АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Лорен Де Стефано 3 страница

И мне совсем не было любопытно.

Губы мадам изгибаются в улыбке, и эта улыбка – добрая. Помада трескается, под ней проявляется что-то бледно-розовое.

Мы стоим около кучи ржавого металлолома. Куча гудит и испускает слабый желтый свет. Надо полагать, это один из проектов Джареда. Мадам восторгается его изобретениями. Она называет их «приспособами».

– Это нагреватель для почвы. Мой Джаред считает, что с ним можно будет получать урожай зимой, – говорит мне старуха, похлопывая по ржавому корпусу изобретения.

– Так что ты скажешь про мой карнавал, chérie? – спрашивает она. – Лучший в Южной Каролине!

Меня изумляет, как старухе удается так разговаривать, что из уголка ее рта не вываливается сигарета. Может, я надышалась табачным дымом, но мадам внушает мне благоговейный страх. Вещи становятся ярче, когда она проходит мимо них. Ее сады растут. Из призрака погибшего общества и нескольких испорченных механизмов она создала странное царство грез.

А еще она, похоже, никогда не спит. Сейчас, днем, ее девицы дремлют, а охранники и вовсе работают посменно, но сама она постоянно снует между палатками, что-то делая, прихорашиваясь, отдавая приказания. Даже мои сны прошлой ночью пахли ею.

– Ничего подобного в жизни не видела, – признаюсь я.

И это правда. Если Манхэттен – реальность, а особняк – роскошная иллюзия, то данное место надо считать обшарпанной и нечеткой границей, которая разделяет два этих мира.

– Твое место здесь, – заявляет мадам, – а не с мужем. И не со слугой.

Она обнимает меня за плечи и ведет через участок с увядшими, припорошенными снегом полевыми цветами.

– Возлюбленные – это оружие, а вот любовь – это рана. Этот твой паренек, – добавляет она без всякого акцента, – это рана.

– А я не говорила, что люблю его, – откликаюсь я.

Мадам озорно улыбается, и ее лицо покрывается морщинками. Я вдруг понимаю, что первое поколение стареет. Скоро их не станет. И больше никто не будет знать, как выглядит старость. «Двадцать шесть и старше» станут тайной.

– У меня было много возлюбленных, – сообщает старуха, – но только один любимый. У нас даже родился ребенок. Прекрасная малышка с волосами всех оттенков золота. Как у тебя.

– Что с ними случилось? – расхрабрившись, спрашиваю я.

Старуха исследовала и изучала меня с первого момента моего появления здесь – и вот наконец она демонстрирует свою собственную слабость.

– Умерли, – отвечает мадам, снова обретая акцент. Все человеческое исчезает из ее взгляда. Он становится укоризненным и холодным. – Убиты. Погибли.

Она останавливается, заправляет мне волосы за уши, приподнимает подбородок и разглядывает мое лицо.

– И я сама виновата в своей боли. Мне не следовало так сильно любить свою дочь. Нельзя этого делать в мире, где ничто не живет долго. Вы, дети, как мотыльки. Вы розы. Вы размножаетесь и умираете.

Я открываю рот и не могу произнести ни слова. То, что она говорит, ужасно, но это правда.

А потом меня озаряет: не относится ли так же ко мне мой брат? Мы пришли в этот мир одновременно, один за другим, как два удара сердца. Но я уйду из него первой. Так мне было обещано. Когда мы были маленькими и я стояла рядом с ним, хихикая и выдувая мыльные пузыри через соединенные колечком пальцы, представлял ли он уже вместо меня пустоту?

Когда я умру, будет ли он жалеть о том, что любил меня? Жалеть, что мы двойняшки?

Может, он уже жалеет.

Кончик сигареты мадам ярко вспыхивает: она глубоко затягивается. Сирень говорит, что дым заставляет старуху бредить, но я пытаюсь понять, что из слов мадам – правда.

– Вас надо любить мгновениями. Вы – иллюзии. Именно это я и даю моим клиентам, – говорит она. – А твой паренек жадный.

