АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лорен Де Стефано 14 страница

– Что вы со мной сделали? – спрашиваю я.

– Милая! – Он смеется. – Ты сама это с собой сделала. У тебя ломка.

Ломка? Нет, этого не может быть! Действие «ангельской крови» закончилось несколько недель назад. Ее просто не могло остаться у меня в теле. К тому же у Габриеля ломка шла гораздо тяжелее, а сейчас с ним все хорошо.

Вон вглядывается мне в глаза, ища там понимание, а я недоуменно взираю на него.

– Да неужели? – говорит он. – Такая сообразительная девушка!

Он явно наслаждается происходящим.

– «Джун Бинз», – поясняет он.

Тут он пускается в объяснения, за которыми трудно уследить, потому что у меня путаются мысли. Кажется, он специально все усложняет. Он говорит что-то насчет голубых «Джун Бинз» – именно голубых – тех леденцов, которые почему-то неизменно оказывались у меня на подносе с едой, даже после того, как Габриель потерял возможность тайком их мне приносить. Это эксперимент для определения наркотической зависимости и сопротивляемости к инфекции.

– Настоящая революция! – восклицает Вон. – Единственный способ устранить зависимость – это постепенное уменьшение дозировки. А если резко прервать прием? Происходит нечто удивительное! Организм начинает отключаться точно так же, как это бывает на последней стадии вируса. Сначала просто недомогание: тошнота, головная боль, а потом тело начинает терять чувствительность, болевые рецепторы в мозгу отмирают. Это немного похоже на смерть от переохлаждения.

Дженна. Ее имя подступает к моим устам, но я не называю его вслух. Вон говорит мне, что именно так убил Дженну. Этот огонь у него в руке – ничто по сравнению с новым взрывом ненависти у меня в душе.

– Я этим горжусь! – заявляет Вон. – Идея довольно примитивная. Чтобы предотвратить заражение гриппом, делают прививку от гриппа – вкалывают вакцину с соответствующим штаммом. Я рассуждал просто: надо воспроизвести штамм вируса и вводить вещество постепенно, в течение нескольких лет, пока организм не выработает иммунитет.

Мне тошно. Тротуар у моих ног покачивается и вздымается. Он убил мою сестру по мужу. Я всегда так думала, по подтверждение догадки оказалось неожиданно болезненным.

– Ты была идеальной кандидатурой, – говорит Вон. – Сначала я наметил Сесилию, из-за ее юного возраста, но беременность изменила процессы, проходящие в ее организме. Я решил ее не трогать. А вот ты… – Он смеется. – Линден сказал мне, что ты отказываешься исполнять свои супружеские обязанности. Он попросил у меня совета, и я сказал, чтобы он не настаивал. Он согласился неожиданно легко. Ему было достаточно смотреть на тебя, давать волю своим фантазиям при упоминании твоего имени. А у меня была уверенность, что в ближайшем будущем ты не забеременеешь.

При одной мысли о подобном разговоре меня снова начинает тошнить. Все те ночи, когда мы с Линденом цеплялись друг за друга, чтобы умерить снедающую нас обоих боль одиночества, были достоянием моего свекра. Наши поцелуи анализировались, наши взгляды и прикосновения были всего лишь сведениями для безумных экспериментов Вона. Я ощущаю себя изнасилованной.

Вон ведет меня к лимузину и открывает заднюю дверцу.

– Не делай глупостей, Рейн. – Он так редко называл меня по имени, что сейчас это меня потрясает. – Мы с этим справимся, как только вернем тебя домой. Или можешь умереть здесь, но тогда я позабочусь о том, чтобы с тобой ушли все обитатели этого дома.

Я знаю, что он говорит серьезно. Заглядываю в машину и вижу широкий кожаный диван, на котором мы с сестрами по мужу сидели, еще не зная имен друг друга. Тогда мы были тремя перепуганными девушками, избавленными от ужасной смерти, но приговоренными к пожизненному заключению. И именно здесь, под съемной крышей автомобиля, мы с Линденом цедили шампанское и приваливались друг к другу, разгоряченные, пьяные и хохочущие до икоты после его первой выставки.

