 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Глава 10. Патриция Кеннели была в панике
Патриция Кеннели была в панике. Когда они проснулись, у Джима была температура под 38 градусов, и вместо того, чтоб идти на работу, Патриция осталась дома - ухаживать за Джимом, выйдя только для того, чтобы купить диетического питания: супа и эмбирного пива. Через два часа у Джима была уже температура 39,4 градуса. Она дала ему аспирина, тетрациклина, воды и натёрла спиртом, попыталась найти Леона Барнарда. Её врачу, который жил всего в двух кварталах отсюда, было невозможно дозвониться домой. Температура Джима поднялась до 40,6 градуса. Джим приехал в Нью-Йорк накануне, по пути в Европу, вместе с Леоном и одним из друзей Леона, с последними записями для концертного альбома.
В два часа Патриция решила ещё раз измерить ему температуру, прежде чем вызвать скорую. Жар вдруг спал, с 40,6 до 38,3 градуса за пятнадцать минут. Ещё через три часа Джим встал и отправился гулять, как ни в чём не бывало. Он вернулся в гостиницу, переоделся и, взяв с собой Леона, они с Патрицией пообедали, снова сходили в кино и купили в “Brentano’s” несколько книг. На следующую ночь Джим и Патриция поженились. Двадцатичетырёхлетняя Патриция была главным редактором рок-журнала и одной из нескольких лояльных к “Doors” рок-критиков на Восточном Побережье. Она обожала Джима с того момента, как они познакомились 18 месяцев назад, когда она брала у него интервью в гостинице “Plaza”. Он стоял у входа в её комнату и во время знакомства формально пожал её руку. Она помнит эту сцену: - Всё, что я могла тогда подумать, было: “О Господи, его мать научила его манерам, и он в самом деле их помнит! ” Когда мы коснулись руками, полетели искры. Конечно, это было статическое трение моих ботинок о ковёр, но искры были настоящие, как из сборника сказок. Джиму это понравилось. “Предзнаменование”, - сказал он. И был прав. С тех пор Патриция стала часто писать в своём журнале о Джиме и “Doors” в сдержанном критическом стиле, в сочетании с буквальными ссылками и цитатами. Она всегда воспринимала работу Джима всерьёз, критикуя его работу, но не его имидж. “Если бы Т.С.Элиот был рок-группой, он был бы “Doors” и сделал бы “Тихий парад””. В рецензии на “The Lords и Новые Творения” она предположила, что “новое прочтение при первой же возможности аристотелевской “Поэтики”, а ещё лучше - “Предисловия к лирическим балладам”, должно помочь в восстановлении крайне необходимых поэтических приоритетов”. У Патриции было обоснованное мнение почти по всем вопросам; лёгкий, хлёсткий ирландский язык, очень похожий на язык Джима; весьма необычная внешность - с длинными тёмно-рыжими волосами, карими глазами и сексуальной фигурой; широкие познания в оккультизме; и прекрасный дар рассказчицы. Во многом их отношения были вполне типичны для Джима. Кроме Памелы, не было ни одной девушки, которую он видел очень часто или периодами больше нескольких дней подряд, и с тех пор, как они познакомились, Джим и Патриция ночевали в одной комнате не больше 7-8 раз. Не больше было и телефонных звонков. Пачка необычно личных писем, драгоценности и редкие книги, экземпляры трёх своих частно изданных книг в подарок; но всё же ничего не говорило о страстном ухаживании. Не было и ничего, в чём бы Джим вёл себя по отношению к Патриции иначе, чем к другим. С нею он также пил, “умирал” и играл в свои бесконечные игры. “Мы могли сидеть в баре, - вспоминает Патриция, - и он мог выдать вдруг эти совершенно неожиданные экспромты - совсем без повода, типа “Однажды ночью я уснул при свете полной Луны, а когда я проснулся, я увидел над собой лицо матери, смотревшей на меня сверху. Что ты об этом думаешь? Как ты думаешь, что это значит?” Он всегда испытывал людей, всегда пытался увидеть, как сильно вы стараетесь приноровиться к нему или как вы собираетесь ему противодействовать. Он никому не доверял. Кажется, он никогда не верил мне, когда я говорила, что люблю его. Я понимаю, что он слышал это от каждой женщины, с которой когда-нибудь спал. Но я, однако, имела в виду именно это. Даже при том, что, я чувствовала, когда я говорила ему, что люблю его, я тем самым давала ему оружие против себя, которое он мог опустить мне на голову. В первый раз, когда я сказала о том, что чувствую к нему, он ответил: “Ну вот, теперь ты меня любишь и, наверное, я никогда не смогу избавиться от тебя”. Я спросила: “Ты хочешь избавиться от меня, да, Джим?” Он просто улыбнулся, закрыл глаза и сказал: “Нет”. А потом он сказал мне, что любит меня. Возможно, он это и имел в виду”. Ночь середины лета, 1970-й год. В викторианской готической квартире Патриции горят свечи. Объявили свадебную церемонию. Колдуньи, или Wiccans - не сатанисты; они поклоняются древним силам природы, Триединому Божеству, Великой Матери и её мужскому воплощению Лорду, Бодающему Богу. Это была религиозная традиция, предшествовавшая христианству и иудаизму, и, по мнению многих исследователей, была пережитком древней религии.
Одна из подруг Патриции, высокая жрица шабаша ведьм, при помощи высокого жреца, руководила церемонией. Они провели Джима и Патрицию через традиционный “handfasting” с молитвами и заклинаниями Божества, благословениями, двумя маленькими порезами на запястьях и предплечье каждого из партнёров и смешением нескольких капель их крови в освящённой чаше вина, из которой они позже пили, с ритуальным шествием над метловищем, обменом определёнными клятвами и, наконец, с вызыванием Божественного присутствия. Для Патриции это была совершенно естественная церемония в её религии, а Джим был всецело захвачен ритуалом. Он вручил Патриции серебряное claddagh, традиционное ирландское свадебное кольцо, а она надела ему парное золотое. Совершающая богослужение жрица и Патриция, в её сане жрицы, составили два рукописных документа, один на английском языке, другой - колдовскими рунами. Бумаги подписали все присутствующие, а Джим и Патриция должны были сделать свои подписи кровью. Пару объявили супружеской, и Джим потерял сознание. В субботу Джим и Леон уехали в Париж, где они остановились в шикарном “Geоrges V Hotel”, в комнате за 60 долларов в сутки, и начали обследовать город - выпивая в бесчисленных уличных кафе, посещая любимые места экзистенциалистов Левого Берега, смешиваясь с цыганскими представлениями на Монмартре, совершая паломничества в дом Бальзака, на могилу Наполеона и в катакомбы. Затем Леон уехал в Копенгаген, а Джим отправился к своему другу Алану Ронею, который приехал в Париж, чтобы провести там свой очередной отпуск, примерно неделей раньше. Алан часто рассказывал Джиму о Париже - фактически, именно это стало одной из причин нынешнего приезда Джима во Францию. Джим снимал фильмы “Праздник” и “HWY” в компании, где работал Алан, и они часто виделись на протяжении нескольких лет с тех пор, как познакомились в УКЛА. Алан был одним из “тайных” друзей Джима, и об их отношениях было мало известно. Алан по-доброму любил Джима и, хотя он был вынужден делить его с Фрэнком, Бэйбом и всеми остальными, ему не приходилось делить его с ними в одном и том же месте и в одно и то же время. За исключением случая, когда Джим и Бэйб, пьяные, явились к нему в три часа ночи, Алан всегда видел Джима одного. В течение недели Джим являл собой само воплощение типичного американского туриста, лохматую фигуру под солнечным дождём. Но за день до отъезда домой он вновь почувствовал лихорадку. - Пневмония? О Господи, где он? Как он? Макс знает? Нам нужно отменить судебное заседание. Билл Сиддонз, слушая по телефону Бэйба, нервно вертел карандаш. Бэйб сказал, что Джим вернулся из Парижа. Они с Памелой были сейчас в своём доме на Нортон Авеню, и у него была пневмония, но в остальном всё в порядке. Через день Билл разговаривал с Джимом, который сказал ему, что, расставшись в Париже с Аланом Ронеем, он уехал в Испанию и Марокко, путешествуя там по железной дороге или в арендованной машине. Он сказал также, что болел ещё в Нью-Йорке перед отъездом, а в Европе шли постоянные дожди. Джим болел почти три недели. Сразу после того, как он вернулся в Лос-Анджелес, федеральный суд в Майами отказался удовлетворить ходатайство о прекращении дела по конституционным основаниям. Судья заявил, что, если бы Джима признали виновным, апелляция смогла бы это преодолеть. Суд не будет отменён и из-за состояния здоровья Джима. Символично, однако, что Джим быстро поправлялся, и ко времени выхода в конце июля концертного альбома он снова бродил по Сансет Стрип и заглядывал в бары на бульваре Санта-Моника. 