Габриель. Когда я от него уходила, его пересохшие губы что-то беззвучно шептали. Я заметила, что у него на подбородке отросла щетина. На него снова надели форменную рубашку слуги, порванную телохранителями. Меня тревожили лиловые тени у него под глазами и хриплое дыхание.

– Он слишком сильно тебя любит, – говорит мадам. – Он любит тебя даже во сне.

Мы идем мимо грядок клубники. Мадам без умолку болтает об удивительном Джареде и его подземном устройстве, которое подогревает почву, имитируя весну, чтобы местные посадки росли.

– Самое волшебное, – говорит она, – что земля остается теплой для моих девочек и моих клиентов.

Пока она щебечет, я обдумываю ее слова о Габриеле: то, что он слишком сильно меня любит, и то, что он – рана. Вон то же самое думал о Дженне: она ничем не была ему полезна, не родила внуков, не подарила его сыну настоящей любви. И за это она умерла.

В этом мире важно быть полезным. Похоже, все первое поколение с этим согласно.

– Он сильный, – говорю я, прерывая ее разглагольствования насчет весенних комаров. – Он умеет поднимать тяжести, готовить еду и делать практически все, что угодно.

– Но я не могу ему доверять, – возражает мадам. – Что я про него знаю? Он к нам словно с неба свалился.

– Мне-то вы доверяете, – не сдаюсь я. – Вы ведь рассказываете мне обо всем этом!

Она обнимает меня за плечи и хихикает, словно безумный ребенок.

– Я никому не доверяю, – говорит она. – И тебе не доверяю. Я тебя готовлю.

– Готовите? – переспрашиваю я.

Прямо на ходу она кладет голову мне на плечо, и от ее теплого дыхания волосы у меня на затылке встают дыбом. Чад от ее сигареты душит меня – я с трудом справляюсь с кашлем.

– Я делаю для своих девочек все, что могу, но они утомились. Истратили себя. Ты безупречна. Я подумала и решила, что не стану отдавать тебя своим клиентам, чтобы они не снизили твою ценность.

Снизили мою ценность?! Меня начинает тошнить.

– Наоборот, – продолжает мадам, – я заработаю на тебе больше, если ты останешься нетронутой. Нам надо будет найти тебе место. Может, ты будешь танцевать. – Даже не видя лица старухи, я чувствую ее улыбку. – Пусть они ощутят вкус. Пусть будут зачарованы.

Ход ее темных мыслей не очень понятен, и у меня невольно вырывается вопрос:

– А как же парень, с которым я появилась? Если я буду делать все это для вашего… бизнеса, – последнее слово с трудом сходит с моего языка, – тогда я должна знать, что с ним все в порядке. Для него должно найтись место!

– Хорошо, – отвечает мадам, внезапно заскучав. – Это достаточно скромная просьба. Если он окажется шпионом, я прикажу его убить. Обязательно предупреди его.

Ближе к вечеру мадам отправляет меня в зеленую палатку. Кажется, раньше здесь жили Салатовая и Аквамариновая, до того, как их сожрал вирус. Старуха обещает, что скоро ко мне придет одна из девиц.

Габриель по-прежнему в отключке. Его голова лежит на коленях какой-то девчонки, одной из блондинок-двойняшек, которых я видела утром.

– Пожалуйста, не злись. Я знаю, что меня не должно здесь быть, – говорит она, не поднимая головы. – Но он издавал такие ужасные звуки… Я не хотела, чтобы он оставался один.

– Что за звуки? – спрашиваю я очень мягко.

Встаю рядом с ним на колени. Лицо у Габриеля стало еще бледнее, чем раньше. На щеках и шее появилась красная сыпь, а кожа вокруг ссадины стала ярко-оранжевой.

– Больные звуки, – шепчет девочка. У нее очень светлые волосы и такие же ресницы. Они поднимаются и опускаются, словно обрывки солнечных лучей. Юница водит своими ручонками по волосам и скулам Габриеля. – Это он подарил тебе кольцо? – спрашивает она, указывая подбородком на мою руку.