– Садись, милая, – торопит меня Вон, – поехали домой.

И я слушаюсь, прекрасно понимая, что это моя последняя поездка. Что на этот раз меня ожидает нечто гораздо более страшное, чем замужество.

– А на тебе по-прежнему обручальное кольцо, – отмечает Вон, устраиваясь рядом.

Я почти не чувствую укола шприца, который он прилаживает к моему предплечью.

Но благодаря глупому везению, перед тем как потерять сознание, я очень своевременно успеваю облевать ему пиджак.

Я – труп на движущейся каталке.

Я петляю по лабиринту коридоров. В венах тепло, в глазах все плывет.

Неожиданно я замечаю, насколько все… громкое. Санитары разговаривают, нет, перекрикиваются. Один из них держит у меня над головой пакет с какой-то жидкостью. Я смутно сознаю, что вся эта суматоха связана со мной. Но я – ничто. Я не могу говорить. Я бы даже решила, что не дышу, если бы не туман, оседающий на пластиковом куполе, который держат над моим ртом.

Не знаю, где я. Вокруг все незнакомое, кроме одежды санитаров.

А потом внезапно возникает нечто привычное.

Нечеткая рыжая шевелюра. Ладонь, прижатая к разинутому рту. На руках вопит младенец. Поспешные шаги.

– Стойте! – кричит знакомый голос, но они не слушают, и смутную фигуру с рыжими волосами проглатывает разделяющее нас расстояние.

Я закрываю глаза. Перестаю существовать.

Я не понимаю, что уже всплыла из темноты – спустя многие годы, по моим ощущениям – до тех пор пока не слышу чей-то голос.

– Я ведь предупреждал, чтобы ты не убегала, – говорит Вон. В моем сне он стал черной птицей. Его когти разрывают мне кожу. Кровь капает у меня из руки. Я лежу совершенно неподвижно, чтобы он счел меня мертвой. С падалью не развлечешься, и я не допущу, чтобы мое поражение доставило ему еще больше радости.

– Рядом с моим сыном у тебя было все. Любовь, безопасность. Но ты упорствовала, так ведь?

Его дыхание – жаркий ветер.

– Упрямо стремилась уйти, и я позволил тебе это сделать. – Он вздыхает. – На самом деле ты оказала мне услугу. Линден от тебя отрекся.

Сознание постепенно возвращается ко мне, но я не позволяю ему сделать этого окончательно. И перед тем как снова уплыть в беспамятство, слышу слова Вона:

– Теперь ты принадлежишь мне.

«Ты принадлежишь мне».

Как бы глубоко меня ни хоронили мои сны, эти слова не уходят. Они возникают на табличках с названиями улиц. Они напевом срываются с губ утомленных девиц мадам. Их несет с собой шорох октябрьской листвы. Они расцветают на лилиях, раскрывающих свои лепестки, похожие на лучи морских звезд.

Порой я открываю глаза, и меня встречают санитары, которых я никогда раньше не видела. Они отводят взгляды, протирая мне кожу тампонами, вставляя и извлекая внутривенные катетеры в локтевой вене, меняют судно, делают записи в папках и уходят без единого слова. Я жду Вона, но он посещает меня только в кошмарах. Мне видится, будто он стоит на пороге со скальпелем или шприцем – и я просыпаюсь в холодном поту. Так длится, наверное, вечность. Точное время узнать невозможно: в стене фальшивое окно – единственное, что находится в комнате помимо приборов, – а в нем всегда сияет фальшивое солнце, освещающее поле с фальшивыми лилиями.

Когда санитары уходят, слышится звук тихо закрываемой двери, и я остаюсь одна. Рядом нет Дженны, которая составила бы для меня план побега, нет Габриеля, который проскользнул бы тайком поговорить со мной, нет Дейдре, которая приготовила бы мне ромашковую ванну. И нет Линдена, который рисовал бы свои унылые изящные картины или ложился бы ко мне в постель и обнимал, пока я не засну.

