АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология
|
Глава 2. Джим стоял на обочине дороги в жаркой Флориде, сняв чёрный пиджак, расстегнув ворот чистой белой рубашки
Джим стоял на обочине дороги в жаркой Флориде, сняв чёрный пиджак, расстегнув ворот чистой белой рубашки, сорвав с себя длинный узкий красный галстук - такова была форма Санкт-Петербургского двухгодичного колледжа. Подошел колледжский автобус, на котором он ездил домой.
Джим плюхнулся на сиденье где-то в середине и начал посвистывать, а потом два-три раза громко и шумно рыгнул, сознательно предваряя таким образом один из своих излюбленных бессвязных разговоров “ни с кем”, шуток и небылиц.
- Мой друг хотел купить собаку для утиной охоты, - объявил Джим, - он отправился к одному старику и спросил его, как определить, подходит ему собака или нет.
Тот посоветовал моему другу обратить внимание на собачью задницу, ведь “вам нужна собака с маленькой задницей, чтобы, когда она прыгнет в воду, задница не перевесила и не утопила её”.
Ну и мой друг пошёл в известный собачий питомник, где ему показали несколько собак и назвали цену в 75 долларов. Мой друг сказал владельцу питомника, что хотел бы получше проверить собак...Когда Джим начинал свой рассказ, казалось, он говорил сам с собой. Но вскоре все окружающие стали его слушать.
-...он подошёл к большой симпатичной собаке и поднял ей хвост. “Ах-ох, - говорит мой друг, - большая задница”, направляясь к следующей собаке. Когда он осматривал первую собаку, к нему вышел хозяин питомника. “Что ты делаешь с моей собакой?” - спросил он. “Ну, - говорит мой друг, - я только смотрю на собачью задницу, она довольно большая, как видите, так что когда собака прыгнет в воду за уткой, задница перевесит, и собака утонет”. Хозяин питомника бросил взгляд на собаку и сказал: “Ах, задница большая, да?” Он отошёл, схватил за яйца старую собаку и толкнул её, так что старая задница сжалась в маленькую и крепкую. “К сожалению, - сказал моему другу хозяин питомника, - эта собака подготовлена для перепелиной охоты”.
Джим залился своим протяжным смехом “хи-хи-хи” и начал другую историю, не обращая внимания на тяжкие вздохи и каменное молчание. Вскоре остальные студенты в автобусе снова внимательно его слушали.
Школьный автобус возил Джима за три квартала от того места, где он жил. Идти пешком было недалеко, но достаточно, чтобы придумать какую-нибудь “легенду” для бабушки Каролины и дедушки Пола. Оба старших Моррисона были трезвенниками, и, хотя Пол имел страсть к собачьим бегам, основной уклад жизни дома в старой части города был фундаменталистским. Джим смеялся над этим.
Он не обращал внимания, когда они просили его постричься, побриться, сменить одежду, сходить в церковь. Он грозился привести домой “негритянку” и оставлял в своей комнате пустые винные бутылки. Иногда он целыми днями ничего не говорил. Он проходил через их жизнь как чёрный сигаретный дым.
- Он ненавидел ортодоксальность, он всегда имел некий особый взгляд на вещи, - вспоминает его бабушка. - Он старался шокировать нас, ему это очень нравилось. Он говорил нам такое, что, он знал, должно было поразить нас. Мы совсем не понимали его, никто из нас. Но Джимми был таким многосторонним. Вы видите в нём одно, потом тут же - проблеск другого. Вы никогда не могли знать наверняка, о чём он думает в данный момент.
Джим как бы между делом одолел первый учебный год в колледже, не обращая внимания на факультативные предметы в программе обучения. Его оценки за первый семестр были не впечатляющими: одна “А”, две “В”, одна “С” и одна “D”.
Более интересными оказались результаты индивидуальных тестов, проводимых с каждым студентом. В них Джим был признан импульсивным, беспечным, легковозбудимым в противоположность дисциплинированности и самоконтролю... но парадоксально, что его назвали также застенчивым и выделяющимся явной активностью, а также любителем серьёзных размышлений... крайне придирчивым к социальным институтам... склонным жалеть себя... и удивительно мужественным, особое внимание уделялось его интересу к литературе и его способностям к сочинительству и передаче мыслей, что было видно из его записей, сделанных ещё в Александрии.
Джим был способен и на эффектные интеллектуальные трюки. Когда в его комнате собирались друзья, он бросал им вызов: “Ну-ка, возьмите книгу, любую”. Его голос звучал хвастливо, он стоял на ковре посреди спальни эдаким застенчивым волшебником. “Возьмите любую книгу, откройте её в начале любой главы и начните читать. Я с закрытыми глазами скажу вам, что вы читаете и кто автор”.
Джим показывал рукой на сотни и сотни книг по всей комнате, поверх мебели и сложенные у стен.
Он никогда не ошибался!
Более благородными, но менее памятными были его поступки, когда он помогал одной своей знакомой написать курсовую, внимательно и со знанием дела анализируя поэтические размеры. Ещё одному приятелю он написал тридцатистраничное эссе о лорде Эссексе, одном из любовников Королевы Елизаветы, снабдив его очень длинным списком литературы, полностью взятым из головы.
“Я должен был написать и сделать доклад на тему: “Моральная чистота - условие нашего выживания”, - говорит брат Джима Энди. - Я даже не знал, что это такое. Мои родители не разрешали мне уехать на пасхальные каникулы, пока я не закончу эту работу, а Джим хотел, чтобы я поехал с ним. Я промучился над докладом пару дней, и в конце концов Джим взял и переписал всё заново, вставив в конце множество собственных мыслей. Доклад был весьма хорош, и заканчивался так: “Мы движемся пассивно, слепые, беспомощные, одинокие” плюс ещё три-четыре подобных предложения, и, хотя, это было совершенно не в моём стиле, я получил за этот доклад “А”.
Джим сошёлся с небольшой компанией выпускников средней школы Клируотера, с которыми он выпивал. На танцах он тоже напивался пьяным и стоял в углу, как столб; он напивался пьяным на вечеринках и однажды сильно порезался, но был при этом таким воинственным и обиженным, что врач из местной больницы отказался его лечить.
У Джима не случалось ещё тяжёлых, постоянных запоев. По замечанию его одноклассника, “это было так потому, что если он пил, то только для того, чтобы напиться пьяным; иначе он не пил вовсе”. Опьянение для Джима было каким-то совершенно особым состоянием. Но уже тогда оно было явной формой облегчения.
Важное событие произошло в декабре, в день его восемнадцатилетия, когда он зарегистрировался для призыва в армию. Джим отчаянно ненавидел военных, боясь устрашающего давления власти. В 1961-м году антивоенное движение ещё не было популярно. Джим никогда не слышал современных слов “человек, отказывающийся от военной службы по политическим или религиозноэтическим соображениям”. Итак, он зарегистрировался и после этого зверски напился. Родственники говорят, что из весьма неприятной ситуации, грозившей закончиться ненужным скандалом, его выручил живший тогда в Клируотере его дядя. Очевидно, для родственников это было так ошеломляюще, что они до сих пор не рассказывают об этом до конца.