Я не отвечаю. Обмакнув полотенце в тазик, выжимаю его и промокаю им Габриелю лицо. Накатившее ужасное чувство мне хорошо знакомо: так бывает, когда дорогой мне человек страдает, а у меня нет ничего, чтобы оказать хоть какую-то помощь… только вода.

– Когда-нибудь у меня тоже будет кольцо из настоящего золота, – заявляет девочка. – Когда-нибудь я стану первой женой. Я это знаю. У меня бедра как раз для того, чтобы рожать.

Будь ситуация не такой жуткой, я рассмеялась бы.

– Я была знакома с девушкой, которая тоже росла, мечтая стать невестой, – сообщаю я.

Блондинка пристально смотрит на меня, широко распахнув зеленые глаза, и на секунду мне начинает казаться, что, возможно, эта девчушка права. Она вырастет страстной и энергичной, она будет стоять в шеренге печальных девиц, пойманных Сборщиками, и там какой-нибудь мужчина выберет ее и придет к ней в постель, раскрасневшись от желания.

– И у нее вышло? – спрашивает девочка. – Стать невестой?

– Она была моей сестрой по мужу, – отвечаю я. – И да, она тоже получила золотое кольцо.

Девчушка улыбается, демонстрируя отсутствие переднего зуба. Нос у нее усыпан темными веснушками, которые перетекают на щеки, словно румянец.

– Могу спорить, она была хорошенькая! – восклицает девочка.

– Была. И есть, – поправляюсь я.

Сесилия для меня потеряна, но она все еще жива. Мне не верится, что я почти ее забыла. Кажется, прошла целая вечность с того момента, когда я бросила ее в сугробе, растерянную, выкрикивающую мое имя. Я убежала, не оглядываясь, разозлившись на нее так, как никогда в жизни ни на кого не злилась.

Да, целая вечность отделяет мое воспоминание от этого наполненного дымом и увяданием места. Я даже больше не злюсь на Сесилию. Я вообще почти ничего не чувствую.

– Как больной? – спрашивает Сирень прямо от входа.

Девчушка резко выпрямляется с виноватым видом. Ее застукали. Она осторожно сдвигает голову Габриеля со своих колен и ретируется, бормоча извинения и называя себя дурочкой.

– Ей поручен уход за больными, – объясняет Сирень. – Она не смогла устоять перед Прекрасным Принцем, попавшим в беду.

При свете дня и без макияжа Сирень по-прежнему остается прекрасным созданием. Глаза у нее чувственные и грустные, улыбка вялая, волосы с одной стороны грязные и слипшиеся. Кожа такая же темная, как ее глаза, шея завешана полупрозрачными голубыми шарфами. За спиной у девушки кружится снег.

Она говорит:

– Не беспокойся. С твоим принцем все будет хорошо. Ему просто дали немного успокоительного.

– Что ты ему вколола? – спрашиваю я, даже не пытаясь скрыть гнев.

– Просто немного «ангельской крови». Мы принимаем ее, чтобы лучше спать.

– Спать? – рычу я. – Он же без сознания!

– Мадам опасается новых парней, – произносит Сирень не без сочувствия. Она опускается на колени рядом со мной и прижимает пальцы к шее Габриеля. Проверяет его пульс, потом добавляет: – Она считает, что все мужчины – шпионы, явившиеся, чтобы забрать у нее девушек.

– Но при этом она позволяет любому, у кого есть деньги, приходить и делать с этими девушками все, что им заблагорассудится.

– Под строгим наблюдением, – подчеркивает Сирень. – Если кто-то выходит за рамки… а порой так бывает… – Девушка складывает пальцы в «пистолет», наводит его на меня и стреляет. – За чертовым колесом есть большая печь, в которой мадам сжигает трупы. Джаред сделал ее из старых машин.

В этом нет ничего неожиданного. Кремация – самый распространенный способ уничтожать умерших. Мы гибнем с такой скоростью, что на кладбищах не хватает места, к тому же ходят слухи, будто вирус заражает почву. Так что вдобавок к Сборщикам, похищающим девушек, существуют команды очистки, которые забирают трупы, брошенные на обочинах, и тащат их в городские крематории.

