АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Часть четвертая

История последнего путешествия Думчева, написанная им самим

Вместо предисловия к дневнику

Волею случая я, Сергей Думчев, оказался в Стране Дремучих Трав. Прожил здесь много-много лет. А когда нашел бумагу и пропитал ее подходящим составом, то есть сделал годной для писания, когда додумался, как приготовить из чернильных орешков чернила, — стал вести дневник, записывать все открытия и опыты, сделанные мною в этой стране. Каждый листок я обозначал порядковым номером. Последний листок имел номер 2876.

Настал день, час — и я отправился в путешествие, чтобы передать дневник открытий людям. Как это сделать, я еще не знал, но решил добраться до тех мест, где чаще всего бывают люди, где некогда, давным-давно, была беседка.

Путешествие было трудным, почти роковым. Случилось так, что буря и вихрь развеяли листки дневника. Может быть, какой-нибудь листок и долетел до людей? Но, читая его, они ничего не поймут, будут смеяться. Пусть! А мне остается: восстановить дневник с самого начала и найти верный способ, чтобы люди смогли его прочесть. Но, прежде чем начать восстанавливать дневник, я вместо предисловия к дневнику опишу историю моего последнего путешествия.

Дневник

Лист 1

Помню, было это на закате. Дописывал я тогда очередной листок дневника. Посмотрел на заходящее солнце и подумал: уж тысячи и тысячи закатов видел я в Стране Дремучих Трав. И всегда на закате я обрывал свои записи.

Дневник мой уже переполнен открытиями и соображениями, мыслями и наблюдениями, сделанными мною в Стране Дремучих Трав. Пора, давно пора передать его людям. Но как это сделать? Впереди — леса, пустыня и Великая Медленная река. Как мне с тяжелым дневником преодолеть их?

Этот вопрос вставал передо мною всякий раз, когда я заканчивал очередной листок. Но я отворачивался от этого вопроса, откладывал, все откладывал. Потом… как-нибудь, что-нибудь придумаю. А теперь откладывать больше нельзя. Пора!

В эту ночь, лежа в спальном шелковом мешке (кокон гусеницы), я все к чему-то прислушивался, чего-то ждал, словно кто-то издалека мог подсказать ответ на мучивший меня вопрос. Но было все тихо кругом. Только слышно, как стучит, стучит сердце — маленькое сердце маленького человека.

Стало всходить солнце. Где-то далеко отсюда оно осветило теперь и мой городок. До него не добраться. Лучше всего идти к беседке, которая стоит по левой стороне дороги к морю. Люди, гуляя за городом или направляясь к морю, заходят в беседку. Наверное, она сохранилась до сего дня. Помню, там, рядом с беседкой, протекал маленький ручей. Теперь этот ручей превратился для меня в Великую Медленную реку. Как я переправлюсь через нее, не знаю. Но отправляться в путь надо!

Лист 2

Когда-то я попытался доплыть на плоту по речке, которая протекает около моего дома, до Великой Медленной реки. Не удалось.

Воды маленькой речки теряются где-то на юге в песках. Правда, весной и после сильных дождей эта речка вливается в Великую Медленную реку. Но в такое время пускаться в плавание бессмысленно. Стоит шальная погода. Дуют ветры.

Хотя эта речка протекает недалеко от моего дома, я почему-то долго не знал, как ее назвать. Но вот однажды ночью ранней весной я проснулся и прислушался к шуму речки. Мне показалось, что она не унимается и попрекает за то, что когда-то, очень давно, я вовсе не замечал ее и шагал по ней, едва замочив подошвы сапог.

И в ту же ночь я назвал ее: «речка Запоздалых Попреков».

Итак, на северо-восток до Великой Медленной реки можно добраться только через лес и пустыню.

Лист 3

На всякий случай я сложил листки в плотную пачку, перевязал веревками. Из пчелиных гнезд достал воск, растопил его на солнце. Покрыл воском пачку. Теперь листки не промокнут ни от росы, ни от дождя.

В мешок из добротной водонепроницаемой материи положил дневник и обмотал его крепкими веревками. Конечно, когда-то я назвал бы эти веревки ниточками гусеницы, а мешок — коконом.

Но как же нести этот мешок с дневником? Где тот верблюд, что понесет мешок с грузом?

Сколько надо терпения, таланта, изобретательности, чтобы выдрессировать животное! История, сохранив подробности похода Ганнибала на Рим, забыла имя замечательного дрессировщика, научившего слонов нести разнообразную службу в войске Ганнибала.

А назовет ли кто имя дрессировщика, заставившего львов покорно везти колесницу, на которой Марк Антоний триумфально въехал в древний Рим?

