разума. Когда захлопывались двери фургона Сборщиков, когда Линден утыкался лицом мне в шею и втягивал запах моего тела, когда Сесилия стучала по клавишам рояля, когда Дженна испускала свой последний вздох. Несмотря на побег, я была все так же далека от своего брата-близнеца и от своего дома, посему старательно пряталась от реальности. Я слишком долго находилась в тумане, созданном опиатами мадам, я впускала в себя страхи и бредовые видения. Я делала все, чтобы забыть об истине, которая заключается в том, что верхняя половинка моих песочных часов менее полна, чем нижняя.

– Тридцатое января, – отвечаю я. – Оно недавно было.

Когда именно? Несколько дней назад? Определенно не больше, чем неделю назад. Но я уверена, что сейчас уже февраль.

– Водолей! – с улыбкой объявляет Аннабель. – Они всегда непредсказуемые.

Значит, я непредсказуемая! Я решаю считать это комплиментом. Очень трудно поймать непредсказуемое и удержать его.

– Задай мне вопрос, – предлагает гадалка.

Интонации у нее совершенно не театральные. У нее нет хрустального шара. (Я видела множество разных шаров у странствующих предсказателей.) Ее слова звучат совершенно обыденно.

Пытаюсь придумать, как задать вопрос так, чтобы одновременно не раскрыть все карты. Вот еще один психологический трюк.

– Я хочу найти одного человека, – говорю я.

– Это не вопрос.

– Тогда… где тот человек, которого я хочу найти?

Она иронично улыбается и тасует колоду таро. Мэдди наблюдает за ней с интересом; пальцами здоровой руки девочка рисует круги у себя на коленке. Волосы у нее влажные и слипшиеся от пота.

– Где этот человек? Где этот человек? – бормочет Аннабель, раскладывая карты картинками вниз, собирая их вместе и снова раскладывая. Когда все карты распределяются по трем равным стопкам, она спрашивает:

– Которая?

Я произвольно указываю на ту стопку, что лежит слева от меня. Аннабель пододвигает ее ко мне.

– Еще одну, – говорит она.

Я указываю на среднюю. Она пододвигает и ее.

– Сними верхнюю карту с каждой стопки, – приказывает она. Я слушаюсь. – А теперь переверни.

Я так и делаю.

Они ложатся на стол прежде, чем я толком успеваю их рассмотреть. Одна, потом вторая.

На одной карте изображение мужчины, на другой – женщины. Оба одеты по-королевски, в красные мантии и короны. Я читаю подписи под ними.

Императрица.

Император.

Невольно появляются мурашки. Аннабель смотрит на меня, самодовольно выгнув бровь.

– Теперь я понимаю, почему ты от меня ускользаешь, – заявляет она. – Дело не только в твоей непредсказуемой природе. Ты лишилась своей второй половинки. Своего Императора.

Я откидываюсь назад, внешне продолжая оставаться совершенно бесстрастной.

– А я и не знала, что у карт имеется зависимость от пола, – говорю я. – Почему вы так уверены, что я Императрица, а не Император?

– Пол тут совершенно ни при чем, – отвечает Аннабель, пододвигая ко мне обе карты. – Вот эту ты выбрала первой.

– Наугад, – вставляю я равнодушным тоном. Но мне уже становится интересно.

– Хочешь узнать, о чем мне говорит Императрица? – спрашивает Аннабель.

Она ухмыляется, демонстрируя полный рот пожелтевших зубов. Видно, что она наслаждается своей удачной догадкой.

Вспоминаю, как она тасовала карты, и пытаюсь сообразить, не было ли с ее стороны мухлежа. Смотрела ли она на них, перекладывала ли так, чтобы они говорили именно то, чего она захочет. Но вроде все чисто. Даже если это надувательство, по крайней мере, оно занимательное и обошлось мне всего лишь в нитку бус, которых мне совершенно не жалко. Поэтому я просто говорю:

– И что же?

– Императрица – хорошая карта. Императрица заботливая и верная. Хотя… – гадалка хмуро смотрит на карту с Императором, – … порой чрезмерно.

Она кивком указывает на мои пальцы.

– Я не могла не обратить внимания на твое кольцо, – объясняет она.

– Если я должна отдать его тебе, чтобы выслушать все остальное, можешь об этом забыть, – заявляю я.

– Я просто хотела обратить твое внимание на узоры. – Аннабель тянется к моей руке, но я не спешу ее подать. – Не бойся, я не стану просить, чтобы ты его сняла, – добавляет она.