От этой мысли мне становится больно. Я понимаю Роуэна – на мгновение по-настоящему понимаю его. Он ищет мое тело, думает, что я уже превратилась в пепел. А когда брат проходит мимо крематориев, окутанных густой пылью, не боится ли он того, что вдохнул меня? Мои кости… мой мозг… мои глаза… а глаза у меня точь-в-точь такие же, как у него.

– Ты что-то бледная, – произносит Сирень. Откуда ей знать, бледная я или нет? В этой палатке все приобретает зеленоватый оттенок. – Не тревожься, сегодня мы не будем заниматься ничем тяжелым.

Мне хочется одного – остаться здесь, с Габриелем, и уберечь его от очередной ядовитой инъекции. Однако я понимаю: если я хочу вырваться из мирка старухи, мне нужно вести игру по его правилам. Я все это уже делала и теперь убеждаю себя, что смогу сделать снова. Доверие – самое действенное оружие.

Сирень улыбается мне. Улыбка выходит усталой и милой.

– Наверное, начнем с твоих волос. Тебе не мешало бы вымыть голову. Потом подберем макияж. Твое лицо – отличное полотно для живописи. Тебе никто об этом не говорил? Видела бы ты, с какой гадостью мне приходится работать. Что за носы у некоторых девиц!

Я вспоминаю мою маленькую служанку Дейдре, которая тоже называла мое лицо художественным полотном. Она великолепно подбирала цвета – иногда от скуки я разрешала ей сделать мне макияж. Благонравные натуральные тона для обедов с супругом. Необузданные лиловые, алые и белые краски в те дни, когда распускались розы. Голубой, зеленый и льдисто-серебряный – в те моменты, когда волосы у меня были мокрые после бассейна, а сама я сидела в халате, воняя хлоркой.

– Для чего мне понадобится макияж? – осведомляюсь я, хотя меня уже подташнивает от дурных предчувствий.

– Это пока только пробы, – отвечает Сирень. – Мы сделаем несколько вариантов, покажем Ее Высочеству. – Два последних слова она произносит без всякой приязни. – А после того, как она одобрит подбор цветов, можно будет начать твое обучение.

– Обучение?

Сирень распрямляет спину, выставляя вперед грудь и притворно поправляя прическу. Волосы льются между ее пальцами, словно горячий шоколад. Она имитирует поддельный акцент мадам:

– Искусству обольщения, дорогая.

«Тауогая».

Мадам хочет сделать меня одной из своих девиц! Она все равно хочет продавать меня клиентам, хоть и не в обычном смысле.

Бросаю взгляд на Габриеля. Его губы плотно сжаты. Неужели он слышит наш разговор? «Очнись!» Мне хочется, чтобы он пришел на помощь, как во время урагана. Хочется, чтобы вызволил нас обоих. Но я понимаю, что он не сможет этого сделать. Все случилось из-за меня, и теперь мне надо выпутываться самой.

Палатка – красная. Того же цвета и нити бусин, свисающие с потолка. Украшения болтаются настолько низко, что, когда мы встаем перед зеркалом, они почти касаются наших макушек. Воздух полон дыма. Я окутана им уже так давно, что обоняние почти не возмущается. Сирень заплетает мне волосы в десятки косичек и смачивает их водой, «чтобы получились локоны».

На улице уже гремит музыка. Мэдди сидит у входа и поглядывает в темноту. Я слежу за ее взглядом и успеваю заметить гладкую белизну чьего-то бедра и край тонкого платья. До меня долетают отчаянные прерывистые хрипы и судорожные вздохи. Сирень хихикает и мажет мне губы помадой.

– Это одна из Красных, – говорит она. – Наверное, Алая. Ей хочется, чтобы весь свет знал, что она шлюха. – Она выпрямляется и громко кричит в ночь: – Шлюха!