Примерно в то же время Джим нашёл себе пристанище в старой гостинице в зарослях пальметто между Клируотером и Санкт-Петербургом, рядом с Галереей Возрождения и Кофейней, в месте, переполненном студиями, театрами и местным жаргоном в колледжском неформальном “листке”. Возможно, именно это привлекало Джима, но там происходили и поэтические чтения, конкурсы народных песен - всё это в обстановке богемности; к богеме принадлежал и Джим.
“Возрождение” существовало вокруг разговорчивого гомосексуалиста в возрасте между 30 и 40 годами по имени Аллен Роудз. Через полчаса после встречи с ним Джим уже выслушал устный пересказ эпического романа, массу информации с рассказами о предках, которые в девятнадцатом веке строили Санкт-Петербург, с сильно преувеличенными сексуальными приключениями в Лондоне военного времени, с рассказами о днях, проведенных Роудзом в Мужской Танцевальной Труппе “Red Shawn”, об изначальной родовой сексуальности каждого кота, крадущегося по лабиринтам галереи, похожим на Сад Эдема - нудистский лагерь на севере Тампы, причём каждый рассказ сопровождался выражением “Умрёшь - не поверишь”.
Аллен вспоминает разговор с Джимом, когда у Джима было “это” подобно Аллену. Он вспоминает сказанное в связи с тем, как в Лондоне во время войны он ходил по улицам в поисках того, что могло бы его привлечь, и никогда не носил панталонов.
- “Покажите мне ваше мясо”, - вот что я говорил всем. Но я не знал, что так на самом деле не было.
В конце учебного года Джим навестил свою семью, жившую теперь на окраине Сан-Диего. Когда после этого он вернулся в Клируотер, то наконец встретил девушку, заменившую ему Тэнди Мартин и ставшую ему подругой и доверенным лицом.
Мэри Фрэнсис Вербелоу было почти шестнадцать лет, она была выше 150 см ростом, носила длинные тёмно-каштановые волосы; тем летом она заняла второе место на конкурсе красоты “Sun N Fun”. К тому времени, когда Джим встретил её на вечеринке, она закончила предпоследний класс школы Клируотера.
- Эй, эй, все вы, посмотрите туда! - позвал чей-то голос.
Джим, стоя на одной ноге, балансировал на перилах балкона жилого дома, раскачиваясь метрах в шести над землёй.
- Эй, парень, ты пьян?
Смех.
Джим опустил правую ногу на перила и поднял левую, но поскользнулся и начал отчаянно перебирать руками. Он явно падал. Парень и девушка, стоявшие ближе всех к нему, схватили его и затащили в комнату.
- Тебе бы не следовало этого делать, - сказал Джим девушке. - Но это сделала ты, и хотя бы это неплохо. - И он одарил её своей неотразимой мальчишеской улыбкой.
Мэри была католичкой, и одно время она даже подумывала о том, чтобы постричься в монахини. Как и Джим, она была человеком спокойным, и это придавало ей взрослости. Она рассказывала Джиму, что когда-то училась в местной танцевальной студии Фреда Эстейра, говорила, что хотела бы стать танцовщицей и сниматься в кино. Она сразу потеплела к Джиму, когда он сказал ей, что хотел писать, а кроме того - снимать кино.
- Ты пишешь стихи? - спросил Джим.
- Иногда. Но я никому их не показываю.
- У меня есть несколько стихотворений...
- Ты пишешь стихи?
К концу летних каникул Джим приобрёл значительное влияние на Мэри Фрэнсис. По его настоянию она стала носить солнечные очки, бросая вызов местным обычаям. Она впервые попробовала алкоголь. Затем она объявила своим родителям, что будет ездить к Джиму на выходные, когда в сентябре он начнёт учиться в Талахасси во Флоридском Государственном университете.
Каждую ночь Джим в одном белье стоял посреди маленькой спальни и потягивался, на цыпочках доставая руками до потолка. Он говорил соседям по комнате, что делает это для того, чтобы чуть “подрасти”, и верил, что ему это удаётся. Джим весил примерно 60 кг и был ростом под 175 см, когда уезжал из Александрии, и говорил, что с тех пор он вырос больше, чем на 2,5 см.
В трёхкомнатном домике в миле от территории ФГУ он жил вместе с пятью другими студентами. Постоянно он общался только с двумя из них, а с остальными у них был только общий санузел. Как обычно, он сразу же начал “ставить эксперименты” на соседях. Он стал совершенно одержим Элвисом Пресли и всегда нарушал тишину, когда записи Пресли передавались по радио, при этом он делал максимальную громкость и зачарованно сидел перед приёмником. Когда бабушка с дедушкой прислали ему электрическое шерстяное одеяло, он отказался платить свою долю за отопление. На Хеллоуин Джим поразил всех, выйдя к весёлым карнавальным гостям одетым лишь в одну большую пелерину.
Джим не давал никому покоя и в автобусе, на котором он и его однокурсники ездили в университет. Однажды он дал водителю двадцатидолларовую бумажку и долго ругался с ним, когда тот ответил, что не сможет разменять. В другой раз он прошёл в конец автобуса и громко потребовал, чтобы все чёрные пересели вперёд. Однажды он сел прямо за водительской кабиной на сиденье рядом с десятилетней девочкой и улыбнулся ей.
- Привет, - сказал он.
Девочка сидела, застыв, и лишь испуганно глянула на Джима.
- Ботинки одеты не на ту ногу, - сказал Джим своим “деревянным” голосом.
Девочка смутилась ещё больше.
- Ноги не в тех ботинках, - повторил Джим.
Водитель автобуса в зеркале заднего вида увидел Джима, наклонившегося к девочке, держа руку на её колене.
Автобус резко затормозил у обочины дороги, и водитель обернулся:
- Выйдите, молодой человек, выйдите вон из автобуса.
- Ну, пожалуйста, милый сэр, - заскулил Джим. - Это был просто невинный комплимент, совершенно невинный. Она напоминает мне мою младшую сестру. Я в этот момент, сэр, тосковал по дому.
В конце концов водитель смягчился, сказав Джиму, что тот может остаться в автобусе, если будет держать свои руки при себе.
Все его соседи по комнате были в тот момент в автобусе и все делали вид, что не знают его. Но когда автобус подъехал к университету, Джим, первым выходя из автобуса, повернулся и крикнул: “Эй, друзья!” и махнул им рукой.
Автоматически и они махнули руками в ответ. Тогда Джим крикнул: “А идите вы...”, поклонился, засмеялся и вышел с важным видом.
Однажды он взял у одного из соседей по дому какую-то игрушку и забросил её на телефонный столб. Он пил их пиво, ел их еду, носил без спроса их одежду. Он старательно записывал все свои действия и реакцию друзей, занося всё это в записные книжки, как если бы он был антропологом, а соседи - предметами его исследований.