Настороженно позволяю ей взять меня за руку. Она проводит кончиком пальца по лозам и цветам, выгравированным на обручальном кольце.

– Императрица любит ухаживать за всем живым, смотреть, как все растет. Но если цветок поливать чересчур обильно, он вянет.

Я вспоминаю мамины лилии: какими яркими они были при ее жизни и как отчаянно я пыталась оживить их, когда она умерла. Насколько важно мне было сохранить хотя бы какую-то ее частицу… и как я потерпела неудачу.

– Возможно, – произносит Аннабель, – ты любишь слишком сильно.

Я опять делаю каменное лицо, нельзя показывать, что она натолкнулась на правду. Именно так и работают подобные вещи. Предсказатели выдают догадку и смотрят за реакцией клиента.

– А как насчет Императора? – спрашиваю я, отнимая у нее руку и пряча ладонь под столом.

– Император храбр и управляет ситуацией, – отвечает она. – Так как ты вытащила эту карту после своей собственной, я считаю, что она олицетворяет кого-то, кто тебе близок. Кто является такой же частью твоего существа, как и ты сама.

Ее глаза за тусклыми линзами очков смотрят понимающе.

– Тот человек, которого ты ищешь… может, он твой близнец?

Догадка напрашивается сама. Императрица, Император. Но все равно у меня по позвоночнику прокатывается волна холода.

– Да, – говорю я, – мой брат.

Я даже не слышу, что она на это отвечает, – слишком занята попытками понять, как же ей удалось настолько хорошо меня просчитать. Мой взгляд скользит по вещам в комнате: это все получено в обмен на ее гадания. Наверное, за свою жизнь она наплела кучу лжи, сочинила тысячи звучащих убедительно историй – с ее-то способностью понимать язык тела и читать по лицам! Я думала, что немного хитрее других, но каким-то образом ей удалось подобрать ключ и ко мне; и вот уже так хочется ей верить. Кусочки пластика, стекла и металла подмигивают мне отблесками огня из камина.

Аннабель щелкает пальцами, чтобы привлечь мое внимание. Смотрю на нее.

– Мне сложно прочитать твоего брата-близнеца, – заявляет она с досадой. – В этом человеке есть нечто такое, в чем ты не желаешь признаться даже себе самой.

– Неправда, – говорю я. – Я знаю про моего брата все. Не считая того, где он сейчас.

Разве не в этом цель, ради которой я и затеяла все представление?

Аннабель бросает на меня скептический взгляд.

– Император – сильная карта, – поясняет она. – Она обозначает человека, которому нравится командовать.

Роуэн действительно такой. После смерти наших родителей все решения принимал он. Он нашел нам обоим работу, следил, чтобы я по утрам вставала с постели, а не валялась, погрузившись в свое горе. Из нас двоих это он всегда был сильным и рассудительным. В течение многих месяцев, после того, как меня похитили Сборщики, я цеплялась за надежду, что он сохранил свою силу характера.

Хотя я и не верю, что карты могут говорить правду, Император меня утешает. Карта говорит, что он продолжает бороться. Он не потерял надежду.

– Может, третья карта что-то нам скажет, – произносит Аннабель.

Я снимаю верхнюю карту с последней стопки и кладу ее картинкой вверх рядом с Императором.

Мир.

– Надо же! Эта карта никогда не выходит! – восклицает женщина. – Один раз выпала. Когда я еще девушкой гадала в моем родном городе… до того, как мы узнали про вирус. С тех пор она ни разу не выходила.

– И что это значит? – спрашиваю я.

– Это хорошая карта, – говорит Аннабель. – Она значит, что все встанет на свои места. Твой мир станет цельным.

– Получается, все хорошо, так ведь? – уточняю я.

Она хмуро смотрит на стол.

– Три карты – это три всеобщих закона. – признается она. – Жизнь, смерть и возрождение. В волшебных сказках бывает три желания, три феи-крестные. Все гадания не похожи друг на друга, но здесь Императрица символизирует твою жизнь, а Мир – твое новое рождение.

– А Император символизирует смерть? – предполагаю я.

Об этом догадаться легко. Все мы достаточно быстро умираем.

– Не обязательно, – отвечает Аннабель. – Смерть не всегда должна пониматься буквально. Она может означать изменение. Смерть твоей прошлой жизни или прошлых отношений.

Как было тогда, когда Сборщики запихнули меня в фургон и разлучили со всем, что я знала.

– И кто же изменился? – спрашиваю я. – Я или Император?