4 августа он был один в клубе под названием “Experience”. Перед закрытием он спросил хозяина, Маршалла Бревитца, не мог бы тот отвезти его домой. Годом раньше Джим уехал бы сам, независимо от того, был ли он пьян. Но теперь он был слишком пьян, чтобы даже идти пешком. - У меня одно время был клуб в Майами, - сказал Маршалл Джиму, сажая его в свою машину. - Тебе будет интересно узнать, что моими партнёрами были те самые молодые люди, которые пытались тебя обмануть, когда вы там выступали и прогорели. Из-за этого я уехал из Майами. Джим кивнул и промычал: - Поверни налево... кажется, так. Маршалл повернул налево и продолжил разговор: - Ты знаешь, что эти парни открыли в одной из гостиниц магазин подарков? И что они занялись бизнесом по продаже лосьонов для загара, сделали рекламный щит... Мы скоро приедем к твоему дому? Джим опять пробормотал что-то похожее на “Поверни налево... кажется так”. Через час езды вверх по одной улице и вниз по другой, покружив по десятипятнадцати кварталам, Джим наконец нашёл маленький дом в Западном Лос-Анджелесе, который он искал. Или, во всяком случае, он думал, что нашёл. - Это он, - сказал Джим. Маршалл дошёл с ним до двери. - Ш-ш-ш, - шипел Джим. - Девочка здесь, она без ума от меня, и... ш-ш-ш! Джим робко постучал в дверь. Тишина. Джим постучал чуть громче. Ответа снова не было. Джим постучал ещё громче. - Эй, Джим, - нервно сказал Маршалл, - увидимся, пока. - И он быстро отошёл от Джима, упавшего перед входной дверью.
Это было утром в четверг. В пятницу Джим улетел на суд в Майами.
- Смотрите! - Джим показывал наверх, на маленькое полотнище, натянутое как знамя, на котором читалось: “We love Spiro Agnew”. - Кто-нибудь верит в приметы? - спросил Джим. Температура воздуха была под 40 градусов, плюс очень большая влажность - без богатых зимних туристов Майами ошеломлял своей пустотой, и большие гостиницы на пляже напоминали могильные камни. Джим стоял у входа в гостиницу “Caryllon”, средний по цене могильный камень с вестибюлем из бежевого мрамора, хрустальными люстрами и центром жизни в плавательном бассейне. Его пребывание во Флориде не было богато событиями. В воскресенье он хотел посмотреть jay alai game, но оказалось, что корты закрыты на всё лето, и вместо этого он отправился на собачьи бега. Остальное время он проводил в гостинице - купался в бассейне или пил в баре с кондиционером, загорал в сауне на крыше. При встрече с Максом они обсудили, всё ли засвидетельствуют “Doors” - решили, что да - и поговорили насчёт того, чтобы сыграть бесплатный концерт. О судебном заседании говорили мало, хотя каждый отпустил по несколько утешающих шуток. Теперь, в понедельник 10 августа, в ожидании такси, чтобы доехать до здания суда, Джим шутил о знамени Agnew. Он был одет в ковбойские ботинки, чёрные джинсы и мексиканскую крестьянскую рубашку, и нёс с собой школьную тетрадку. - О’кей, - сказал он наконец, - поехали. - Он сел в такси с Бэйбом, своим адвокатом Максом Финком и рекламным агентом “Doors” Майком Гершманом. Остальные трое “Doors” и Тони Фанчес поймали вторую машину. Через полчаса Джим был в Здании Правосудия графства Метрополитэн Дэйд, стоя у входа в отделение “D”, и тасуя пачку из 150 фотографий, которые ему только что вручил его майамский адвокат Боб Джозефсберг. Джим остался доволен фотографиями. Время от времени он останавливался, чтобы объяснить тот или иной снимок Бэйбу и другим присутствующим: “Смотрите, это где сочли, что я положил голову на гитару Робби, да? А это - я с овечкой... эта овечка оставалась совершенно спокойной и, клянусь вам, мурлыкала посреди всего этого хаоса. Я вижу что-то сатанинское, когда овцу ведут на убой. Да, да, и группа играла. Вы знаете, я начинаю верить в то, что я невиновен”. Он всё ещё шутил, хотя и волновался. Как ни старался он быть небрежным и холодным - на публике он утверждал, что боролся за сохранение художественной свободы - он не мог избавиться от страха. Или от своей злости. За пять дней, проведённых во Флориде, они многое узнали о политике и закулисной психологии дела в Майами. Судье Мюррею Гудману, назначенному замещать в суде свободную вакансию, в ноябре предстояли первые выборы. И в данный момент осуждение Моррисона увеличило бы популярность судьи. Возможно, Гудман был противопоставлен майамскому адвокату Джима Бобу Джозефсбергу, потому что тому было предложено судейство раньше Гудмана, и он отказался. Штат Флорида против Джеймса Моррисона, дело № 69-2355, казалось, и против Них. Нас - тоже. Макс Финк возражал против этих строк в прессе. Неделей раньше он собирался потребовать, чтобы присяжных отвели на спектакль “Волосы” и в кино - посмотреть “Woodstock”, чтобы они могли увидеть Джима в нужном контексте. Теперь он говорил так: “Вам придётся признать тот факт, что люди из другого поколения - типа группы Моррисона “Doors” - протестовали против проблем, созданных их предками”. Макс говорил, что суд будет длиться, вероятно, от шести до десяти недель, отчасти и потому, что он собирался вызвать сотню свидетелей защиты. Несколько месяцев для этого работал молодой юрист по имени Дэйв Тардифф, говоривший с потенциальными свидетелями, со всеми, кто готов свидетельствовать, что Джим не раздевался. Они добавили к этому ещё несколько свидетелей - экспертов, в том числе двух профессоров психологии из Университета в Майами, чтобы обсудить концепцию современных общественных стандартов; ассистента профессора английского языка, чтобы объяснить его понимание этимологии - раздела филологии, касающегося происхождения слов и словообразования; священника из университета - чтобы тот заявил, что слова Джима были не богохульны, а полемичны; и редакторов отделов развлечений и газет Майамского Пляжа - чтобы рассматривать действия Джима в местном контексте, свидетельствуя о сквернословии гостиничной и бульварной литературы, которое оставалось незамечаемым. Затем судья Гудман объявил, что расписание судебных дел у него очень плотное, и до среды процесс не начнётся. Так что во вторник Рэй, Робби и Джон наняли машину и уехали в Кей Вест, в то время как Джим оставался в своей комнате и читал. - Если, - спрашивал Макс через два дня каждого из возможных присяжных, - свидетельские показания дадут понять, что мистер Моррисон делал вещи, которые описаны в бестселлерах и показаны в пьесах, сочтёте ли вы, что он должен пользоваться такой же защитой закона, как и все остальные? Если мистер Моррисон использовал слэнговые выражения, которые лично вам неприятны - несколько четырёхбуквенных слов - и эти самые выражения на словах и в действии являются частью спектра разногласий в нашей стране и употребляются в пьесах и книгах молодыми людьми этой страны, будете ли вы этим оскорблены? Ещё вопрос, насколько эффективны эти вопросы. Из четырёх мужчин и двух женщин присяжных, вызванных в пятницу, были бывший армейский повар, а ныне механик; укладчик кафеля из фирмы, занимающейся покрытиями для пола; механик из “Coast Guard” с 23-летним стажем; учитель рисования из начальной школы; домохозяйка с майамского пляжа, имевшая 23-летнего сына и 30-летнюю дочь; и домохозяйка, бывшая одно время страховым агентом. Боб Джозефсберг немедленно отвёл весь список присяжных целиком, сказав, что если бы Джима судили действительно равные ему, то все присяжные должны быть в возрасте до 30 лет. Судья криво улыбнулся и принял это к сведению, затем суд отложили на выходные. Когда Джим выходил из комнаты суда, к нему подошёл молодой обвинитель Терренс МакВильямс, одетый в оливково-зелёный костюм и оранжевую рубашку. Казалось, он был смущён и нерешителен. Наконец, он спросил у Джима, нет ли у него случайно с собой экземпляра его нового альбома; обвинитель сказал, что он купил все остальные, а “Absolutely Live” в местных магазинах уже закончился. Интонация его голоса говорила всё: он был расстроен, он не хотел суда, на который его назначили, он всего лишь исполнял свою работу. Это не означало, что МакВильямс уменьшит строгость своей профессиональной атаки. Как он в действительности ощущал это дело, было ясно видно из записки, которую он позже отправил Джиму, с оригинальным отрывком плохих виршей:
Была такая группа под названием “Doors”, Которая пела не так, как многие. Для молодёжи они были протестантами, Как свидетельствуют очевидцы, Пока их лидер не снял штаны.