“Домашний беспредел” Джима длился меньше трёх месяцев. Все его соседи жили в постоянном страхе того, что будет дальше. Однажды вечером в декабре напряжение вышло наружу. Это было где-то в конце триместра, когда Джим слишком уж громко включил Элвиса. Они попросили его уменьшить громкость или уйти. Джим выпрямился. Он сказал, что это их проблемы, что он не делает ничего такого, с чем бы они не могли смириться, что они не приложили к этому никаких усилий, и вообще, почему они просят его о чём-то, когда он ни о чём не просит их? Они потребовали, чтобы он убирался вон. Джим согласился и в тот же вечер собрал вещи, а на другой день уехал.
Он переселился в полупристройку за женским пансионом, в трёх кварталах от университета. За это он платил 50 долларов в месяц, половину той суммы, что посылали ему бабушка с дедушкой. Родители тоже присылали ему денег, когда он просил их об этом в письмах.
- Каждый месяц ему нужно было писать письмо, чтобы получить чек, - говорит его брат Энди. - Он бы не стал писать о свиданиях или о чём-то другом. Он сочинял байки. О том, как однажды он был в кинотеатре, когда вдруг начался пожар, и все в панике бросились к дверям, и только он один остался спокоен. Он выскочил на сцену, сел за пианино и спел песню, успокоив публику, так что люди потихоньку вышли из кинотеатра. В другом письме было подробное описание того, как на глазах у Джима парня затянуло в болото.
Во втором триместре Джим прослушал два важных курса. Он сдал экзамен по философии протеста, изучив работы мыслителей, которые критически или скептически относились к философской традиции - Монтеня, Руссо, Хьюма, Сартра, Хайдеггера и любимого Джимом Ницше. Второй курс был посвящён поведению коллектива, психологии толпы.
Профессор Джеймс Гешвендер был невысоким полным человеком с тёмными волосами; Джим был одним из лучших его студентов. “Он умел втянуть профессора в поразительные дискуссии, - говорит однокурсник Джима Брайан Гейтс, - а мы, все остальные, сидели ошеломлённые. Джим, казалось, так много знал о человеческой природе! Он учился, не прилагая особых усилий. Я подолгу сидел над книгами, а Джим, можно было подумать, писал их. Профессор считался с ним и говорил нам, что последний реферат Джима был лучшим из тех, что он когда-либо читал у студентов с довольно ограниченной образовательной подготовкой, какая была у Джима. На самом деле, говорил он, этот реферат заслуживает внимания как какая-нибудь кандидатская работа”.
Ещё в школе Джим прочитал фрейдистскую интерпретацию книги Нормана О. Брауна “Жизнь против Смерти”, и тезис о том, что человечество не подозревает о многих из своих собственных враждебных жизни страстей и бессознательно стремится к саморазрушению, сильно его привлекал. Подавление желаний являлось причиной не только индивидуальных неврозов, но также и социальной патологии вообще. Джим делал вывод, что толпа могла переживать сексуальные неврозы подобно неврозам у отдельных людей, и что эти психические расстройства можно быстро и эффективно диагностировать, а потом и “лечить”.
Преподаватель был в восторге! “Последние занятия были посвящены обсуждению рефератов, - говорит Брайан, - и Гешвендер с Джимом говорили за всех. Они оставляли нас далеко позади. Мы даже не понимали, о чём они говорили”.
Желая проверить свою теорию, Джим побуждал своих знакомых присоединиться к нему, чтобы “свалить” одного университетского оратора.
- Я могу взглянуть на толпу, - говорил он своим друзьям, - я могу просто взглянуть на неё. Это всё, правда, очень научно, но я могу психологически диагностировать толпу. Даже всего четверо из нас, встав в нужных местах, могут перевернуть толпу. Мы можем вылечить её. Мы можем дать ей любовь. Мы можем сделать её мятежной.
Друзья Джима безучастно смотрели на него.
- Эй, ребята, - сказал Джим, - вы даже не хотите попробовать?
Друзья ушли.
На выходные Джим часто ездил за две сотни миль в Клируотер, чтобы встретиться с Мэри. Он приходил в восторг от её простодушия, от её моральной и физической чистоты. Она пела и танцевала. Ей нравилось босиком гулять под дождём.
Кроме Мэри, единственным близким другом Джима в течение второго триместра был Брайан Гейтс, который был немного похож на Базиля Рэтбоуна в молодости, а его отец, как и отец Джима, по меньшей мере пол-жизни был военным. Когда Джим упрекал Брайана за то, что тот учится на коммерсанта, Брайан соглашался, что это было поверхностно и совершенно необдуманно. Когда он добродушно “не позволил” Джиму заняться той же карьерой, это укрепило их отношения. Неудивительно, что Джим предложил Брайану составить ему компанию в путешествии автостопом по Соединённым Штатам после окончания триместра в апреле.
За Джимом укрепилась стойкая слава путешественника автостопом. Несколько раз во время подобных поездок между Талахасси и Клируотером он отказывался от попутки - один раз после часового стояния под дождём - просто потому, что водитель выглядел “неинтересно”. Брайан подумал и согласился.
Джим и Брайан задержались на две недели в Клируотере, где Джим строил планы о том, чтобы в июне, после окончания школы Мэри присоединилась к нему в Калифорнии. В Лос-Анджелесе они собирались вместе найти жильё и работу и поступить в Калифорнийский университет. Тогда, говорил он Мэри, он сможет осуществить мечту своей жизни - поступить в киношколу, чтобы научиться там переводить свои идеи и фантазии на плёнку. После этого Джим и Брайан отправились на запад, проведя шесть дней в дороге, которой мог бы гордиться и Джек Керуак.
В Мобиле, штат Алабама, в четыре утра они были арестованы полицией, а на следующий день в Новом Орлеане Джим рычал, по его словам, “выходя за рамки приличий”, пытаясь пообщаться с (как он думал) барменом-гермафродитом, затем ему захотелось познакомиться с лесбиянкой, но её любовница вытащила нож и грозилась его зарезать. В Восточном Техасе они познакомились с кузиной вице-президента Линдона Джонсона, и она взяла их с собой на его родину и на ранчо, где их накормили целиком зажаренной тушей коровы и представили тёте Джонсона. В полночь на Харес они приехали в Мексику, и всю ночь Джим на своём “среднешкольном” испанском проговорил в какой-то забегаловке с мексиканской проституткой. В Фониксе они в шесть утра познакомились с девушкой, которая сразу же им сказала: “Я могу так же хорошо, как вы, мне нужен мужчина и мне нужен кроват”, что заставило Брайана схватиться за руль и направить машину к обочине.
- Давай, парень, давай поймаем её на слове, - сказал Джим.
- В шесть утра она хочет пригласить нас к себе в дом? Нет. Ты как хочешь, а я уезжаю отсюда.
В задумчивости Джим последовал за другом.
На следующий день в Коронадо им стало тоскливо. Во-первых, мать Джима сказала ему, что он не смеет войти в дом, пока не подстрижётся. Кроме того, она заявила, что недовольна его путешествием автостопом, после того, как она выслала ему деньги на самолёт. Позже она весьма не одобряла его регулярные поездки в Сан-Диего, где они с Брайаном посещали игорные дома и грубые флотские бары. Но больше всего её выводило из себя заявление Джима о том, что он собирается в Лос-Анджелес поступать в УКЛА1.