Ее крик перелетает через голову Мэдди, которая наблюдает за нами, набивая себе рот полусгнившей клубникой. Девица на улице вскрикивает и громко хохочет.

Мне хочется спросить, почему Сирень не волнуется за дочь – ведь Мэдди видит все, что происходит на улице. Но вспоминаю, как меня поддразнивали сестры по мужу. Они частенько раздевались в моем присутствии или выбегали в коридор в одном нижнем белье, чтобы что-нибудь друг у друга одолжить. В конце беременности Сесилия даже не пыталась застегивать ночную рубашку, так что ее живот всегда плыл перед нею. Наверное, когда растешь в окружении других женщин, всякая стеснительность пропадает.

Здесь мне полагается не выделяться, так что смущаться нельзя. Если мадам поймет, что я соврала насчет моих страстных романов, она вообще перестанет мне верить. Посему напускаю на себя равнодушие и слушаю объяснения Сирени относительно цветовой системы различий, которую мадам придумала для своих девиц.

Красные – это любимицы мадам: Алая и Коралловая живут у нее с младенчества, и она позволяет им пользоваться своей бижутерией. Также она разрешает им принимать горячие ванны и выдает самую спелую клубнику с грядки, которая разбита позади ее шатра. Потому что их блестящие глаза и длинные волосы приносят самый большой доход.

Синие – таинственные создания: Лиловая, Индиговая, Сапфировая и Голубая. Во время дневного сна они прижимаются друг к другу и с хихиканьем перешептываются. Но зубы у них темные и редкие, так что Синих выбирают те мужчины, которые хотят заплатить поменьше. Они редко задерживаются в задней комнате надолго. Мужчины овладевают ими быстро, иногда стоя, среди деревьев, или прямо в палатке, на глазах у остальных.

Есть и другие девушки. Множество цветов, сливающихся в одно грязное пятно. Сирень рассказывает о них, а потом прерывается, чтобы попросить Мэдди подать ей перекись. Мэдди с красными от клубничного сока губами ползет (я обращаю внимание на то, что она еле ходит) к целой выставке баночек, бутылочек и пузырьков. Найдя тот флакон, на котором написано «перекись водорода», она приносит его матери.

– Откуда она узнала, какой пузырек брать? – интересуюсь я.

– Прочла этикетку. – Сирень опрокидывает бутылочку с прижатой к ней тряпицей, а затем стирает у меня со щек румяна. – Она умненькая. Конечно, Ее Высочество (этот «титул» снова произносится со злобой) предпочитает ее прятать, считает бесполезной уродкой.

«Уродами» безжалостно именуют людей с генетическими пороками. Иногда в лаборатории, где работали мои родители, женщины рожали младенцев с дефектами: слепых, глухих или с какими-то физическими пороками. Но чаще всего среди них встречались дети со странным взглядом. Дети, которые так и не начинали говорить и не развивались, как все остальные. Чье поведение не объяснялось никакими генетическими исследованиями. Как-то мать рассказала мне про мальчика, который ночи напролет вопил от ужаса, вызванного воображаемыми призраками. А до того, как появились мы с братом, наши родители произвели на свет близнецов-уродов с такими же разноцветными глазами – каре-голубыми. Но те были слепые, не смогли научиться речи и, несмотря на все усилия родителей, прожили всего пять лет.

В приютах детей с признаками вырождения убивают – считают их пиявками, которые не смогут себя обслуживать. Если, конечно, те не умирают сами. Но в лабораториях уродцы – идеальные объекты для генетического анализа, потому что никто толком не понимает, как они устроены.

– По версии мадам, Мэдди кусает клиентов, – говорю я.

Сирень, успевшая поднести к моему лицу карандаш для глаз, запрокидывает голову и хохочет. Ее смех сливается с музыкой, чьими-то хрипами и окриком старухи, отдающей распоряжения одному из своих пареньков.

– Отлично! – восклицает она.

Где-то далеко мадам орет, требуя Сирень. Та закатывает глаза и фыркает.

