АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Дефензивно-шизотипические пациенты

1а. Вялые астено-ипохондрические робкие тугодумы (близки к пациентам с «вялотекущей простой шизофренией» Р.А. Наджарова («Руководство по психиатрии», т. 1, 1999, с. 445-446).

Нередко диспластического «медвежего» сложения, с грубоватыми лицами.

Рассказывают о себе, что уже с детства — «заторможенные», робкие, забитые, с обидными прозвищами, «тугодумы». Тревожные и одновременно вялые. В школе им по душе «занятия по труду», биология, литература. Проглядывает нередко в детстве интерес к наблюдению за животными, насекомыми, составлению гербариев, к фотографии. Рассказывают, что, кажется, занялись бы всем этим как следует, с охотой, но мешала тревога, что не получится, «не научусь фотографировать так, как хотелось бы» и т. п. «Трудно что-нибудь объяснить словами». «Глыба вялости». Более тянутся в отрочестве, в юности к технике, и здесь дело хоть и с медлительностью, но идет. Поступают в техникумы, боясь-стесняясь институтов, или делаются без специального образования, например, сантехниками, электриками, обучаясь делу в процессе работы.

Лет с 15 обычно уже «находят» на них на дни и недели отчетливые состояния душевной вялости-апатии, выраженной медлительности вместе с душевной, чаще беспредметной, напряженностью, острой робостью, нерешительностью: не интересно, тревожно жить, безысходность. «Страшно терять свой стержень». Еще семь-восемь лет — и все это сгущается в уже почти постоянную тягостную душевную вялость с еще более резким ослаблением инициативы, активности и в то же время с тревожной раздражительностью, болезненной застенчивостью, колкой замкнутостью. То получше, то похуже. Постепенно нарастает вялая разлаженность мышления и чувствования. Обижают близких своими все прорывающимися депрессивными истериками, а после мучаются и просят со слезами прощения, хотя и не могут ясно выразить, за что их простить. Жалуются на тяжесть в голове, разнообразные тягостные сенестопатические и вегетативные расстройства, с которыми тесно связано переживание напряженности-вялости. Все это обычно усугубляется, усложняется вместе с усиливающейся напряженной апатией. Если до этого в тумане разлаженности, вялой напряженности удалось «зачем-то» жениться или выйти замуж, обычно по способствованию родителей, то уже в это тяжелое для них время болезни они обычно разводятся от беспрестанных ссор, взаимонепонимания. Впоследствии пациенты толком и рассказать не могут, из-за чего ссорились. Видимо, эти тягостные нарастающие взаимонепонимания супругами друг друга во многом объясняются довольно выраженной уже в это время схизисной разлаженностью мышления, чувствования, воли, а также неспособностью здоровых жены, мужа посочувствовать больному человеку, слушать его жалобы.

К 30 годам эти пациенты, как правило, оставляют работу, так как уже не справляются с обычным объемом работы на каждый день, работоспособность решительно зависит от состояния-настроения, от колеблющейся силы переживания своей неполноценности, от неспособности в нужное время собрать свои мысли, от «звенящей» пустоты в голове. Получают нередко психиатрическую инвалидность, но стремятся лечиться у врачей и целителей в основном физиотерапевтическими процедурами, лечебной физкультурой, травами, «эстрасенсией», просят общеукрепляющую терапию (витамины, алоэ). От психотропных препаратов делаются часто еще заторможеннее, неувереннее в себе, ипохондричнее, углубляется переживание своей неполноценности. Отказываются обычно от психофармакотерапии, исключая малые снотворные дозы на ночь. Дабы не ухудшить свое состояние, отказываются и от выпивки. Их почти постоянная ипохондрическая сосредоточенность-фиксация на разнообразных ощущениях, вегетативных дисфункциях, движениях своего настроения (всего того, мешающего жить, с чем срослись своим «Я») делает их всецело зависимыми от всего этого, и они тщательно оберегают себя от обычных действий-нагрузок, хоть на крошку ухудшающих состояние. Предпочитают голодать, ходить в хламье, но не напрягаться тягостно даже простой работой. Мучаются от одиночества. Здесь немало конфликтов с неопытными врачами — и по причине грубо разлаженного, расщепленного мышления. Нередко молодые врачи сердятся на них, безуспешно призывая к трезвой логике.

Годам к 40 их расстройства в таком виде как бы застывают до старости и даже смягчаются, особенно если как-то помогать им планомерно способами Терапии духовной культурой (Бурно М.Е., 2000а, с. 643-650) и, в частности, ТТС, оживлять душу.

Нередко эти пациенты, коренастые диспластики, выглядят много моложе своих лет.

В успокаивающих, освежающих гипнотических сеансах им свойственно испытывать «легкость пушинки одуванчика, улетающей и возвращающейся опять сюда». Гипнотических образов немного, они мягко размыты, прозрачны. Картина гипноза ближе к «выхолощенному сомнамбулизму» (Бурно М.Е., 2000а, с. 90-95).

В ТТС, и особенно в КТС, через несколько месяцев-лет состояние этих пациентов начинает заметно улучшаться.

Вступая в Театр, они обычно скоро привязываются к нему душой. Начинают скучать по театральному вечеру, по «ребятам» даже сразу же после пятничного вечера. Эти их благотворные переживания созвучны переживаниям, о которых рассказано в очерке Игоря (48^м, 1а) «Театр».

Театр для меня — это продолжение моей жизни. Когда приходит день репетиций, у меня наступает подъем настроения, энергии, предвкушение чего-то нового. С приближением к месту встречи ноги время от времени ускоряют шаг. Переступая порог помещения для репетиции, я как будто бы попадаю в параллельный мир со своими радостями и огорчениями, переживаниями и яркими всплесками положительной энергии.

А та, другая жизнь отходит на второй план, забываются на время многие проблемы, о которых думалось или тревожилось. Но как-то неожиданно эта феерия чувств заканчивается, и все разъезжаются по домам, а у меня возникает чувство сожаления об этом, но вместе с тем наряду с ожиданием очередного дня встречи я живу воспоминаниями курьезных, смешных и неожиданных ситуаций в нашем театре, в которые все мы попадаем или являемся участниками которых.

Декабрь 1996 г.