- Хотя бы дождись, пока вернётся домой твой отец, - говорила она, - только дождись его. Он будет дома меньше, чем через месяц, и...
Но вскоре Джим уехал.
Три недели они с Брайаном искали работу и жили в Восточном Лос-Анджелесе вместе с кузинами Брайана, в маленьком доме-вагончике. Но работу они не нашли, а вскоре у них кончились деньги, чтобы платить за жильё; тем закончились приключения и фантазии. Потом Джиму позвонила мать и сказала, что отец на несколько дней остановится в Лонг Бич. “Я надеюсь, ты будешь на пристани”, - сказала она.
Джим повесил трубку, ничего не пообещав, но приехал. Он сказал родителям, что хочет остаться в Лос-Анджелесе, но они запрещали ему это. Джим предложил дюжину других вариантов. Все они также были отвергнуты, и две недели спустя его посадили на самолёт, летящий во Флориду, чтобы он успел вовремя зарегистрироваться на сокращённый летний триместр.
Так Джим вернулся в свой полный книг трайлер на Колледжском проспекте и 18 июня записался на последние курсы, которые он собирался прослушать. Это было не особо выдающееся событиями лето, за исключением курса средневековой европейской истории. Джим сказал профессору, что он хотел бы написать одну большую исследовательскую работу вместо двух маленьких эссе, и он хотел сам выбрать тему.
- Это было совершенно беспрецедентно, но я был заинтригован, и потому согласился, - вспоминает преподаватель.
Джим написал об Иеронимусе Босхе, который видел мир как Ад, где мы проходим через пищеварительный тракт дьявола, и о котором почти ничего достоверно не известно. Теория Джима была такова, что художник был членом Адалистской секты, группы средневековых еретиков.
- Меня это не убедило, - говорит профессор, - но я был взволнован тем, что написал Джим.
Джим закончил учёбу 27 августа, через три дня сдал последний экзамен, и в очередной раз отправился автостопом в Клируотер на очередную серию пляжных вечеринок, танцев и пьянок. 5 сентября он вернулся в Талахасси, записался на курс истории позднего Возрождения, который включал в себя дальнейшее изучение Босха, и на некоторые курсы отдела риторики: введение в театральное искусство, история театра, основы актерского мастерства, принципы сценического дизайна.
Джим собирался положить начало изучению кинематографии, которое он хотел продолжать в УКЛА с начала января. К концу триместра, через несколько дней после регистрации в ФГУ, Джим официально обратился с просьбой о переводе, и послал запрос в свою старую среднюю школу в Вирджинии, чтобы его оценки отправили в канцелярию УКЛА.
Ко времени его четвёртого и последнего триместра в ФГУ Джим переехал в комнату 206 гостиницы “Cherokee”, потрёпанного общежития в деловой части города, обитателями которого прошлых лет были, в основном, государственные чиновники, постоянно посещавшие проституток. ““Cherokee” к тому времени уже не был публичным домом, - говорит Брайан Гейтс, - но такая его репутация сохранялась, а для Джима это был дом. Ему действительно было там удобно”.
Джим начал общаться с несколькими старшими студентами и с несколькими инструкторами и профессорами, большинство из которых были постоянными участниками пьянок на художественном отделении. Через несколько дней он переехал из “Cherokee” в четырёхместный номер с двумя из них. Начинались хорошие времена.
Однажды Джим выпил довольно много, и, пока он изображал “битву с зонтиками” по пути на субботний футбольный матч, он умудрился украсть из патрульной машины каску полицейского. Его арестовали и одели наручники, но в суматохе, когда он попытался вырваться, каска куда-то исчезла, и Джима обвинили в мелком воровстве, а также в нарушении общественного порядка, в сопротивлении при аресте и в появлении пьяным в общественном месте.
На следующий день он появился в доме Ральфа Тёрнера, профессора истории, у которого он писал работу по Босху. Он сообщил ему, что провёл ночь в вытрезвителе и теперь боится, что об этом узнают в университете. Профессор, который часто сам устраивал вечеринки, сразу же согласился помочь.
В понедельник Тёрнер отвёл Джима в парикмахерскую, дал ему взаймы костюм, вышел с ним во двор и от своего имени вызвал декана. Джима оштрафовали на пятьдесят долларов (эти деньги у него были, но он не собирался их на это тратить, а потому просил мать прислать их, не объясняя, зачем) и оставили в университете с испытательным сроком.
Ходатайство Ральфа Тёрнера, устойчиво высокие оценки Джима, уважение ещё некоторых профессоров позволили Джиму избежать в университете более строгих санкций. Он продолжал поражать своих однокурсников и преподавателей.
В классе истории театра он написал насмешливую работу, интерпретирующую “В ожидании Годдо” как рассказ о Гражданской войне, потому что там были и Грант, и Ли, и Слэйв. Учивший его профессор сценического дизайна вспоминает, что один из проектов Джима содержал изображение обнажённого мужчины, висящего над сценой, будто распятого. В другом случае, в “Кошке на раскалённой крыше”, он в начале пьесы выводил на заднюю стену крошечное пятнышко света, которое затем должно было увеличиваться до тех пор, пока не займёт всё пространство и станет в конце концов похоже на расползшуюся раковую опухоль (главный герой пьесы умирает от рака).
Затем, без всяких проб, Джим получил одну из двух ролей в университетской постановке абсурдистской пьесы Гарольда Пинтера “Кухонный столик”. В театральной афише Джим взял себе сценический псевдоним Станислас Болеславски, составленный из имён великого русского актёра и режиссёра Станиславского, отца Метода, и модного польского дирижёра Ричарда Болеславского, который работал в Московском Художественном театре Станиславского до того, как эмигрировал в Соединённые Штаты, чтобы делать кино.
Руководитель Джима Сэм Килман прочитал ему фразу Антонина Арто, плач по революции в психиатрической клинике 30-40-х годов: “Мы должны понять, что театр, как и чума, есть белая горячка, и очень заразная, в этом - секрет его очарования”. Джиму это очень нравилось.
“Джиму было интересно работать, - говорит Кейт Карлсон, актёр, сыгравший с ним партнёрскую роль в “Кухонном столике”. - Каждый вечер, ожидая подъёма занавеса, я не знал, что он собирается делать. К нему было трудно подобрать ключ, потому что ему нравилось каждый раз играть поразному. Сам он не подбирал ключей ни ко мне, ни к диалогам, ни к другим традиционным вещам. Он играл и произносил строчки с интонацией, которая всегда казалась беспричинной или по крайней мере неожиданной. Было постоянное скрытое мрачное предчувствие, ощущение, что всё это происходило на грани потери контроля над собой.
В то время [в 1963 г.] всех очень смущали непристойности на сцене, но у нас было несколько весьма непристойных репетиций. На спектаклях этого не было, но с Джимом мы никогда не знали заранее, что будет”.
