АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Дневник 6 страница. немного злит, что я пришел

немного злит, что я пришел. Пойду и теперь. Быть может, она откажется меня

принять. А может, портье в отеле мне скажет: "Особа с таким именем у нас не

останавливалась". Впрочем, вряд ли она так поступит. Зато через неделю она

может написать мне, что передумала.

Люди сейчас на службе. В воздухе чувствуется заурядный канун поста. На

улице Инвалидов Войны, как всегда к дождю, резко пахнет сырым деревом. Не

люблю эти странные дни: в кинотеатрах утренние сеансы, у школьников

каникулы; на улицах смутное подобие праздника, оно требует к себе внимания,

но стоит в него вглядеться, оно тает.

Конечно, я увижусь с Анни, но не могу сказать, что мысль о предстоящей

встрече меня радует. С тех пор как я получил ее письмо, я как неприкаянный.

По счастью, сейчас уже полдень; я не голоден, но пойду поем, чтобы убить

время. Захожу к Камилю на улице Часовщиков.

Это крошечное заведение, здесь всю ночь напролет подают кислую капусту

или рагу. Сюда приходят поужинать после театра: полицейские дают этот адрес

голодным приезжим, которые прибыли ночным поездом. Восемь мраморных

столиков. Стены опоясывает скамья с обитым кожей сиденьем. Два зеркала,

изъеденных рыжими пятнами. Два окна и дверь из матового стекла. В углублении

стойка. Есть еще одна комната, сбоку. Но я там никогда не бывал, она для

парочек.

– Мне яичницу с ветчиной.

Официантка, громадная краснощекая девка, говоря с мужчиной, не может

удержаться от смеха.

– Не имею права. Хотите яичницу с картофелем? Ветчина заперта – ее

нарезает только сам хозяин.

Я заказываю рагу. Хозяина зовут Камиль – это грубый мужлан.

Официантка уходит. Я один в этой старой темной комнате. У меня в

бумажнике письмо Анни. Ложный стыд мешает мне его перечитать. Я стараюсь

припомнить фразы одну за другой.

"Дорогой Антуан".

Я улыбаюсь: да нет же, нет, конечно, Анни не написала "дорогой Антуан".

Шесть лет назад – мы только что разошлись по обоюдному согласию – я

решил уехать в Токио. Я написал ей несколько слов. Я уже не мог называть ее

"любимая" и в простоте душевной написал: "Дорогая Анни".

"Меня восхищает твоя непринужденность, – написала она в ответ. – Я

никогда не была и не буду "твоей дорогой Анни". И поверь, ты мне вовсе не

"дорогой Антуан". Если не знаешь, как ко мне обращаться, не обращайся никак,

это куда лучше".

Я вынимаю письмо из бумажника. Там не написано "Дорогой Антуан". Нет в

конце и обычной формулы вежливости: "Мне необходимо с тобой увидеться".

Ничего, что может навести на мысль о ее чувствах. Жаловаться не приходится

-- я узнаю в этом ее любовь к совершенству. Она всегда стремилась воплощать

"совершенные мгновения". Если минута этому не поддавалась, Анни теряла

интерес к окружающему, глаза ее мертвели, она лениво слонялась с видом

рослой девочки переходного возраста. Или придиралась ко мне:

"Ты сморкаешься торжественно, как буржуа, а когда откашливаешься,

самодовольно прикрываешь рот платком".

Надо было отмалчиваться и ждать; вдруг, отзываясь на какой-то

неуловимый для меня звук, она вздрагивала, томные черты ее прекрасного лица

отвердевали, и она начинала свою кропотливую работу. В ее чародействе была

пленительная властность. Она что-то напевала сквозь зубы, потом с улыбкой

выпрямлялась, подходила ко мне, встряхивала меня за плечи и в течение

нескольких мгновений, казалось, раздавала приказания окружающим ее

предметам. Тихими быстрыми словами она объясняла, чего ждет от меня.

"Послушай, тебе ведь не трудно сделать усилие? В прошлый раз ты вел

себя так глупо. Ты видишь, каким прекрасным может стать что мгновение?

Посмотри на небо, посмотри, какого цвета солнце на этом ковре. А я как раз в

зеленом платье и не накрашена, я совсем бледная. Отодвинься, сядь в тени, ты

понял, что тебе надо делать. Сейчас поглядим. Ох, как ты глуп! Говори же со

мной".