Терпение, наблюдательность и воображение — вот непременные черты характера дрессировщика. Но требуется еще и время, длительный срок, чтобы приручить животное, сделать послушным. Я знал старого чудака, который научил своего черного кота подбирать каждую оброненную монету и приносить на стол. Знал и натуралиста, который устроил у себя на столе муравейник под стеклянным колпаком. В один и тот же час ежедневно, на одном и том же краю стола, он кормил одного меченого муравья медом.

Но много, очень много дней прошло, прежде чем кот научился приносить монеты, а муравей в назначенный час приходить за сладкой пищей.

Кого же из обитателей Страны Дремучих Трав можно в короткий срок научить нести мой груз? Разве можно заставить жука-скарабея толкать по земле не свой огромный навозный шар, а мой мешок с дневником? Нет, бессмысленное предприятие.

Шли дни. И уже сколько раз я развязывал дорожный мешок, клал в дневник еще один заново написанный листок и снова заливал воском. Опять перевязывал дневник веревками, прятал в дорожный мешок. Дневник все ждал — скоро ли его отвезут к людям? А я — я не знал, как приняться за дело.

Иногда начинал думать о стрекозах, о гигантских бабочках. У меня были веревки разной длины и толщины. Я мог бы привязать к их спине мой груз и, ухватившись за конец веревки, идти по земле. Так и совершить путешествие. Нет, я оказался бы во власти случая: стрекоза или бабочка совсем не обязана лететь к беседке!

Держать на поводке бабочку, стрекозу? Хватит ли сил? А потом: человеку надо отдохнуть в пути, а стрекозы и бабочки, например бражники, летят, не отдыхая, и десять, и двадцать, и сто верст.

И я стал уже думать: не развязать ли мешок, рассыпать дневник, на листки? И пусть пчелы несут мои листки в улей в тех же корзинках на ножках, в которые они собирают цветочную пыльцу. Но надо будет каждый листок свернуть в трубочку и поставить трубочку в корзинку. Медленно и тяжело пчела будет возвращаться в улей: в корзинках, кроме пыльцы, — мои листки. Где-то там, в амбарах улья, она оставит листки вместе с пыльцой. Ну а дальше? Я даже налегке не успею дойти до пасеки, а листки мои вместе с пыльцой будут переработаны пчелами в… хлебец. Никто их не увидит, никто их не прочтет.

Нет, не следует рассыпать дневник на листки. Каждый последующий листок дневника перекликался по смыслу с предыдущим. Потеряется один листок — потеряется значение всего труда. Мне дорог был каждый листок моего дневника.

А дни, часы уходили. Иногда можно ждать годы, десятилетия, но как трудно, мучительно трудно иногда ждать день, час, минуту!

Лист 4

Это случилось в сумерки. Были прямы и неподвижны травы. Я сидел под навесом. Постепенно темнота окутывала все вокруг. Как вдруг травы закачались, и предо мной появился круглый, с покатыми краями стол на восьми изогнутых ножках. Стол перемещался. А на нем двигались, шевелились маленькие столики. Конечно, мало ли что может показаться в сумерки, когда меняются очертания предметов…

Я пристально вглядывался и различил в полутьме: стол остановился. Я даже увидел, как маленькие кругленькие столики осторожно спустились на землю. Они стали двигаться по земле. В недоумении я подошел поближе и ясно увидел, что каждый столик привязан веревкой к большому столу, с которого слез. Только теперь я понял, что это паук вывел на вечернюю прогулку маленьких паучат. И они, спустившись на землю, держатся за паука при помощи ниток паутины. Я бросил камешек. Все паучки, один за другим, быстро вскарабкались на покатый стол, слились в один комок. Изогнутые ноги задвигались, стол качнулся — паук исчез. И снова травы стали неподвижными.

Уже давно стемнело. Сблизились, слились стволы гигантских трав. Уже давно добрел до своего жилья паук и, пройдя под паутинным навесом и куполом, в которые вплел комочки земли и листочки, пробрался с паучатами в вертикальное логово — уснул.

А я все еще глядел в черную чащу леса трав и видел перед собой паука с паучатами на спине. И вдруг неожиданная мысль. Бродячий паук, или паук-волк, — вот кого я заставлю нести мой мешок с дневником! Подчиню материнский инстинкт.

Теперь паук нес на себе паучат. Но ведь пауки носят и коконы с яйцами, из которых выводятся паучата. Вместо яиц положу в кокон дневник. Он тяжел, мой дневник! Ну и что ж? Я читал когда-то, что вместо яиц клали в кокон тяжелые дробинки и пауки их носили — носили ровно столько дней, сколько надо, чтобы из яиц вышли паучки.

Но смогу ли я повести паука за собой? Нелегкое и опасное дело предстоит мне — поймать, укротить паука, заставить нести груз. Трудно, но можно.

Меня заполнила радость при мысли, что скоро я отправлюсь в путь. Я приду туда, где люди смогут взять в руки мой дневник открытий.