- Твой отец теперь капитан, Джим, - сказала мать, - капитан одного из крупнейших авианосцев в мире [the Bon Homme Richard]. На корабле около трёх тысяч человек, и все они уважают твоего отца, и уважают его потому, что он так дисциплинирован. На что это будет похоже, если его родной сын будет одет, как битник?
8 января 1964 года, незадолго до отъезда из дома в Коронадо для учебы в УКЛА, Джим вместе с отцом принял участие в маневрах на Тихом океане. Он только что подстригся. Но, увы, подстригся недостаточно коротко для того, чтобы соответствовать порядку, и, когда Джим прибыл на “Bonny Dick” (как назывался авианосец), его тут же отправили к судовому парикмахеру, чтобы сделать новую стрижку, которая очень походила на стрижку капитана: короткая сзади и по бокам и достаточно длинная на макушке, с пробором. Джим был раздражён, но молчал.
Капитан был горд, хотя и насторожен. Он привёл Джима на мостик и представил его офицерам. Джим пожимал руки и любезно отвечал на приветствия, без улыбки. Штатный фотограф сделал несколько снимков. Позже, через день, за борт было выброшено несколько человекообразных мишеней, и Джиму вручили пулемёт, дав возможность сделать несколько выстрелов по плавающим в океане “объектам”.
Джим с горечью вспоминал события этого дня. Он говорил, что, после того, как отец вернулся домой с корабля, где командовал тремя тысячами человек и обладал такой большой властью, стало ясно (Джим это почувствовал), что дома командовала мать.
“Она поручала ему выносить мусор, - вспоминал Джим. - Она командовала им. И мой отец подчинялся. Он выносил мусор”.
Через неделю, имея в кармане достаточно денег на скромное жильё в полумиле от университета, Джим в середине учебного года прошёл процедуру регистрации, вписавшись в число двадцати тысяч студентов крупнейшего калифорнийского университета. В отличие от своего “старшего брата” в Беркли, УКЛА воистину был вне политики. Студенты здесь были загорелыми, атлетичными, приятного вида, одежда была случайной, без классовых различий.
К 1964-му году, когда туда приехал Джим, киношкола как раз подходила к тому, что теперь профессора называют Золотым Веком. В числе преподавателей было несколько замечательных режиссёров - Стэнли Крэмер, Джин Ренуар и Джозеф фон Штернберг, например. Среди студентов было несколько выдающихся, необычных личностей, в частности, молодой Фрэнсис Форд Коппола. Вероятно, самым главным было то, что на киноотделении царила весёлая, открыто анархистская философия, которая впоследствии вполне могла вдохновить Джима на написание таких слов: “Хорошая черта кино - то, что здесь нет специалистов. В кино нет авторитетов. Каждый может сопоставить с собой и вместить в себя всю историю фильма - этого вы не можете сделать в других видах искусства. Нет специалистов, поэтому, теоретически, любой студент знает почти столько же, сколько и любой профессор”.
Первые шесть месяцев, проведённые Джимом в УКЛА, ничем особо не примечательны, разве что пасхальными каникулами, когда он и двое его однокурсников - бородатый нью-йоркский интеллектуал и ирландская девушка, бывшая старше их, - провели три дня пьянства в Тиджуане.
В течение весеннего семестра Джим жил своей неспешной жизнью - занятия в зданиях, разбросанных по всей огромной территории университета; долгие часы в одиночестве за чтением книг в университетских библиотеках или в своём крошечном жилище; воскресные звонки Мэри во Флориду из общественного автомата, где он платил только за первые три минуты, разговаривая обычно по часу или больше, не обращая внимания на предупредительный сигнал.
Днями и вечерами Джим иногда ходил в “Lucky U” - мексиканский ресторан-бар в миле от университетского городка, неподалёку от Больницы Ветеранов. Он наслаждался этим местом. Леди-барменши и слепые мужчины возили на колясках своих безногих друзей, безногие были поводырями слепым. Иногда инвалиды напивались и дрались “на костылях”. Это напоминало Джиму рассказ Нельсона Ольгрена, он называл “Lucky U” “скромным местом” для пьянок.
В выходные дни Джим ездил на венецианский пляж, бывший Меккой поколения битников пятидесятых годов, и там сохранялись богемные традиции. Поэты, художники и студенты задёшево жили в больших комнатах замечательных викторианских домов или в будках по берегам разрушающихся каналов.
Когда наступило лето, Джим вернулся в Коронадо. После пяти месяцев скудной пищи или вовсе её отсутствия он похудел, но вскоре восстановил свою характерную круглолицесть. Затем он снова уехал в Мексику, на этот раз с братом и крёстным отцом, отставным морским офицером, который служил вместе со Стивом на Тихом океане. Энди вспоминает это как “пьяную” поездку. “Мы проехали около сотни миль на юг к Энсенаде. Джим показывал мне жизнь. Я пил пиво, и он таскал меня из бара в бар, разговаривая с мексиканцами по-испански, когда они пытались нас обсчитывать, беседуя с проститутками, рыская по переулкам, где за ним гонялись собаки. Это было великолепно”.
Вернувшись в Сан-Диего, Джим и Энди часто ходили в кино в гарнизоне, иногда Джим брал с собой вино и напивался пьяным. На военных базах после киносеанса торжественно поднимался флаг и звучал национальный гимн. Однажды Джим заполнил пространство кинотеатра звуками своего голоса: “О, скажи, видишь ли ты...” Пел он один.
Джиму нечем было заняться в Коронадо, ему становилось скучно и не сиделось на месте. Вскоре он стал проситься вернуться в университет раньше времени, чтобы наверстать упущенное по истории. В начале августа он уехал, обещав поискать временную работу. К концу лета Джим стал студенческим помощником в Библиотеке Театральных Искусств, расставляя по полкам книги и направляя предупреждения в случае задержки за 1 доллар и 25 центов в час. Это была несложная работа, но ему не удалось долго на ней продержаться. Новый библиотекарь в октябре уволил Джима, когда стало ясно, что тот не собирался вовремя отчитываться о работе.
Затем появилась Мэри. Она быстро нашла работу в медицинском центре УКЛА и, к ужасу Джима, сняла себе отдельное жильё. Она говорила, что собиралась поискать посредника и через него - работу танцовщицы; может быть, со временем они смогли бы вместе сделать фильм. Друзья говорят, что Джим был так рад, что они смотрели даже провалившийся в УКЛА фильм. Пусть иногда что-то получалось не так, как ему бы хотелось, он и его любимая Мэри наконец-то были вместе в Калифорнии.
У Джима появился небольшой круг друзей из числа наиболее загадочных и “взрывоопасных” студентов киношколы. Те четверо, что были его самыми близкими друзьями, взятые по отдельности, были вполне обычными студентами, но вместе они становились “дурными” или, на худой конец, слегка ненормальными.