Пациенты смелеют, оживают, шире, по-новому раскрываются душевно, обнаруживая искры, мотивы одухотворенности, сообщают, что память стала лучше. Легче отвлекаются от своих головных болей и неприятных ощущений, даже меньше мыслительно расплываются в беседе, легче собираются в творчестве. Впечатление, что и шизотипического-то стало меньше (об этом ниже — подробнее). Хочется все больше таких оживляющих занятий. При обычной здесь вяловатой сексуальности обнаруживается у этих пациентов в гуще нашей театральной жизни, в нашем сообществе-пристанище склонность к поэтически-одухотворенной влюбленности. Теплее, тревожно-заботливее становятся к стареющим родителям. Утверждают, что изучение характеров в театральных занятиях помогает им меньше спорить с людьми. Пациенты подчеркивают, что особенно благотворно действует на них наш Театр. «Это трудно описать словами, — рассказывает Игорь (48^м, 1а) (инвалид II группы). — Вот как губка впитывает в себя прекрасную влагу, а потом выпускает — так и со мной происходит. Дома всплывает во мне театральная радость. Ноги сами несут в театр. Болезнь — это мое особенное мутное восприятие мира, и вот эта мутность рассеивается. Меньше пустоты в голове, свободнее разговариваю. Жить хочется, но только вот так, как здесь, с проблесками радости. В Театре уже всякое могу сделать, а в жизни еще робею. Да и где еще я смог бы чувствовать себя так тепло вместе с людьми. Главное, понял, как в жизни много хорошего в малом. Я прежде не замечал, как листик падает с дерева. Изюминки жизни стал замечать. Говорю в пьесе о природе и всей душой чувствую, чувствую это. Вот лопух... Хотя и бывает иногда, что на репетиции и в спектакле слова, как в школе у доски, выпадают из меня. Но это ничего... потом приходят. Я уже знаю, как жить, чтобы было светлее на душе, чтобы все больше чувствовать себя собою... Здесь живое, сердечное общение меня поднимает. И так весело, когда что-то получается. А раньше меня не понимали. От бывшей когда-то жены ни одного внятного ответа не получил. Уже шесть лет в дневник свои переживания записываю. Начинаю созревать. Наш театр для меня — путеводная звезда. Вспомню в хмуром настроении, в тягостном безразличии хотя бы "Новый год в лесной избе" — и ощущение добра, теплоты, оживает душа. Когда расстаемся в пятницу — чувство опустошения охватывает, как вакуум. Скучаю уже в пятницу, хочется, чтобы скорее опять были мы все вместе. Головные боли, всякие противные ощущения отходят в театре. Или не замечаешь их. Расправляюсь душевно шире и шире. Здесь тепло, добро, понимание. Вы для меня как стержень, а все остальное вокруг. Уже ощущаю себя в этом мире. Уже небезразличен мне мир. Уже не заставляю себя жить. Бывают уже такие душевные всплески, что эмоции идут как бы сами собою, как ручей. Живу по своему полифоническому характеру (сегодня психастеник, завтра аутист) и вижу все яснее другие характеры. Больше интереса к другим людям. Я даже тихо влюбился здесь у нас, но никому не скажу, в кого. Только если на исповеди. У меня есть теперь в душе больше желаний: жениться, много детей иметь, высокое материальное положение. Но я понимаю благодаря тому, что здесь у нас происходит, что это не мое. Мое другое — внутреннее, тихое, тайное. У меня в душе нередко всплывают эти слова Ольги (из "Поздней весны") Хасану: "В семейном быту мы, наверно, измучили бы друг друга, и потускнело бы то прекрасное, что в нас живет". И, когда играю в этой сцене Хасана, мне хочется подсказать Ольге: "Загрызли бы друг друга". А без этого быта любовь моя в душе так чудесно живет и лечит меня. Вообще наши пьесы многое мне подсказывают по жизни. Живу часто своими и другими ролями, делая это в душе своим собственным. Что-то происходит во мне неописуемо хорошее. Такого не было прежде. Стал вспоминать, как в детстве ходил с родителями за грибами, желтые кленовые листья... И теперь, как в нашей пьесе, дома, во дворе или за городом рассматриваю, радуясь, растения до прожилочки; пейзажи так хорошо на меня действуют. Хочу играть роль в жизни. Уже не живу по инерции. Хочу оставить в жизни хоть малый, но свой след. Чувствую по-настоящему душой, особенно когда пьесу играю. Отношение к одуванчикам изменилось от "Поздней весны". По-другому всю жизнь осмысливаешь, а то ведь мог бы повеситься».

В самом деле, создается клиническое впечатление, что Театр-сообщество как бы способствует здесь прояснению, стройности мышления и эмоционально-волевой жизни, когда пациенты проникаются психотерапевтическим переживанием пьесы, рассказа, стихотворения среди душевного тепла товарищей.

В наших психотерапевтических пьесах особенно помогают этим пациентам лучше, глубже почувствовать-узнать себя в исполнительском творчестве как человека определенного полифонического склада такие роли, как роли Хасана и Виктора («Поздняя весна»), роль Медведя («Новый год в лесной избе»), роль Николая («Психотерапевтическая гостиная»), роль Психастеника Васи («Клубничка»), роль Степана Пирожихина («В день рождения Харитона»).

Все яснее в театрально-психотерапевтической (в духе ТТС), оживляющей душу работе-жизни проступает в этих молчунах их особенное, застывше-напряженное, застенчиво-скромное, угрюмо-милое тепло. Все больше этого тепла-заботы получают от них их близкие. При этом в душе живут ставшие уже своими слова из «Поздней весны»: «Да, ничего не остается, как любить каких-то людей, каких-то животных, какие-то растения. И этим жить, пока не умрешь» (Бурно М.Е., 1997б, с. 25-26).

Именно эти пациенты часто рассказывают о том, как душевно-мыслительно проясняются, «склеиваются» и на репетиции, и в спектакле, и в домашней работе с ролью. Пьеса, психотерапевтический рассказ, стихотворение обычно начинают почти постоянно жить в душе, поддерживая эту душевно-мыслительную стройность-склеенность. Один из пациентов пояснил дело так: «Говорю словами пьесы, чувствую чувствами своего героя и плавно отталкиваюсь от этого к своим словам и чувствам». При этом душевное состояние наших пациентов-актеров производит на людей впечатление как бы совершенного душевного здоровья. По временам из лекарств обычно лишь небольшие дозы транквилизаторов, успокаивающие травы. Но именно в творческой жизни Театра-сообщества выразительно (хотя бы на время) исчезает схизис[163].

Многое, связанное с живой природой в наших психотерапевтических пьесах, театральных рассказах, стихотворениях, слайдах, декорациях, во время репетиций, представлений, и, вспоминаясь в другое время, оживляет у этих пациентов чувство тяготения к природе, желание защищать природу от загрязнения и ран. Оживляет интерес к лекарственным травам, приготовлению из них настоев, отваров для одухотворенного пития всего этого. Вспоминаются, например, разговоры в «Поздней весне» о природе, о «своей включенности в мудрый, дивный ее организм».

Если такой наш пациент, обычно по причине трудных жизненных обстоятельств (переезд в другой город, необходимость ухода за беспомощным родственником и т. п.), вынужден надолго отойти от Театра-сообщества, он потом, через годы, с застывше-горькой, печальной убежденностью говорит о том, что «только там, в Театре-сообществе, во времена Театра-сообщества и жил по-настоящему, душой», «это и была моя жизнь», «только остатки этого света в душе у меня и сейчас кое-как поддерживают».

1б. Одухотворенно-робкие любовно-напряженные мученики (вариант вялотекущего шизофренического процесса с психастеноподобными расстройствами). Психастеноподобная вялотекущая шизофрения описана Галиной Петровной Пантелеевой (1965).

Наши пациенты из этой группы — юноши или молодые мужчины.

В пубертатном возрасте удивляют и пугают близких острым любовно-сексуальным интересом к родственникам противоположного пола (к сестре, матери и даже к бабушке). С годами появляется и усиливается переживание вины за свое сексуальное воображение-стремление, усиливаются в связи с этим стыдливость, застенчивость — до невозможности общаться «такому грязному» с людьми, кроме самых близких родственников, которые способны все простить. Сексуальный, любовный голод с воображением в подробностях близости с женщиной все усиливается, смягчаясь только частыми онанистическими актами (до 8-10 раз в день). Пациенты почти постоянно «загружены» эротическими образами, сексуальными желаниями и остро мучительным чувством стыда за все это. Не способные где-то как-то терпеливо работать, учиться (успев обычно закончить среднюю школу), сражаются дома на инвалидности со своими «зверскими желаниями», разрабатывают «тактики отхода от воображения женских ног», чтобы «выздороветь от онанизма», но близости с женщинами катастрофически боятся. Если последнее и случается, то обычно без оргастических ощущений, с острым чувством тоски, вины, тягостным отвращением к этому случившемуся «глупому и постыдному соединению тел», «непонятному телесному надругательству над святыми человеческими чувствами». О подобной характерной эндогенно-процессуальной расщепленности-разлаженности полового чувства писал уже (Бурно М.Е., 1999а, с. 319-321). Однако это вовсе не значит, что подобной разлаженностью проникнуто половое чувство всех сексуально-напряженных эндогенно-процессуальных пациентов. Здесь нередко встречается, например, и своя гиперсексуальная «цельность», расщепленность которой сказывается в оголтело-неизбывном желании, с острым чувством стыда, обладать всеми встречающимися на пути женщинами (см.: Бурно М.Е. — в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 259-260).