Лист 5

Я стал присматриваться к повадкам пауков. Грозные пауки со страшными крючьями, наполненными ядом; пауки, прижимающиеся к жертве, чтобы влить в нее убийственный яд, — как страшны были эти пауки в первые дни моей жизни в Стране Дремучих Трав! Какой испуг овладевал мною, когда в темноте пещер, мимо которых я проходил, загорались огоньки — фосфоресцирующие, переливающиеся злобой глаза паука! Я отбегал, прятался за деревья.

Помню, в один из первых дней я увидел, как из пещеры вылезло мохнатое чудовище с розовыми ногами. Восемь ног. И на каждой словно тушью нарисованы черные кольца; видно, поэтому розовые ноги казались еще розовее. Было страшно, когда чудовище, увидев жука, подпрыгнуло и, показав свое черное брюхо, грозно подняло передние лапы. Схватило жука. Вонзило в него крючья, утащило в пещеру. Как я испугался тогда! Оглядывался — куда бежать. Мне казалось, что из всех пещер на меня смотрят злобные огоньки и подстерегают.

Это было давно — в первые дни моей жизни в Стране Дремучих Трав.

А теперь я ищу пауков, пытаюсь поближе познакомиться, узнать, как они живут, кого боятся.

Выследив погребного паука и дождавшись, когда он оставит свое логово, я сразу начал исследовать, как построено это жилище. Предо мной были бастион, бойницы, каменные заставы — работа настоящего инженерного мастера. Но для сооружения этой крепости погребной паук не оторвал ни одной травинки от земли — он сцепил и спутал травы и переплел их паутиной. Паутиной же скрепил соломинки и стянул различные колышки. Притаившись за стенами своей крепости, он узнает о появлении врага по легкому трепетанию паутины. Стены логова обиты шелковыми обоями — паутиной. Если обвалится камешек, он застрянет в паутине и не ударит детенышей паука. От паутины же паук отталкивается, как от трамплина, и кидается на врага.

В другой раз, под вечер, когда я возвращался домой, мимо меня прошло огромное животное: черное с коричневыми полосами бархатное брюхо и темные кольца на ногах. Это был тарантул. Сначала мне показалось что у него на спине горбы. Но потом присмотрелся получше и увидел: у тарантула, совсем как и у того паука, которого я принял было в сумерках за движущийся стол, сидят на спине маленькие тарантулы.

Вечер был спокойный и мягкий. Тарантул вынес детенышей на прогулку. Покатал их на своей спине, а теперь возвращался с ними домой. Тарантул исчез в щели между двумя камнями. Оттуда, из темноты щели, скоро засверкали четыре глаза. Другие четыре — те, что поменьше, — не были видны. Потом тарантул занялся своим туалетом: чистил передними ножками щупальца и челюсти.

Ежедневно я следил за этим тарантулом, наблюдал и за другими пауками. Не так много времени прошло, а я уже знал, как идет жизнь во многих паучьих жилищах. Я появлялся то у одного, то у другого логова, осторожно присматривался к инстинктам, нравам, повадкам пауков и думал о том, как заставить ядовитого огромного паука слушаться и бояться меня, заставить его нести мой багаж, как носит он яйца в коконе или детенышей.

Вот бы увидеть, кого страшится паук. И тогда я знал бы, как заставить его нести мой багаж. Время шло, и я дождался!

Лист 6

Это было в яркое, теплое утро. У логова одного из тарантулов, за которым я следил, появилась оса. Светло-желтый костюм, приподнятые зыбкие янтарные крылья. Гордая осанка, быстрые, решительные движения. Оса-каликург!

Оса метнулась и вдруг предстала перед сидящим у щели пауком.

Рискуя каждую минуту поплатиться жизнью, я подбежал поближе к логову. Сражение каликурга и тарантула! Тарантул поднялся почти вертикально. Маленькие тарантулы, видно, остались там, в щели-логове. Оса то выпускала из брюшка, то втягивала обратно свой стилет-жало. Тарантул опирался на четыре задние ноги, бархат черного брюха блестел, четыре передние ноги были вытянуты, ядовитые крючки широко раскрыты, и на их концах висели капельки смертоносного яда. Оса-каликург вызова не приняла. Она только встревожила тарантула. Паук, кажется, устал стоять вертикально — он опустил все ноги на землю.

Каликург вился, скользил.

Тарантул разомкнул ядовитые крючки. Вот-вот он первый кинется на каликурга.