Наиболее странным был Деннис Джэкоб, ещё застенчивый, но часто воинственный студент-выпускник, большого ума, которого за глаза звали Крысой или Лаской из-за торопливой походки и горбатой от многочасового сидения над монтажной машиной спины. Деннис был человеком одержимым, натуральным воплощением советского режиссёра Сергея Эйзенштейна. Впоследствии он станет спецассистентом Фрэнсиса Копполы в “Апокалипсисе Сегодня”.
Одной из причин того, что Джим заинтересовался Деннисом, было то, что тот прочитал не меньше книг, чем Джим, а то и больше. Он прочитал в том числе и работы Ницше, и их они обсуждали чаще всего. К тому времени, как они познакомились, Джим прочитал большую часть написанного немецким философом. “Генеалогию морали” и “По ту сторону добра и зла” он прочитал ещё в школе. Несколько позже он открыл для себя “Рождение трагедии из духа музыки” - небольшой томик, оказавший огромное влияние на “Жизнь против Смерти” Нормана О. Брауна. Эта книга, первый труд Ницше - весьма нетрадиционное, но одно из наиболее выстроенных произведение, даже и сделанное в форме трагедии. Эта работа посвящена классическому конфликту между аполлонским искусством скульптуры и дионисийским искусством музыки. Как и Ницше, Джим сравнивал себя со страдающим Дионисом, который был “на самом деле его собственная, чистейшая исконная боль и её подлинное отражение”. Но за страданием следовало достойное вознаграждение. Суть была не в превосходстве чьего-то индивидуального сознания, а прежде всего - в экстатическом растворении личного сознания в “первородной природе космоса” - в том, что Джим и его друзья станут потом называть “Universal Mind”.
Деннис и Джим проводили многие часы вместе, обсуждая Ницше, подчас споря, но обычно соглашаясь, вслух читая друг другу длинные выдержки из работ философа. Однажды, говоря о Дионисе и вспоминая строчку Уильяма Блэйка “Когда двери восприятия открыты, всё является человеку таким, какое оно действительно есть - бесконечным”, которая дала название книге Олдоса Хаксли “Двери восприятия”, Джим и Деннис решили создать группу. Они сошлись на том, что назовут себя “Doors: Open and Closed”. 2
Другим членом Студенческой компании Джима был Джон ДеБелла, тщеславный коренастый сын бруклинского полицейского, который не меньше, чем своим ростом почти в 190 см, гордился тем, что в год читал по двести книг. Целую неделю университетские легенды приписывали ему посещение книжных магазинов одетым в длинный чёрный плащ с дюжиной карманов - для кражи вожделенных книг. По выходным он отправлялся на Маскл Бич встречаться с девушками.
Могучее телосложение Джона, но при этом его неподдельный интерес к земным удовольствиям, казалось, делали его противоположностью Денниса Джэкоба, но были у них и сходства. Одно из них, конечно - любовь к книгам и приверженность доктринёрским философиям. Другое - возраст. Обоим было по 25 лет - больше, чем Джиму. Третье - умение говорить. И оба они были католиками. Когда Деннис или Джон начинали плести интеллектуальное кружево, Джим сидел завороженный.
“Шаманизм, - говорит Джон. - Мы были шаманами: вдохновлённые поэтом...
Мы все были там. Часть смутной философии студентов киноотделения УКЛА заключалась в затуманивании границы между мечтами и реальностью. Одна из моих любимых фраз - “Мечты порождают реальность”. Фил Олено всерьез увлекался психологией Юнга, и от него мы узнали много нового.
У нас была теория Верной Молвы, что жизни не существовало, и что жизнь не была столь романтичной, сколь должна была бы быть, а вы говорите, что некоторые вещи фальшивы, потому что жизнь лучше, чем придуманные образы. Неважно, что, пока в них не верили, они не существовали вовсе”.
Когда становилось скучно, Джим и Джон придумывали себе развлечения. Однажды Джим и ещё один их близкий друг Фил Олено устроили с Джоном соревнование по краже книг из университетского книжного магазина: победителем признавался тот, кто за час сумеет вынести наиболее дорогую из продаваемых в розницу книг.
В другой раз Джим и Джон решили познакомиться с какой-нибудь девушкой, обкуриться и отправиться в музыкальную библиотеку, чтобы по очереди прокрутить свои любимые записи. Смеясь, они уговорили на это одну девушку, послушали записи, начали курить траву, и вскоре Джон разыграл для неё целый спектакль. Она должна была думать, что Джим обещал больше, и пошла домой с ним, рассказывая, как забеременела от своего друга, а затем подцепила венерическую болезнь, которая закончилась внутриутробной операцией, приведшей к бесплодию, и... Подробности жизни так и лились из неё, сопровождаемые душащими слезами. Джиму это напомнило рассказ Дилана Томаса “Последователи”, в котором случайно встречаются два молодых человека, и оба находят в своей жизни много ужасного.
В другой раз Джим и Джон напились в “Lucky U”, и Джим настаивал на том, чтобы пойти в находящуюся по соседству публичную библиотеку. Джон пошёл за ним с неохотой и не торопясь проследовал в книгохранилище, изучая длину юбок и чулки в читальном зале. Когда же он догнал Джима, тот мочился между книжными стеллажами. Джон схватил его и потащил к выходу. Подошла какая-то женщина. “Эй, леди, - позвал Джим, - эй, леди...”
С тёмными обрамляющими лицо волосами и мощной грудью, Фил Олено, третий друг, иногда казался увеличенной копией Джима. Ему было 23 года (он был на два года старше Джима), и он был единственным в компании, кто жил дома, а потому Джим и Джон частенько доставляли ему хлопот.
Фил прочитал почти всё, написанное Карлом Юнгом или о нём; во всех книгах на полке в его комнате были подчёркивания толстым чёрным карандашом. Юнг не был любимым психоаналитиком Джима, и они с Филом после просмотра какого-нибудь фильма любили поспорить, как можно интерпретировать символику создателя фильма по Юнгу или, на чём настаивал Джим, по Ференци.
Как и Юнг, Шандор Ференци был коллегой Фрейда, но с Фрейдом он расходился больше в методике, чем в теории. В то время как Фрейд рекомендовал своим пациентам сексуальное воздержание, утверждая, что это сконцентрировало бы либидо на прошлых эмоциональных опытах, Ференци распространял воздержание гораздо дальше, пытаясь убедить своих пациентов отказаться, кроме того, от еды, питья, испражнений и мочеиспускания. Затем он переходил к прямо противоположному, вставая на путь любви и вседозволенности, веря в то, что невротики - это люди, которые никогда не любили или к которым не были достаточно благосклонны родители, и что на самом деле они нуждаются в привязанности, тепле и нежности.
Как это обычно случается, разговоры о психоаналитиках бывали наполнены сексуальными замечаниями, которые часто перелагались на самый широкий спектр неврозов, фетишей и аномалий - от гермафродитизма и некрофилии до мазохизма, садизма и гомосексуализма. Поэтому, когда Джим и Фил сделали совместный фильм, никто не удивился его тематике.