Наши пациенты жадно тянутся к психотерапевтическому общению со специалистом, которому можно все это постыдное рассказать, чтобы помог выбраться из «позорной грязи». Но если услышат от специалиста что-нибудь малограмотное, устаревшее, вроде того, что «онанизм пагубно действует на психику», «может причинить психоз» и т. п., то и без того тягостное их расстройство может остро и стойко усугубиться.

Внешне эти пациенты выглядят застенчивыми, деликатными, нежными, мягкими, вдумчивыми, одухотворенными — при всей их колкой раздражительности, обидчивости, особенно с близкими. Они обычно лептосомно-диспластического сложения. Одухотворенность, поэтичность переживаний (нередко религиозная) еще яснее видится в том, как и что охотно пишут они о себе своему психотерапевту (по собственному желанию или по нашей просьбе). Вот пример, Юрий (25^м, 1б). «Хочу о жизни подумать поглубже и ее обо всем расспросить; узнать у нее, как выбрать правильный путь, по которому надо пройти. Встречу на этом пути много всего, что дано мне свыше судьбой. Это будет и радость и боль жизни души непростой. Будет враг тебе, будет и друг, с кем, быть может, пройдешь этот замкнутый круг. Или буду один, как и прежде. Все это мне жестоко скажет судьба. Время будет идти и увлекать меня с собою. Но ничего, я пройду этот путь, только вера была бы со мною».

Старался в психотерапевтических беседах наедине внятно и дружески-искренне объяснять таким пациентам, что в их положении онанизм — благо для них, смягчающее их оголтелую любовно-сексуальную напряженность. А что касается почти постоянного яркого эротического воображения, то мы не отвечаем за свои невольные мысли и представления, а только лишь за поступки, сказанные людям слова, то есть действия. В этом смысле с неблизкими людьми вы тревожно-осторожны, а близкие простят. Самое же главное — по необходимости онанистически сбрасывая, ослабляя бушующую в себе «звериную» сексуальную силу, претворять ее в творчество, в ту человеческую любовь, к которой своею особенной сложной природой способен. Для этого мы и изучаем в ТТС, в нашем Театре каждый свою природу характера в сравнении с природой других характеров, изучаем свою любовь и свой смысл.

Постепенно, в течение нескольких месяцев нашего лечения, состояние пациента заметно улучшается: смягчается чувство вины, неполноценности, душа светлеет от творчества, осознавания силы своей слабости среди новых своих товарищей, страдающих (как он уже догадывается) более или менее подобными тебе переживаниями. О них друг другу часто и не расскажешь, но в то же время чувствуешь взаимопонимание и взаимное тепло, заботу.

Благодаря особенно Театру, психотерапевтическим пьесам эти наши пациенты обычно находят свои, свойственные их природе формы жизни, любви, тот свой «правильный путь, по которому надо пройти» (выше отмеченные слова одного из пациентов).

Симптоматически ощутимо помогают этим пациентам гипнотические сеансы (см.: Бурно М.Е., 1999 а, с. 212-217), вызывающие собственные содержательные поэтические переживания. Вот пример таких переживаний, Федор (23^м, 1б). «Гипноз мягко уволакивает меня за собой под Ваш голос. И самый пик гипноза для меня — это когда я уже не чувствую своего тела, ни рук, ни ног, все спокойно, умиротворенно. Даже ощущается приятность в груди, размеренное спокойное биение сердца, голова абсолютно пустая, только представляется то, что Вы говорите. Говорите о зиме с сугробами, а мне представляется пустынное загородное поле, а вдалеке лес. И множество летящих птиц над полем, кричащих, как галки, а повсюду пустошь. Легкий ветерок обдувает меня, подхватывает меня, и с этим приятным, чуть прохладным ветерком я смотрю на поле, на лес как бы с выси. Но вот Вы сказали: «Весна», — и сразу же ощущаются первые лучи солнца, тающий снег, лес стал одиноко пустым; твердый, грязный, холодный лед. И поздняя весна — с пением множества птиц. Особенно слышится птица, названия которой не знаю, но она пару раз свистнет и на короткое время замолкает. Слышится, как кукует вдалеке кукушка. Прохладный ветер обдувает меня, все более расслабляя, и мешает в этом покое подняться дурным мыслям, которые больно сидят у меня в душе». Картина гипноза — чувственно-расщепленный сомнамбулизм (см.: Бурно М.Е., 2000а, с. 95-101).

Андрей (30^м, 1б) пишет мне: «Жизнь моя тяжела, но я должен пройти все, что подготовлено мне Богом, судьбой. Должен грести из последних сил, превозмогая боль и отчаяние. И все мне дает Бог для исцеления: всю Вашу психотерапевтическую амбулаторию, но в особенности Театр. В театре я встретил людей, которые не отвергли меня, как это было прежде. Как хорошо, что есть для нас такое чудо, как это лечение. Здесь люди могут хоть как-то встать на ноги — через боль и жизненные трудности». Впоследствии автор этих слов замечательно естественно, как себя самого, сыграл Хасана в спектакле «Поздняя весна». С моего разрешения наедине с собою сбрасывая свой острый сексуальный голод, он испытывает нежность, душевное тепло к молодым женщинам, которым «по роли» во время спектакля и на репетициях в танце говорит нежные слова, целует им руки — и это вместе с другим творчеством (выжигание по дереву и другое) для него «настоящая высокая жизнь» с робкой надеждой на «полную» интимную близость в будущем («как у всех»).

1в. Деперсонализационные ювенильные принцессы (один из вариантов малопрогредиентной неврозоподобной деперсонализационной шизофрении).

О малопрогредиентной неврозоподобной деперсонализационной шизофрении (шизотипически-деперсонализационное расстройство) см.: Воробьев В.Ю., 1971; Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии, т. 1, 1999, с. 442-444; Махновская Л.В., 2003а, б.

Эти телесно-грацильные, хрупко-хрустальные девушки и женщины обычно страдают с детства депрессивно-деперсонализационными расстройствами-переживаниями и сложной «садистической» дефензивностью с острыми, болезненными ранимостью, обидчивостью, уязвимостью, беззащитностью, переживанием своей вины за то, что склонны причинять боль людям и животным (они называют это «горькими садистическими радостями»). Одна пациентка вспоминала, как еще маленькой в песочнице делала мальчикам больно, прижимая им область половых органов какой-нибудь игрушкой. Или она, с удовольствием распиная веревками кошку на двери, говорила ей: «Ты моя рабыня». Другая пациентка писала в школе мальчику влюбленные, нежные стихи и в то же время, практически ни за что с острым удовольствием била его по щекам. Рассматриваю эти мучительные расстройства как особые, спаянные с расстройствами влечений, навязчивые желания (обсессивно-компульсивные расстройства). Они нередко претворяются в действия по причине своей схизисной, эндогенно-процессуальной природы, нарушающей стройную отчетливость психопатологической структуры навязчивостей, сверхценностей, болезненных сомнений, размывающей и сближающей их[164]. Навязчивые расстройства нередко переливаются друг в друга с деперсонализационными расстройствами и имеют с ними общие депрессивные, тревожные корни. Вместе они, как и психопатические навязчивости и различной природы болезненные сомнения, сверхценности, бред, являют собою несовершенную природную защиту, целебно наполняющую конкретным содержанием, конкретизирующую (навязчивость) и анестезирующую (деперсонализация) беспредметную, черную, тревожную депрессивную боль или психопатическую тревогу (Бурно М.Е., 1999б, с. 72-73; Бурно М.Е., 2000а, с. 218; Бурно М.Е. — в «Практическом руководстве по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 108-109). Все это важно понятно объяснять пациентам, дабы вместе по возможности психотерапевтически и лекарственно совершенствовать природное приспособление.

