Часть 3. История медицины показывает, что всякий раз, когда медицина отходила от клинических наблюдений, наступали хаос

ГЛАВА 5

Успехи

История медицины показывает, что всякий раз, когда медицина отходила от клинических наблюдений, наступали хаос, застой и бедствия.

Профессор А. П. Кавадиас. «Наука, медицина и история», 1953¹

В 1846 году Игнац Филипп Земмельвейс (Ignaz Phillipe Semmelweiss), которому тогда было всего 26 лет, был принят на работу в акушерское отделение Центральной больницы (Allgemeines Krankenhaus) в Вене. Это было важное назначение, потому что в будущие месяцы Земмельвейс покажет, как можно радикально сократить смертность от послеродового сепсиса.

К тому времени, когда Земмельвейс поступил на работу, одна из палат больницы приобрела очень плохую репутацию в связи с высокой смертностью, будущие матери со слезами умоляли не помещать их туда. Он узнал, что беременная женщина плакала из-за того, что ее распределили в эту палату, где роды принимали студенты, а не повивальные бабки, а это можно было рассматривать как смертный приговор.²

Земмельвейс вскоре заметил, что студенты приходили на практику в палату прямо из лабораторий, где проводились опыты над животными, в то время как в другой палате, где смертность была намного ниже, роды принимали повивальные бабки, которые никогда не делали эксперименты на животных и не вскрывали трупов.

Позже, в 1847 году, ключ к разгадке был найден. Его коллега умер от заражения крови, причиной которого стала рана, полученная при вскрытии трупа.² И симптомы, которые наблюдал Земмельвейс, имели сходство с симптомами, которое были у женщин, умерших от послеродового сепсиса. Теперь Земмельвейс был убежден, что причиной послеродового сепсиса становилась инфекция, принесенная на руках врачей и студентов из комнаты, где проводились эксперименты, и он издал строгие указания тщательно мыть руки. Его теория оказалась правильной, и смертность быстро снизилась с одного случая на восемь родов до одного случая на сто родов.³

Земмельвейс пришел к этим выводам, благодаря грамотной исследовательской работе, основанной на клинических наблюдениях за больными, и его методы были если не блестящими, то, безусловно, эффективными. Земмельвейс Земмелвейс не мог указать микроб, вызывающий болезнь, однако его пациенты выживали, а другие умирали и вскоре из-за значительной враждебности своих коллег он был вынужден уволиться.

Ужасное преступление медицинской науки – идея о том, что, прежде чем принимать идею, ее надо «доказать» в лаборатории – укрепило мысль, что ключ к здоровью кроется только в лабораторных исследованиях. Действительно, Луи Пастер, знаменитый французский химик, чье имя обычно связывается с созданием бактериальной теории болезни, описывал лаборатории⁴ как «храмы будущего», а его соотечественник и коллега-вивисектор Клод Бернар характеризовал их⁵ как «подлинное пристанище медицинской науки».

В наши дни, благодаря массированной пропаганде, большинство людей верят мифу что лабораторные исследования и, в особенности, эксперименты на животных – это ключевые орудия в борьбе с болезнями. Между тем, история показывает, что большинство действительно важных медицинских достижений были сделаны, благодаря клиническим исследованиям вкупе с разумным применением случайных открытий.

Рождением клинической медицины мы обязаны Гиппократу, отцу медицины.¹ Вплоть до 5 века до нашей эры медицина слишком часто полагалась на колдовство и магические ритуалы, но Гиппократ побудил врачей искать не сверхъестественные причины болезней, а вполне реальные. Он показал необходимость наблюдать симптомы и точно записывать физические признаки болезни; этим он превратил медицину в искусство, которое следовало изучать и постигать путем проб и ошибок.

Большое внимание уделялось точным наблюдениям, так что врачи могли извлечь пользу из более раннего опыта и вмешаться на более ранней стадии болезни во имя блага пациента⁶. Гиппократ возлагал большие надежды на общие меры, такие как питание, отдых и гидротерапия, с помощью которых можно стимулировать естественные целительные силы организма и, таким образом, избегать отравляющих организм лекарств². Также проводились клинические эксперименты, например, дача испытуемой пищи, чтобы изучить пищеварение пациента.⁶ Гиппократ учил, что медицину надо изучать у больничной койки, но вскоре пришел человек, который все это изменил.

Врач, который доминировал в медицине в течение многих веков и который писал с таким убеждением и догматизмом, что мало кто решался критиковать его, родился в г. Пергаме (Малая Азия) в 131 году нашей эры. Гален стал известным в Риме, но уехал оттуда незадолго до эпидемии чумы. Как Брайан Инглис пишет в своей «Истории медицины», то, что его убедили вернуться, можно считать одним из самых больших несчастий, с которым медицине пришлось столкнуться.² В отличие от Гиппократа, Гален не оставил хороших описаний клинических случаев; он был больше заинтересован в восхвалении чудесных исцелений.⁷ Вместо того, чтобы объективно интерпретировать факты, наблюдаемые у кровати больного, он приспосабливал все, что видел, к модным теориям, в том числе к теории о четырех соках. И если факты не соответствовали теории, то это оказывалось плохо.

Будучи основателем экспериментальной физиологии, Гален занимался вивисекцией большого количества животных, и, поскольку он без колебаний переносил их результаты на человека, происходило много ошибок.^7,8 Анатомия и физиология человека рассматривались в то время почти полностью на результатах экспериментов а животных. Тем не менее, невзирая на многочисленные разрезания и эксперименты на животных, Гален считал, что кровь, проходя по телу, проходит через сердце с помощью невидимых пор.. К сожалению, из-за этой идеи врачи заблуждались в понимании истинной природы циркуляции крови вплоть до 17 века.⁷

Гиппократ настаивал на чистоте при операции и ожидал, что раны будут заживать при условии отсутствия инфекции,⁹ а Гален был убежден, что образование гноя – это нормальная часть процесса выздоровления. Эта ошибка тормозила развитие хирургии.^8,10 Это была теория о «доброкачественном гное», которая привела к идее, что раны надо специально беспокоить и заражать.¹¹ Даже в девятнадцатом веке хирурги еще говорили о «доброкачественном гное». Поэтому, быть может, не стоит удивляться, что после падения Римской империи гигиенические меры утратили важность. В Риме врачам по меньшей мере говорили о важности дренажа и запаса чистой воды, но в Средневековье в городах отсутствовало и то, и другое. Не было канализации и чистой воды, дома плохо вентилировались и в них было много грязи, узкие улицы плохо пахли.⁶ А что вы хотите, если даже хирурги не настаивали на чистоте?

Догматический стиль Галена вкупе с нежеланием церкви разрешать вскрытие человеческих трупов привели к ошибкам в теоретической медицине на протяжении почти 14 веков. Вплоть до Везалия во всем, касающемся анатомии, физиологии и болезней авторитетом считался Гален, и ему следовало верить беспрекословно. Мало у кого хватало смелости или желания начинать новые клинические наблюдения. А зачем, когда Гален уже открыл все, что надо знать? Как говорится в «Истории медицины» Гаррисона: «После его смерти европейская медицина не сдвигалась с мертвой точки в течение почти 14 веков».⁷

Потом, после многих столетий стагнации, настало Возрождение. Подобно некоторым из великих художников, Леонардо да Винчи начал вскрывать человеческие тела и делать зарисовки их внутреннего строения. После вскрытия сердца и крупных кровяных сосудов он выяснил, что описания этих органов, сделанные Галеном, неправильны. С помощью экспериментов над человеческими трупами Леонардо смог показать, что клапаны расположены таким образом, что заставляют кровь течь только в одном направлении и не дают ей хлынуть обратно в сердце. Таким образом, была разбита старая теория о приливах и отливах. Но идея о том, что кровь просачивается через поры в перегородке из одной части сердца в другую, настолько прочно укрепилась во всеобщем сознании, что даже Леонардо не смог опровергнуть ее. В результате, он не приблизил открытие Гарвея о циркуляции крови, которое было сделано столетие спустя.