– Напилась, – ворчит девушка, облизывая подушечку большого пальца, чтобы размазать карандашную линию у меня на веках. – Я сейчас вернусь. Никуда не уходи.

Можно подумать, я могу уйти! Мне даже отсюда слышно, как в кобуре у охранника, перекрывающего вход в палатку, гремит пистолет.

– Сирень! – голос мадам звучит невнятно, опять прорезался сильный акцент. – Ты где? Дура!

Сирень поспешно уходит, бормоча ругательства. Мэдди выползает из палатки следом за ней, прихватывая с собой ведерко с гнилой клубникой.

Я ложусь на ярко-розовую простыню, которой накрыт пол, пристраиваю голову на декоративную подушку: она обшита по краю оранжевыми бусинами. Кажется, в моей усталости виноват дым. Руки и ноги у меня ужасно отяжелели. А вот цвета стали вдвое ярче. И музыка звучит вдвое громче. Хихиканье, стоны и вскрики девиц превратились в необычную мелодию. Мне кажется, во всем этом есть что-то волшебное. Что-то, притягивающее сюда клиентов мадам, как луч маяка притягивает рыбаков. Но в то же время это страшно. Страшно быть здесь «девицей». В этом мире вообще страшно быть девушкой.

Глаза закрываются. Я обнимаю подушку. На мне только золотистая атласная комбинация (мадам официально назначила золото цветом своей Златовласки), но, несмотря на ветреную погоду, в палатке тепло. Наверное, из-за собравшегося в воздухе дыма, подземной нагревательной системы Джареда и множества свечей и фонарей. Мадам действительно обо всем подумала. Если бы ее девицы были закутаны по-зимнему, клиенты вряд ли сочли бы их привлекательными.

В этом тепле мне почему-то уютно. Невероятно хочется задремать.

«Не забудь, как ты сюда попала! – Это голос Дженны. – Не забывай!»

Мы с ней лежим рядом, скрытые тюлевым пологом. Она не умерла. Как она может быть мертвой в надежных объятиях моего сна?

«Не забывай!»

Я крепко зажмуриваюсь. Мне не хочется думать об ужасной смерти моей старшей сестры по мужу… Ее кожа покрывается синяками и разлагается. Ее глаза меркнут… Мне просто хочется притвориться – хотя бы на несколько минут, – будто с ней все в порядке. Однако не могу избавиться от чувства, что Дженна пытается меня предостеречь – я не должна чувствовать себя уютно в этом опасном месте! Ощущаю, как от ее смертного одра пахнет лекарством и разложением. Запах усиливается по мере того, как я погружаюсь в сон.

Занавеска шелестит, заставляя нити бусин у входа мелодично перестукиваться, и я стремительно прихожу в себя.

Габриель. С ясным взглядом, уверенно стоящий на ногах. На нем плотная черная водолазка, джинсы и вязаные носки. Так одеваются охранники мадам.

Несколько долгих секунд мы смотрим друг на друга так, словно были разлучены на целый век… Может, это и правда. С тех пор как мы сюда попали, он был недосягаем из-за «ангельской крови», а меня постоянно забирала с собой мадам.

Я спрашиваю:

– Как ты себя чувствуешь?

А он одновременно со мной произносит:

– Ты такая…

Я сижу посреди моря декоративных подушек, он опускается рядом со мной. При свете фонарей становятся видны огромные мешки у него под глазами. Когда я уходила от Габриеля утром, мадам строго приказала Сирени прекратить вводить ему «ангельскую кровь». Но в тот момент он еще спал, и его губы шевелились, бормоча слова, которые я не могла понять. Сейчас цвет лица у него лучше. На самом деле щеки у него горят. В палатке тепло и душно благодаря множеству благовонных палочек, которые зажгла Сирень, и жаркому сахаристо-сладкому запаху свечей, закрепленных в фонарях.

– Как ты себя чувствуешь? – снова спрашиваю я.

– Нормально, – отвечает он. – У меня были странные видения, но теперь все прошло.