Романтически влюбчивые сквозь поволоку душевной неестественности, наши пациентки (по-видимому, и по причине глубокой расщепленно-утрированной душевно-телесной незрелости) не способны к тому, что принято у нас называть интимной близостью. Поцелуи и нежные любовные прикосновения им по душе, но сама близость — «тошнотворная грязь». Усваивают в школе лишь то, что их увлекает, и не переживают «двойки» за неинтересное им. Сами объясняют неспособность свою учиться в институтах тем, что там непременно будет и что-то неинтересное. Не переживают и свою невозможность работать на какой-либо работе, которая не оживляет душу до восторгов, и уже в юности нередко получают психиатрическую инвалидность. Последнее также их не огорчает. Они вообще презирают всяческие условности, общепринятости. Одежда, прическа и косметика здесь нередко зловеще-необычны своими формами и цветом. Что они обычно с охотой делают? Пишут стихи, песни, поют эти песни, рисуют, лепят и т. п.

Деперсонализационно-субдепрессивные расстройства поначалу, в детстве, приходят к ним «крошками», «пятнами», волнами, а лет с 15, то усиливаясь, то ослабевая, уже не проходят вовсе и приобретают привкус тоскливости-тошноты.

Деперсонализационность сказывается и в том, что, особенно по временам, не чувствуя достаточно реально-ясно свою душевную особенность, они и не чувствуют сердцем, что кого-то действительно любят и что кто-то действительно любит их. Без любви жизнь для них совершенно теряет смысл. Гипнотические сеансы мало помогают. Чуть смягчают задушевным голосом. Только любовь и творчество, понятно, способны им существенно помочь чувствовать себя собою, способны ослабить ощущение неестественности своего переживания. Без любви и творчества их измучивает боль глубокого одиночества с чувством оголенности души, когда душа ранится даже тишиной и мерцанием звезд.

В ТТС в нашем Театре они постепенно расцветают от теплого отношения и внимания к ним психотерапевтов и пациентов. И в группах творческого самовыражения и в Театре они все более чувствуют себя собою, защищенными от болезненных прикосновений к ним. Поначалу отмечают, что их как бы «немножко отпускает», что «мне интересно», «я даже там жила», — пока только раз в неделю возвращаясь домой именно из нашего Театра (а не из группы творческого самовыражения). И только через месяцы лечения уже «надолго отпускает то невыносимое» и «воспринимается Реальность». Однако через полгода-год улучшение обычно ослабевает. И тогда, по причине прежде всего углубления деперсонализационной эмоциональной дезориентации они снова перестают по временам ощущать теплое отношение, любовь к себе и пациентов и психотерапевтов. Чувствуют-понимают неестественность своего чувствования, но тем не менее мучаются, истерически рыдают и от неестественности чувствования и от отсутствия в душе любви, чрезвычайно сенситивно-подозрительны в это время. Клянут себя за свои «горькие садистические радости», якобы мешающие людям любить их. Практически никто из нас этих их «горьких садистических радостей» не видит, не чувствует. Чувствуем, осознаем утонченность принцесс, их стремление к красоте в творчестве и в нашем общении. Все хочется им теперь, чтобы эмоциональные отношения между нами, особенно в Театре, были еще теплее, задушевнее, светлее, заботливее, дабы скорее вернулось недавнее улучшение. И еще хочется чего-то необычного — фантастически-романтического. Говорят об этом одухотворенно, со светящимися глазами, хотя и вяловато-однотонно. Убеждены в том, что лекарства не помогут им увлечься жизнью, найти свой смысл. Только в психотерапии, и особенно в нашем Театре, видят они для себя существенную пользу. Тепло Театра все же серьезно помогает им.

Более всего хочется им теперь приходить в нашу амбулаторию, живут ожиданием театральной пятницы, тщательно продумывая заранее наряды и косметику для заветного вечера. Если случается театральный перерыв на несколько недель, месяц-два по причине моего отъезда, отпуска, то сильно скучают, считают дни, ухудшается состояние.

В Театре наши принцессы могут свободно по-своему необычно (в соответствии с природой своей больной души, которую изучают) выражать свои «запертые» в глубину души нежные чувства. Ведь они нередко, танцуя даже с еще незнакомым, пациентом-актером, с нежностью обнимают его обеими вытянутыми руками за шею и одухотворенно-целомудренным взором, чуть не плача, погружаются в него. Произносят слова любви из психотерапевтической пьесы так, будто в этих словах весь смысл их существования на свете. Пожалуй, только в нашем Театре-сообществе их могут понять психотерапевты и душевно созвучные с ними другие пациенты-актеры. Здесь поберегут их целомудрие и незащищенность. Нетрудно представить, как поведут себя с нашими принцессами многие грубоватые парни где-нибудь на дискотеке.

Именно Театр, как убедился, смягчает здесь деперсонализационное страдание, но по временам, особенно в первые годы лечения, страдание возвращается по известной дороге, иногда с такой же глубиной и силой, но с годами все реже и реже. Василиса (25^ж, 1в) пишет мне в письме: «Я чувствую опять очень тяжелую деперсонализацию, от которой как-то уже отвыкла и считала, что все уже надежно идет к лучшему, а сейчас ощущаю, что все возвращается опять. Туда!.. Меня это пугает, потому что я узнаю эту дорогу, по которой я все эти полгода шла к реальному, светлому ощущению мира и себя, а теперь по ней же возвращаюсь». Но вот сгущается душевное тепло нашего театрального сообщества-пристанища вокруг такой пациентки — и снова ей полегче. Она все более убеждается в том, что все, что происходит тут, ей дорого и необходимо. «Это все мое родное, мой Дом, неотъемлемая часть меня».

Свои расстройства эти молодые хрупко-инфантильные пациентки называют «внутренней старостью ребенка», стремятся от нее всячески убежать и благодарны нам за помощь. Бывает, что указанному ощущению «внутренней старости ребенка» отвечает и внешний вид пациентки: узкое одухотворенно-аристократическое лицо девочки-старушки с буклями. Утрированный инфантилизм сказывается здесь и в грацильной дисгармонической конституции: например, детская телесная хрупкость и неожиданно очень взрослая высокая грудь.

Василиса пишет мне: «Я несколько лет даже как-то мечтала о том, чтобы в моей жизни появилось что-то, подобное тому, что происходит у Вас в амбулатории. Я не думала, что это возможно. И Вы, может быть, даже и не представляете, насколько я прониклась изучением характеров, размышлением над характерами людей и всем, что с этим связано и имеет к этому какое-то отношение. Меня всегда увлекала эта тема, но я не ожидала, что где-то я смогу встретить на это такой отклик и продолжение, конечно же... Я не ожидала, что существует лечение творческим самовыражением, основанное на характерах, природных силах, средствах души, а не на лекарствах, которые не действовали на меня, за исключением сильных снотворных. Меня очень увлекает (с самого начала) игра в нашем Театре. И еще я чувствую, что здесь меня понимают. Я и не надеялась, что кто-то может понять депрессивную деперсонализацию, аутистическое восприятие мира, Прекрасное в слабости, а у Вас мы все это изучаем. Я боялась даже приблизительно сказать кому-то о том, что я переживаю, потому что столько уже было над этим насмешек, а в Театре меня понимают, и я чувствую теперь, что я не одна. Я душевно, духовно помолодела и вместе с тем повзрослела[165]. Прихожу в Театр имен но потому, что мне это очень дорого, нужно, а не потому что мне некуда больше пойти (хотя пойти-то как раз и есть куда)».