Еще более важным оказался взлет молодого анатома Везалия (Vesalius). Когда он был студентом, ему надоело слушать про труды Галена, и он отправился изучать анатомию в Падую, где проводилось большое количество вскрытий человеческих трупов. Он произвел такое хорошее впечатление, что его вскоре избрали Профессором анатомии, и студенты съезжались со всех частей Европы, чтобы послушать его лекции по анатомии. В 1543 году, после многих лет тщательной работы, она напечатал свой великий труд – «Структура человеческого тела» (The Structure of the Human Body).

Везалий обнаружил, что анатомия Галена основывалась на животных, и, в результате, многое из того, что Гален подавал как человеческую анатомию, оказывалось не более, чем плодом воображения. Галена следовало винить не только за неправильные результаты, но еще и за использование неправильных методов. Разумеется, наступила реакция, и на него обрушились неприятности – ведь он совершил то, что никто до сих пор не смел делать, он противоречил великому Галену. Его оскорбляли, высмеивали и, в конце концов, заставили отказаться от работы.⁶

Примерно за 20 лет до этого швейцарский врач Парацельс аналогичным способом шокировал своих коллег: он публично сжег труды Галена и Авиценны. Он объявил: «Причина мировых бедствий заключается в том, что ваша наука основана на лжи. Вы не профессоры правды, а профессоры лжи».⁶

Вместе с тем, работа Везалия не оказалась напрасной. Он вдохнул силы в изучение анатомии, и вскрытия человеческих трупов стали проводиться в тех центрах, где Церковь не запретила это категорически. В Великобритании был принят Закон об анатомии, который давал право хирургам в Лондоне вскрывать ежегодно четыре трупа казненных преступников.⁶ Это стало началом конца галенизма, потому что закладывалась основа для будущего учения медицины, в частности, анатомии и хирургии.

Другой важной фигурой Возрождения стал великий французский хирург Амбруаз Паре (Ambroise Paré), который, вдохновленный анатомической работой Везалия, вывел медицину из состояния мрачного Средневековья.¹¹ Он не мог поступить в Парижский университет, потому что его начальное образование было плохим, и он не знал ни греческого языка, ни латинского. Но это ограничение обернулось во благо, потому что Паре не имел дела с трудами Галена, а вместо этого стал изучать, подобно великому Гиппократу, саму природу.

Первоначально Паре был военным хирургом, и свои знания он получил из наблюдений, сделанных на поле боя, которое всегда было хорошим учителем по хирургии. Паре впервые стал останавливать сильные кровотечения путем выделения поврежденной артерии и перевязывания ее, а не прижигания. Он также положил конец использованию кипящего масла для прижигания огнестрельных ранений. Эта жуткая процедура приводила его в ужас, и, по счастливой случайности в 1536 году при посещении французского войска, снимающего осаду с Турина, у Паре кончилось масло. Вместо него он использовал успокаивающую мазь из яичного желтка, розового масла и скипидара. Утром пациенты чувствовали себя хорошо, и их раны не были воспалены, в то время как у других, которых лечили с помощью кипящего масла, была высокая температура, и они испытывали страшные боли от гноящихся ран.^6,9

Амбруаз Паре продвинул вперед хирургию настолько, насколько можно было ожидать, и время новых успехов пришло лишь в девятнадцатом веке, с открытием обезболивающих средств и возрождением принципов гигиены.

Следующий важный шаг был сделан в 1628 году, когда Вильям Гарвей, учившийся в школе анатомии в Падуе, опубликовал свой трактат о кровообращении. Считается, что Гарвей впервые открыл кровообращение, но в 2650 до н. э. китайский император и ученый Хванг Ти (Hwang Ti) писал:

«Вся кровь в организме контролируется сердцем. Кровоток постоянно идет по кругу и никогда не останавливается».¹³

Гарвей подтвердил открытие Леонардо, что клапаны сердца устроены так, что дают возможность крови двигаться в одном направлении. Но его самый знаменитый эксперимент включал в себя перевязывание руки выше локтя, так, что вены выступали, и их клапаны можно было наблюдать в виде узлов и выпуклостей.¹¹ При нажатии пальцем на вену кровь перетекает за следующий клапан. Вена между пальцем и клапаном остается пустой до тех пор, пока палец не отпускается, и потом вена наполняется снизу. Это повторялось до тех пор, пока через вену не прошло столько крови, что «стало окончательно ясно, благодаря скорости движения крови, что кровь циркулирует».¹⁴ Он также проводил вскрытия трупов, чтобы исследовать анатомию сердца:

«Исходя из структуры сердца, становится ясно то, что кровь постоянно проходит через легкие в аорту… При нанесении на руку повязки становится ясно, что существует переход крови из артерии в вены, по причине того, что биение сердца вызывает постоянное круговое движение крови».

Глядя на простые эксперименты, которые он проводил на себе и на человеческих трупах, кажется странным, для чего он обращался к экспериментам на животных, все же, по его заявлению,⁶ он использовал не менее 80 разных видов! Может быть, он ожидал враждебной реакции из-за покушения на идеи Галена и хотел показать, что провел достаточно экспериментов, чтобы доказать свою точку зрения, чем объясняется 10-летняя задержка с публикацией.²

В дальнейшем, столкнувшись с противодействием Риолана (Riolanus), декана Парижского колледжа (The College of Paris), Гарвей писал своему гамбургскому другу, с какой легкостью простые эксперименты над трупом повешенного преступника могли бы положить конец всем возражениям Риолана по этому вопросу». В присутствии нескольких коллег Гарвей сначала ввел воду в правую часть сердца, а потом в левую и в обоих случаях наблюдал за направлением и течением жидкости.¹⁶

Итак, кровообращение было открыто не с помощью экспериментов на животных, а благодаря тщательным наблюдениям над человеком. Как пишет Лоусон Тейт (Lawson Tait), один из величайших хирургов девятнадцатого века:

«Мнение о том, что он (Гарвей) привнес что-то важное с помощью вивисекции, ошибочно, и это подтвердили перед Комиссией такие авторитеты как доктор Акланд (Dr Acland) и докторЛодер Брентон (Dr Lauder Brunton). Циркуляция оставалась недоказанной до тех пор, пока Мальпиги (Malpighi) не использовал микроскоп, и, хотя в то наблюдение входил эксперимент с вивисекцией, в его работе не было нужды, потому что легче было бы использовать перепонку лягушачьей лапы, а не легкое лягушки.

Более того, совершенно ясно, что если бы кто-то решил доказать циркуляцию крови, это не удалось бы с помощью какой-либо вивисекции, зато сразу – на трупе с помощью шприца для инъекций».¹⁷

За долгий и мрачный период галенизма учение Гиппократа оказалось почти забыто. Теперь, благодаря лондонскому врачу Томасу Сиденхему (Thomas Sydenham), оно воскресло, и поднялся общий уровень медицинской практики. Сиденхем ориентировался на Гиппократа и настаивал на том, что врачи должны получать знания о болезни у больничной койки и полагаться на клинические наблюдения, а не основывать лечение на общей теории о болезни, как это делал Гален.⁶ Он ввел использование железа в случаях анемии, сделал известным лечение малярии при помощи коры хинного дерева из Перу и лечил сифилис ртутью¹¹. Но его самым большим вкладом стало то, что он настоял на возвращение к принципам Гиппократа в то время, когда люди медицины снова начали теряться в медицинских теориях и философских спекуляциях. Работа Везалия, основанная на вскрытии и изучении человеческих трупов, составляет основу современной анатомии и хирургии, а возрождением давно забытых принципов клинического исследования – единственному надежному подходу к медицинским исследованиям – мы обязаны Томасу Сиденхему.