Это хуже смерти – остаток моих дней медленно утекает; проходит в болезни, уколах и одиночестве. Наверное, самое худшее – одиночество. Санитары упорно не желают со мной разговаривать, даже когда я прихожу в себя достаточно для того, чтобы наблюдать, как они работают. Иногда, когда я зависаю между реальностью и сном, мне грезится, что они приносят мне леденцы «Джун Бинз» (всех цветов, только не голубые) или шампанское, которое мы с Линденом пили на приемах. Но мне никогда не снится никто из тех, кто для меня важен. Возможно, так мой разум прощается со всеми, кого я любила.

Я начинаю завидовать убитым девушкам, которых Сборщики не сумели продать. Моему брату было бы легче найти мой труп, погоревать, но жить дальше, зная, что произошло. Однако я больше не стану о нем думать. Я прогнала его даже из самых мрачных моих снов. Вместе с Габриелем, солнечным светом и даже с Мэдди.

Моей решимости хватает ровно до момента, когда, открыв глаза, я вижу на пороге моей комнаты маленькую девочку. На ней тонкая больничная рубашка, как и на мне. Глаза у нее такие же, какие были у Дженны после ее смерти. Кожа пожелтевшая, руки в синяках от инъекций. Дейдре шатается, словно вот-вот упадет. Мне хочется думать, что она – очередной дурной сон в этом прибежище кошмаров. Или привидение. Но я несколько раз моргаю, а она по-прежнему здесь.

– Дейдре, – шепчу я. Это первое слово, которое я произнесла за тысячу лет. – Только не ты… не тебя…

– У вас в комнате так светло! – говорит она, и в этих усталых словах я узнаю мою верную горничную. – Остальные комнаты он держит в полумраке.

Я начинаю рваться из фиксирующих мое тело устройств. Не знаю, зачем. Даже если бы я сумела встать с этой постели, что я могу сделать для спасения Дейдре? Горничная босиком шаркает к кувшину, стоящему на одном из приборов. Она приносит чашку воды и, приподнимая мою голову, вливает ее содержимое мне в рот. Я не удивлена тем, насколько жадно пью: когда санитары дают мне воду, то ее бывает не больше нескольких чайных ложек за раз. Видимо, в эксперимент входит обезвоживание.

– У вас губы обветрены. – Она хмурится. – Жаль, что мне нечем это исправить.

– Что с тобой случилось? – спрашиваю я. – Что он сделал?

Она качает головой и гладит меня по щеке. Хотя бы ее ручонка кажется мягкой и знакомой. Это невольно приносит утешение – и я себя ненавижу. С ней произошло что-то ужасное, и виновата я. Потому что оставила ее здесь. Мне следовало бы подумать, что у Вона на нее окажутся свои жуткие планы.

– Мне очень жаль, – шепчу я.

– Тс-с! Я слышу, что он идет. Представьте, что оказались в каком-нибудь хорошем месте, и засыпайте.

Приближаются чьи-то шаги. Ее лицо темнеет от тревоги.

– Тс-с!

Дейдре проводит рукой по моим векам, заставляя их опуститься, и поспешно уходит. Она бежит почти бесшумно. Она не взрывается кровавыми брызгами и не исчезает. Я уверена в том, что она была настоящая. Я слышу, как дальше по коридору закрывается дверь.

Дейдре сказала, чтобы я представила себе, будто нахожусь в каком-то хорошем месте.

Мне снится, что на мне тот свитер, который она связала. Она стоит в отдалении, обхватив ладонями морскую звезду, и моргает, как затвор на фотообъективе. Океан лижет ее и мои ноги, желая нас утопить.

Дейдре навещает меня снова. Не знаю, сколько времени прошло с ее ухода. Минуты? Недели? Я чувствую, как она ослабляет мои фиксаторы.