В Театре пациентки этой группы поначалу стремятся играть людей, по их мнению, сильных и «стандартных», с неприятными, агрессивными свойствами души (например, Валентину в «Поздней весне»). Объясняют тем, что Валентина не похожа на ребенка и все же гораздо менее безнравственна, нежели они сами со своей «садистичностью» и «авторитарностью». Но при этом понимают, что и Театр — поиск себя, силы своей слабости, путь к себе через исполнительское творчество в ТТС. «В мою жизнь все больше входят наши занятия,— пишет Виолетта (34^ж, 1в). — Самым главным из них по-прежнему остается театральная группа по пятницам. Сейчас я уже чувствую точно, что это является смыслом моей жизни на сегодняшний день, и я уже не представляю, как бы я жила без этого. Это то, чем я живу сейчас. Возможно, главное. Деперсонализация еще не отпустила, но мне кажется, что она скоро пройдет».

В основном благодаря именно исполнительскому творчеству в ТТС эти наши пациентки постигают, сколько возможно, свои глубинные особенности и их ценность. «Я теперь понимаю, — рассказывает Виолетта, — у меня есть настоящая глубина души, но она ближе не к глобальному с серьезным видом, а наоборот, к детской тонкости. Это глубина в восприятии мира, в чувствах к кому-то или чему-то в мире, это очень глубокие и сильные чувства, переживания (я не имею в виду жизнь Чувственную и Деперсонализационную, моя глубина вне этого). Я от Одиночества всегда стремилась вписать себя во что-нибудь, даже видя различия или толком не разобравшись. Так, поначалу вписала себя в наших занятиях в аутистический характер. Но ведь аутистический характер очень понятен логически и сам по себе вполне реален: одна реальность заменяется другой (аутистической) в той же плоскости. Теперь я знаю: мой тип характера — полифонический. Но как ни смешивать, в каких угодно, даже невероятных вариантах, характеры, радикалы, — все равно не получусь "Я"»[166].

Одна из трудностей в работе с такими пациентками исходит из их нередкой способности-потребности подолгу жить влюбленностью в известных поэтов, писателей, композиторов, бардов, которые уже давно ушли из жизни, жить даже с «чувством тайного общения с ними Оттуда». Посвящают им иногда большую часть своего времени и работы души, подобно тому, как это делает Степан Пирожихин в пьесе «В день рождения Харитона». Постоянными почти разговорами о своем кумире, почти постоянными чтениями вслух их произведений, прослушиваниями музыки и песен на аудиокассетах — с желанием всякого человека вовлечь в это — они могут нарушать и жизнь Театра-сообщества, и работу в группах творческого самовыражения. Правда, рано или поздно это обычно проходит. Последнему способствует возникшее и развивающееся дурное, даже садистическое чувство, раздражение к кумиру. Но и в этом агрессивном переживании сквозит беспомощность-разлаженность хрупкой девочки-старушки.

Через 3-4 года жизни в ТТС (включая Театр) состояние этих пациенток обычно стойко и заметно улучшается. Они теперь намного увереннее чувствуют себя в мире. Уходят «чудовищные страхи-ощущения, что в этом мире тебя не примут». Нет уже «страха одиночества от того, что рассталась с, казалось бы, близкими друзьями по причине моей болезни, как это было раньше в "здоровом" мире; это настолько ценно, что, наверное, — даже основа». Возникает надежда, что здесь, в нашей амбулатории, или среди людей, прежде приходивших в амбулаторию, найдется человек, близкий по восприятию, «способный узнать, какая же я на самом деле». Впрочем, они хорошо понимают, что «тонко сориентироваться во мне, то есть по-настоящему узнать меня в каждом отдельном переживании, я и сама никогда не смогу». Конечно же, и в Театре-сообществе, как и вообще в ТТС, стараемся помочь пациентам научиться трезво довольствоваться сравнительно немногим — гранями нашего душевного, духовного созвучия, бесценными «крохами» взаимопонимания. Пациенты входят в Творчество, как в образ жизни (Творчество — это в том числе, словами пациентки, «подбор и запись в определенном порядке избранных любимых песен, формирование своего внешнего вида» и т. п.). Живут в ремиссии с вдохновением, становясь по возможности добрее и живее сквозь свои депрессивно-деперсонализационные, смягчившиеся теперь наплывы. Возможна здесь со временем и какая-то домашняя, без строгих сроков, художественно-творческая работа с заработком.

1г. Депрессивно-апатические аналитики.

Эта дефензивно-шизотипическая разновидность по клинике своей ближе к «вялотекущей простой шизофрении» Р.А. Наджарова (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999, с. 445-446).

Состояния шизофренического (шизотипического) тягостного вялого безразличия, бесчувствия к себе и ко всему вокруг, мучительно продолжающиеся пока лишь неделю-другую, начинают «находить» на этих пациентов без понятных причин лет с 14-15, с годами усиливаясь и заполняя собою все время жизни. Эта нескончаемая, хроническая апатическая депрессия (субдепрессия) с легкими колебаниями (хуже, лучше) отличается от деперсонализационной тем, что нет здесь переживания измененности своего душевного (эмоционального) «Я». Это именно я стал таким бесчувственным. Это я такой, как если бы я сделался с некоторых пор робким, стеснительным, или злым, или жадным, или обидчивым, ранимым (как, например, «травматик» или «склеротик»). Нет переживания по поводу того, что это мне не свойственно, это не я в эмоциональном отношении. Да, я душевно стойко изменился, но это теперь новый я, такой, как теперь есть. Хотя мне, такому новому, очень плохо. Им по-разному плохо, но все же, как правило, какая-то изюмина нередко неосознанного интереса теплеет в этой апатически-депрессивной душе (занятия с компьютером, интерес к изучению природы или души человека и еще другие изюмины). Другое дело, что это обычно не то, чем надо насущно интересоваться в своих студенческих, аспирантских, профессиональных занятиях, чтобы не выпасть из жизни. Ко всему этому обязательному нарастает, как выражаются пациенты, «безразличная неприязнь». Если родственники, преподаватели, начальники упрекают наших пациентов, ругают за лень и равнодушие, то боль безразличия, бесчувственности опасно усиливается. Может стать настолько мучительной, что они прищемляют себе руку или режут ее скальпелем, чтобы почувствовать, что тело и душа живые, и тем отвлечься от апатической душевной боли. Виола (23^ж, 1г) в таком состоянии в незнакомом месте, в темноте ночи, прыгнула с моста, чтобы покончить с собою, но, к счастью, лишь вымазалась в куче песка, мягкой глины, в которую упала. Нередко эти страдальцы свою напряженность душевной вялостью-безразличием «лечат» галлюциногенами («грибы», «травы»), наркотиками.

До лечения в нашей амбулатории они довольно замкнуты, малообщительны, с застывшими, гипомимичными лицами. Иногда с некоторой воспаленностью взора. Одни из них более пассивны, покорны судьбе, другие более агрессивны к себе и тем, кто их наставляет на правильный путь. Но все они постоянно анализируют свои переживания, ощущения и, во всяком случае внутренне, неравнодушны к доброму отношению к ним, переживанию человека за них. Ирина (19^ж, 1г) рассказывала, что ее удерживал от самоубийства только любимый дедушка, который переживал о ней, заботился, как мог, и было жалко и совестно расстроить его своей смертью. Это неравнодушие к человеческому добру тесно связано в их душе с застенчивостью, совестливостью, житейской нерешительностью, склонностью к преувеличенному аналитическому переживанию своей вины, неуверенностью в себе и другими дефензивными свойствами.

Обычно эти пациенты лептосомно-диспластического телосложения.

Психофармакотерапия и обычная психотерапия (гипноз, активирование, разъяснительные беседы, группы встреч, арт-терапия, гештальт-терапия) даже на почве особого интимного эмоционального контакта могут больше или меньше смягчать напряженность, но обычно не спасают их от инвалидности, а то и суицидов.