В целом, в период после Возрождения серьезного подъема в терапевтической науке не произошло. Исследования Гарвея не нашли практического применения сразу – для того, чтобы более рациональные подходы, основанные Везалием и Сиденхемом, принесли плоды, требовалось время. Больные мало что получили, к тому же, они потеряли многие преимущества более старых времен – внимательный уход, санитарию, гигиену, диету, отдых и покой.² Восемнадцатый век также не относится к числу периодов, когда были сделаны решающие успехи в лечении болезней, но в это время вновь были открыты некоторые терапевтические истины, известные медицине более ранних времен.

В 1718 году леди Мэри Уортли Монтегью (Lady Wortley Montague), жена британского посла в Турции, ввела в этой стране прививки против оспы.³ Из гнойничков тех, у кого эта болезнь наблюдалась в легкой форме, брали небольшое количество жидкости и вводили его через нос либо шприцом тем, кому требовалась защита. У них вырабатывался иммунитет. Но вакцинация практиковалась в Индии с древнейших времен, а в Китае с 1063 года. Выяснилось даже то, что риск можно уменьшить, если подержать жидкость из пузырей на воздухе – так снижается сила. Вместе с тем, часто полагают, что вакцинацию от оспы открыл Эдвард Дженнер (Edward Jenner), а вместе с ней и принцип иммунитета, как будто индийцы и китайцы никогда не существовали! И все же «открытие» Дженнера служит очередным примером клинического наблюдения, пусть и довольно примитивного.

Молодая сельская девушка, посетившая его как пациентка, похвасталась, что она не боится этой болезни, потому что у нее уже была оспа.⁶ Доярки обычно заражались через повреждения на коровьем вымени и при дальнейшем исследовании Дженнер выяснил, что фермеры убеждены в том, что коровья оспа спасает людей от натуральной оспы. Нанимающиеся на работу, которые переболели коровьей оспой, имели больше шансов получить работу, чем те, кто не болел, и люди, перенесшие болезнь в слабой форме, работали медсестрами во время эпидемии оспы. Сам Дженнер рассказывает о женщине, которая случайно получила коровью оспу через зараженную ручку ведра с молоком, но когда она посетила родственника, умершего от оспы, то не заболела.¹⁸

Дженнер решил проверить теорию на практике, и случай представился в 1796 году, когда на соседней ферме во время вспышки коровьей оспы заразилась доярка Сара Нелмс (Sarah Nelmes). Она поранила палец шипом, и через крошечную царапину попало зараженное вещество. Дженнер взял жидкость из пузыря на руке у Сары и вакцинировал Джеймса Фиппса (James Phipps), восьмилетнего мальчика. Несколько недель спустя он ввел ребенку жидкость с возбудителями натуральной оспы, взятую из оспенной буллы. К счастью, ребенок не заболел, и это позволило сделать предположение, что у него выработался иммунитет. Потом Дженнер ввел эту жидкость десяти другим людям, которые уже переболели натуральной оспой, и у них тоже наблюдалась невосприимчивость к болезни. За исключением эксперимента над Джеймсом Фиппсом, который не имел возможности дать согласие на участие в нм, работа Дженнера полностью основывалась на клинических наблюдениях, и в 1798 году он опубликовал результаты.

Сейчас, через 200 лет после опытов Дженнера, медицина перегружена вакцинами: ученые даже пытаются разработать вакцину от гниения зубов на случай, если уход за полостью рта перестает быть эффективным.¹⁹ Тем не менее, большого вклада они не внесли, только производители получили прибыль. Некоторые, как, например, вакцина Пастера от бешенства, оказались опасными,²⁰ иные были малоэффективны, и практически все они использовались тогда, когда болезнь отступала. И, по сравнению с улучшенным питанием и внешними факторами, их влияние оказалось ничтожным.²¹

Также, в течение 18 века Джеймс Линд (James Lind), лечивший цингу, вновь обратил внимание на необходимость сбалансированной диеты. В 1740 году лорд Ансон (Lord Anson) отправился в кругосветное путешествие на шести кораблях, но еле вернулся в порт, члены экипажа превратились в скелеты. Цинга унесла жизни 1200 человек.⁶ Все же лечение было известно в течение веков. В 1535 году Жак Картье (Jacques Cartier) отправился исследовать берег Ньюфаундленда и реку Св. Лаврентия, на борту было 110 человек. Через 6 недель только 10 человек оставались здоровы. Потом Карье узнал от аборигена, что «сок и напиток из листьев определенного дерева лечат эту болезнь, от которой сам туземец когда-то страдал. Умирающим морякам стали давать растительный экстракт и, к великому облегчению Карье, они скоро выздоровели.

Другие источники также описывают использование овощей и фруктов для профилактики цинги. В 1584 году на обратном пути из Испании среди голландских моряков началась цинга, и они вылечились тем, что ели апельсины и лимоны, составлявшие основную часть их груза. В 1600 году капитан Ланкастер (Captain Lancaster) английского военного корабля «Дракон» (HMS Dragon), приказал ежедневно выдавать членам экипажа по три чайные ложки лимонного сока. Когда он бросил якорь в заливе Тейбл, команда была абсолютно здорова и могла грести к берегу, а моряки с других кораблей, проделавшие тот же путь, но не получавшие лечение, были не в состоянии держать весло. И в 1617 году Джон Вудел (John Woodall) написал, что для предотвращения цинги необходима ежедневная доза лимонного, апельсинового или лаймового сока.³

Но, как часто происходит в медицине, ценная информация часто забывается или игнорируется, и ее вновь открывают в более позднее время. Итак, со времени знаменательного плавания Карье прошло 200 лет, и открытие того, что цингу, можно предотвратить либо вылечить свежими овощами или фруктами, связывают с именем Джеймса Линда.

Линд сталкивался с цингой, когда работал морским врачом, и он также знал об открытии Картье. Так, в 1747 году, находясь на английском военном корабле «Салисбери» (HMS Salisbury), он решил провести клиническое испытание, в котором некоторые пациенты должны были получать апельсины и лимоны, а лечение других не имело отношения к питанию. Эксперимент прошел отлично, однако только в 1795, через год после смерти Линда, морское министерство сделало обязательным потребление лимонного сока в военно-морском флоте.^3,б

Через сто шестьдесят лет после клинического исследования Линда, в 1907 году, норвежцы Хольст (Holst) и Фрёлих (Frölich) вызвали у морских свинок цингу, для этого они исключили из их питания капустные листья и оставили только зерно и воду³. (В этом случае был удачно выбран вид животных,²² потому что многим животным не требуется получать витамин С из пищи).

Во многом похожей оказалась ситуация с бери-бери. В Китае еще в 10 веке связывали потребление риса с этой болезнью, а в 1882 году адмирал Такаки (Takaki) ликвидировал бери-бери в военно-морском флоте Японии, исключив рис из рациона моряков и настоял на более разнообразном и сбалансированном питании, которое до того момента состояло в основном из шлифованным риса, то есть из риса без оболочки.³ Через 15 лет, в 1897, Эйкман (Eijkman) и Грийнс (Grijns) вызвали эту болезнь у голубей путем их кормления исключительно шлифованным рисом. Потребность в других важных витаминах, таких как A, D, B₁₂, в никотиновой кислоте сначала была выявлена у людей, и лишь потом это было подтверждено на лабораторных животных.^22,23

Но все это еще вступление к потрясающему возрождению медицины в девятнадцатом веке. Два ключевых шага, возврат гигиены и открытие обезболивающих средств, дали возможность быстро развиваться хирургии, в то время как общественные и гуманитарные реформаторы, вроде Клодвика в Британии и Шаттука в Америке, положили начало решающим мерам по развитию здравоохранения, что в результате привело к концу эпидемий. За последующие 150 лет радикальное сокращение смертности от инфекционных болезней можно напрямую связать с улучшениями в питании, условиями проживания и труда, гигиеной и санитарией (см. также гл.1).