Тем вечером Джим, Бэйб и Тони пошли послушать “Creedence Clearwater Revival” в Центре Собраний Майами-Бич, затем - в “Hump Room” в отеле “Marco Polo”, где Джим на четыре песни присоединился к группе “Canned Heat”. “После этого, - написал в дневнике Бэйб, - Джим, я и Айна [Готтлиб, стюардесса, с которой они познакомились по пути в Майами] отправились в “Fontaine-bleau”, где остановились “Creedence Clearwater Revival”, пили и пили, пока я не вырубился на кушетке рядом со столиком у пруда. Когда я проснулся, Джим был под этой кушеткой...” В воскресенье они снова были в отделении “D”, где обвинитель был теперь одет в красную рубашку и стоял рядом с Джимом, закончив своё вступительное заявление с патетическим изложением обвинений: - Обвиняемый вёл себя непристойно и похотливо, демонстрировал свой член в вульгарной и неприличной форме, желая, чтобы это все видели, брал свой член в руку и тряс им, а потом вышеуказанный обвиняемый симулировал акты мастурбации на себе и оральное совокупление с партнёром... - Закончив, МакВильямс медленно поднял глаза от списка обвинений и посмотрел на Джима не обычным свирепым взглядом выносящего приговор, а рассеянным и изумлённым взглядом благоговейного страха. Джим невозмутимо посмотрел на него. МакВильямс процитировал отрывок записи, который должен был продемонстрировать язык представления: “...Вы все - скопище трахнутых идиотов. Ваши лица давятся в дерьме мира. Возьмите своего трахнутого друга и любите его. Вы хотите увидеть мой член?” Присяжные сидели неподвижно, без эмоций. Днём Макс Финк сделал своё вступительное заявление, представляя себя в роли слегка укоризненного, но в конечном счёте всё понимающего дедушки. Это был образ, который, как он полагал, мог бы убедить присяжных солидаризироваться с ним. - Ваша фантазия может быть безграничной, но есть небольшая разница между данными обвинения и показаниями свидетелей. Нет вопроса об использовании этих слов. Мне 62 года, и я не был ни на одном из этих концертов, но это тот язык, на котором они сегодня говорят. Молодые люди употребляют эти слова не с каким-нибудь похотливым намерением. Это то, что они говорят и делают. Рок-концерт - это выражение несогласия. Давайте же придём к согласию. Тем вечером в зале было 26 офицеров в форме и множество - без формы. Ни один не арестовал его за выступления на сцене. Рок-певец напряжённо работал. Он покинул сцену в поте лица и присоединился за кулисами к своим друзьям, шутил с ними, потом отправился в гостиницу, а затем уехал на Ямайку. Его никто не арестовал, там не было преступления. Слова, которые мы допускали - это свободная речь. Зло - в мозгах.
Во время перекрёстного допроса Макс зачитал сделанное под клятвой заявление девушки в апреле, когда она сказала, что видела, как Джим касался девушки на сцене, но не знала, были ли на Джиме штаны или нет. “Ваша память подвергалась давлению за последние несколько месяцев?” - спросил её Макс. Она разразилась слезами, и судья Гудман объявил краткий перерыв, чтобы дать свидетельнице прийти в себя. После перерыва девушка ещё дважды опровергла сама себя и сказала, что она и её друг не платили за билеты, чтобы попасть на концерт, а их бесплатно пропустил её зять, городской полицейский. Девушку сменил её друг, который подтвердил её показания. Макс снова обратил внимание на несоответствие показаний, которые свидетель давал в суде и в заявлении под клятвой, которое он делал раньше. В последнем случае он говорил, что только “смутно помнил”, сделал это Джим или не сделал. Теперь же его память была ясной. В ответ на вопрос обвинителя он сказал, что был оскорблён не за себя, которому было тогда почти двадцать, а за свою юную подружку. В ответ на ещё один вопрос Макса, однако, свидетель заметил, что он позволил себе взять с собой девушку посмотреть “Woodstock”, хотя, по его же словам, он знал, что там показывают наготу. Его сменила мать девушки, которая не была на концерте, но заявила, что её дочь была явно неспокойна, когда вернулась тем вечером домой.
Вечером в понедельник с приездом Патриции Кеннели началась ещё одна драма. В пятницу, 14-го, Джим разговаривал с Патрицией по телефону, узнал, что она беременна, и просил её приехать к нему в Майами. Он отправил своего рекламного агента, одного из адвокатов и его жену встречать Патрицию в аэропорту. Джим был очень ласков, когда они пили в гостиничном баре, но как ни пыталась Патриция перевести разговор на тему её беременности, он всё время уходил в сторону. По его просьбе она привезла с собой 30 экземпляров последнего номера своего журнала с фотографией Джима на обложке и новыми стихами под заголовком “Анатомия Рока”. Джим мельком глянул на фотографии и прочитал стихи. Наконец, Джим взглянул на Патрицию. Он сказал ей, что, по его мнению, на судью могло бы произвести впечатление то, что он не только рок-звезда, но и был полезен обществу написанием стихов. Затем он сказал, чтобы она вернулась к себе в комнату, а он придёт к ней позже. Но так и не пришёл. К этому времени судья Гудман установил, что судебные заседания будут проходить через день, так что вторник у Джима был свободен. Он по-прежнему избегал Патриции, дважды говорив ей по телефону, что навестит её, и дважды не приходил, вместо этого проводя время с Бэйбом.