– Тут есть одна хитрость, – говорит она, заметив, что я проснулась и наблюдаю. – Можно закрепить их на следующей дырке, и они все равно будут выглядеть достаточно тугими, но вы сможете протащить сквозь них кисти рук и стопы. Санитары приходят по расписанию, так что мы, остальные, можем вовремя лечь по кроватям. А вот вами занимаются нерегулярно. Трудно определить, когда именно за вами придут.

– Где я?

Голос у меня звучит хрипло. Горло дерет, и я смутно припоминаю, что мне пропихивали туда какую-то трубку.

Дейдре хмурится. Ее мягкие волосы растрепаны и спутаны, аккуратных косичек больше нет. И на ее теле столько синяков!

– Мы в подвале, – говорит она. – Распорядитель привез вас месяц назад. Вам было так плохо!

Глаза у нее наполняются слезами. Она бережно высвобождает мои руки из фиксаторов, и я пробую сесть. Но после долгого лежания на спине у меня отливает кровь от головы и в глазах снова появляются яркие пятна. Я растираю лоб и моргаю, пока пятна не исчезают.

«Дейдре, – думаю я, – что он с тобой сделал?»

Она совсем еще ребенок, ей девять-десять лет, но она исхудала, как настоящая старуха из первого поколения. Кожа у нее пожелтевшая, сморщенная на локтях и кончиках пальцев, все черты заострились так, что стали заметны кости черепа.

Но я не спешу задать этот вопрос. Какая бы ужасная судьба ни выпала на ее долю, в ней виновата я. Когда я убежала, то оставила ее без ее работы в особняке. Вон мог солгать сыну и сказать, что в мое отсутствие Дейдре лучше поручить дело где-то в другом месте. Линден даже не стал бы над этим задумываться. Он доверяет своему отцу.

Тем не менее вопрос все-таки звучит – помимо моей воли.

– Что он с тобой сделал?

Она качает головой.

– Наверное, начальная подготовка, – говорит она. – Скоро он попробует провести искусственное оплодотворение, – смущенно добавляет она. – Насколько я понимаю, Распорядитель считает, что нашел способ ускорить наступление детородного периода и вынашивание, так что девочки могут рожать детей до наступления естественной половой зрелости.

Эти слова, произнесенные добрым голосом, звучат настолько дико, что мне кажется, будто я сплю. Однако секунды идут, а ничего странного не происходит, не обрушивается потолок, не пытается подо мной провалиться пол.

– Пока ничего не получилось, – продолжает Дейдре, по-прежнему стараясь не встречаться со мной взглядом. Она вдруг опять превращается в прислугу, подтыкая одеяло мне под спину, растирая запястья, чтобы разогнать кровь. – Лидия здесь гораздо дольше меня. Один раз она почти доносила полный срок, но…

Она замолкает.

Лидия. Почему имя кажется мне знакомым? Туман еще не до конца ушел из головы, как и подозрение, будто все это – сон, но я все-таки вспоминаю. Лидия была горничной Роуз; ее отослали после того, как Роуз, сильно переживавшая из-за потери новорожденной дочери, больше не смогла выносить присутствия юной девушки, которая ей прислуживала.

– Дейдре!

Я тяну руки, чтобы обнять ее, утешить. Но ей ни к чему мое утешение. Она отстраняется.

– Кажется, я слышу лифт, – говорит она, глядя на свои судорожно стиснутые пальцы. – Я вернусь, когда смогу.

Она поспешно помогает мне вернуть кисти в фиксаторы и убегает из комнаты.

Когда заходят санитары, я изображаю беспамятство, но сердце отчаянно колотится. Один из них меряет мне давление: я чувствую, как манжетка пережимает мою руку, а потом с шипением слабеет. Слишком высокое. Это повод для немалой озабоченности. Санитары начинают бормотать что-то насчет побочных эффектов и учащенного сердцебиения.

Вокруг меня пульсирует кошмар. Визжанье колесиков, звяканье инструментов. Я чувствую прикосновение к предплечью и жду укола иглы, но ощущаю только легкое давление и слышу писк прибора.