До середины девятнадцатого века пациенты, которым предстояла операция, чувствовали себя подобно осужденным на казнь преступникам, т.к. шансов на выздоровление было мало, если бы хирургия не нашла выхода из двух вечных проблем: страх перед болью во время операции и последующий риск инфекции. Поэтому больше всего ценились те хирурги, которые работали быстрее всех, и говорят, что Уильям Чеселден (William Cheselden, 1688-1752) мог произвести камнесечение (удалить камень из мочевого пузыря) за минуту, а однажды он сумел сделать это даже за 54 секунды!⁶

Определенные растения, которые можно использовать как обезболивающие средства, известны давно: опиум использовался уже в третьем тысячелетии до нашей эры, наркотическое действие индийской конопли было известно на Востоке также с древности. В Китае хирурги использовали ее перед операциями уже во 2 веке нашей эры. Тем не менее, до восемнадцатого века среди европейских пациентов было удачей получить хоть что-нибудь для облегчения боли. Позднее в 1800 Хэмфри Дэви (Humphrey Davy) вдыхая закись азота или «веселящий газ», отметил, что это вещество облегчает боль в воспаленной десне, и предложил использовать его во время хирургических операций.⁶ Но вдыхание веселящего газа считалось чем-то вроде развлечение, и предложение было проигнорировано. Как отмечает Энциклопедия медицинской истории, «не проводилось систематичного поиска эффективных обезболивающих, а когда его, наконец, удалось найти, это открытие оказалось случайным».²⁴ А дело обстояло так.

В 1840-е годы вдыхание веселящего газа и паров эфира было популярным развлечением, особенно среди студентов-медиков, и именно ощущения от вдыхания эфира навели доктора Крофорда Лонга (Dr Crawford Long) из Джефферсона, Джорджии, на то, чтобы предложить использование этого вещества во время хирургических операций:

«Я вдыхал эфир из-за его веселящих свойств и часто вскоре обнаруживал на теле ушибы и раны, о том, как они появились, я не помнил, и я не сомневался, что они появились, когда я находился под действием эфира. Я заметил, что мои друзья, надышавшись эфиром, падали и ударялись, и мне казалось, что сила удара была достаточной, чтобы вызывать боль при отсутствии анестезии. И когда я спрашивал их об этом, они единогласно отвечали, что не чувствовали ни малейшей боли.

Благодаря этим наблюдениям, я пришел к мысли, что вдыхание эфира оказывает обезболивающее действие, и что это вещество подходит для использования в хирургических операциях»².

В 1842 году Лонг применил свою теорию на практике и успешно удалил кистозную опухоль на шее молодого человека по имени Джеймс Венаблес (James Venables).²⁵ Пациент не почувствовал ни малейшей боли, и впоследствии Лонг использовал эфир и в других случаях.

Через два года Хорас Уэллс (Horace Wells), зубной врач из Хартфорда, Штат Коннектикут начал использовать закись азота в стоматологии. Он сообщил о результатах своему другу и бывшему партнеру Уильяму Мортону (William Morton), который в 1846 году удалил пациенту Эбену Х. Фросту (Eban H.Frost) зуб, используя в качестве анестетика эфир.²⁵ Мортон затем посетил доктора Джона Уоррена (Dr John Warren) в Центральной больнице Массачусетса (Massachusetts General Hospital) и убедил его испробовать эфир и хирургической практике. Операция состоялась 16 октября 1846 года, Уоррен успешно удалил опухоль с шеи молодого человека по имени Гилберт Эббот (Gilbert Abbott). Когда пациент отошел от наркоза, Уоррен объявил: «Господа, обмана не было!»²

Новости об эфире распространялись быстро, и это подтолкнуло эдинбургского гинеколога Джеймса Симпсона (James Simpson) исследовать другие газообразные смеси, которые могут иметь обезболивающие свойства. Использование эфира в гинекологии не удовлетворяло его полностью, но, поскольку у него было очень много работы, он только в конце дня мог заняться тестированием новых смесей. Профессор Миллер (Miller), один из коллег Симпсона, описывает, как были открыты анестетические свойства хлороформа:

«Однажды, поздно вечером, 4 ноября 1847, вернувшись домой после очень напряженного дня, Доктор Симпсон и его два друга-ассистента, доктора Кит (Keith) и Дункан (Duncan) приступили к своей отчасти опасной работе в столовой доктора Симпсона. После того, как они без особых результатов вдохнули несколько веществ, мистеру Симпсону пришло в голову попробовать вещество, которое находилось в стороне, на столе для ненужных вещей, и из-за большой массы казалось, что оно бесполезно. Это оказалось маленькой бутылкой с хлороформом. Его пришлось искать и извлечь из-под кучи ненужной бумаги. С каждым новым вдохом они становились все более оживленными. У людей сразу загорались глаза, появлялась излишняя веселость, болтливость – они разглагольствовали о потрясающем аромате новой жидкости… Через минуту все затихло и вдруг бах! Вдыхавшие вещество свалились со стульев и без сознания хлопнулись на пол».⁶

Через две недели доктор Симпсон использовал хлороформ, как минимум, у 50 пациенток, и результаты оказались прекрасными.⁶ В начале двадцатого века вторая Королевская Комиссия по вивисекции (Royal Commission on Vivisection) официально подтверждает, что «открытие анестезии никак не связано с экспериментами на животных».

Появление эфира и хлороформа автоматически прекратило многообещающую работу Джеймса Эсдейла (James Esdaile), который выполнял сотни серьезных операций, в том числе ампутации, и тысячи мелких, вводя пациента в гипнотический транс. Операции проходили совершенно безболезненно, и количество летальных исходов было минимальным, тем не менее, когда он вернулся в Британию, редакторы медицинских журналов отказались публиковать его открытия. Эсдейл писал своему коллеге, что «они не признают и не желают даже слушать об неоспоримых фактах, потому что боятся последствий».² В наши дни гипноз успешно используется в стоматологической хирургии как безопасная и приемлемая альтернатива.²⁶

Что касается пациентов, то для них открытие анестетиков казалось чудом, тем не менее, без возврата к старым принципам гигиены лишь немногие могли бы выжить после этого сурового испытания. Риск послеоперационной инфекции был настолько велик, что сэр Джеймс Симпсон, открыватель хлороформа, сказал однажды: «В наших больницах на операционном столе у человека больше шансов умереть, чем у английского солдата на поле Ватерлоо». ⁶ В то время за операцией почти неизбежно следовала лихорадка и боль. Большое количество людей умирали на больничной койке, а хирурги говорили о «доброкачественном гное», потому что его появление считалось необходимым для заживления ран. Но так было не всегда.

В четвертом тысячелетии до нашей эры индийские хирурги придавали большое значение строгой чистоте, и существовали правила относительно мытья рук и ногтей. Во время операций запрещались даже разговоры, потому что дыхание рядом стоящего человека могло инфицировать рану. Согласно сэру Сесилу Уокли (Sir Cecil Wakely),⁹ врачу-консультанту Больницы Королевского колледжа (King’s College Hospital), греческие хирурги, следуя учению Гиппократа, которое было создано в 5 веке до нашей эры, фильтровали либо кипятили воду для промывания ран, и «…их правила чистоты просто незачем улучшать». Считалось, что раны должны заживать первичным натяжением, то есть, при отсутствии инфекции. Но постепенно требование чистоты для того, чтобы помочь целительным силам природы, исчезло, и вместе с этим хирургия пришла в упадок.