Они обсуждали сюжеты нескольких фильмов. По одному из них (идея Фила) планировалось взять сюжет из жизни Рембо, и Фил интересовался, не хотел бы Джим сыграть главную роль. Другая идея (Джима) заключалась в том, чтобы показать знаменитую сцену из жизни Ницше, где он, натолкнувшись на убивающего лошадь человека, силой прекратил избиение. Звуковой дорожкой этого короткого фильма, по замыслу Джима, были аплодисменты. Ни один из этих фильмов не был снят. Тот единственный, который они сделали, был милой шуткой, не претендующей на интеллектуальность.
Джим и Фил прослушали пока только начальные курсы съёмки, света, звука и режиссуры, но даже от новичков в кино-школе ожидалось использование ими при создании фильма некоторого багажа знаний и фантазии. Фильм не должен был быть очень длинным или сложным, или очень хорошим; он должен был лишь помочь студентам научиться свободно обращаться с техникой. Фактически Фил фильма не сделал, согласившись лишь наняться к нескольким студентам-выпускникам психологического отделения, снимавшим в сверхсекретных условиях фильм, который должен был впоследствии храниться в сейфе на отделении. Это был фильм о мужчине и женщине, обнажённых, занимающихся любовью, показывающих при этом различные позы и действия. При помощи Фила Джим получил разные фрагменты этого фильма и соединил их в рискованной последовательности, а в конце, в качестве звуковой дорожки, использовал “Болеро” Равеля. На просмотре студенты шумно забавлялись, а большинство инструкторов и профессоров были в ужасе. Джиму было сказано, что он заслужил наихудшую из всех оценок и что он отмечен как “неблагополучный”, в результате чего на следующий семестр его определили в специальную мастерскую “трудных студентов”.
Студенческие просмотры устраивались два раза в год, в конце семестров на сессии мастерских. Более регулярно проводились другие просмотры, обычно вечерами по пятницам. Какой-нибудь из своих фильмов показывали приглашённые из ближайшей кинофабрики профессионалы, а часто они к тому же делились своими профессиональными тайнами - по крайней мере, они так думали - на дружеских вечерах вопросов и ответов. Программа вечера отменялась, когда студенты особенно доставали лекторов.
Зачинщиком этих просмотров - студенты считали его самым мрачным, самым шумным и самым циничным из всех - был ещё один из близких друзей Джима, четвёртый “шеф-повар” Золотого Века, разговорчивый светловолосый Мефистофель по имени Феликс Винэйбл. Любовь Феликса к выпивке, таблеткам и разговорам на всю ночь напоминала Джиму героя “На дороге” Дина Мориарти. Феликсу было 34 года, он был самым старшим студентом киношколы. Он пришел в УКЛА после тринадцати лет случайных работ, в том числе после длительной работы в качестве водителя автобуса, потом - кораблестроителя. Большей частью он работал в Сан-Франциско, где посещал Калифорнийский университет в Беркли с 1948-го по 1952-й год, но ему не удалось доучиться. Его охотно снова приняли в УКЛА в качестве студента выпускного курса, возможно, потому, что его оценки в Беркли - половина “А” и половина “F” - сами по себе могли стать занимательным рекордом, а возможно - потому, что если человек в 34 года хочет получить диплом, то надо дать ему возможность это сделать.
Как и Джону ДеБелле, Феликсу нравилось говорить о себе, но его рассказы обычно бывали менее хвастливы и более смешны. Феликс не был таким интеллектуалом, как другие близкие друзья Джима по киношколе, но их дружба не была менее крепкой. Стэнтон Кэй, который снял Феликса в главной роли одного из своих фильмов, утверждал, что их отношения основывались на психологическом сходстве. “Я чувствовал, что Феликс стоял немного в стороне как человек, не имеющий какой-либо ясности и определённости, который к тому же был старше и потому гораздо сильнее ощущал на себе давление общества. Он был беспомощен почти до импотенции. Он постоянно пребывал в состоянии какого-то беспокойства. И, безусловно, таким же был Джим. Я видел этот глубокий нигилизм, чувство безысходности, которое было сильнее моего собственного. Может быть, это было раздражение, а может - то самое, из чего происходит отчаяние”.
“Эротоман, - наспех записывал Джим в одном из своих блокнотов, - тёмный комедиант. Он отвратителен в своей мрачной анонимности, в своём тайном вторжении”. Он продолжал описывать угрозу и власть молчаливого партнёрства, вызванного неожиданностью (“по причине того, что о его присутствии не подозревают”).
Существуют сотни подобных записей. Некоторые из них спустя четыре года будут опубликованы, сначала в частном порядке, потом - в “Simon and Schuster” под заголовком “The Lords: Заметки видения”. Когда Джим учился в УКЛА, эти записи были сделаны как работа по киноэстетике. Он ещё не мог делать фильмы, но думал и писал о кино как об искусстве. “Привлекательность кино - в страхе смерти”. Страницы его записных книжек заполнены мыслями о кино, многие из которых он позаимствовал у Джона ДеБеллы.
На соседних страницах Джим добивался ясности. Образы чуда, неистовства секса и смерти тёмной рекой проходят сквозь его записные книжки. Кеннеди был убит “вредоносным наблюдением” снайпера, а Освальд нашёл убежище “и был уничтожен в тёплой, тёмной, молчаливой утробе материального театра”. Благодаря Эдипу появилось следующее: “Вы можете смотреть на вещи, но не пробовать их на вкус. Вы можете ласкать мать только глазами”. Это, казалось, было больше того, что он видел, больше, чем он испытал, больше, чем написал, - но чем больше он писал, тем больше, казалось, он понимал.
Конец 1964-го года. После исторического плавания в Индийском океане с целью демонстрации силы и участия в инциденте в Тонкинском заливе во Вьетнаме, капитан Моррисон прошёл своё последнее офицерское боевое учение на “Bon Homme Richard” (он всегда выигрывал сражения), передал авианосец другому капитану и стал готовиться к очередному переезду, на сей раз в Лондон, где он должен был служить во флоте Американских военно-морских сил в Европе. Но сначала он должен был съездить на Западное побережье, чтобы провести короткий отпуск с семьёй. Джим провёл дома Рождество, а затем его семья отправилась к родственникам во Флориду. Это был последний раз, когда Джим видел своих родителей.
Январские дожди пошли на убыль, и студенты киношколы начали собираться в ”Gypsy Wagon”3 - маленькой закусочной на колёсах неподалеку от одноэтажных домиков киношколы. Там, смешиваясь со студентами-музыкантами и художниками, Джим и многие из его однокурсников показывали то, что один из них стал называть “нищетой и блеском киношколы” - обучаясь в школе, они прилагали максимум усилий, скрывая свою бездеятельность под маской развязности и хвастовства. По пути в класс Джим прогуливался вдоль забора с истошными криками и воплями и покрывал стены мужской уборной едкими надписями, по проходам театра, где проходили просмотры, он катал пустые винные бутылки. Затем начались классические истории, в фокусе которых чаще всего находились наркотики, нагота или безрассудство. Сложение всех этих трёх составляющих привело Джима к тому, что однажды он напился пьяным и в полночь взобрался на одну из университетских башен, чтобы раздеться и сбросить вниз одежду.