Прохладные сухие руки расстегивают пуговицы на моей рубашке. Что-то неприятное плюхается мне на грудь, кажется, какой-то гель. Нечто твердое движется по моей грудине. Я знаю, что это прибор, а не рука человека. Они проводят очередное исследование. Я чувствую, что я не человек. Эксперимент. Труп.

«Все хорошо. Я больше никогда никому не позволю тебя тронуть».

Но никто меня не спасет.

В конце концов санитары обтирают мое тело, делают записи и удаляются. Я слышу, как один из них где-то далеко спрашивает:

– Как ты думаешь, что он сделает с ее глазами, когда все закончит?

По сосудам растекается какая-то жидкость. И именно теперь начинаются настоящие кошмары. Лица, которые склоняются надо мной, мутируют и разлагаются. Призраки, спешащие по коридору, шепчущие мое имя. Волна крови, расплескивающаяся по кафельным плиткам. Линден, стоящий в дверях.

– Я думала, ты больше меня не любишь, – шепчу я, и он рассыпается прахом.

Так как в комнате нет часов, а голографическое окно неизменно демонстрирует яркий фальшивый солнечный свет, для меня не существует понятий «утро» и «вечер». Я подозреваю, что Дейдре навещает меня по утрам, потому что она всегда растрепана, словно только что проснулась. У меня из рук торчит столько трубок и проводов, что когда она освобождает меня от фиксаторов, это ничего не меняет. Я почти не могу двигаться. Она нашептывает мне что-то приятное, описывает картины своего отца, вслух восхищается множеством оттенков моих светлых волос.

Я редко бываю настолько в сознании, чтобы отвечать ей. Наверное, Дейдре к этому привыкает, потому что со временем ее рассказы приобретают мрачный характер.

– Извините, что я вас не навещала, – шепчет она. – У меня опять был выкидыш.

Мне недостает сил открыть глаза, и, по-моему, если бы она знала, что я ее слышу, она бы этого не сказала.

– Сегодня утром умерла Лидия. Я смотрела, как она истекает кровью. И Распорядитель присутствовал, когда ее увозили.

У Дейдре срывается голос. Я чувствую, как дергаются ее пальцы, которые она переплела с моими.

– Но она много знала, – говорит девочка, и в ее голосе слышны подступающие слезы. – Помните про младенчика Роуз? Я рассказывала, что слышала его плач перед тем, как Распорядитель объявил, что он родился мертвым. А Лидия говорила, что видела его. Она видела младенчика, и с ним было что-то не так. Ушки съежившиеся, а личико… какое-то неправильное. Уродливое.

У меня снова начинает колотиться сердце, беспомощно и бесполезно. Кажется, сердце – последняя часть меня, которая еще способна двигаться.

Роуз. Первая жена Линдена – наверное, единственная, кого он любил по-настоящему, – была вынуждена рожать в одиночестве, во власти чудовища. Она знала, на что он способен. Она предупреждала меня, чтобы я не пыталась идти ему наперекор, а я не послушалась ее.

Дейдре продолжает говорить, но мне не удается сохранить сознание и услышать, какими еще ужасами она со мной делится.

Сны расплескиваются, словно волны, ударяющиеся о скалу.

Когда я открываю глаза, первое впечатление – моя маленькая сестра по мужу стала выше. И похорошела.

Полоса света от фальшивого окна гладит ей щеку, а потом перепрыгивает на плечо – это она повернулась.

Она еще не заметила, что я за ней наблюдаю. Она двигается привольно, что-то мурлыча и пританцовывая, наполняя при этом бумажный стаканчик водой из кувшина. Волосы у нее небрежно закручены вокруг головы и длинными ручейками спускаются по шее, которая тоже стала стройнее и изящнее. Я вспоминаю крылатую невесту с красиво уложенными волосами, которая вприпрыжку бежала на свою свадьбу. Эта девочка начала взрослеть уже тогда, когда я сбежала из особняка, ее закалили роды и горе. Но в мое отсутствие она выросла еще сильнее. Теперь ее фигура напоминает песочные часы.