В среду Джим снова был в зале суда. Патриция тоже была там, рассерженная, но держала себя в руках. Телекамера сняла их в коридоре спорящими. Как раз в тот момент, когда Джим пообещал, что эту ночь они проведут вместе, приехал судья. Обвинение вызвало в этот день трёх свидетелей. Первой из них была женщина-полицейский, которая в июне говорила, что не слышала богохульства, но теперь, слушая обвинителя, свидетельствовала иначе, заявив, что за это время она успела послушать запись концерта. Вторым свидетелем был студент университета, который фотографировал концерт, и он сказал, что не видел половых органов. Этот свидетель разочаровал сторону обвинения, но со следующим дело снова пошло как по рельсам. Это был 22-летний рыжеволосый парень по имени Боб Дженнингс, который подписал первоначальную жалобу на Джима, а теперь пространно цитировал монолог Джима на концерте и клялся, что на пять-восемь секунд Джим раздевался. Он был убедительным свидетелем, и единственное, что мог противопоставить ему на перекрёстном допросе Макс, это тот факт, что последние три года свидетель был служащим государственной юридической конторы, в то время как там же работала его мать, а его сестра была секретарём тамошнего судьи. Джим и его друзья были теперь убеждены, что за ним стояли люди, работающие на полицию или имеющие к ней отношение.
- Иди к себе в комнату, - сказал Джим Патриции после пары бокалов в гостиничном баре. - Я пойду переоденусь и через полчаса буду у тебя. Через полчаса начался давно обещанный разговор. - Я понимаю, что сейчас не самое лучшее время и место, чтобы просить тебя что-то решать с этим, суд и всё прочее, - сказала Патриция, - но факт остаётся фактом, это случилось, и теперь... Джим неуклюже улыбнулся и сказал: - Мы справимся. - Пожалуй, меня это тоже не слишком возбуждает, ты знаешь. Но тебе случилось быть единственным мужчиной, которого я могла бы всерьёз представить себе в качестве отца моего ребёнка, и теперь пришло время этому случиться, и я не знаю, что делать. Я думаю, что ты должен мне немного больше, чем чековую книжку. Джим взглянул на неё, затем отвёл глаза. - Если у тебя будет этот ребёнок, он разрушит нашу дружбу. Ребёнок совсем не изменит мою жизнь, но он страшно изменит твою, навсегда. - Я могла бы подать в суд. Казалось, он удивился этой идее. - Ещё один процесс? Ну, конечно, ты могла бы сделать это, и это было бы очень похоже на тот процесс, который идёт сейчас. Однако, это займёт много времени. Сначала тебе придётся родить ребёнка; это ещё шесть месяцев. Потом тебе придётся выдержать предварительное слушание, с анализами крови и всем прочим, просто чтобы выяснить, есть ли у тебя реальные факты. А я буду отрицать обвинения, и тебе придётся найти свидетелей, и, возможно, у тебя не будет никаких свидетелей, потому что я перекуплю их всех раньше. И даже если ты в конце концов доведёшь дело до суда, ты не сможешь выиграть его, и это будет невероятная реклама, которую ты будешь ненавидеть. Но даже если бы ты и выиграла в итоге, чего бы ты добилась? Немного денег, немного удовлетворения и массы отрицательных эмоций. Вряд ли ты сама думаешь, что дело того стоит. - Я не могу поверить, что ты это сказал. - Теперь по её лицу текли слёзы. - Ну, а что бы ты хотела, чтоб я сказал? - Я не знаю, чёрт тебя дери! Я думаю, нет разницы, что это наш ребёнок, твой и мой, а не твой и Памелы? - Мне - нет, нет разницы. Я не хочу ребёнка. Никакого ребёнка. Я не могу это себе позволить, и я не хочу ответственности. - Единственная причина, почему ты не можешь себе этого позволить - в области эмоций, - бросила ему она. - Даже если и так, не лучше ли было бы тебе иметь ребёнка от того, кто хочет быть его отцом? - Очевидно. Так что ты предлагаешь? - Это тебя устроит. Если у тебя будет ребёнок, то это будет твой ребёнок. Если ты захочешь сделать аборт, я заплачу тебе за него и приеду в Нью-Йорк, чтобы быть в это время с тобой, я обещаю, что я приеду. Я буду там вместе с тобой, и всё будет прекрасно, вот увидишь. Ты можешь пойти и сделать это в выходные, я буду свободен на процессе и, возможно, мы смогли бы после этого уехать вместе. Патриция рассматривала свои ногти, кольца, концы длинных - до талии - рыжих волос, а затем посмотрела ему прямо в глаза. - Решено, - сказала она холодным тихим голосом. Последовало долгое-долгое молчание, затем Джим одарил её одной из своих знаменитых мальчишеских улыбок и сказал небрежным голосом: - Это был бы совершенно удивительный ребёнок, ты знаешь, с гениальностью матери и поэт, как отец. - Очень может быть, - сухо ответила Патриция. - Но едва ли это окажется достаточной причиной, чтобы ему родиться. Это не тот эксперимент, как ты понимаешь, чтобы посмотреть, смогут ли двое выдающихся людей произвести выдающегося третьего. Я вообще не очень люблю детей, и единственная причина, по которой я могла бы его родить, это то, что он твой. И это, возможно, худшая из всех причин, по которой кто-либо имеет детей. Джим никак на это не отреагировал, но сказал: - Ты знаешь, это никогда раньше со мной не случалось. Патриция взорвалась. - Не говори ерунды! Я знаю, что случалось. Мне говорили как минимум о четверых, и я знаю о случае со Сьюзи Кримчиз, и... - Нет, нет, это неправда, всё неправда - это раньше никогда не случалось. Ты не думаешь, что это так же трудно для меня, как и для тебя? Как ты обращаешь внимание, это и мой ребёнок тоже. Ты просто должна быть смелой. Патриция предпочла не отвечать. В конце концов Джим предложил ей вернуться в гостиничный бар, и она согласилась. - Я только хочу быть уверена, прямо сейчас: я сделаю аборт, ты заплатишь за него и ты приедешь в Нью-Йорк, чтобы быть в это время со мной, так? - Так. - И что мы будем делать после этого? - Наверное, вместе поплачем о нём. - Ну тогда, - сказала она, - пойдём ещё выпьем.
В связи с тем, что в пятницу и в субботу “Doors” должны были играть два концерта в Калифорнии, судья согласился перенести слушание показаний на следующий день, в четверг, а потом сделать перерыв до вторника. Этот день принёс смешанные, но в итоге плохие результаты. Патриция позволила Джиму остаться с ней на ночь, и у них снова всё было хорошо, насколько это возможно. Затем в зале заседаний в качестве улик было представлено 150 фотографий, и ни на одной из них он не делал ничего противозаконного, единственный вызванный свидетель также показал, что ничего не видел. Но затем судья Гудман постановил, что в его зале заседаний не могло бы быть представлено ни одной улики, находящейся в рамках “общественных стандартов”, уничтожая, таким образом, удар защиты Джима.
Когда Джим пробежал глазами двухстраничное постановление, его лицо стало цвета мокрого асфальта. Он спокойно положил бумагу на стол перед собой и бросил взгляд на Макса. - Ваша честь, - сказал адвокат настоятельным тоном, - могут ли присяжные выйти? Присяжных попросили выйти из комнаты, и Макс стал излагать свои аргументы.