Как правило, соблюдение гигиены при хирургических операциях связывают с именем врача Джозефа Листера (Joseph Lister), который в 1867 году ввел идею об антисептической хирургии. Когда Листер прочитал о работе Пастера с бактериями, он немедленно связал их с инфекциями, с которыми ему так часто приходилось сталкиваться при операциях. Метод Листера заключался в распылении карболовой кислоты, чтобы убить все окружающие микробы. На самом деле, не было нужды убивать все находящиеся поблизости микробы: требовалась только строгая гигиена, как во времена античности. К счастью, несколько хирургов выступили против использования Листером антисептики, потому что она повреждает окружающие ткани, и предложили взамен жесткое следование чистоте, что стало известно как метод асептики. ²

Харви Флэк (Harvey Flack), один из биографов Лоусона Тейта, утверждает, что «всю свою короткую жизнь Тейт отрицал теорию антисептики»,²⁷ вместо этого для достижения своих результатов он полагался на тщательное соблюдение чистоты. А другой известный врач его времени, Джон Харви Келлог (John Harvey Kellog), заявляет, что Тейт был «поистине отцом хирургической асептики».²⁷ Другим оппонентом стал хирург, выполняющий операции на органах брюшной полости доктор Гранвиль Банток (Dr Granville Bantock), также врач-противник вивисекции. Он утверждал, что нужно только убрать грязь и тщательно следить за чистотой ран:

«Все эти годы я поддерживаю не что иное, как идею о чистоте. Таким образом, можно сказать, что Лорду Листеру потребовался бы еще один шаг, чтобы согласиться со мной».²⁸

В конце концов, победил метод асептики, и даже Листер признал:

«Что касается спрея, то мне стыдно, что я когда-то рекомендовал его для уничтожения микробов в воздухе».²⁹

Тем не менее, к 1847 году, за 20 лет до «открытия» Листера, существовала уже масса свидетельств в пользу асептики,³ не говоря уже о хирургии античности. На основании своих клинических наблюдений, некоторые врачи показали, что можно ликвидировать родильную горячку, если предпринимать гигиенические (или асептические) меры. Связь с хирургической практикой ясна, т.к. во время родов по сути повреждается вся внутренняя часть матки и поэтому становится особенно восприимчива к инфекции.

В 1795 году Александр Гордон (Alexander Gordon) опубликовал «Трактат об эпидемии родильной горячки в Абердине» (Treatise on the Epidemic Puerperal Fever of Aberdeen) и продемонстрировал заразную природу болезни. Он рекомендовал врачам и повивальным бабкам проводить тщательную дезинфекцию рук и одежды. Потом в 1843 году бостонский гинеколог Оливер Уэндел Холмс(Oliver Wendell Holmes) написал статью «Заразность родильной горячки» (The Contagiousness of Puerperal Fever), где показывал, что это инфекционное заболевание, которое передается от одной пациентки к другой через руки присутствующих людей или повивальных бабок. А в 1846-1847 году произошло наиболее знаменитое повторное открытие того, что когда-то обнаружил Земмелвейс. В то время он заставлял тщательно мыть руки, инструменты и одежду, а также изолировать больных женщин. Если Гордона и Холмса игнорировали, то Земмельвейс рассказал об удачных результатах этих простых мер и привел в ярость своих коллег. Его сразу уволили с работы². Это его не сломило, и он предпринял новую попытку в больнице Сент-Рочус в Будапеште (St Rochus Hospital), где ему опять удалось достигнуть исключительно успешных результатов. Здесь в 1861 году он написал труд «Этиология, концепция и лечение родильной горячки» (The Ethiology, Concept and Prophylaxis of Childbed Fever). Однако вскоре была подтверждена правота ученых, проводивших клинические испытания, когда удалось выделить у пациентов микробы, вызывающие болезнь, и исследовать их под микроскопом.³⁰

Теперь, когда исчезли два барьера на пути хирургического прогресса, страх перед болью и инфекцией, хирургия начала развиваться стремительно. По мере расширения клинической практики улучшались приемы, и стали возможны операции, которые раньше казались немыслимыми (см. главу 3). А в 1895 году профессор Вильгельм Рентген (Wilhelm Röntgen), физик, случайно открыл рентгеновские лучи, и хирургический арсенал пополнился еще одним приемом, который не имел никакого отношения к экспериментам на животных⁶. Рентген пропускал электрические заряды через специальную стеклянную трубку и совершенно случайно заметил, что из трубки выходят глубоко проникающие, но невидимые лучи. Рентген назвал их х-лучи и выяснил, что они просвечивают изнутри дерево, стекло, листы металла и мышцы человека, но не кости (он подставил свою руку на пути лучей).

Использование кокаина как местного анестетика и кураре как релаксанта для мышц оказало хирургам дополнительную помощь. Оба этих средства происходят из Перу, они взяты у инков.⁶ Следующий шаг был сделан, когда начались безопасные переливания крови. Но здесь уже можно сказать, что эксперименты на животных тормозили прогресс.

В 1666 году, после того, как Гарвей открыл кровообращение, корнуоллец Ричард Ловер (Richard Lower) перелил кровь из артерии одной собаки в вену другой и через год французский врач Джин Денис (Jean Denis) перелил кровь ягненка мальчику. Но второй пациент умер, и его вдова сразу начала судебный процесс против профессора.⁶ К сожалению для Дениса и его пациентов, у человека и животных кровь абсолютно не совместима, что делает переливание крови животных не только бесполезными, но и очень опасными.⁶ А когда еще несколько пациентов умерло, в течение более века не предпринималось дальнейших попыток в этой сфере.^24,31

Во Франции переливания крови считались такими опасными, что парижский факультет медицины (Paris Faculty of Medicine) добивался их запрета через Парламентский акт.³¹ В конце концов, в начале девятнадцатого века выяснилось, что надо переливать кровь от доноров-людей. ²⁴ Бланделл (Blundell) через эксперименты на животных доказывал, что кровь можно переливать только между представителями одного вида, но, по иронии судьбы, если бы вивисекция никогда не была разрешена, первоначальные опасности не возникли бы! Даже так, метод стал безопасным только тогда, когда в 1900 году Карл Ландштайнер (Karl Landsteiner) открыл основные группы крови.

Если пациенту перелить кровь, против которой у него присутствуют антитела, его организм разрушит перелитую кровь, произойдет острая реакция, которая может привести к почечной недостаточности и даже смерти. Ландштайнер смог объяснить эти наблюдения, проводя эксперименты с человеческой кровью в пробирке. Путем смешения разных образцов крови он выяснил, что клетки крови собираются вместе, и это происходит из-за присутствия двух антигенов. Он их назвал A и B.²⁴

Ландштейнер обнаружил, что всю человеческую кровь можно классифицировать, исходя из присутствия либо отсутствия этих антигенов. Приняв за 0 отсутствие антигенов, он выяснил, что группа А встречается в 41,8 процентах случаев, 0 – в 46,4%, B – в 8,6% и AB – только в 3%.