– Возможно, вы оба, – говорит Аннабель. – Но могу сказать тебе одно: все сильно ухудшится, прежде чем стать лучше.

Эту присказку используют чуть ли не все люди из первого поколения. Когда я болела, моя мать произносила ту же фразу воркующим ласковым голосом, гладя меня по голове. Все должно ухудшиться, прежде чем стать лучше. Надо еще немного помучиться, прежде чем меня перестанет лихорадить.

Конечно, они-то могут так говорить! Они доживают до старости. Нам, остальным, некогда пережидать худшее ради лучшего.

– Значит, ты не можешь мне сказать, где он, – говорю я.

И это не звучит как вопрос.

– Он не такой, каким ты его помнишь, – откликается Аннабель. – Это все, что я могу тебе сказать.

– Но он жив? – спрашиваю я.

– Не вижу никаких указаний на то, что мертв.

Я раздумываю. Следующий вопрос долго не может сорваться у меня с языка. Наконец я произношу его вслух:

– Он махнул на меня рукой?

Аннабель смотрит на меня сочувственно. Снова собирает карты в одну стопку и надежно прячет.

– Извини, – говорит она, – я не знаю.

Когда опять наступает моя очередь спать, мне снится огонь. Дом родителей в Манхэттене горит. В открытую дверь видны бесконечные отблески оранжевого и желтого. Окно заколочено. Я кричу, зову брата. «Роуэн!» От крика у меня болит горло.

Я зову его посреди пожара, кричу, что жива.

Он меня не слышит. Сон сменяется мраком.

Мэдди склонилась надо мной, трясет мои бусы так, что они яростно гремят. Я открываю глаза. Дышу прерывисто и часто.

– Тебе снился дурной сон, – говорит Габриель. Он стоит рядом со мной на коленях, протягивая кусок черствого хлеба из сумки Сирени. – Как бы то ни было, перед уходом отсюда надо поесть.

Глаза у него усталые, щеки серые и заросшие щетиной. Я сажусь, откусываю кусочек хлеба и понимаю, что проголодалась. Невыносимо думать о чудесном завтраке, который поджидал бы меня в особняке.

– А ты что-нибудь ел? – спрашиваю я.

– Немного, пока ты спала. Аннабель предложила нагреть нам воды для мытья, если я натаскаю ее из реки. Но я решил дождаться, пока ты проснешься.

– Я помогу, – предлагаю я.

Уже начинаю вставать, но Габриель останавливает меня, положив руку на плечо.

– Я справлюсь. Тебе нужно отдыхать. Видно, что нужно.

Готова поклясться, он говорит это без всякого ехидства. Я всматриваюсь в его лицо. На коже еще видны синяки. И мне кажется, этот отстраненный взгляд нельзя объяснить одной лишь «ангельской кровью», которая еще не вышла из организма.

Он на меня обижен. Я не могу его винить: ведь это я уговорила его бежать со мной из особняка, следовательно, я стала причиной всех неприятностей, которые с тех пор произошли. Чем дольше я на него смотрю, тем тверже в этом убеждаюсь. У меня обрывается сердце.

– У нас все погано началось, Габриель, – говорю я. – Мне очень жаль. Я обещаю, что ты не пожалеешь. Послушай, мы все-таки свободны…

– Перестань, – прерывает он меня и встает. – Просто отдыхай. Я вернусь.

Отдаю остаток хлеба Мэдди, которая жадно его поглощает. Поднимаюсь.

– Тоже пойду, – упрямо заявляю я.

Мы выходим из дома. Аннабель стоит снаружи и осматривает одну из стен. Бормочет, что ветер постоянно отрывает доски. Она указывает нам тропинку к реке и машет в сторону кучи ржавых разномастных ведер.

Мы с Габриелем идем в молчании – напряженном, невыносимом. Оба тяжело дышим – от голода, тошноты и испытаний последних дней. Помимо всего прочего меня терзает чувство вины. Я виновата в том, что ему пришлось перенести. А еще – в том, что не была полностью честна с ним, когда просила убежать со мной.

Мы сидели на моей кровати, и я рассказывала ему истории о Манхэттене, о свободе, рыбалке, высоких зданиях и моих глупых грезах о нормальной жизни. В плену внешний мир стал казаться мне настолько ярким, чудесным и соблазнительным, что я возжелала сделать Габриеля его частью. Мне хотелось, чтобы он узнал, какой бывает жизнь за стенами особняка Вона. Я была настолько захвачена своими видениями, что забыла о том, что мир может быть жесток. Хаотичен и опасен.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 513 | Нарушение авторских прав