Театр уже через несколько месяцев дает пусть скромное, но заметное стойкое улучшение: светлее и устойчивее настроение, меньше вялости-безразличия, появляются хотя бы искры вдохновения и с ними смысл, цель выживания в депрессии. Жизнь становится полнее. Хочется теперь делать свои дела: учиться в своем институте или поступить в другой институт, где обучают желанной теперь специальности, и т. п. Очень важно для них психотерапевтическое изучение своей апатической депрессии, полифонического характера — у себя и товарищей, знаменитых художников, писателей, ученых. Причем все это интереснее и легче делать им в Студии целебной живописи и фотографии и в обстановке Театра, а в группе творческого самовыражения при всей склонности к анализу нередко чувствуют себя «угнетенными серьезными темами».

В Театре они со временем все более светлеют душой и лицом, делаются живее и живее. Принимавшие раньше наркотики и галлюциногены обычно отходят от них. Трогательно тянутся они друг к другу, возникают влюбленности. Познают себя, анализируют отношения между собою, особенности своего чувствования, своего libido. Происходит это все глубже именно в игре в психотерапевтическом спектакле и на репетициях. Вот слова, переживания Ольги (из «Поздней весны»), близкие многим из них: «Могут быть и другие — внешне тихие, нежно-пастельные, размышляющие, но по-своему очень сильные чувства. Без опьянения, ослепительности, но так чудесно...» (с. 23). Им по душе и серьезно помогают следующие роли: Ольга, Хасан, Виктор в «Поздней весне», Медведь, Медведица в пьесе-сказке «Новый год в лесной избе», Олеся в «Дне рождения Харитона», Наташа в «Психиатре Гречихине», Шурочка в «Клубничке».

1д. Трагические философы-материалисты.

В известной мере близки они к пациентам с «вялотекущей шизофренией с обсессивно-фобическими расстройствами» (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999, с. 440-442).

Телосложение чаще диспластически-лептосомное.

Обычно в пубертатном возрасте после детства, увлеченного чтением, наполненного разнообразными живыми интересами, жалуются на беспредметную тягостную тоскливость-напряженность в душе с неприятным чувством измененности своего эмоционального «Я», ночными страхами («кто-то меня убьет»). Эта тоскливость-напряженность с ощущением ненужности всего происходящего, которую они как будто бы в мягком виде сквозь удовольствие от жизни испытывали и в детстве, теперь без понятных психологических причин неимоверно усиливается, «пронизывает сердце, желудок, голову» («соматизированное напряжение», как назвал это один из пациентов в процессе изучения с врачом элементов клиники), углубляется при чтении, любом действии, даже во время прогулки. Вскоре к указанным расстройствам присоединяется еще и переживание своей вялости, безразличия к себе, своему будущему, «убежденность в своей негодности для этой жизни». Благополучно (благодаря, как они считают, «старым, детским еще запасам») окончив школу, работают чаще на случайных «мелких» работах (где полегче), «дрейфуют» (выражаясь их словом), оживляют себя алкоголем. Могут «как-то случайно» поступить в институт (сквозь большой конкурс), окончить институт или спокойно бросить на полпути («ну, хватит, отпахал свое»). С их тревожно-апатической напряженностью в душе, тягостным переживанием своей неполноценности, деперсона-лизационными расстройствами им трудно общаться с людьми, особенно на разнообразных работах. Внешне они не похожи на душевнобольных, но вести себя, «как все», «как положено», не могут, и застенчивость-ранимость среди людей особенно усиливаются. Дома с тепло сочувствующими им близкими чувствуют себя защищеннее и стараются меньше быть среди «чужих-здоровых», чтобы меньше раниться. Душевно измучившись, сами наконец просят помощи у психиатра. Транквилизаторы и другие психотропные препараты обычно лишь в первые недели приема несколько смягчают острую душевную напряженность. Однако мука душевной измененности, неполноценности, выброшенности из жизни, бессмысленности существования не оставляет их и даже усиливается при самой, казалось бы, адекватной разнообразной помощи опытных психотерапевтов. Лишь в тех сравнительно редких случаях, когда пациенты попадают в ту область работы, которая их стихийно-психотерапевтически поднимает, просветляет творческим поиском себя, они остаются без группы инвалидности. Это обычно философские, литературно-художественные занятия, занятия искусством в домашней обстановке, без строгих сроков, «у теплой печки». Но в большинстве случаев эти мученики, убедившись в том, что лечение у специалистов не помогает, начинают искать способы покончить с собою. Чаще всего это «проглотить флакон таблеток», после чего «с легкостью на душе заснуть, чтобы не проснуться». Это, понятно, не демонстрации. Одни из таких известных мне пациентов погибали, отравившись, другие приходили в себя в Институте Склифософского через несколько суток. Если их спасают от смерти, то снова обычно месяцами лечат в психиатрических больницах основательными дозами психотропных средств. После больницы делаются они обычно только еще более заторможенными от лекарств, замкнуто-молчаливыми, более дефензивными, деперсонализационными. Бывает и так, что перед очередным задуманным («теперь уж наверняка») суицидом просыпается в них острая жалость к близким: «сколько же можно их мучить, вдруг опять не уложусь, не успею умереть». Посмотрит такой юноша в назначенный для самоубийства день на любящую его, страдающую мать и «остается горе мыкать». Только попросит близких: «Жить буду, но на работу, в институт меня не гоните, чтобы все время мне быть у теплой печки; не работая — жить согласен». Подобное обычно происходит в случае теплой домашней заботы близких о больном. Пациенты эти вообще стремятся к домашнему теплу, уюту, синтонным, согревающим их людям. В других известных мне случаях попытки покончить с собою продолжались, пока пациент не попадал в нашу амбулаторию с ее характерологическими, психиатрическими занятиями, не обживался в сочувственном тепле новых своих товарищей, психотерапевтов, не был согрет художественным руководителем Театра, синтонной Елизаветой Юльевной Будницкой. Одна из пациенток этой группы, врач Глафира (34^ж, 1д), уверяла меня в том, что от последнего, «верного» самоубийства ее спасла в годы студенчества моя книга «Терапия творческим самовыражением» (1989).

К аутистическим построениям, переживаниям эти пациенты обычно относятся настороженно-неприязненно, но в процессе занятий переживание своей неполноценности перед «умными аутистами» проходит. Понимают теперь, что не хуже, не глупее их, что для каждого свое, а свое видят обычно в «психастеноподобном полифоническом характере» и «особой, сложной депрессии».

Пациенты эти, сложно-дефензивные, творческие в душе, в ТТС сообщают нередко о себе, например, такое: «Набоков мне еще более чужд, чем Чехов, а на Чехова внутренне похож, но не люблю в себе Чехова, живое чувство в писателе мне приятнее — Куприн, Ремарк. Их живое, полнокровное жизненное удовольствие — моя несбыточная мечта» (Порфирий (35^м, 1д)). Долгие годы пребывают они в хронической атипически-сложной депрессии, несколько смягчающейся лишь с годами (после сорока) и по обстоятельствам жизни (в том числе психотерапевтическим). В картине этой депрессии перемешиваются психастеноподобные, астеноподобно-ипохондрические, анксиозные, деперсонализационные, истероподобные, сенестопатические, ангедонические расстройства, множественные аффективно-вегетативные дисфункции («психосоматика замучивает»). Они нередко глубоко переживают свою выключенность из здоровой, полнокровной, чувственной жизни при (в чем убеждены) «внутренней» своей тяге к жизнелюбию, чувственным удовольствиям. Нет только сил эти свои чувственные стремления осуществлять. «От рюмки сухого вина все болит». Но в ТТС нередко появляются силы эти стремления хотя бы описывать. Велимир (36^м, 1д) в своем психотерапевтически-фантастическом рассказе повествует о том, как проснулся в ином мире совсем без одежд в высокой мягкой зеленой траве и тоже обнаженные девушки из нашего Театра кормили его из рук пригоршнями спелой малины, а потом они все вместе потеряли сознание, погрузившись в пьяный, пряный мир любовных наслаждений. Вот так бы он и хотел лечиться чувственными радостями, да нет для этого сил, «от деперсонализухи выцвели все ощущения».