Я чувствовал, что успех затеи зависит от меня: мгновение обладало

скрытым смыслом, который надо было вылущить из него и довести до

совершенства; нужно было сделать определенные движения, произнести

определенные слова – меня сокрушало бремя ответственности, я глядел во все

глаза, я ничего не видел, я барахтался среди обрядов, которые Анни

придумывала тут же на ходу, и, словно паутинку, разрывал их своими грубыми

руками. В эти минуты она меня ненавидела.

Конечно, я увижусь с ней. Я до сих пор уважаю и люблю ее всем сердцем.

Я желаю, чтобы другой оказался счастливей и ловчее меня в этой игре в

совершенные мгновения.

"Твои чертовы волосы все портят, – говорила она. – Ну что прикажешь

делать с рыжим мужчиной?"

Она улыбалась. Вначале стерлось воспоминание об ее глазах, потом об ее

удлиненном теле. Дольше всего я старался сохранить воспоминание об ее

улыбке, потом, три года назад, стерлось и оно. Недавно, когда я взял письмо

из рук хозяйки отеля, оно вдруг вернулось: мне показалось, что я вижу

улыбающуюся Анни. Я и сейчас пытаюсь вспомнить ее улыбку, мне нужно

почувствовать всю ту нежность, что я питаю к Анни, – эта нежность здесь,

рядом, совсем близко, она вот-вот прорежется. Но нет, улыбка не возвращается

-- кончено. Внутри у меня пустота и сушь.

В ночной кабачок зябко входит какой-то человек.

– Дамы-господа, приветствую вас.

Он садится, не снимая своего позеленевшего от времени пальто. Потирает

одну о другую руки, переплетая длинные пальцы.

– Что вам подать?

Он вздрогнул, глядит беспокойным взглядом.

– Что? А-а, дайте мне "Бирр" с водой.

Служанка не трогается с места. По ее лицу, отраженному в зеркале, можно

подумать, что она спит. На самом деле глаза ее открыты – но это маленькие

щелки. Такой уж у нее характер, она не торопится обслужить клиента, она

всегда должна поразмышлять над его заказом. Ей надо представить себе

бутылку, которую она сейчас снимет с полки над стойкой, белую этикетку с

красными буквами, густой черный сироп, который из нее польется, – она

словно бы пьет его сама.

Прячу письмо Анни обратно в бумажник: я взял от него все, что оно могло

мне дать, – мне не удается оживить женщину, которая держала его в руках,

сложила, запечатала в конверт. Возможно ли вообще думать о ком-нибудь в

прошедшем времени? Пока мы любили друг друга, мы не позволяли даже самому

ничтожному из наших мгновений, самой пустяковой из наших горестей отделиться

от нас и остаться в минувшем. Запахи, звуки, оттенки каждого дня, даже

мысли, не высказанные вслух, – мы все удерживали при себе, и все оставалось

живым; мы продолжали наслаждаться и мучиться всем этим в настоящем. Никаких

воспоминаний: беспощадная, палящая любовь – ни тени, ни уголка, где

укрыться, куда отступить. Три года, спрессованные воедино, составляли наше

сегодня. Потому-то мы и расстались: у нас не хватило сил выносить дальше

такое бремя. А потом, когда Анни сразу, без раздумий, бросила меня, три года

рухнули в прошлое. Я даже не страдал, я был опустошен. Потом время потекло

дальше, и пустота стала разрастаться. Потом в Сайгоне, когда я решил

вернуться во Францию, все, что еще сохранялось от прошлого – чужеземные

лица, площади, набережные длинных рек, – все кануло в небытие. И теперь мое

прошлое – громадный провал. А мое настоящее – вот эта официантка в черной

блузке, замечтавшаяся у прилавка, вот этот человек. Все, что я знаю о своей

жизни, мне кажется, я вычитал из книг. Дворцы Бенареса, терраса Прокаженного

короля, храмы Явы с их огромными разрушенными лестницами, когда-то на

мгновение отразившись в моих глазах, остались там, на прежнем своем месте.

Трамвай, проходящий по вечерам мимо отеля "Прентания", не уносит ведь на

своих стеклах отражения неоновых вывесок – на мгновение вспыхнув, он уходит

прочь с темными стеклами.