Утром в пятницу Джим и его свита вылетели в Лос-Анджелес, где воссоединились с остальными “Doors” - они вернулись раньше на той же неделе - и оттуда автобусом поехали на север, в Бэйкерсфилд на первый концерт, на следующий день - на юг, в Сан-Диего - на второй. Концерты получились сильные, но Джима они утомили. Видимо, обретя второе дыхание, Джим отправился с Бэйбом пить. “Мы были так измучены! - вспоминает Бэйб. - Просто смеялись и смеялись, катаясь по улице”. Стюардессам, бывшим вместе с Джимом и Бэйбом, было не так весело. Они незаметно ушли. Джим и Бэйб продолжали смеяться. Смеяться и смеяться. Затем они вернулись во Флориду, и там Джим всю ночь не ложился спать, до восьми утра проболтав под кока-колу со своим другом драматургом Харвеем Перром, который теперь занимался рекламой на “Elektra”. В 8 утра Джим прервал разговор, заказал из комнаты обслуживания арбуз и съел больше половины его, а затем в отделении “D” снова встретился со своими адвокатами. По расписанию сегодня выступало ещё четверо свидетелей обвинения, все они были полицейскими и агентами в штатском, которые тоже слышали богохульство или заявляли, что видели половые органы Джима. Один из них даже сказал, что член Джима был “в процессе эрекции”. В среду Джим, Рэй и Бэйб съездили в “Everglades”, где они покатались на аэролодке и посмотрели на борьбу крокодилов, а также попробовали лягушачьи лапки и употребили немного хэша. В четверг они снова были в отделении “D”, где прошла ещё одна волна свидетелей обвинения: трое полицейских и одна “гражданская”, которая работала в полиции на коммутаторе и которую на концерт пропустил знакомый полицейский. Все они говорили что-то обвинительное, а в ответ на вопрос Макса: “Если Джим вёл себя столь непристойно, то почему его никто не арестовал после выступления за кулисами?” один из свидетелей заявил, что они боялись недовольства толпы. - Какая толпа? - спросил Макс. - В раздевалке не было никого, кроме “Doors”, их друзей и полиции. Вопрос остался без ответа и был вскоре забыт, как только обвинение представило в качестве улики запись, сделанную на кассету кем-то из зрителей. Магнитофон поставили на перила скамьи присяжных и включили воспроизведение. В следующие 65 минут зал был заполнен дымчатыми звуками музыки “Doors” и раскатами голоса Джима Моррисона. - Никто не хочет полюбить мою задницу?.. Вы все - скопище трахнутых идиотов! Вы все - скопище рабов!... Я не говорю о революции, я говорю о том, что стоит немного повеселиться... Я говорю о любви... Я хочу изменить мир... О, я хочу видеть здесь какое-нибудь действие, я хочу видеть здесь какое-нибудь действие, я хочу увидеть хоть несколько человек, которые пришли сюда и веселятся. Нет пределов, нет законов, ну! - Видите, - говорит Харвей Перр, - Джим и Макс согласились на прослушивание записи потому, что они хотели показать, что всё это было в контексте, в ритме. Это было что-то вроде стихов, чувства, и, они говорили, непристойность была их неотъемлемой частью. Когда он сказал “fuck”, он имел в виду “любовь”. “Fuck” означает “любовь”. Я имею в виду, что он действительно говорил публике непристойности - о восстании, восстании против сверхдорогих билетов, восстании против системы, и призывал любить друг друга. Он сказал: “Любите своего соседа”. И всё это было ритмично, почти совпадая с ритмом одного из его стихотворений. Это было похоже на большую, скандальную, пьяную поэму, рассказывающую о восстании. Это было похоже на Дилана Томаса. Вечером в пятницу Джим улетел в Лондон, а оттуда на местном самолёте - на Остров Человека, чтобы присоединиться к остальным “Doors” на единственном концерте, оставшемся от их сорвавшегося европейского турне. Этот концерт был вечером в субботу, и Джим не спал 36 часов. “Doors” вышли на сцену в 2 часа ночи, а после них выступали “Who” - группа, весьма популярная у публики. “Doors” выступали в непривычном месте - на открытой площадке - и в ужасных условиях, с холодным ветром, недостаточным светом и на плохом аппарате. Это было, по описанию одной из британских поп-газет, “всё равно что слушать альбом “Doors” на плохом магнитофоне, который тянет плёнку”. Джиму это совсем не подходило, и весь концерт он слабо “висел” на микрофоне. После этого он несколько часов бродил по территории фестиваля, давая короткие несерьёзные интервью журналистам британских изданий, а в основном - разглядывая публику. Ко времени возвращения в Лондон он принял решение: фестиваль на Острове Человека был его последним выступлением на публике. Представив ещё двух шокированных богохульством Джима свидетелей, обвинение отложило слушание дела до среды, и затем настала очередь выступать Джиму. Боб Джозефсберг просил оправдать обвиняемого на том основании, что в самом обвинении возникли противоречия. Судья Гудман небрежно отклонил прошение, а затем установил для защиты ограничения. Он сказал, что будет допущено только 17 свидетелей - столько же было со стороны обвинения - и среди них не должно быть “так называемых экспертов”. Чтобы восстановить события того дня и всех последующих, Макс и его партнёр по залу суда опросили первых пятерых свидетелей защиты. Все они показали, что были в непосредственной близости от места событий и не видели, чтобы Джим раздевался. Свидетели были убедительны, но столь же убедительны были и свидетели обвинения, которые утверждали, что что-то видели. В зале поселилась скука, столь же ощутимая, но невидимая глазу, как кондиционированный воздух. Когда в конце дня был объявлен 11-дневный перерыв, это было воспринято почти с облегчением. Джим и Бэйб улетели в Нассау, где встретились с Фрэнком и Кэти Лишьяндро, чтобы провести неделю в пьянстве, на солнце.
Прохромав больше месяца, теперь процесс стремительно близился к концу. Даже показания Джима и других “Doors” 16-го и 17-го числа не были особо запоминающимися. “Я не должен был давать показаний, - говорил Джим позже, - но мы решили, что это могло бы стать плюсом, потому что присяжные могли бы увидеть, на что я похож, ибо всё, что они могли делать, это смотреть на меня. Я не думаю, что это что-то значило, так или иначе”. Показания Джима были спокойны и рациональны. Он отвечал на вопросы Макса и Терренса МакВильямса с равной учтивостью и любезностью, медленно и бережно выбирая слова, делая задумчивые паузы, дотрагиваясь кончиками пальцев до своих усов, и говорил спокойно, убедительно, чётко выражая свои мысли. Наконец, Макс сказал: “Защита удовлетворена”. Судья Гудман согласился, чтобы суд заседал в субботу - чтобы выслушать заключительные заявления и передать дело присяжным. Перед судом в то утро в майамской газете Джим прочитал, что в Лондоне умер Джими Хендрикс. Он снова громко поинтересовался: “Кто-нибудь верит в приметы?” В своём заключительном слове Макс и Боб Джозефсберг должны были, атакуя обвинение, нападать на “современные стандарты”, которыми была отвергнута защита. Больше трёх часов Макс анализировал материал и рассматривал противоречивые и спорные показания. Затем ещё более часа Боб Джозефсберг читал текст “Новых одежд Императора” и создал из них современную притчу, а в конце повернулся к обвинителю и, изысканно поклонившись, сказал: “Дальше поезд поведёт мистер МакВильямс”. МакВильямс произнёс получасовую речь, которая казалась почти апологетической, и сел, не глядя на Джима. В девять вечера в субботу присяжные начали обсуждение и к 11.30 приняли решение по трём из четырёх обвинений. Джим был, по их заключению, невиновен в первом и четвёртом - непристойном поведении (обвинение в симулировании мастурбации / симулировании орального сношения; уголовное преступление) и публичном пьянстве (проступок), но виновен в третьем - богохульстве (тоже проступок). (Когда Джим был на трибуне, его спросили, раздевался ли он. Отвечая, он случайно сознался в одном из обвинений: “Я не помню. Я был слишком пьян”. По иронии, он был оправдан как раз по обвинению в пьянстве). Присяжные сказали судье Гудману, что они “застряли” на обвинении номер два: публичное раздевание (тоже проступок), поэтому он изолировал их в гостинице Майами и объявил перерыв в заседании до 10 утра в воскресенье, когда присяжные должны были закончить своё обсуждение. Утром в воскресенье Джим читал биографию Джека Лондона, написанную Ирвингом Стоуном, “Моряк в седле”, когда в зале суда появились присяжные, и их старшина зачитал вердикт. Он был признан виновным в раздевании. Приговор должны были вынести в конце октября. Поскольку Джим не мог быть выдан из Калифорнии за проступки, залог был увеличен с 5.000 до 50.000 долларов, чтобы заставить его вернуться.