“Образу, - писал он в своей записной книжке, - никогда не сопутствует опасность”.
Некоторые преподаватели высоко ценили Джима, принимая во внимание и то, что один из них назвал “дилетантизмом”, и сам Джим любил некоторых из инструкторов. Самым любимым был Эд Брокау, который иногда рассказывал в классе жуткие небылицы, чтобы выяснить, слушает ли его кто-нибудь. Особенно Джиму нравилось то, что Брокау иногда исчезал на несколько дней - как будет исчезать и Джим в последующие годы. “Брокау тянулся к разрушительности Джима, - говорит Колин Янг, руководитель киноотделения. - Он чувствовал её и грел руки у этого огня, в зависимости от того, как часто эта разрушительность соединялась с реальным талантом”. Брокау был консультантом на факультете Джима, и именно к нему Джим пришёл, чтобы сообщить, что бросает университет. Затем он пошёл к Колин Янг и сказал то же самое.
Решение Джима бросить учёбу возникло всего за неделю-другую до окончания занятий, во время двухдневного просмотра студенческих фильмов. Этот просмотр был главным событием учебного года, близким к последним экзаменам, и главным из того, что давала киношкола. Хотя её окончание не зависело от того, будет ли студенческий фильм отобран для дальнейшего показа на публике в Royce Hall УКЛА, соревнование за такое “признание” было грандиозным.
Большинство из сорока (или около того) фильмов, показывавшихся в том мае, были сделаны в мастерских “Projekt 170”, в которых создавались короткие немые фильмы с “голосом за кадром” или со “звуковой дорожкой за кадром”. Съёмки обычно проходили по субботам, и каждый из студентов должен был попробовать себя во всех ролях - в качестве оператора на одной неделе, актёра на следующей, звукорежиссёра на третьей и, таким образом, принять участие в разных составных частях своего собственного фильма.
Джим не написал сценарий для своего фильма, говоря Джону ДеБелле, приглашённому оператором: “Я покажу, как мы это делаем”. Джим имел в виду, как и изобразил это потом, “фильм, который ставит вопрос о самом процессе его создания... фильм о фильме”. У него не было названия, он был построен как калейдоскоп, или быстрая последовательность абстрактных и вольно соединённых событий - то, что ДеБелла иногда называл “расплывчатой смесью образов создателя фильма и его взгляда”. Он начинался с того, что Джим делал гигантскую затяжку из трубки с травой и откидывал назад голову. Затем камера переходила на покачивающиеся испытательные образцы, использовавшиеся в качестве титров телешоу “Outer Limits”. Затем шла сцена с женщиной (немкой, подругой ДеБеллы), одетой лишь в бюстгальтер, панталоны и пояс-подвязку, а камера медленно двигалась от её лица к острым коленям, танцующим на верхней крышке телевизора, по которому в это время показывали марширующих на параде фашистских солдат. Затем была сцена в доме (у Джима), стены которого были оклеены картинками обнажённых фигур из “Плейбоя”, использовавшихся в качестве мишеней для метания стрел. Несколько человек, застыв, смотрели холостяцкое кино, но фильм прекратился, и люди, вскочив, начали изображать пальцами тени против белого света на экране. Потом следовал крупный план девушки, лижущей глазное яблоко ДеБеллы (очищая его от грязи, собранной со всех виденных им образов). Последний кадр - выключающийся телевизор с картинкой, сливающейся в белую линию, затем в точку и, наконец, в темноту.
Просмотр был таким же хаотичным, как и фильм. Сначала разошлись склейки, и фильм не шёл через проектор. Джима попросили переклеить его заново, чтобы в тот же вечер его показать. Когда это было сделано, мнения о фильме разошлись - от замешательства до восхищения и до недовольства. Некоторым из студентов показалось, что Джим сводит их с ума, а некоторые даже пытались это комментировать, хотя большинство ревело лишь от удовольствия увидеть подругу ДеБеллы в нижнем белье. Даже Эд Брокау, которому обычно был интересен ход мыслей Джима, говорил теперь, будто бы подбрасывая пальцами несуществующий баскетбольный мяч и ударяя левой рукой по правой: “Джим... Я ужасно разочарован”. Фильм не включили в программу показа в Royce Hall, а Джим получил “почетную D”.
Джима задело это непризнание. Кто-то говорил, что он вышел и заплакал. Было это правдой или нет, но он был явно раздражён. Сначала он пытался защищаться, потом обиделся и в конце концов объявил о своём немедленном уходе из УКЛА. Колин Янг пыталась отговорить его, но в июне, когда Джим должен был получать диплом, он гулял по Венецинанскому пляжу, покуривая траву.
К этому времени Джим и Мэри решили разойтись. Она попрежнему настаивала на том, что будет звездой - этому её убеждению Джим сначала потакал, а потом пытался разубедить её. Потом она сказала, что прошла просмотр в качестве танцовщицы в “Whiskey a Go Go”, клубе, открывшемся в январе на Сансет Стрип. Джим говорил ей, что не хотел бы видеть её в короткой юбке с бахромой, вращающую задницей перед пьяницами средних лет, в стеклянной “клетке”. Ещё раз они поругались, когда она познакомилась с новым агентом, и тот посоветовал ей не сниматься в фильме, который хотел делать Джим, потому что появление в студенческом фильме могло угрожать её карьере. Они поругались в третий раз, когда Мэри неожиданно явилась домой к Джиму и застала его с другой. Джим тогда заявил Мэри, что она не имеет права появляться в его доме без приглашения. Кроме того, вежливыми, но раздражающими были напоминания Мэри о том, что, по её мнению, он употреблял слишком много наркотиков.
Джим увидел Рэя Манзарека, идущего по территории студенческого городка. Рэй был другом Джона ДеБеллы. Джим восхищался Рэем и тайно рукоплескал тому, что тот отказался редактировать в своём фильме снятую им сцену со своей обнажённой подругой. Джима, кроме того, притягивала музыка Рэя, и он слушал его и его группу “Rick and the Ravens” в “Turkey Joint West” в Санта-Монике, неподалёку от пляжа. Однажды Рэй пригласил Джима на сцену вместе с некоторыми другими студентами киношколы, и каждый из них, напившись пива, с треском падал в припеве “Луи, Луи”. Теперь, в июне, команду Рэя пригласили сыграть вместе с “Sonny and Cher” на выпускном балу в средней школе. Но когда один из участников группы отказался от этого и Рэй позвонил в школу, чтобы сказать, что будет пять музыкантов вместо шести, ему ответили, что, если не будет шести музыкантов, как в контракте, им не заплатят.
- Эй, парень, - сказал Рэй, увидев Джима, - хочешь поиграть с нами?
- Я никогда ничего не играл, Рэй.
- Это ничего, всё, что тебе нужно будет делать, это стоять на сцене и держать электрогитару. Мы обмотаем шнур за один из усилителей. Мы даже не подключим её.
Джим потом говорил, что это были самые лёгкие деньги, которые он когда-либо зарабатывал.
Дата добавления: 2015-09-27 | Просмотры: 574 | Нарушение авторских прав
|