А человек неотступно меня разглядывает – это начинает меня раздражать.

Такой коротышка и еще важничает. Официантка наконец решается его обслужить.

Она лениво тянет свою громадную черную руку, достает бутылку и приносит ее

вместе со стаканом.

– Пожалуйста, мсье.

– Мсье Ахилл, – учтиво сообщает он.

Она, не отвечая, наливает ему спиртное. Вдруг он быстро отдергивает

палец, который прижимал к носу, и кладет обе ладони на стол. Он откинул

голову назад, глаза его блестят.

– Бедная девушка, – холодно произносит он.

Служанка вздрагивает, я тоже; он сказал это непередаваемым тоном, с

удивлением, что ли, – словно произнес эти слова не он, а кто-то другой. Нам

всем троим неловко.

Первой оправилась от смущения толстуха официантка: она лишена

воображения. Она с достоинством мерит взглядом мсье Ахилла – она прекрасно

сознает, что может одной рукой схватить его за шиворот и выкинуть вон.

– Почему это я бедная?

Он мнется. В замешательстве смотрит на нее, потом начинает смеяться. По

лицу его разбежались бесчисленные морщинки, он легко вертит кистями рук.

– Обиделась. Да я просто так сказал: "бедная девушка", к слову

пришлось. Я ничего не имел в виду.

Но официантка поворачивается к нему спиной и уходит за стойку – она

всерьез обижена. Он снова смеется:

– Ха-ха-ха! Да у меня просто вырвалось. Ну что поделаешь? Неужели

рассердилась? Рассердилась, – констатирует он, словно бы обращаясь ко мне.

Я отворачиваюсь. Он приподнял свой стакан, но пить не собирается – он

удивленно и смущенно щурит глаза. Можно подумать, он пытается что-то

вспомнить. Служанка села за кассу и занялась рукоделием. Все снова смолкло,

но это уже не прежняя тишина. Вот и дождь – он легонько стучит по матовым

стеклам; если на улице еще остались дети в карнавальных костюмах, картонные

маски размокнут и полиняют.

Служанка зажигает свет – еще только два часа, но небо совсем

почернело, в такой темноте шить невозможно. Мягкий свет; люди сидят по

домам, они, конечно, тоже зажгли лампы. Они читают или смотрят в окно на

небо. Для них... для них все иначе. Они состарились по-другому. Они живут

среди завещанного добра, среди подарков, и каждый предмет их обстановки --

воспоминание. Каминные часы, медали, портреты, ракушки, пресс-папье, ширмы,

шали. Их шкафы битком набиты бутылками, отрезами, старой одеждой, газетами

-- они сохранили все. Прошлое – это роскошь собственника.

А где бы я стал хранить свое прошлое? Прошлое в карман не положишь,

надо иметь дом, где его разместить. У меня есть только мое тело, одинокий

человек со своим одиноким телом не может удержать воспоминания, они проходят

сквозь него. Я не имею права жаловаться: я хотел одного – быть свободным.

Маленький человек ерзает и вздыхает. Он совсем съежился в своем пальто,

но время от времени выпрямляется, обретая человеческий облик. У него тоже

нет прошлого. Если хорошенько поискать, можно, конечно, найти у

родственников, которые с ним больше не встречаются, фотографию какой-нибудь

свадьбы, на которой он присутствует в крахмальном воротничке, рубашке с

пластроном и с торчащими молодыми усиками. От меня, наверно, не осталось и

этого.

Вот он опять на меня смотрит. Сейчас он со мной заговорит, я весь

ощетинился. Никакой симпатии мы друг к другу не чувствуем – просто мы

похожи, в этом все дело. Он одинок, как я, но глубже погряз в одиночестве.

Вероятно, он ждет твоей Тошноты или чего-нибудь в этом роде. Стало быть,

теперь уже есть люди, которые меня узнают: поглядев на меня, они думают:

"Этот из наших". Ну так в чем дело? Чего ему надо? Он должен понимать:

помочь мы ничем друг другу не можем. Люди семейные сидят по домам посреди

своих воспоминаний. А мы, два беспамятных обломка, – здесь. Если он сейчас

встанет и обратится ко мне, я взорвусь.