Нет у них сил и работать — даже на самой легкой работе. Влас (47^м, 1д) объясняет это так: «Работа имеет значение тогда, когда жизнь имеет смысл, а так от любой работы мне только хуже. Живу, выживаю, пока близкие могут меня кормить, и готов умереть, когда кормить не смогут. Душевно оскудеваю, ничего не читаю. Мне же несколько часов в день приходится проводить в ванне, чтобы было полегче, все время понемногу пить сладкую водичку. То желудок подсасывает, то подташнивает. А с любой работой становится совсем плохо». При всех этих депрессивных страданиях пациенты внешне могут выглядеть мягко-отрешенными, иронически-насмешливыми и даже благополучными. При тонкой, но явной душевной разлаженности, схизисе (нередко творческом) здесь обнаруживается своеобразная, даже чересчур здраво-реалистическая и в то же время поэтически-пессимистическая, ясность депрессивной мысли, обусловленная, видимо, отчетливым преобладанием реалистических характерологических радикалов (синтонного, психастенического, авторитарного) в характерологической полифонии. При всем этом особенно мучаются, говоря их словами, своей «душевной аморфностью», «деперсонализацион-ной дезориентацией в жизни», «мучительной бессмысленностью происходящего».

В Терапии творческим самовыражением они обычно в течение нескольких недель-месяцев оживают, поскольку «почему-то» все им здесь понятно, интересно и нет переживания своей неполноценности. В течение 2-3 лет удается этим пациентам, буквально рвущимся к психиатрическим, клиническим знаниям (во всей их подробной сложности), удается помочь обрести целебную поддерживающую их, свойственную их природе, материалистическую и в то же время творчески-поэтическую философию (иногда, может быть, даже с несколько гротескной, жестокой гипертрезвостью). Клиницизм, характерология — это новое для них — начинает прямо-таки увлеченно бурлить в их прежде застывших в страдании, увядших в напряженном безразличии душах. Пишутся в увлеченности психиатрией содержательные, философские стихи. Им «интересно разбираться в собственной адекватности миру», в том, «сумасшедший ли я». Впрочем, тревоги о собственной «шизофрении» быстро гаснут после нескольких психиатрических занятий в группе творческого самовыражения о душевнобольных гениях. Оживляется нередко прирожденный интерес к родному языку. Существо пессимистически-трезвой философии «внутреннего жизнелюба» (она здесь сама собою складывается-кристаллизуется в процессе изучения характеров в творческом самовыражении) есть непререкаемая горькая убежденность в том, что «какая-то там духовная жизнь человека после его смерти» (в навеянной людям «религиозной сказке») или жизнь в памяти людей, в твоем оставшемся людям творчестве — все это есть кошмарно-трагическое ничто, если тебя, живого, больше нет. Кошмарно-трагическое, но, добавим, в то же время поэтическое, ничто. Необходимой частью этой философии-мировоззрения является полученная в ТТС убежденность в том, что именно природа их характера предрасполагает к такой философии-мировоззрению, а другие характеры способны жить «верой-сказкой» или по-другому как-то психологически защищены. Этот душевный, духовный подъем может продолжаться несколько лет. Потом спадает, но и прежней безысходности уже нет. Есть спасительная душевная опора на обретенное «клиническое мироощущение». Да, трудно быть шизофреником, — говорят они. — Но ведь это «клиническая определенность». «Нет у меня мифов,— говорит Влас. — И потому не защищен я перед голой реальностью, ясно вижу ее жуть... Характерология — это мой новый, насущный взгляд на жизнь, мое мироощущение. Был раньше куколкой, а теперь стал усиленно созревать. Обрел свое мировоззрение — звериное чувство реальности. Мы тут как головастики, что долго ползли по пустыне, попали в оазис, в истинный бульон, и стали собою, духовно потолстели. Если бы еще психосоматика не мучила. Понимаю, что не могу искать трасценденцию, как иной шизоид. Только эмоции дают смысл жизни. Как бы их по-настоящему оживить? А то понимаю абсурдность существования, а спрятаться в чувство не могу». Этим пациентам глубинно созвучны четверостишия Омара Хайяма, созданные девять веков назад. Вот одно из них.

* * *

Ведь задолго до нас ночь сменялась блистающим днем,

И созвездья всходили над миром своим чередом.

Осторожно ступай по земле! Каждый глины комок,

Каждый пыльный комок был красавицы юной зрачком [167].

Хайямовским мироощущением, думается, проникнуты и глубокие работы отечественного современного философа Арсения Николаевича Чанышева (2000). «Небытие окружает меня со всех сторон, — пишет Чанышев. — Оно во мне. Оно преследует и настигает меня, оно хватает меня за горло, оно на миг отпускает меня, оно ждет, оно знает, что я его добыча, что мне никуда от него не уйти» (с. 1). Философия эта — и в классических, думается, стихах московского поэта и психотерапевта Сергея Втюрина.

* * *

Читая, слыша имена,

Сумевшие не кануть в Лету,

Я вспоминаю: кто-то, где-то

омраморен...

Хоть не одна

Душа пыталась след оставить

В земной пыли, — но вот урок:

Умеренно ль, безмерно ль славить

Ушедших, не отдать оброк

Бессмертию, — их нету боле!

Не будет нас, потом — других.

Лишь лето жить цветам на воле,

Повалит снег, засыплет их.

Смешной ботаник, червь архивный,

Сквозь мутное пенсне времен

Узрит цветок, когда-то дивный,

И бледно улыбнется он,

Подумает: «И я когда-то

Засохну и, быть может, с ним

Положен буду!» Но чревато

Сие мечтание одним:

Та фея с доброю улыбкой,

Зовущая нас к рамке пялец,

В рассветном сумраке над зыбкой

Веретеном не целит в палец?!

1990 [168].

Многие нерелигиозные люди тревожно переживают свое бессилие перед природно-естественной неизбежностью смерти. Но пациенты, о которых сейчас пишу, переживают это бессилие именно кошмарно-трагически. Они в самом деле душевно оголены, не защищены какими-либо своими душевными защитами (вытеснительной, цельно-деперсонализационной и другими) от переживания факта неминуемой смерти каждого из нас. Мыто научились более или менее спокойно относиться к тому, что, простыми словами мудреца, в самом деле никто не останется без своей смерти. Они же не могут научиться этому спокойствию, без которого жизнь — непрерывное страдание. В то же время творческой поэтичностью своего трагического переживания наши пациенты напоминают нам и себе о серьезности происходящего с нами и с ними в мире, о нашей ответственности перед людьми и природой, о необходимости поисков смысла своего временного существования, ибо больше ведь не на что нам опереться. Они также напоминают, разъясняют нам и себе, что сама-то грядущая смерть как таковая не страшна (напоминают, разъясняют это, как ни тяжело об этом говорить, в том числе, и своими суицидальными попытками, обычно уже в прошлом). Страшно само переживание неизбежности смерти всех людей: смерть ведь придет и к тем, кто родится еще через тысячелетия. Страшна душевная напряженность ожидания смерти.

* * *

Мы умираем раз и навсегда.

Страшна не смерть, а смертная страда.

Коль этот глины ком и капля крови

Исчезнут вдруг — не велика беда [169].

Указанное сложившееся, кристаллизовавшееся в ТТС, казалось бы, безнадежно-мучительно-пессимистическое по своему содержанию мировоззрение поднимает этих дефензивно-творческих людей из «каши» аморфного страдания. Поднимает своей особенной, космически-полифонической ясностью-отчетливостью[170]. Такого напряженного зловещей трагичностью переживания бессмысленности жизни не встретим даже у холодновато-аутистических неполифонических экзистенциалистов (Камю, Сартр). У них переживание бессмысленности все же приправлено подлинно чувственными праздниками.