Руки у него слегка трясутся, и я накрываю их ладонью. Кожа немного влажная, но не такая, какой была, пока он лежал без сознания, дрожа всем телом. Одно только воспоминание об этом заставляет меня прильнуть к нему.

– Мне так жаль, – шепчу я. – Я пока не придумала, как нам отсюда выбраться, но, кажется, мне удалось выгадать время. Мадам хочет, чтобы я выступала.

– Выступала? – повторяет Габриель.

– Не знаю… Вроде с какими-то танцами. Могло быть и хуже.

На это он ничего не отвечает. Мы оба понимаем, что именно делают здесь другие девушки.

– Должен быть какой-то способ выбраться за ворота, – шепчет Габриель. – Или…

– Тс-с! Кажется, шум возле входа.

Мы напряженно прислушиваемся, но почудившееся мне шуршание больше не повторяется. Возможно, это ветер, или же мимо пробежала одна из девиц мадам.

На всякий случай я переключаюсь на менее опасную тему.

– Как ты узнал, что я здесь?

– Какая-то малышка ждала, пока я проснусь. Она дала мне эту одежду и велела искать красную палатку.

Ничего не могу с собой поделать, обнимаю его за шею и прижимаюсь всем телом.

– Я так волновалась!

Ответом становится нежный поцелуй в шею. Руки Габриеля разглаживают мои упавшие на плечи волосы. Было невыносимо лежать ночью рядом и ощущать в нем пустоту тряпичной куклы, видеть обрывки снов с леденцами «Джун Бинз» на серебряных подносах, с изгибающимися коридорами особняка и дорожками лабиринта, которые никогда не приводили меня к нему, к Габриелю.

Чувствую его тело. Это будит во мне жадность, заставляет наклонить голову, чтобы поймать губами предназначавшиеся шее поцелуи. Я откидываюсь на подушки, которые гремят бусинами, и увлекаю Габриеля за собой. Мне в спину впивается пуговица со стразами.

Дым благовоний живой. Он скользит по нашим телам. Кружащий голову аромат заставляет глаза слезиться и вызывает странное чувство. Я одновременно усталая и разгоряченная.

– Погоди, – говорю я, когда Габриель начинает тянуть лямку комбинации с моего плеча. – Тебе ничего не кажется неестественным?

– Неестественным?

Он целует меня.

Я готова поклясться, что дыма стало вдвое больше.

За стеной палатки что-то шуршит. Я пугаюсь и резко сажусь. Габриель растерянно моргает. Его рука обнимает меня, с влажных волос течет пот. С нами что-то было. Какие-то чары. Какое-то сверхъестественное притяжение. Я уверена, что иначе случившееся объяснить нельзя. У меня ощущение, будто мы вернулись откуда-то издалека.

И тут я слышу легко узнаваемый хохот мадам. Она влезает в палатку, аплодируя. Ее улыбка плавает в плотном дыму. Она говорит что-то на ломаном французском, топчет палочки благовоний, чтобы они потухли.

– Merveilleux! Превосходно! – восклицает она. – Сирень, сколько их было?

Сирень проскальзывает в палатку, пересчитывая сложенные пачкой долларовые купюры.

– Десять, мадам, – говорит она. – Остальные пожаловались, что через щель ничего не было видно.

Ужаснувшись, я слышу, как за стеной палатки ворчат и выражают недовольство мужские голоса. За занавеской из бусин различаю прорезь в палатке. Давлю крик и прикрываюсь розовой шелковой подушкой.

Габриель стискивает зубы, я кладу руку ему на колено, надеясь, что это его успокоит. Что бы мадам ни задумала, нам придется ей подыгрывать.

– Афродизиаки сильно действуют, правда? – осведомляется она, просовывая руку в фонарь, чтобы потушить фитиль большим и указательным пальцами. – Да, вы устроили хорошее представление. – Глядя прямо на меня, она добавляет: – Мужчины будут платить большие деньги, чтобы посмотреть на то, до чего не могут дотронуться.