Дверь с шумом распахивается – это доктор Роже.

– Приветствую всех.

Он входит, свирепый, подозрительный, покачиваясь на своих длинных

ногах, с трудом выдерживающих груз его тела. Я часто вижу доктора по

воскресеньям в пивной "Везелиз", но он не знает. Он сложен, как отставные

тренеры Жуэнвиля: бицепсы толщиной с ляжку, объем груди сто десять, а ноги

хлипкие.

– Жанна, Жанна, крошка моя.

Он семенит к вешалке, чтобы повесить на крючок широкополую фетровую

шляпу. Служанка сложила рукоделия и не спеша, сонно идет к доктору, чтобы

высвободить его из его плаща.

– Что будете пить, доктор?

Он с важностью воззрился на нее. Вот что я называю красивой мужской

головой. Потрепанное, изборожденное жизнью и страстями лицо. Но доктор понял

суть жизни, обуздал свои страсти.

– Я и сам не знаю, чего я хочу, – говорит он густым голосом.

Он рухнул на скамью напротив меня и отирает пот со лба. Когда ему не

надо удерживать равновесие, он чувствует себя прекрасно. Глаза его внушают

робость, большие глаза, черные и властные.

– Это будет... будет, будет, будет старый кальвадос, дитя мое.

Служанка, не шевелясь, созерцает громадное, изрытое морщинами лицо. Она

задумалась. Маленький человечек поднял голову и облегченно улыбается. И

вправду, этот колосс – наш избавитель. На нас надвигалось что-то зловещее.

А теперь я дышу полной грудью – мы среди людей.

– Ну так что, где мой кальвадос?

Служанка вздрагивает и уходит. А доктор вытянул свои толстые ручищи и

сгреб в охапку столик. Мсье Ахилл счастлив – он хотел бы привлечь внимание

доктора. Но тщетно он болтает ногами и подпрыгивает на скамье – он так мал,

что его не слышно.

Служанка приносит кальвадос. Кивком она указывает доктору на его

соседа. Доктор Роже медленно разворачивается всем корпусом: шея у него не

гнется.

– А, это ты, старое отребье, – кричит он. – Еще не сдох? И вы

впускаете эдакий сброд? – обращается он к служанке.

Он глядит на человечка своим хищным взглядом. Прямой взгляд, который

все ставит на свои места.

– Старый псих – вот кто он такой.

Доктор Роже даже не дает себе труда показать, что шутит. Он знает:

старый псих не рассердится, он расплывется в улыбке. Так и есть – тот

униженно улыбается. Старый псих расслабился, он чувствует: его защитили от

него самого, сегодня с ним ничего не случится. И самое ужасное: я успокоился

тоже. Так вот что со мной такое – я всего-навсего старый псих.

Доктор смеется, он бросает на меня призывный взгляд сообщника; без

сомнения, из-за моего роста – да и рубашка у меня чистая – он готов

пригласить меня участвовать в его шутках.

Я не смеюсь и не отвечаю на его заигрывание – тогда, не переставая

смеяться, он испытывает на мне устрашающий огонь своих глаз. Несколько

секунд мы неотрывно смотрим друг на друга: прикидываясь близоруким, доктор

меряет меня прищуренным взглядом – он обдумывает, к какому разряду меня

отнести. К разряду психов? Или к разряду проходимцев?

И все-таки первым отводит глаза он – подумаешь, спасовал перед

каким-то одиночкой, никакой общественной значимости не имеющим, стоит ли об

этом тужить, это тут же забудется. Доктор сворачивает сигарету, закуривает и

сидит неподвижно с застывшим и жестким, как это бывает у стариков, взглядом.

Хороши морщины – они у него всех видов: поперечные рытвины на лбу,

гусиные лапки у глаз, горькие складки по обе стороны рта, не говоря уже о

желтых веревках, висящих под подбородком. Повезло доктору – увидев его еще

издали, всякий скажет: вот человек, который страдал и который пожил в свое

удовольствие. Впрочем, доктор заслужил свое лицо: он ни на миг не усомнился

в том, каким способом удержать и использовать свое прошлое, – он взял да и

набил из него чучело, превратил в опыт для поучения женщин и молодых людей.