Однако этого более или менее стойкого улучшения в индивидуальных встречах с психотерапевтом, домашних заданиях и в группе творческого самовыражения, этого вдохновенно-творческого посветления (с обычным здесь прекращением суицидальных попыток) и самого творчества, характерологическую форму которого они сами оценивают как «эмблему»[171], всего этого все же недостаточно для того, чтобы эти страдальцы смогли «влиться» в жизнь здоровых людей, как им поначалу хотелось бы. Не выходит более или менее долго общаться с неродными здоровыми. Не выходит и супружеская жизнь: при всем «внутреннем», хайямовском, «жизнелюбии» мало сил даже для обычной интимной близости. «К исполнению иногда годен, а к ощущениям негоден, — печалится Болеслав (31^м, 1д). — Хочу жить в гареме, а не ощущаю даже вкуса вкусной еды». Им весьма показано наше театральное сообщество-пристанище, и они именно в нем, как обычно осторожно уточняют, «как-то еще живут-существуют», «выживают». Выживают долгие годы. И в обстановке Театра представляются клиницисту обычно одухотворенно-радостными, хотя сами об этом говорить не любят.

Все глубже, подробнее и с явным душевным, духовным удовольствием входят они в изучение тонкостей психиатрии, характерологии — теперь уже и в исполнительском творчестве, режиссерски-психотерапевтически помогая это делать другим, менее подготовленным в этом отношении дефензивам, новичкам. Они замечательно живо, хотя и с тонкой однотонностью, играют разнообразные роли в психотерапевтических спектаклях. Созвучные им роли играют глубоко, проникновенно. Несозвучные — искрометно-сатирически. При этом, случается, в грош не ставят пьесу, написанную психотерапевтом, вслух на репетиции то и дело заявляя о ее бездарности, а играют пьесу превосходно. Клинически приглядишься — и заметишь их милоту от разлаженности и беспомощное тяготение, стремление к своему врачу с благодарностью хотя бы за здоровое душевное тепло-заботу. Оживляя других пациентов-актеров на репетициях своим «внутренним» жизнелюбием (несколько однотонным, беспомощным, но и расщепленно-по-своему «полнокровно-смачным»), оживляя своих товарищей, в том числе, и дельными, умными психиатрически-психотерапевтическими, характерологическими объяснениями, они могут превращаться в незаурядных психотерапевтических режиссеров, прекрасных помощников врачей, даже дипломированных клинических психологов. Тонко, отчетливо понимают они в этой помощи нам особенности именно реалистического психотерапевтического театра, его отличие от обычного театра, его роль как школы, убежища-пристанища «для таких, как мы», оживляющего наши души по пятницам «со светлым хвостом на несколько дней». Создается ясное впечатление, что здесь, в Театре, они более чем где-либо еще, чувствуют себя собою, живут душой. Но они могут не согласиться с этим, а только скажут: «Ну куда-то мне надо ходить, чтобы выживать... Со здоровыми скучно, ранят и устаю, а здесь безопасно, вот и прихожу. Не дай бог, у вас тут все закроется. Тогда — смерть. В голове у меня горчичник. Все во мне дрожит, болит, хотя, конечно, уже не так, как раньше. Я только внешне стараюсь быть весельчаком. Иногда чувствуется-кажется, что все же здесь в этом нашем дурацком виварии происходит какой-то обман. Какое-то двойственное чувство — и не нравится, и нельзя без этого» (Влас (47^м, 1д)).

Стремятся играть «самые жизнерадостные роли» в наших пьесах, зажигаются до шумных аплодисментов на репетициях и спектаклях, а утверждают, часто тут же, что никакой радости это им не приносит, как и вообще творчество. К произведениям своим глубоко безразличны и равнодушны к похвале. Впрочем, без творчества трудно. Указанную заметную, углубленную изящную разлаженность их переживания, думается, отчасти возможно сравнить с тем, что сообщал о себе в известном интервью 85-летний великий режиссер Ингмар Бергман. «Единственное, чего я боюсь, — Бог знает, как я этого боюсь, — это утратить способность создавать что-то живое, трогающее людей», — говорит он. И тут же: «Я на сто процентов убежден, что выпускаю потребительский товар и в театре, и в кино. Переживут мои работы меня или нет или что скажут люди — мне это совершенно безразлично». Всемирная слава, серьезное место в истории духовной культуры человечества — «все это как будто не обо мне», «словно не имеет ко мне отношения»[172].

По обстоятельствам эти наши пациенты принимают небольшие дозы транквилизаторов, отказываясь обычно от антидепрессантов и нейролептиков.

Все-таки с годами, особенно после сорока лет, и во многом, убежден, благодаря Терапии творческим самовыражением (включая Театр) трагические философы-материалисты душевно смягчаются, депрессивность слабеет. Их «деперсона-лизуха» (как они ее называют) анестезирует, деревянит чувства, отвечающие на вопрос «зачем жить?» (ведь смысл жизни не выведешь из голой мысли). И вот в процессе нашего лечения чувства, хоть немного, оживают, помогая терпеть жизнь. Уже нет тяжкого тоскливого страдания, хотя и нет настоящего чувства удовольствия (ангедония), все-таки тревожно-апатическая напряженность постоянная, хотя теперь и терпимая. Изучая себя в ТТС, эти пациенты все отчетливее усматривают свою эндогенно-процессуальную полифоничность в том, что, убежденные в отсутствии всякой Духовной Цели, тянутся к ней, желают ее. И в творчестве своем видят эмблему как сгущенную философскую мысль, проникнутую трагической напряженностью. Уже теперь возможно в прибавку к пенсии немного где-нибудь работать, но непременно творчески. Так, чтобы эта работа стала частью ТТС, которой живет. Идеал этой работы — обычно философское и литературно-художественное творчество, которое приносит несчастному в прошлом человеку уверенность в себе, а то и известность, деньги. Такой поэт-философ, творчески, естественно-научно, характерологически, посильно психиатрически изучая себя и других, изучая культуру, историю (исходя при этом также из учения о характерах, из психиатрии, психотерапии, естествознания — все это, понятно, более или менее подробно преподается в долгосрочной ТТС), рано или поздно, приходит к трезвой, порою горькой для него, необходимости — выживать и благодаря ТТС (включая Театр) находить в этом выживании крохи радости, увлеченности. Он примиряется с тем, что одна только трезвость ума выживать не помогает, а выживать надо. Одно из стихотворений поэта и психотерапевта Сергея Втюрина поможет понять существо этого жизненно важного смягчения у наших пациентов.

* * *

Нет, не терпел бы я чужое;

Но знаю, — нужного нужней

Собрать в спасительном настое

Хмельные правды всех корней.

Я не любил бы дым религий;

Но сострадательная тьма

И свет сулящие вериги

Важнее трезвости ума.

И я б не выносил искусство;

Но абиссаль прозревших глаз,

Где мрачно, холодно и пусто,

Раздавит каждого из нас.

«На флаге — "Правда в пользе!" вышить

И скепсис не пускать к рулю».

Цель Жизни — только в том, чтоб выжить.

Кривлюсь. Не нравится. Терплю.

15 мая 2002 г. [173]

1е. Деперсонализационно-истероидные актрисы.

Клинический диагноз здесь являет собою смешение принятых в нашей психиатрии «вялотекущей шизофрении с истерическими проявлениями» и «вялотекущей шизофрении с явлениями деперсонализации» (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, с. 442-445)[174]. О Терапии творческим самовыражением шизотипически-деперсонализационных пациентов см. работы Светланы Владимировны Некрасовой (1999) и Людмилы Васильевны Махновской (2003).

Чаще эти наши пациентки диспластически-лептосомного сложения.

Дата добавления: 2016-06-05 | Просмотры: 380 | Нарушение авторских прав