Месяцы после суда, казалось, были хуже самого процесса. В Майами Джим ещё замечал время. Теперь он неумолимо двигался к трагедии. Почти сразу по возвращении из Флориды он впал в отчаянный страх, узнав, что от передозировки умерла Дженис Джоплин. Сначала Джими. Потом Дженис. Как-то в загородной поездке Джим сказал друзьям: “Вы пьёте с Номером Три”. А потом он так сильно поругался с Памелой, что она ушла от него - всплеснув руками, собрала вещи и улетела в Париж к своему богатому французскому графу. Последующие дни он проводил в барах, а ночи - в гостинице на Стрип, где Джим и Бэйб занимали соседние комнаты. - Эй, Бэйб, смотри сюда! Джим свесился с балконных перил в своей комнате “Hyatt House Hotel” наружу на высоте десятого этажа над Сансет Стрип. Он пил и нюхал кокаин. - Я не хочу, чтобы ты это делал, - сказал Бэйб, - ты заставляешь меня нервничать. Он вышел на балкон, посмотрел на край и на Джима, всё ещё висящего на руках. “Ты собираешь огромную толпу”, - сказал он. Бэйб снова взглянул на улицу и сказал, что на тротуаре стоит управляющий гостиницей и машет руками. Через несколько минут раздался оглушительный стук в дверь. Бэйб помог Джиму забраться внутрь и усадил его, а затем открыл дверь рассерженному управляющему и нескольким полицейским. - Что здесь происходит? Чем, чёрт возьми, вы здесь занимаетесь? - Всё в порядке, - сказал Бэйб, указывая на Джима. Полицейские вошли в номер. Потом они заявили, что то, что Бэйб широко распахнул дверь, было приглашением войти, а то, что он указал на Джима - “жестом гостеприимства”. Пока они обследовали комнату, Бэйб смог спрятать кокаин, лежавший на туалетном столике в сложенной втрое открытке с надписью “Посетите туалетную комнату”. Но полиция нашла марихуану. Поскольку это было в комнате у Бэйба, Джима не арестовали. Но его переселили в другое крыло гостиницы, выходящее на автостоянку. Когда журналист из журнала “Circus” Салли Стивенсон спросил его о концерте в Майами, Джим, наконец, заговорил об этом. “Я думаю, что я просто был съеден тем имиджем, который вокруг меня создался и с которым я иногда осознанно, а чаще всего неосознанно сливался. Мне действительно оказалось сложно всё это переварить, и в один прекрасный вечер я просто положил этому конец. Всё свелось к тому, что я сказал публике: они - всего лишь скопище трахнутых идиотов, а не публика. Ведь так или иначе, что они делали? Главный смысл был - показать, что в действительности-то они здесь не затем, чтобы послушать несколько песен в исполнении хороших музыкантов. Они пришли сюда за чем-то другим. Почему бы не предположить это и не подыграть этому?” Он сказал, что воспринимал интервью как “очень важную художественную форму, включающую в себя исповедь, полемику и перекрёстный допрос”. Он говорил и о лос-анджелесских полицейских, которые были “идеалистами... почти фанатиками, уверенными в правоте своего дела. У них вся философия - в их тирании”.
30 октября Джим вылетел в Майами на встречу с судьёй Мюрреем Гудманом. Прежде, чем огласить приговор, судья сказал несколько слов. - Мысль о том, что ваше поведение приемлемо для общественных стандартов, совершенно не верна. Если допустить, что наша нация принимает в качестве общественного стандарта неприличное раздевание и грубый язык, на котором вы говорили, то придётся допустить и то, что слабое меньшинство, которое изрыгает непристойности, не обращает внимания на правопорядок и выказывает крайнее неуважение к нашим публичным институтам и национальному наследию, устанавливает свои общественные стандарты для всех нас. Джим подумал, что это была милая речь в рамках кампании за справедливость - с тем, чтобы привлечь несколько голосов на выборах судьи в следующем месяце. Приговор был тот, которого он и ожидал: максимум. За богохульство ему присудили 60 дней тяжёлого труда в тюрьме “Dade County”, а за раздевание он был приговорён к шести месяцам того же самого, а потом ещё два года и четыре месяца условно. Кроме того, он был оштрафован на 500 долларов. На первой неделе ноября в Нью-Йорке Патриция Кеннели легла в больницу и сделала аборт. Ребёнок Джима погиб на двадцатой неделе эмбрионального развития. Джим не присутствовал и не звонил.
В течение двух недель после вынесения приговора Макс Финк подал апелляцию в окружной суд США, а “Elektra” выпустила первый перекомпанованный альбом песен “Doors”, запись называлась “13” - по числу песен, взятых из пяти первых альбомов “Doors”. Отношения “Doors” с “Elektra” стали прохладнее. Джек Холзман ни в коем случае не хотел, чтобы его компания ассоциировалась с майамскими обвинениями; сотрудникам “Elektra” он дал указания по мере возможности избегать этот предмет. Общение оставалось дружеским, но когда “Elektra” попросила “Doors” подготовить к выпуску альбом-антологию, эта просьба была явно формальной. “Morrison Hotel” хорошо раскупался, учитывая обстоятельства, при которых он был выпущен, и то, что он был выпущен без хитового сингла. “Absolutely Live”, который вышел через несколько месяцев, стоил дорого и раскупался плохо, всего 225.000 копий (половина от объёма продажи “Morrison Hotel”). “Elektra” хотела выпустить диск для распродажи к Рождеству, поэтому “Doors” были вынуждены согласиться на выпуск “13”. А Джим даже согласился сбрить бороду для фотографии на обороте обложки. Джим терпеть не мог обложку “Absolutely Live”. Первоначально предполагалось, что она будет эффектно шероховатой, а на заднем плане - голубоватое фото с концерта группы в театре “Aquarius”, где было записано включённое сюда “Празднование Ящерицы”. Художественное отделение “Elektra” решило, однако, что такая фотография недостаточно бросается в глаза. Квадратом поверх имеющейся фотографии на передней обложке была наложена цветная фотография Джима, сделанная больше года назад в “Hollywood Bowl”, и альбом вышел раньше, чем об этих изменениях узнали в офисе “Doors”. Джим был в ярости. Ему не понравится и обложка “13”, которая также изображала более молодого Джима Моррисона и уделяла ему значительно больше внимания, чем группе. “Elektra” явно хотелось “милого” Джима Моррисона. Удивительно, что Джим выразил своё недовольство лишь нескольким близким друзьям. Хотя Рэй, Робби и Джон привыкли ко вниманию, направленному на их певца, это не нравилось Джиму. На следующей после выхода “13” неделе от рака желудка умер старый друг Джима по УКЛА Феликс Винэйбл. Благодаря репетициям для нового альбома, расписание Джима снова становилось продуктивным, и это несмотря на психологическую травму. Из-за того, что большая часть материала, вошедшего в альбом, была написана значительно раньше, альбом был сведён гораздо быстрее, чем ожидалось. Зловещая “Машины шипят мимо моего окна” (“Окно начинает дрожать от гудения, / Холодная девочка убьёт тебя в тёмной комнате”) была найдена в одной из немногих сохранившихся венецианских записных книжек. Стихи “The WASP (Радио Техаса и Биг Бит)” входили в оригинальную сувенирную книжку “Doors”, вышедшую ещё в 1968-м году, и тогда же Джим написал стихи для другой песни, названной “Changeling”1? “Латинская Америка” была записана для “Забриски Пойнт” Антониони. Новый материал включал в себя и две песни, длившиеся соответственно семь и восемь минут, обе они полностью и поэтически автобиографичны и обе - с сильными стихами и музыкой. Первая из них, “Лос-Анджелесская женщина”, была отчаянным салютом Джима Лос-Анджелесу, городу, который казался ему теперь больным и отвратительным. “Ты - удачливая юная леди в Городе Света? Или всего лишь ещё один потерянный ангел - в Городе