Мсье Ахилл счастлив, как, наверно, не был счастлив уже давно. Он раскис

от восторга, он потягивает свой "Бирр", раздувая щеки. Да, доктор нашел-таки

к нему подход! Доктор не из тех, кого смутит вид старого психа, у которого

вот-вот случится приступ; хорошая взбучка, несколько грубых слов, способных

подстегнуть, – вот и все, что надо ему подобным. Доктор обладает опытом.

Обладать опытом – его профессия; врачи, священники, судьи и офицеры знают

человека наизусть, словно сами его сотворили.

Мне стыдно за мсье Ахилла. Мы с ним два сапога пара, мы должны быть

заодно против них. А он меня предал и перешел на их сторону: он искренне

верит – верит в Опыт. Не в свой, не в мой. А в опыт доктора Роже. Еще

недавно мсье Ахилл чувствовал себя странным, ему казалось, что он одинок; а

теперь он знает: таких, как он, много, очень много, доктор Роже встречал

этих людей, он может рассказать мсье Ахиллу историю каждого из них и кто из

них чем кончил. Мсье Ахилл всего-навсего казус, частный случай, который

легко сводится к некоторым общим понятиям.

Как бы я хотел сказать ему, что его обманывают, что он подыгрывает

спесивцам. Это они-то профессионалы опыта? Да они всю жизнь прозябали в

отупелом полусне, от нетерпения женились с бухты-барахты, наудачу мастерили

детей. В кафе, на свадьбах, на похоронах встречались с другими людьми. Время

от времени, попав в какой-нибудь водоворот, барахтались и отбивались, не

понимая, что с ними происходит. Все, что совершалось вокруг, начиналось и

кончалось вне поля их зрения: смутные продолговатые формы, события,

нагрянувшие издали, мимоходом задели их, а когда они хотели разглядеть, что

же это такое, – все уже было кончено. И вот к сорока годам они нарекают

опытом свои мелкие пристрастия и небольшой набор пословиц и начинают

действовать, как торговые автоматы: сунешь монетку в левую щелку – вот тебе

два-три примера из жизни в упаковке из серебряной фольги, сунешь монетку в

правую щелку – получай ценные советы, вязнущие в зубах, как ириски.

Такой ценой я и сам мог бы оказаться для многих желанным гостем, и обо

мне говорили бы, что я Великий путешественник перед лицом Всевышнего.

Совершенно верно, мусульмане мочатся сидя, а в Индии повитухи в качестве

кровоостанавливающего используют стекло, толченое в коровьем навозе, а в

Борнео девушка во время месячных три дня и три ночи проводит на крыше своего

дома. В Венеции я видел похороны в гондолах, в Севилье – празднование

Страстной недели, я видел Мистерии в Обераммергау. Само собой это лишь

небольшой образчик моих познаний, я мог бы, рассевшись в кресле, шутки ради

начать так:

"А слышали ли вы, дорогая мадам, что такое Йиглава? Это занятный

маленький городок в Моравии, где мне пришлось жить в 1924 году..."

И председатель суда, который на своем веку разобрал великое множество

юридических казусов, по окончании моего рассказа взял бы слово и сказал:

"Вы совершенно правы, дорогой мьсе, это так свойственно людям. Я

столкнулся с подобным случаем в начале моей карьеры. Было это в 1902 году. Я

служил помощником судьи в Лиможе..."

Только все дело в том, что эти разговоры набили мне оскомину еще в

юности. Правда, вырос я не в семье профессионалов. Но существуют ведь и

любители. Секретари, служащие, торговцы, те, кто в кафе слушают других; к

сорока годам их распирает опыт, который они не могут сбыть на сторону. По

счастью, они наплодили детей, их-то они и заставляют потреблять этот опыт,

не сходя с места. Они хотели бы внушить нам, что их прошлое не пропало

даром, что их воспоминания потихоньку сгустились, обратившись в Мудрость.

Удобное прошлое! Карманное прошлое, книжица из золотой библиотеки, полная

прописных истин. "Поверьте мне, я говорю на основании опыта, всему, что я

знаю, меня научила жизнь". Да разве Жизнь взялась бы думать за них? Все

новое они объясняют с помощью старого, а старое – с помощью событий еще

более древних, как те историки, которые Ленина изображают русским

Робеспьером, а Робеспьера – французским Кромвелем: в конечном счете они так

ничего и не поняли.... За их спесью угадывается угрюмая лень; замечая

только, как одна видимость сменяет другую, они зевают и думают: ничто не

ново под луною. "Старый псих" – и доктор Роже смутно вспоминает других

старых психов, не помня ни одного из них в отдельности. Что бы ни выкинул

мсье Ахилл, мы не должны удивлялься: ВСЕ ПОНЯТНО – старый псих!