«Неразлучники», так она нас назвала. «LES TOURTEREAUX» написано красным курсивом на доске, выломанной из какого-то старого забора. Мадам делает клетку из кусочков ржавой проволоки и одежных плечиков. Она заставляет Габриеля сгибать куски проволоки кольцами и покрывать их краской, которую я готовила все утро, смешивая золотые тени для век, воду и клей. Девицы крайне недовольны тем, что им пришлось расстаться со своей золотой косметикой. Проходя мимо, они норовят меня толкнуть. Сверлят меня своими тусклыми взглядами, бормочут слова, которые мне не слышны, плюют на землю.

– Они завидуют, – говорит Сирень, сжимая в зубах булавку – она пришивает рюши к белой рубашке. – Новенькая и все такое.

Мы ютимся в красной палатке. Я макаю серые перья в оцинкованное ведро с синей краской и закрепляю их прищепками на веревке, чтобы сохли. Интересно, что за птице пришлось ради этого умереть? Наверное, голубю или чайке.

Краска остается у меня на пальцах и крупными каплями падает на изношенную просторную рубашку – мое единственное облачение. Старуха не желает, чтобы краска попала на нарядную одежду.

– Нет-нет-нет! – восклицает мадам, врываясь в палатку и сотрясая ее стены. – Ты только портишь перья, девочка!

– Я же говорила, что не умею этого делать, – мямлю я.

– Неважно. – Мадам хватает меня за руку и заставляет встать. – Все равно я хотела с тобой поговорить. Сирень сама доделает твой наряд.

Сирень ворчит. Мадам поддевает носком ком земли и швыряет в нее, заставляя раскашляться прямо в рубашку с рюшами.

– В зеленой палатке для тебя приготовили ванну и платье, – сообщает мадам. – Приведи себя в порядок, я буду ждать у колеса.

Мне не без труда удается смыть краску с пальцев. Вокруг ногтей остаются голубые полоски, превращая мои руки в карандашный набросок.

Когда я прихожу к старухе, чертово колесо медленно вращается.

– В такой мороз механизму нужно прогреться, – объясняет мадам, накидывая мне на плечи вязаную шаль. – Но нам надо кое-что обсудить, – добавляет она. – А на земле нас подслушали бы.

Джаред тянет рычаг – и колесо останавливается. Нас ждет кабинка.

Мадам заставляет меня войти первой, залезает следом. Мы поднимаемся, кабинка качается и скрипит.

– У тебя замечательные лопатки, – говорит мадам. Я не могу понять, какой акцент она изображает сегодня. – И спина безупречно прямая. Без лишнего напряжения. Изысканно.

– Вы смотрели, как я переодеваюсь, – говорю я. И это не вопрос.

Она даже не пытается отрицать.

– Мне надо знать, чем я торгую.

– И чем же вы торгуете? – спрашиваю я, решившись наконец оторвать взгляд от собственного сжатого кулака и посмотреть в ее окутанное дымом лицо.

Ветер подхватывает горячий пепел, и я ощущаю его слабые уколы голым коленом. На этой высоте, вдали от устройства, которым Джаред прогревает землю, страшно холодно. Я кутаю плечи в шаль.

– Я же тебе говорила, – отвечает она. – Иллюзиями.

Она улыбается и – с совершенно отсутствующим взглядом – проводит пальцем по моей щеке. Голос ее звучит тихо и нежно.

– Скоро ты согнешься и съежишься. Плоть начнет стекать с твоих костей. Ты будешь кричать и плакать, пока все не закончится. Тебе остались считаные годы.

Неимоверным усилием я избавляюсь от образов, возникших в моей голове. Порой правду проще не замечать.

– За это вы тоже намерены брать деньги? – спрашиваю я.

– Нет, – вздыхает она и бросает окурок вниз. Без сигареты она кажется маленькой и незаконченной. – Я намерена заставить моих клиентов забыть о гадком и уродливом. Никто не станет смотреть на тебя с мыслями о том, что скоро придет и твой срок. Им будет казаться, что твоя юность бесконечна, уходит вдаль, словно ущелье.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 584 | Нарушение авторских прав