Ночи”. Лос-Анджелес был для Джима “городом ночи” (он взял эту фразу из романа Джона Речи), и в другой строфе он это описывал: “Двигаясь по твоим вольным улицам / Странствуя по полуночным аллеям / Полицейские в машинах, бары с танцовщицами-топлесс / Никогда не замечаешь женщину - / Такую одинокую, такую одинокую...” За этим следовала более страшная мысль: “Мотель деньги убийство безумие / Давай переменим настроение с радостного на грусть”. В следующей строфе он обращался сам к себе с анаграммой слов “Джим Моррисон”: “Mr. Mojo Risin’...”2? “Едущие в грозу” не содержали словесных фокусов и были медленнее, джазовее, мелодичнее, чем “Лос-Анджелесская женщина”. Её также обычно считают автобиографической. “Едущие в грозу / В этот дом, где мы родились, / в этот мир, куда мы брошены, / как собака без кости, / актёр, живущий в долг / Едущие в грозу”. Знакомая тема вновь появляется и в другой строфе - крик любви к Памеле: “Мир зависит от тебя / наша жизнь никогда не кончится / девочка, ты полюбила своего парня”. Образ “На дороге убийца” появился в песне под воздействием “HWY”. “Doors” принесли эти песни Полу Ротшильду. Их отношения с Полом стали ухудшаться в январе по окончании записи “Morrison Hotel”. Обычный для Пола упор на качество, что неизбежно влекло за собой множество дублей при записи предшествующих альбомов и приводило к тому, что очень много концертов было записано вживую, стал, по словам Джима, “утомлять нас”. Хуже того, Полу не нравился новый материал. “Он был ужасен, - говорит Пол даже сейчас. - Материал был плох, отношение к нему было плохо, подача плохая. После трёх дней прослушивания я сказал: “Всё!” и отменил сессию записи. Мы отправились обедать, и я проговорил с ними целых три часа. Я сказал: “Я думаю, это засасывает. Но мне не кажется, что мир хочет услышать именно это, когда мне впервые в жизни было скучно в студии звукозаписи, и я хотел спать. Напряжение у вас, ребята, феноменальное”. Джиму я сказал: “Это твоя пластинка, которую хотел записать ты, и поэтому ты добился того, чтобы мы записывали её вместе. А почему бы вам, ребята, не записать её самостоятельно? Я выхожу из этого дела”. Критика эта ранила, особенно, когда Пол назвал “Едущих в грозу” “кокаиновой музыкой”. “Doors” согласились, что они не слишком хорошо играли песни и, возможно, они были ещё не готовы к записи, но они не теряли веры в этот материал. После обеда они вернулись в студию со своим звукоинженером Брюсом Ботником, и решили, что он будет продюсером альбома. Памела оставалась в Европе, и Джим стал искать девушку, которая пойдёт - как говорил Билл Сиддонз - “куда угодно”. - Джим рассматривал вещи со всех сторон, - говорит Билл. - Джим - особенно пьяный Джим - будет следовать за развитием действия до конца независимо от того, вело ли его это в пучину ада или на небеса. Это было одной из причин, по которым люди тянулись к нему, потому что они это чувствовали. Моя жена Шери сказала ему, что однажды он захочет быть с женщиной, которая смогла бы идти так же далеко, как и он, с женщиной, которая смогла бы взять его так же глубоко, как умел взять кого-либо он сам. Джим мог считать, что он нашёл такую женщину в Ингрид Томпсон, большой, добродушной, похожей на Джули Ньюмар скандинавке. 19 ноября, когда её муж уехал по делам в Португалию, Джим переехал в “Chateau Marmont” - ещё одну гостиницу на бульваре Сансет - и они стали встречаться. Ингрид слегка приоткрыла входную дверь, и Джим поставил в щель свою ногу. Он был пьян, снова с отросшей бородой, одетый в мышиного цвета рабочую куртку, и был похож на массивного человека под кайфом. Ингрид открыла дверь шире. “Ты же знаешь, что я всегда любил тебя”, - сказал ей Джим. Следующие несколько недель Джим приходил к Ингрид два-четыре раза в неделю, часто приезжая ещё с какой-нибудь девушкой, которой он сладко говорил, что они едут “домой”, и с которой он обнимался на лестнице у двери, прежде чем войти. Ингрид терпеть не могла этого и выговаривала ему, но Джим лишь пожимал плечами, говоря, что он давал Ингрид столько, сколько мог. В конце месяца он сказал ей, что хотел бы, чтобы она родила от него ребёнка, и театрально бросил в камин её противозачаточные таблетки. - Мы действительно наслаждались, - говорит Ингрид. - Никто из нас этого не ожидал. Он действительно любил жизнь, и я тоже. Единственным минусом был кокаин, который выдувал наши мозги. Он думал, что я ещё ненормальнее его, и хотел посмотреть, насколько. Джим нюхал кокаин более года, первый раз он всерьёз попробовал его, когда они с Майклом Мак-Клюром взялись за “MGM” и получили 1000 долларов “исследовательских денег”, пока писали сценарий, и ещё раз, когда Пол Ротшильд записывал с ними “Morrison Hotel”. Однажды Джим и один из администраторов “MGM” купили 30 г кокаина, и Джим сказал: “Держи его у себя в сейфе и только время от времени давай его мне по чуть-чуть, что бы я ни говорил, ладно?” Патриции Кеннели он как-то сказал: “Если бы у меня в запасе была гора кокаина, я бы употреблял его, просто потому, что он у меня есть”. Однажды ночью, когда он вернулся к Ингрид, он принёс с собой бутылку шампанского и большую, чем обычно, порцию кокаина в 35-миллиметровой коробке из-под фильма. Вытянув вперёд обе руки, он вошёл в комнату и сел за кофейный столик. Предложив тост за Ингрид, хорошие взгляды, европейский шарм, он одним глотком опустошил свой стакан. Затем он развинтил коробку из-под фильма и опрокинул кокаин на стеклянный кофейный столик. Медленно, молча, он сложил его в узкие пятисантиметровые полоски своей кредитной карточкой. Затем он взял новую стодолларовую банкноту и туго скрутил её. Они по очереди вдыхали порошок, расходуя каждый около пятидесяти долларов. Результат был немедленно. Сердцебиение участилось, температура поднялась, расширились зрачки, покраснели лица. Через несколько минут они оба были болтливы, безостановочны, возбуждены. Они чувствовали уверенность в себе и в чём-то “больше-чем-жизнь”. Они вдохнули кокаина ещё на пятьдесят долларов. Возбуждение от кокаина коротко и сладко. Но если человек может его себе позволить, он употребляет больше. Джим недавно пробовал гигантские количества наркотиков со Стивом Стиллзом и с кем-то ещё, а теперь он делал то же самое вместе с Ингрид. Через три часа коробка из-под фильма была почти пуста. Они сняли одежду и стали танцевать в лунном свете. Потом они бросились в кровать. Ингрид начала рассказывать о своей родной земле и о своих странных тамошних друзьях. Она сказала, что иногда пила кровь. - Ерунда! - сказал Джим. - Нет. Это правда, - поклялась Ингрид, горячо кивая головой. - Я делаю это. Иногда... - Хорошо, - ответил Джим, улыбаясь, - давай мы с тобой выпьем немного крови прямо сейчас. - Казалось, он был серьёзен. Ингрид попыталась обратить это в шутку. Хрустнув пальцами, она сказала: - Я забыла - кровавый человек сегодня не пришёл. - Давай выпьем сейчас немного крови, - повторил Джим. Джим вспомнил кровь, которую Патриция взяла у него из запястья и предплечья во время их свадебной церемонии, и это действие, вероятно, способствовало тому, что он тогда потерял сознание. Джим страшно боялся острых предметов. - У тебя есть бритвенные лезвия? - спросил он. Ингрид поняла, что он просил её вызвать кровь. Она отправилась в ванную искать лезвие. Вскоре она держала его в руке, едва касаясь одним углом мясистой подушечки кожи, где её большой палец соединялся с кистью левой руки. Она нервно ударила себя по руке, закрыв глаза. Когда она их открыла, крови не было. Она опять закрыла глаза и ударила ещё раз.