Он вовсе не старый псих – ему страшно. Чего он боится? Когда ты хочешь

что-то понять, ты оказываешься с этим "что-то" лицом к лицу, совсем один,

без всякой помощи, и все прошлое мира ничем тебе помочь не может. А потом

это "что-то" исчезает, и то, что ты понял, исчезает вместе с ним.

Питаться общими соображениями куда отраднее. К тому же профессионалы,

да и любители тоже, в конце концов всегда оказываются правы. Их мудрость

советует производить как можно меньше шума, как можно меньше жить,

постараться, чтобы о тебе забыли. Больше всего они любят рассказывать о

людях неблагоразумных, о чудаках, которых постигла кара. Ну что ж, наверно,

так и бывает, никто не станет утверждать обратное. Быть может, у мсье Ахилла

совесть не совсем спокойна. Быть может, он думает – послушайся он советов

своего отца, своей старшей сестры, он не дошел бы до того, до чего дошел.

Доктор вправе судить. Он ведь не загубил свою жизнь, он сумел стать полезным

для окружающих. Спокойный, могущественный, навис он над этим жалким

обломком; он – скала.

Доктор Роже допил свой кальвадос. Его мощное тело обмякло, тяжело

опустились веки. Я впервые вижу его лицо без глаз: это картонная маска вроде

тех, что сегодня продают в лавках. Щеки у него жуткого розового цвета... И

вдруг мне становится ясно: этот человек скоро умрет. Он наверняка это знает

-- ему довольно посмотреться в зеркало: с каждым днем он все больше похож на

свой будущий труп. Вот что такое их опыт, вот почему я часто говорю себе: от

их опыта несет мертвечиной, это их последнее прибежище. Доктор очень хотел

бы верить в этот свой опыт, он хотел бы скрыть от себя невыносимую правду:

что он один и нет у него ни умудренности, ни прошлого, и разум его мутнеет,

и тело разрушается. И вот он старательно возвел, благоустроил, обставил свой

маленький компенсаторный бред: он уверяет себя, будто он прогрессирует. У

него провалы памяти, мозг иногда работает вхолостую? Ну и что ж – просто он

избегает теперь скоропалительных суждений молодости. Он больше не понимает

того, что пишут в книгах? Ну и что ж – просто ему теперь не хочется читать.

Он больше не может заниматься любовью? Но он немало занимался ею в свое

время. А любовные шашни куда лучше иметь в прошлом, чем в настоящем, – на

расстоянии можно судить, сравнить, обдумать. И чтобы хватило сил лицезреть в

зеркалах свое покойницкое лицо, он пытается уверовать, что резец запечатлел

на этом лице уроки опыта.

Доктор слегка повернул голову. Веки его приоткрылись, он глядит на меня

розовыми со сна глазами. Я улыбаюсь ему. Я хотел бы, чтобы эта улыбка

открыла ему все, что он тщится от себя скрыть. Если бы он мог подумать:

"Этот тип ЗНАЕТ, что я скоро подохну!" – он бы проснулся. Но веки его снова

смыкаются: он уснул. А я ухожу, оставляя мсье Ахилла охранять его сон.

Дождь перестал, тепло, по небу медленно плывут прекрасные черные

картины – лучшей рамки для совершенного мгновения не придумать; чтобы этим

картинам было где отразиться, Анни высекала из наших сердец крохотные темные

родники. Но я не умею пользоваться подходящим случаем – пустой,

безучастный, я бреду куда глаза глядят под пропадающим втуне небом.

Среда

НЕ НАДО ПОДДАВАТЬСЯ СТРАХУ.

Четверг

Написал четыре страницы. После этого – долгое мгновение счастья. Не

вдаваться в размышления о ценности Истории. А то она может опротиветь.

Помнить, что маркиз де Рольбон в настоящее время – единственное оправдание

твоего существования.

Ровно через неделю я увижу Анни.