Система AB0 дала возможность подбирать доноров и реципиентов и, когда эксперименты в пробирке и клинические исследования показали, что цитрат натрия предотвращает свертывание форменных элементов крови,³² две основные проблемы в развитии безопасных переливаний крови удалось преодолеть. Даже другая важная характеристика крови – резус-фактор – сначала была выявлена путем клинических наблюдений, хотя название получено в результате экспериментов над обезьянами, у которых Ландштейнер впоследствии обнаружил ту же самую классификацию.³³

Другим ключевым достижением медицины стала бактериология. Хотя обычно с ее основанием связывают имя французского химика Луи Пастера, он был отнюдь не первым, кто выдвинул вирусную теорию болезни. Эта идея сформулирована в трактате De Re Rustica, опубликованном в первом веке нашей эры. В нем Тарентий Растикус (Tarentius Rusticus) пишет: «Если есть болотистая местность, то размножаются маленькие микроорганизмы, которые глаз не может различить. Но они попадают в организм через нос и рот и вызывают смертельные болезни».⁶

В шестнадцатом веке Иеронимус Фракасториус (Hieronymus Fracastorius) воскресил эту идею в своей работе De Contagione,² где он делит инфекционные болезни на три категории: прямое заражение через прикосновение, непрямое заражение, например, через пользование теми же простынями, на которых спал больной человек и передача по воздуху, так же, как пыльца. Фракасториус считал, что «представители» болезни – это крохотные живые частицы, «которые быстро размножаются и распространяют себе подобных».⁶

Но только в 1683 году Ливенгук (Leeuwenhoek) с помощью самодельного микроскопа открыл микроорганизмы, и был заложен прочный фундамент для вирусной теории болезни. Ливенгук очень хорошо умел оттачивать линзы, поэтому его микроскопы были гораздо лучше всего того, что ранее существовало. С их помощью он исследовал влагу, взятую из пространства между зубов.⁶ К величайшему своему удивлению, он обнаружил крохотных живых существ, которых назвал «микроскопическими».

После того, как Ливенгук указал направление исследований, другие ученые, работавшие с микроскопом, обнаружили «микроскопические организмы» в моче, фекалиях, крови и тканях людей, умерших от болезней.³ Так была заложена основа для вирусной теории. Теперь открытия пошли сплошной чередой: в 1820 году Эренберг (Ehrenberg) изготовил первые культуры микробов, используя в качестве среды половинки яблока; Агостино Басси (Agostino Bassi) доказал, что грибки являются причиной мускардины, болезни шелковичных червей, и опубликовал свои открытия в 1836 году; удалось выделить и определить микроорганизмы, вызывающие некоторые кожные болезни, в. т. ч. молочницу (1842) и стригущий лишай (1846); в 1849 году Грос (Gros) обнаружил первую паразитическую амебу у человека и так далее.

Потом появился Пастер. Сначала он установил роль микроорганизмов в ферментации алкоголя и выявил частицы, из-за которых закисает молоко (1857), масло (1861) и вино (1863). Продолжая свои исследования, он предпринимает попытку выяснить происхождение этих бактерий, приходит к выводу, что они переносятся на частичках пыли по воздуху и доказывает, что кипяченая жидкость не ферментируется, если ее выставить на чистый горный или очищенный воздух.³ В результате этих экспериментов Пастер раз и навсегда сказал «нет» идее спонтанного воспроизведения: жизнь должна происходить из жизни. За сто лет до этого Спалланцани (Spallanzani) также показал, что ферментация происходит лишь тогда, когда до ранее стерилизованного вещества доходит воздух.²⁴

Если микробы могут поражать молоко, масло, вино, пиво и шелковичных червей, то почему же они не могут поражать людей? Идея о том, что болезни вызываются микроорганизмами, уже давно жила в мозгу Пастера, и в 50-е годы, в статье, где речь шла о ферментации, он пишет: «Все говорит о том, что причины у инфекционных заболеваний сходные».⁶ До этого времени, за исключением наблюдений за шелковичными червями, исследования Пастера не включали животных, но, как мы видели, его работа по ферментации и идея, что бактерии переносятся по воздуху, сделали достаточно, чтобы убедить Листера в том, что смертельная опасность инфекций после операции связана с микробами, наводняющими рану.³⁴ Поэтому он задался целью уничтожить все окружающие бактерии и в 1867 году ввел антисептический метод хирургии.

В 1870-е году Пастер обратился к экспериментам на животных чтобы доказать то, что сейчас считается его теорией о бактериях.³⁴ Вскоре у него появился конкурент, и в последующие годы Пастер во Франции и молодой немецкий врач по имени Роберт Кох (Robert Koch) вызывали у своих животных жертв болезнь за болезнью. Кох даже составил набор правил для окончательного доказательства того, что тот или иной микроб вызывает болезнь, о которой идет речь. Они называются постулатами Коха.^6,35

1. Определенный микроб всегда должен присутствовать в каждом случае именно этой болезни, а не при других болезнях и не при отсутствии болезней.

2. Организм должен быть изолирован и выращен в чистой культуре.

3. У лабораторных животных он должен вызывать ту же болезнь.

По иронии судьбы, работа Коха доказала, что в экспериментах на животных не только нет необходимости, они еще могут ввести в опасное заблуждение. Когда животному прививается организм, вызывающий болезнь, это зачастую либо вообще не вызывает болезни, либо клинического сходства с первоначальной болезнью нет. Например, если кроликам ввести пневмококк, взятый при типичном случае пневмонии, это вызывает не пневмонию, а общее заражение крови. «Таким образом, – пишет «Ланцет», – мы не можем использовать постулаты Коха в качестве решающего теста при выявлении возбудителя болезни».³⁵ После исследований холеры Кох вынужден был во многом сам это признать. Будучи во главе Немецкой Комиссии по холере, Кох посетил Индию куда привез из Берлина 50 белых мышей. В 1884 году в докладе для Британского медицинского журнала он описывает, как

«проводил над ними самые разные эксперименты. Хотя в них использовался материал, взятый в новых случаях заболевания холерой, наши мыши оставались здоровы. Потом мы проводили опыты над обезьянами, кошками, домашней птицей, собаками и другими животными, которых удавалось достать, но ни разу не удавалось вызвать ничего такого, что напоминало бы холеру».³⁶

Коху оказался вынужден положиться на клинические наблюдения больных холерой, и он искал возбудителя болезни у людей с помощью микроскопа. В 1883 году он обнаружил микроорганизм, вызывающий болезнь – «бациллу-запятую», потому что она имела форму запятой, и с помощью тщательных наблюдений выявил, как она передается через питьевую воду, пищу и одежду. Клинические исследования были бы, по меньшей мере, столь же эффективны, как эксперименты на животных, и Кох подвел следующий итог:

«Если бы в будущем у нас получилось вызвать у животных нечто напоминающее холеру, мне бы это не дало ничего, кроме информации, которой мы уже располагаем. Кроме того, мы знаем о других заболеваниях, которые невозможно вызвать у животных, как, например, проказу, и все же мы должны признать, исходя из наших знаний о бацилле проказы, что именно она вызывает болезнь».³⁶

«Мы должны быть удовлетворены тем, – заявляет Кох, – что подтверждаем постоянное присутствие определенного вида бактерий при болезни, о которой идет речь, и отсутствие той же самой бактерии при других болезнях».³⁶ То есть, микробная теория инфекционных заболеваний была успешно доказана не через эксперименты на животных, а путем тщательных клинических исследований. А вскоре Кох еще более эффективно доказал, что нужно отказываться от опытов на животных.