На следующее утро, проснувшись на простынях с запёкшейся кровью и с сухими бурыми полосками крови Ингрид почти по всему своему телу, Джим перепугался. Паранойя росла.
Конец ноября и всю первую неделю декабря почти каждый день в комнате “Chateau Marmont” Джима навещал Ларри Маркус и ещё один сценарист, друг Ларри, по имени Сайрус Моттель. Сначала они стучали “условным стуком”, на который Джим выглядывал из окна на втором этаже, чтобы посмотреть, кто там. Наконец, он впускал их к себе в комнату, которая была заставлена книгами, в основном - сборниками поэзии. Хотя в холодильнике было полно пива, там не было никакой еды.
По вечерам они иногда ходили в “Cock’n’bull”, ресторан на Стрип. Однажды, вместе с Фрэнком Лишьяндро, Джим затеял словесную пародию на идею сценария и фактически её разрушил, разбив все надежды Ларри и свои собственные. В другой раз, в присутствии только Сайруса и Ларри, Джим за порцией второго выпил три бутылки скотча, а после этого бросился на Сансет регулировать движение, размахивая своим пиджаком, будто бы мимо неслись быки Памплоны. Ещё раз Джим забрал Ларри Маркуса из студии “Columbia”, чтобы покататься с ним на последней из уродливых машин, взятых напрокат. Не говоря ни слова, он полдня ездил по Лос-Анджелесу. Он даже не включал радио. Ларри сидел в машине молча. Как в ловушке. Дата добавления: 2015-09-27 | Просмотры: 1064 | Нарушение авторских прав |
Хотя он был совершенно пьян, когда Патриция нашла его в гостинице, они провели приятный и не богатый событиями вечер, посмотрев новый фильм Мика Джеггера “Ned Kelly” и последний фильм Ингмара Бергмана “Страсть Анны” - дважды. Единственным приметным происшествием было то, что перед тем, как они отправились спать, Джим убрал в комнате Патриции перегородку. Теперь же, на следующий хмурый нью-йоркский день, в квартире Патриции он чувствовал себя умирающим.
Колдовская свадьба, - объясняла Патриция, - это смешение душ в кармической и космической плоскостях, которая оказывает воздействие и на будущие инкарнации двух связанных душ: смерть их не разделяет, и данная клятва “всегда в поле зрения Божества”. Патриция говорила Джиму, что, согласно легенде, Генрих VIII и Анна Болейн поженились по колдовскому ритуалу - возможно, отчасти и по этой причине.
Утром Джима нашли спящим, скрючившись, у двери 68-летней женщины, хозяйки этого дома. Приняв бородатую длинноволосую фигуру за ещё одного Чарли Мэнсона, она позвонила в ближайшее отделение полиции, и Джим был арестован по обвинению в пьянстве в общественном месте.
Первая свидетельница обвинения, казалось, была явно не в своей тарелке. Она была одета в белые туфли и розовое мини-платье, а светлые волосы были затянуты в хвост. Ей было всего 16 лет, когда она посетила концерт “Doors”, сказала она, и она видела, как Джим спустил до колен свои штаны, демонстрируя десять секунд свой член, а потом (она сделала паузу) она видела, как он его трогал. Когда её спросили, какие слова использовал Джим на сцене, она сказала: “Одно, начинающееся на f”. Её спросили, как это её задело, она ответила: “Меня это шокировало, это было омерзительно”.
- Исключая доказательства, удовлетворяющие общественным стандартам в отношении слов, которые мы свободно употребляем и которые были использованы, - воскликнул Макс, - исключая показания экспертов о воздействии этих слов на аудиторию в этот день и век, вы отрекаетесь от справедливого суда. - Макс энергично спорил около получаса, говоря о развитии свободы речи, показывая, как это проявляется в развитии драмы, рассуждая о праве артиста или драматурга иметь свои взгляды. Это было, как спустя несколько месяцев говорил Джим, “блестящее резюме того исторического процесса, но оно не имело никакого эффекта”. Гудман слушал это, опершись подбородком на руки, очки в роговой оправе сидели на кончике носа, а затем без комментариев отверг аргументы Макса и его ходатайство.
На очередном заседании суда 14 сентября защита вызвала не менее 10 свидетелей за 2,5 часа, а на следующий день опросили ещё пятерых. (Защита уже исчерпала установленный судьёй лимит в 17 человек, но никто не считал, так как Макс торопился). Это были домохозяйки и студенты, врачи и полицейские, и все они как один повторяли предшествующие показания защиты: они не видели, чтобы Джим раздевался. Это выглядело так, будто большая спорящая часть Майами слушала одну и ту же роль в пьесе, заявления свидетелей звучали очень похоже. Каждый раз судья спрашивал Терренса МакВильямса, желает ли он провести перекрёстный допрос, и каждый раз тот отказывался.
Фаны увидели его выходящим из зала суда в чёрных джинсах, ботинках, в спортивном свитере с вышивкой, важного, когда Джим остановился поговорить с репортёрами. “Этот процесс и его исход не изменят мой стиль, потому что я утверждаю, что не сделал ничего дурного”.
В интервью было много рассуждений, и они были ясно изложены. Возможно, Джим впервые публично объявил, что не может жить так дальше. “Я не отрицаю, что хорошо провёл последние три-четыре года. Я встретил много интересных людей и узнал много интересных вещей за короткий промежуток времени - то, что я, возможно, не узнал бы и за двадцать лет жизни. Я не могу сказать, что жалею об этом”. Но, добавил он, “если бы мне пришлось заниматься этим и дальше,... я думаю, что я стал бы спокойным и наглядным примером художника-упорно-работающего-в-своём-саду”. Что случится, если придётся сесть в тюрьму? Он надеялся, что остальные трое “продолжат и создадут инструментальный саунд, который бы не зависел от стихов, ведь они, в любом случае, действительно не являются обязательными для музыки”.
С пятой попытки кровь забила струёй, и Джим вскрикнул, хватая стакан из-под шампанского, чтобы собрать её. Они занимались любовью и снова танцевали, измазавшись в крови.
Они обсуждали сюжет задуманного фильма. Было решено (идея Джима) рассказать историю молодого лос-анджелесского кинорежиссёра, который однажды, бросив работу, жену и детей, исчез в джунглях Мексики - Джим называл это “безумным поиском абсолютного нуля”. Джим и Ларри пожали руки, и с помощью Макса соглашение было подписано. В обязанности Джима входило быть соавтором, сопродюсером и “звездой”, Ларри лично гарантировал ему 25.000 долларов.