Пятница

На бульваре Ла Редут туман был такой густой, что я счел благоразумным

держаться поближе к стенам казармы; по правую руку от меня автомобильные

фары гнали перед собой влажные пятна света – где кончается тротуар,

определить было нельзя. Меня окружали люди – я слышал их шаги, по временам

жужжание голосов, – но я никого не видел. Один раз на уровне моего плеча

возникло женское лицо, которое тотчас поглотила мгла; в другой раз кто-то,

громко пыхтя, на ходу задел меня. Я не знал, куда я иду, мое внимание было

поглощено одним: передвигаться с осторожностью, ощупывая землю носком

ботинка и даже вытягивая вперед руки. Это упражнение не доставляло мне ни

малейшего удовольствия. Однако о возвращении домой я не думал – я попался.

Наконец через полчаса я заметил вдали голубоватый пар. Идя прямо на него, я

вскоре оказался у широкой полосы света – в середине туман пронизывало

своими огнями кафе "Мабли".

В кафе "Мабли" дюжина электрических лампочек, но сейчас горели только

две: одна над кассой, другая в люстре. Единственный официант затолкал меня в

темный угол.

– Сюда, мсье, я делаю уборку.

Официант был в куртке, без жилета и воротничка и в белой рубашке в

сиреневую полоску. Он зевал, угрюмо поглядывая на меня и запуская в волосы

пятерню.

– Черный кофе с рогаликами.

Не отвечая, он потер глаза и ушел. Мгла доходила мне до самых глаз --

грязная, ледяная мгла. Отопление наверняка не включили.

Я был не один. Напротив меня сидела женщина с восковым лицом, руки ее

безостановочно двигались – то поглаживали блузку, то поправляли черную

шляпу. С ней был высокий рослый блондин, он жевал бриошь, не произнося ни

звука. Молчание тяготило меня. Мне хотелось закурить трубку, но не хотелось

привлекать их внимание чирканьем спички.

Телефонный звонок. Руки замерли, ухватившись за блузку. Официант не

торопился. Прежде чем снять трубку, он не спеша кончил подметать. "Алло, это

мсье Жорж? Здравствуйте, мсье Жорж... Да, мсье Жорж... Хозяина нет... Да

должен бы уже спуститься... Ох, знаете, в такой туман... Вообще он обычно

спускается к восьми... Хорошо, мсье Жорж, передам. До свиданья, мсье Жорж".

Туман навис над окном тяжелой портьерой из серого бархата. Чье-то лицо

прилипло к стеклу и тотчас исчезло.

– Зашнуруй мне ботинок, – жалобно попросила женщина.

– Он зашнурован, – не глядя, ответил мужчина.

Она разнервничалась. Руки, как громадные пауки, забегали по блузке и по

шее.

– Говорю тебе, зашнуруй.

Он с досадой наклонился и слегка дотронулся под столом до ее ноги:

– Зашнуровал.

Она удовлетворенно улыбнулась. Мужчина подозвал официанта.

– Сколько с меня?

– А сколько вы брали бриошей? – спросил официант.

Я потупил глаза, чтобы они не подумали, что я их разглядываю. Через

несколько мгновений я услышал скрип и увидел подол юбки и два ботинка,

облепленных высохшей грязью. За ними двигались мужские ботинки --

лакированные и остроносые. Ботинки приблизились ко мне, остановились,

сделали пол-оборота: мужчина надевал пальто. И тут вдоль юбки стала

спускаться кисть руки на выпрямленном запястье. Рука поколебалась, поскребла

подол.

– Ты готова? – спросил мужчина.

Ладонь раскрылась, дотронулась до засохшей звездой грязи на правом

ботинке, потом исчезла.

– Уф! – выдохнул мужчина.

Он поднял стоявший у вешалки чемодан. Они вышли и скрылись в тумане.

– Это артисты, – сказал официант, подавая мне кофе. – Они выступали

в антракте между сеансами в кинотеатре "Палас". Женщина завязывает себе

глаза, а потом угадывает имена и возраст зрителей. А сегодня они уезжают --

по пятницам программа меняется.

Он пошел за тарелкой с рогаликами, стоявшей на столике, за которым

только что сидели артисты.

Мне не хотелось есть эти рогалики.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 422 | Нарушение авторских прав