Я не обращаю внимания на больших черных пчел, которые вьются вокруг нее, и они постепенно исчезают. Девушка остается, хоть я и напоминаю себе, что это не может происходить на самом деле. Я так благодарна за появление этого доброго, хорошо знакомого создания, что не сомневаюсь – это сон. Однако принимаю я его с радостью. Возможно, я буду жить этим воспоминанием следующие четыре… нет, уже три… три года. Пока Вон превращает мое тело в свою игрушку, пока мой брат скитается по земле, я смогу жить в своем безопасном вымышленном мирке. Может, я даже призову в свои грезы немного леденцов, в которые ничего не подмешано.

– Проснулась? – спрашивает Сесилия, стоя ко мне спиной. Она поворачивается и несет мне бумажный стаканчик с водой. – Здесь внизу воздух такой сухой! Я подумала, что тебе должно хотеться пить.

Это не сон. Она действительно здесь. Шевелю руками и ногами и обнаруживаю, что они по-прежнему в трубках. Сесилия накрывает мои пальцы ладонью и говорит:

– Нет-нет, не пытайся двигаться. Ты себе повредишь. Вот так.

Она подносит стаканчик к моим губам и смотрит, как я пью. Губы у нее странно изогнуты: это и не улыбка, и не досадливая ухмылка. Кажется, будто ей хочется что-то сказать, но она ничего не произносит.

С потолочных панелей льется мягкий свет, все очертания в нем кажутся размытыми и мягкими, словно в романтических кадрах из любимых мыльных опер Дженны.

– Я спряталась в коридоре и подслушала их разговоры. Они сказали, что сердцебиение у тебя зашкаливает. Решили, что будет инфаркт, – говорит Сесилия.

В ее голосе слышится сочувствие и что-то еще. Раскаяние? Стыд? Она избегает встречаться со мной взглядом. Наверное, вид у меня довольно гадкий, потому что она проводит указательным пальцем по моей щеке и едва сдерживает рыдание.

К лучшему или худшему, но Сесилия всегда останется моей сестрой по мужу. Ничто не может уничтожить воспоминания о том, что мы перенесли вместе. Мы всегда будем связаны. При виде ее слез мне тоже хочется плакать. Я поворачиваю голову, чтобы упереться взглядом в стену и попытаться справиться с собой, прежде чем слезы покатятся по щекам.

– Ох, Рейн! – восклицает Сесилия. – Разве ты не понимаешь, что наделала, когда вернулась? Ты теперь никогда не выберешься отсюда. Ни за что.

Я закрываю глаза. Грудь сотрясают рыдания. Она говорит правду. Я больше никогда не увижу ни брата, ни Габриеля. Судя по всему, я больше не увижу дневного света. У меня был всего один шанс, и я потерпела неудачу.

Сесилия наклоняется и целует меня в лоб, а я замечаю, что от нее пахнет, как от Дженны. Спокойным женственным ароматом духов и мягких лосьонов.

– Надо идти, пока меня не застал здесь Распорядитель Вон, – говорит Сесилия. – Я застукала санитара спящим в библиотеке, и он дал мне свой электронный пропуск. Я просто… – она шмыгает носом, – …не могла не прийти. Не надеялась, что снова тебя увижу.

Я не отвечаю ей и не открываю глаз. Если я буду лежать совершенно неподвижно, слезы не прольются.

Она уходит не сразу. Гладит меня по голове, скулит и просит прощения, рассказывает о вещах, произошедших так давно, что они уже не имеют значения. Или о том, в чем она вообще не была виновата.

А потом, несмотря на все старания остаться в сознании, я проваливаюсь в кошмар с мертворожденными уродами, коридорами, где разносится детский плач, домами, где таятся нарисованные черной тушью невыразимые ужасы. Ужасы крутятся и крутятся передо мной темными голограммами, а Линден при этом лучится гордостью.

Наконец мне удается произнести вслух:

– Линден действительно от меня отрекся?

Но к этому моменту Сесилия уже давно ушла.

Приглушенные сердитые голоса. Поскуливание младенца.

– Но вы же ее убьете! – восклицает Сесилия.