В 1882 году Кох изолировал бациллу туберкулеза, взятую у умирающих от этой болезни пациентов; многие из его животных – мыши, морские свинки и обезьяны(но не собаки и кошки) – после заражения также умерли.¹⁸ Должно быть, Кох обрадовался таким результатам, но позднее он, вероятно, предпочел бы, чтобы результаты опытов на животных оказались отрицательными, как в случае с холерой. Потому что, в конце концов, именно через эксперименты с зараженными животными Кох сделал свое знаменитое открытие способа лечения туберкулеза: туберкулин, сделанный из ослабленных бактерий. Резонанс был огромен. Со всего мира больные туберкулезом отправились в Берлин, надеясь, что туберкулин спасет их. К сожалению для Коха и его пациентов, у животных туберкулез имеет иную форму, и вскоре стало ясно, что произошел провал. А самое худшее, что у тех, кто заразился раньше, болезнь вспыхнула вновь, и испытания окончились бедой.³⁷

Микробная теория неизбежно вела к мысли, что все, что требуется для борьбы с болезнью, – это убить вредные микроорганизмы, как предлагал Листер. Либо изолировать бактерии или вирусы, ослабить их и изготовить вакцину, то есть, то же самое, что и раньше делали с натуральной оспой. Уже после открытия в 1882 году туберкулезной палочки внимание сосредоточилось на самом микробе,³ невзирая на сильные подозрения в том, что эта болезнь связана с нищетой и плохими жилищными условиями и условиями труда. Казалось, что наука держала ключ к здоровью, и исчезновение болезни было лишь вопросом времени. Все казалось так просто. Действительно, бактериология не только дала врачам возможность более точно определять болезни, она также делала возможным поиск потенциально эффективных лекарств. Бактерии можно было изучать в пробирке путем экспериментов in vitro, либо, что было современнее, на лабораторных животных. Это привело к появлению в 1935 году сульфаниламидов, через шесть лет после этого появился пенициллин.

Однако вскоре выяснилось, что бактерии на самом деле не являются безусловной. Пациенты заболевали только тогда, когда их сопротивляемость понижалась, например, из-за стресса или плохого питания, и именно это увеличивало восприимчивость, которая как раз и составляла истинную причину болезни. Микробы обычно опасны лишь в тех случаях, когда организм с ними не справляется. Этим объясняется причина того, почему многие микроорганизмы, которые, как ранее казалось, вызывают болезнь, часто обнаруживаются у здоровых людей, не имеющих никаких клинических симптомов. Макс фон Петтенкофер, великий специалист по здравоохранению, положил конец высокой смертности от мюнхенского брюшного тифа благодаря тому, что настоял на использовании очищенной воды. Этот человек доказал немало в 1892 году очень драматичным экспериментом, проведенном на себе. Он выпил такую дозу возбудителей холеры, которая в обычных условиях считалась бы смертельной, и единственным последствием для него была легкая диарея.² Вдохновленные результатами, сотрудники Петтенкофера приняли ту же самую дозу и опять же без вреда для себя. «Согласно этой идее, – пишет историк медицины Брайан Инглис, – микробы сродни ворам в городе, где нарушен закон и порядок. Они могут подталкивать к принятию дисциплинарных мер, но не следует впадать в заблуждение, что их арест или отстрел откроет ключ к спасению города. Спасти его можно только путем восстановления закона и порядка, а в случае с медициной – восстановлением жизненной силы,³⁸ естественной сопротивляемости организма».

Сейчас мы знаем, (как более ста лет назад доказали общественные реформаторы) что бедность, нужда и плохие санитарные условия являются основными причинами смертности даже в развитом западном обществе, где смертность от туберкулеза в 10 раз выше в социальном слое V, чем среди лиц свободной профессии в социальном слое I.³⁹ В более бедных странах смертность от коклюша в 300 раз выше,⁴⁰ что подтверждает ужасное воздействие плохого питания и плохие жилищные условия. Следовательно, с инфекционными болезнями можно бороться, если не только избегать контакта с микробами, но также и усиливая сопротивляемость организма с помощью более качественного питания, условий жизни и труда.

К счастью, теория Пастера о микробах не потребовалась для того, чтобы убедить Бентама, Клодвика и Шаттука в острой необходимости реформ. Их шаги в этом направлении начались задолго до того, как появились идеи француза,⁴¹ и все основывалось на тщательном наблюдении за окружающими условиями и на здравом смысле. Возможно, они никогда не видели микробов, но именно этим общественным и гуманитарным реформаторам мы обязаны тем, что в течение последующих 150 лет произошел колоссальный спад смертности. Даже биограф Пастера Рене Дюбуа, сам микробиолог, считавший, что бактериология внесла ценный вклад в улучшение диагностики и лечение болезней, и то был вынужден признать, что снижение смертности от инфекций

«началось почти сто лет назад и продолжалось с примерно одинаковой скоростью независимо от применения какой-либо терапии. Использование антибактериальных лекарственных препаратов – это вершина айсберга факторов и средств, которым мы обязаны снижением смертности от инфекционных заболеваний в нашей стране. ⁴²

За прошедшие 200 лет мало кто сомневался, что самыми важными медицинскими достижениями, как в плане спасения жизней, так и в плане облегчения страданий, стали колоссальные улучшения в здравоохранении и развитие хирургии. Это стало возможно, благодаря развитию принципов гигиены и открытию анестетиков. Эти и многие другие достижения, которые мы обсудили, были сделаны либо через клинические наблюдения за пациентами, либо путем грамотного использования случайных открытий. Эксперименты на животных не потребовались даже для разработки теории о бактериях и рождения бактериологии. Здесь ключевую роль сыграли клинические наблюдения вкупе с умелым использованием микроскопа, а также появление методик работы с клеточными культурами.

Зная о таком количестве достижений, можно было бы ожидать, что клинические исследования будут продолжаться и составят основу современных медицинских исследований. Тем более, Кох уже доказал, что животные модели человеческих болезней могут давать поистине трагические результаты. Но в девятнадцатом веке из-за горстки людей вивисекция превратилась из эпизодического метода в научную моду, которую мы сегодня наблюдаем.

В 1855 году Клод Бернар (Claude Bernard) стал профессором экспериментальной физиологии во Французском колледже (College de France) и проводил такие жуткие эксперименты на животных, что даже его жена Мари не могла больше их выносить. Мари очень любила животных, и в довершение ко всему Бернар иногда приносил свои искалеченные жертвы домой, чтобы продолжить свои наблюдения. Однажды он принес собаку с открытой раной на боку, животное страдало от диареи, и из носа у него тек гной. Такие жестокости вызывали ужас у Мари, и после многих лет разногласий они расстались.⁴³

Кое-какое представление о мышлении Бернара можно составить, прочитав его описание физиолога: «Он больше не слышит крика животных, не видит текущую кровь, он видит только свою идею и воспринимает только те организмы, которые имеют проблемы, ждущие разрешения».⁵

Бернар поначалу снискал славу драматурга, но потом по совету профессора из Сорбонны, который прочитал его неопубликованные труды, он сменил писательскую деятельность на медицину. Здесь, как вынужден был впоследствии признать его же ученик Поль Берт (Paul Bert), Бернар был «кем угодно, но не блестящим учеником».⁴⁴ Вместо этого, он занялся физиологией и экспериментами на животных. Как и Пастера, его завораживал яркий образ лабораторной науки. Он считал это гораздо более важным, чем клиническую работу с пациентами:

«Я рассматриваю больницы лишь как вход в научную медицину, это первое поле наблюдения, в которое входит врач. Но подлинным заповедником медицинской науки является лаборатория, только там с помощью экспериментального анализа врач будет разыскивать объяснения жизни в нормальном и патологическом состоянии». «Покидая больницу, врач… должен зайти в свою лабораторию и там с помощью экспериментов на животных он объяснит то, что наблюдал у пациентов, будь то действие лекарств или возникновение повреждений в органах и тканях. Короче говоря, там он проникнет в медицинскую науку».⁵

Бернар был учеником Магенди (Magendie), одного из самых жестоких вивисекторов века. Об этом свидетельствуют слова очевидца, присутствовавшего на одной из его демонстраций, о чем в Британском медицинском журнале сообщает доктор Латур (Dr Latour):

«Среди прочих случаев, мне запомнилась несчастная собака, у которой он хотел обнажить спинные нервы. Эта собака, вся в крови и искалеченная, дважды спасалась от безжалостного ножа, и я дважды видел, как она обхватывала лапами шею Магенди и лизала его лицо. Признаюсь (смейтесь, вивисекторы, если хотите), что больше я не мог выдержать этого зрелища».⁴⁵