– Мы знаем, что делаем, – отвечает чей-то голос.

Это не Вон. Может, один из санитаров.

– Пустите меня к ней. Пустите меня к ней, или я начну кричать!

Сесилия говорит умоляюще, но с жаром.

– Кричите сколько хотите, – отвечают ей. – Вам же будет хуже.

Она все равно вопит. А я опять падаю в кошмар и следую за Сесилией по длинным коридорам, переступая через фрагменты человеческих тел и костей. Ее рыжие волосы наполнены солнцем, ее шаги – это клавиши рояля, отстукивающие бессмысленную песенку. А потом, когда я уже уверена, что догнала сестру по мужу, она исчезает.

Зову ее, но вырывается только стон. Я прихожу в сознание. Пальцы снуют по моим волосам, словно пауки.

– Я здесь, – отзывается Сесилия. – Мне нельзя долго оставаться. Послушай меня. Слушаешь?

Расплывающаяся комната внезапно обретает резкость. Две Сесилии сливаются в одну четкую фигуру. Я шевелю губами и выясняю, что у меня есть голос:

– Да.

– Я найду способ тебя вызволить, – обещает она мне. – Верь мне.

Вера. Это слишком сложно для моего замутненного разума. У сестры по мужу выступают слезы на глазах. Она одета в бикини, с мокрых волос мне на руку катится вода. Несколько капельниц отключены. Неужели Сесилия сделала это, чтобы меня разбудить? Наверное, да. Онемение в теле сменяется болью. Тем не менее я держусь в сознании.

Пытаюсь сфокусировать взгляд на ее лице, но глаза у нее черные, словно две колотые раны. Комната дергается и вновь расплывается.

– У меня кошмар, – говорю я.

– Нет, – возражает она, – ты сейчас не спишь.

– Докажи, – требую я.

Она уже много раз дразнила меня своим присутствием, но, просыпаясь, я оказывалась одна.

– Когда я была беременна и плохо себя чувствовала, – начинает она, – ты рассказывала мне истории про близнецов. Они не раскрывали преступления, не спасали мир и все такое, но они были вместе. Пока их не разлучили.

– Это не выдуманные истории, – откликаюсь я. – Я рассказывала про нас с братом.

– Теперь я знаю. Наверное, всегда знала. А я была эгоисткой. Мне хотелось, чтобы ты оставалась здесь, со мной. Ты, я, Дженна и Линден. – Она убирает волосы у меня со лба. От нее пахнет бассейном и лосьоном для загара, и из-за этого в памяти всплывают картинки ярких голографических гуппи. – Если ты останешься здесь, ты умрешь, – добавляет она. – Твое место не со мной и не с Линденом. Твое место вне этого дома.

– Линдену я и так не нужна, – бормочу я. – Он сказал об этом своему отцу.

В глазах Сесилии мелькает боль. Или, может, это удивление? Она никак не поверит в то, что Линден способен быть настолько черствым.

– Ты пришла сюда, хоть он и не велел тебе этого делать, – догадываюсь я. – Так ведь?

Сесилия щетинится.

– Ну, конечно, он не знает, что я с тобой вижусь. Линден решил, что меня это только расстроит. Он же заботливый. Он считает, нам лучше забыть о том, что ты вообще существовала и…

Сесилия замолкает, поправляет на мне рубашку.

– Мне пора. – Она целует меня в лоб, стремясь казаться заботливой мамочкой, и подключает капельницы обратно. – Линден думает, что я плаваю в бассейне.

Я смотрю, как сестра по мужу пятится к двери – мокрая, с завязанным на тоненькой талии полотенцем.

– У нас снова будет ребенок, – говорит она, стараясь улыбнуться, но улыбка выходит кривой. – Линден сказал, что если это девочка, мы сможем назвать ее Дженной.

Поворачивается, чтобы уйти.

– Постой! – зову я, но голос захлебывается в волне наркотиков, возвращающихся в мою кровь.

Долгие дни – или мне это только кажется? – я нахожусь вне реальности, выныривая в мир лишь на краткие секунды. В редкие моменты неспутанного сознания меня посещают одни и те же мысли.

«Линден действительно отдал меня своему отцу».

«Моя сестра по мужу по-прежнему во власти Вона. Она родит ему еще одного внука для экспериментов».

«На этот раз я не смогу ее оберегать».

«Младенец Роуз родился с дефектами. Вон его убил. Линдену об этом никто не сказал».

«Мой брат так никогда и не узнает, что со мной стало».

«Где-то далеко Габриель проснулся и понял, что я исчезла. Он тоже никогда не узнает, что со мной стало».

«До тех пор пока Вон жив, я буду находиться в этом подвале – в виде отдельных конечностей, органов и генов».

…И я пытаюсь больше не приходить в сознание. Но никаким усилием воли это не проконтролируешь. Я не управляю тем, когда именно очнусь и что при этом увижу.

А вижу я Дейдре: она стоит в нескольких шагах от моей кровати. Бывшая горничная сгибается, и ее рвет желчью – странной, вонючей и зеленой. Рубашка сползает у нее с плеча, и становится виден каждый позвонок. Костяшки пальцев у Дейдре белые, кулаки сжаты. А когда все заканчивается, она надолго затихает и глубоко дышит.

Затем устремляет на меня глаза – из-за расширенных зрачков в них не видно радужки – и говорит:

– Он придумал для вас нечто ужасное. Вам не следовало возвращаться.

– Дейдре! – зову я голосом, полным тоски.

Мне хочется заключить ее в объятия и защитить. Моя милая, преданная горничная, которая целыми днями следила, чтобы у меня все было в порядке, которая и представить себе не могла тех ужасов, которые происходят с нами сейчас. И все это – из-за меня.

Я бьюсь в фиксаторах, пока Дейдре подтирает лужицу рвоты полотенцем и отправляет его в контейнер для биологически опасных отходов, куда санитары выбрасывают иголки. Она роняет руки на колени и выглядит совершенно отчаявшейся, однако не плачет. Возможно, у нее еще осталось немного сил, чтобы не сдаваться. Я помню это ее свойство. Она крошечная, но всегда была стойкой. «Легче, когда думаешь о чем-нибудь хорошем». Ее болезненно-желтое лицо освещает фальшивый солнечный свет, льющийся из голографических лилий. Они движутся по кругу: влево, влево, влево, чуть застыли – и вправо.

«Думай о чем-то хорошем». Дом Клэр ночью, детское сопение, доносящееся из каждой комнаты. Моя голова на коленях у Габриеля. Он обещал, что никому не позволит причинить мне боль. Я понимала, что над этим никто не властен, даже он, но закрыла глаза и притворилась, будто верю.

Нет, я не стану думать ни о чем приятном, от этого только тяжелее. Тяжелее открывать глаза и вспоминать, что я здесь, в подвале.

– Надо было взять тебя с собой, – говорю я. – Спрятать где-нибудь, где он не смог бы тебя найти.

– Он нашел бы меня так же, как и вас, – отвечает Дейдре.

Она прикасается к моей ноге, и я вздрагиваю. Будучи женой Линдена, я привыкла к вниманию и уходу со стороны Дейдре и прислуги. Привыкла к тому, что меня причесывают, накладывают макияж, делают массаж. Но несколько болезненных уколов – и все изменилось. Я вздрагиваю, бывшая горничная виновато хмурится, но все же задирает мне рубашку до пояса.

– Вот тут, – шепчет она. – Вам, наверное, не видно, но он поставил его сюда.

Она указывает на бедро. Болезненно-бледная кожа и просвечивающие вены…

– Что я должна увидеть?

– Перед свадьбой вас осматривал врач, – объясняет Дейдре. – Проверял фертильность, помимо прочего. И вам установили маячок, чтобы Распорядитель всегда знал, где вы находитесь. – У меня так шумит в ушах, что я едва слышу ее шепот. – Вы и ваши сестры по мужу – его собственность. Вы всегда будете принадлежать ему.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 626 | Нарушение авторских прав