Согласно «Истории медицины» Гатри (Guthrie, History of Medicine), «Магенди, кажется, променял мышление на эксперимент. Он втыкал свой нож здесь и там, стремясь увидеть, что из этого выйдет, и колол во все направления, пытаясь отыскать какую-то новую правду».⁸

Бернар считал Магенди современным основателем экспериментальной физиологии, но на самом деле Бернар в большей степени, чем кто-либо в девятнадцатом веке, заложил основу вивисекционного метода. Он популяризовал искусственное вызывание болезни физическими или химическими способами⁴⁶ и заложил жестокую и извращенную логику, что «…мы можем спасти живые существа от смерти только тогда, когда пожертвуем другими».⁵ В 1865 году он опубликовал свое «Введение в экспериментальную медицину» (Introduction to the Study of Experimental Medicine), чтобы убедить врачей, что они нуждаются не в чем ином, как в лабораторных занятиях по физиологии: «Каждый врач должен иметь физиологическую лабораторию, и эта работа в наибольшей степени направлена на то, чтобы научить врачей принципам и правилам экспериментов, и они могли бы заниматься исследованиями в экспериментальной медицине». И призыв Бернара оказался таким успешным, что и общественность, и значительная часть медиков вскоре уверовали в то, что эксперименты на животных были и остаются основным орудием в борьбе против болезней. Тем не менее, вот что говорит доктор Джордж Хогган (Dr George Hoggan), который работал под руководством Бернара:

«Ежедневно мы приносили в жертву от одной до трех собак, помимо кроликов и других животных, и после четырех лет экспериментов я придерживаюсь мнения, что ни один из этих экспериментов нельзя назвать необходимым либо оправданным. Об идее добра во имя человечества не шло и речи, ее бы просто осмеяли, ибо основная цель состояла в том, чтобы держаться наравне с учеными-современниками или даже обогнать их, пусть даже ценой невообразимых и ненужных пыток, которые приходилось выносить животным».⁴⁷

Но, помимо жестокости, самым страшным наследством Бернара стала его идея, о которой он говорит во «Введении…», что эксперименты на животных могут быть напрямую перенесены на людей: «Эксперименты на животных, которые связаны с введением смертельно ядовитых веществ или с помещением во вредные условия, очень полезны и формируют основу для токсикологии и гигиены человека. Исследования в области лекарственных и токсичных веществ также полностью применимы к человеку с терапевтической точки зрения…»⁵ (выделение добавлено).

Усилия Магенди, Клода Бернара, а также Луи Пастера, который пытался разработать вакцину против бешенства и сибирской язвы, болезни крупного рогатого скота и овец, помогли Франции снискать славу страны вивисекции. Роберт Кох, считавший, что причину болезней надо подтверждать путем воспроизведения болезни у лабораторных животных, популяризовал модную ныне идею разрабатывать животные модели человеческих болезней. Невзирая на все ошибки Галена, они преуспели в том, чтобы сделать эксперименты на животных ежедневной практикой, отрицая, таким образом, здравый смысл. А поскольку работа с пациентами-людьми требует так много умения и терпения, чтобы предотвратить ненужные опасности, исследователи предпочитают удобство работы с «одноразовыми видами», даже если результаты нельзя напрямую использовать по отношению к человеку. Так клиническое исследование вскоре стало бедным родственником лабораторной науки, медицина двадцатого века лелеяла убийственную доктрину Бернара о том, что эксперименты на животных полностью применимы к пациентам-людям. Не все придерживались смены направления, в том числе сэр Беркли Мойнихем (Sir Berkeley Moyniham), президент Королевской коллегии хирургов (Royal College of Surgeons):

«Значительная часть работы Галена основана на исследованиях анатомии животных, и по этой аналогии знания переносятся на человека. Неужели сегодняшние физиологи совершают ту же ошибку, которую делал их великий предшественник? Анатомия как наука, применимая к человеку, была основана Везалием. Неужели и в современной физиологии нам нужен очередной Везалий, чтобы вывести нас к правде? Почему упускается столько возможностей, когда исследование нормальных физиологических процессов и отклонений можно провести на человеке? Почему для демонстрации физиологических истин выбираются животные, и почему физиологи ограничиваются объяснением фактов, полученных путем эксперимента, в то время как посещение больничной палаты дало бы возможность учителю научить учеников тем же самым истинам, на примере человеческого организма».⁴⁸

Год спустя, в 1928, сэр Беркли вновь высказался на тему того, что «физиологией человека пренебрегают. По каким-то необъяснимым причинам, исследования на животных вышли на передний план».⁴⁹ Он обвинил Медицинский исследовательский совет (The Medical Research Council) и Королевское общество в том, что «они направляют усилия не в то русло» и утверждал, что оба этих общества получали неверную информацию.

Но его предостережения остались без внимания, и эксперименты на животных настолько вошли в моду, что в новых областях исследования ученые стали прежде всего полагаться на них, вместо того, чтобы сразу приступать к поиску более надежных подходов или, где то возможно, делать упор на клинических исследованиях. Это часто означало, что до развития альтернативных методов, призванных заменить неизбежно неудовлетворительные манипуляции на животных, проходило много лет. Следуя за Пастером, ученые изготовляли вакцины из живых животных или из животных тканей, и результаты часто оказывались катастрофическими (также см. главу 6), а вакцины из человеческих клеток появились только тогда, когда ученые оказались просто вынуждены разрабатывать более безопасные альтернативы.

Тест Драйза, который заключается в том, что находящемуся в сознании кролику в глаз наливают или распыляют заведомо вредное вещество, служит хорошим примером того, как господство экспериментов на животных может задержать введение более гуманного и надежного подхода. Тест появился в 1944 году как способ оценить раздражительность глаза, но результаты неизбежно вводили в заблуждение, потому что глаз кролика настолько отличается от нашего.⁵⁰ Даже сами ученые неоднократно ругали этот тест, но могли только предложить использование других видов животных!⁵¹ Только когда организации по защите животных сфокусировали внимание к тесту Драйза и потребовали начала срочной исследовательской программы, направленной на поиск альтернатив, позиция ученых начала действительно меняться. В результате, сейчас существует несколько методов in vitro, которые сразу смогли заменить тест Драйза.⁵² А самое главное, технология для всех предложенных замен существовала еще до того, как был представлен тест Драйза! Если бы эксперименты на животных были запрещены, изобретательные ученые, несомненно, уже давно разработали бы что-то, являющее собой аналог тесту Драйза.⁵³

В самом деле, кажется, что наиболее эффективен законодательный запрет. В Великобритании Закон о жестоком обращении с животными 1876 года запретил использование животных при отработке микрохирургических операций, что в качестве ценного заменителя стали использовать плаценту, изгнанную естественным путем, при родах. Плацента содержит крохотные сосуды, которые в качестве практики можно сшивать. Для придания максимального сходства с живым существом по системе прогоняется кровь, и так более реалистично удается достичь эффективности при сшивании сосудов – приема, столь распространенного в микрохирургии. В этом случае матерью изобретения стала необходимость, и данная ситуация показывает, чего удается достичь с помощью достаточного воображения, мотивации и ресурсов.

Таким образом, упразднение экспериментов на животных не остановит медицинский прогресс, а заставит науку сконцентрироваться на методах, которые непосредственно применимы к человеку. Как отметил Лаусон Тейт более 100 лет назад,

«Это дело (вивисекцию) во имя интересов подлинной науки следует отменить, чтобы направить энергию и умения ученых в лучшие и более безопасные русла».¹⁷

А с развившимся в начале двадцатого века культивированием тканей у клинических исследований вскоре появляется мощный союзник.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 644 | Нарушение авторских прав