Каликург то отступал, то наскакивал. Тарантулу это, видно, надоело — он сделал несколько движений вперед. Оса отскочила. Так она выманила тарантула из щели логова и мгновенно заслонила ему вход в щель. Тарантул неожиданно прыгнул, чтобы вцепиться в осу своими ядовитыми крючками. Но она ловко увернулась и сразу же вонзила свой стилет в тарантула. Страшные крючки паука с бисеринками яда беспомощно повисли. Остались не сомкнутыми. Парализованы. Но паук еще был жив. По-видимому, оса ударила прямо в нервный центр, двигающий ядовитыми крючками тарантула.

Оса плясала, держа жало вытянутым. Она обходила тарантула — выбирала новую точку, чтобы нанести удар. Снова стилет осы вонзился, на этот раз в нервный узел, который управляет движением ног тарантула. Он содрогнулся, теперь его конечности уже не двигались. Он был окончательно парализован.

Оса не отходила от своей добычи и склонилась над жертвой. Она трогала паука, проверяла концами своих челюстей, действительно ли метки удары стилета, доподлинно ли безвредны ядовитые крючки тарантула, не сомкнутся ли они.

Наконец оса потащила свою добычу. Я пошел следом. Оса-каликург оставила парализованного паука и начала бегать около скалы, искала что-то, потом возвратилась к тарантулу. Она схватила его и потащила за собой. Она взбиралась на скалу, шагала через все препятствия и тащила за собой живую, парализованную добычу.

Я продолжал следовать за осой. Она подбежала к какой-то щели. Тарантула она оставила, а сама скрылась в этой щели. Я ждал. Вот она наконец появилась и втащила тарантула в щель, а сама быстро выскочила наружу и начала старательно заделывать вход камешками. Убедившись, что щель никому не видна, оса-каликург умчалась.

Я отодвинул камешки и увидел: на брюшке тарантула приклеено белое яйцо цилиндрической формы. Из этого яйца появится личинка каликурга. Она вырастет, питаясь живыми соками парализованного паука. В тот день, когда иссякнут живительные вещества тарантула, личинка его оставит.

Надо стать для пауков осой, и тогда можно будет заставить их бояться меня. Надо притвориться осой — вот в чем дело!

Теперь я стал следить не только за пауками, но и за осами.

Сколько раз я видел: блестят из пещер на холме злые глаза пауков. И вдруг — трепетание крыльев, прозрачных, отливающих желтизной крыльев. Оса! Неустрашимый охотник за пауками появляется на холме. Легко пробегая по откосу, оса на миг останавливается то у одной, то у другой пещеры. И исчезают злые огоньки — их словно гасит трепетание легких крылышек. Подальше, подальше от осы в глубь пещер забивались, прятались пауки.

Взмахи крыльев осы, быстрые движения, едва слышный шорох. А потом — бросок. И вот уже она поволокла за ногу паука, которого парализовала уколами жала.

И в тот день, когда я, раздобыв крылья осы, прицепил их себе на спину и, взмахивая ими, прошел мимо входов в пещеры, — в тот день я увидел, как потухли злобные огни. Пауки стали бояться меня, маленького человека.

Лист 7

Вперед, мой «верблюд»! На северо-восток. Туда, к беседке, где бывают люди.

Я шел на северо-восток, держа на аркане животное. В коконе вместо яиц — пачка листков дневника.

За спиной у меня был мешок из водонепроницаемого шелка, а в нем — веревки разной длины. Конечно, раньше я назвал бы эти веревки шелковинками гусениц И много еще разнообразных принадлежностей моего быта было в мешке.

Актеры бродячих театров — актеры давно прошедших лет — обычно перед въездом в город, где давалось представление, делали привал. Надо было так переодеться, чтобы поразить воображение, привлечь внимание горожан и зазвать их на представление. Самые странные, неожиданные вещи доставали актеры на привале. Но и эти актеры, много перевидавшие на своем веку, раскрыли бы рот от изумления, если бы увидали все те вещи, которые я нес в своем мешке.

Бережно и осторожно хранил я в мешке две пары крылышек осы. Такие же светлые, отливающие легкой желтизной крылышки я привязал к плечам.

Нелегко было накинуть аркан на паука и заставить его идти к тому месту, где был спрятан дневник. Но я подстерег паука, когда он пожирал добычу. Из веревки я сделал большую петлю. Подкрался. Накинул. Затянул осторожно вокруг головогруди паука. Держа конец длинной веревки в руке, следил, ждал, скоро ли он кончит есть. Дождался. Попытался потащить сто — не удалось. И тогда я пошел на него. Трепетали, качались, шуршали у меня за спиной крылья осы. Паук приподнялся, сверкнули бисеринки яда. Изо всех сил упираясь ногами в землю, я крепко держал конец аркана. И все резче и сильнее трепетали перед ним крылья осы. Удлинил поводок — паук бросился в бегство. Но всюду перед ним — крылья осы. Паук притих. Перехватывая руками туго натянутый поводок, я приблизился к нему почти вплотную, шурша и качая крылышками. И паук подчинился. Я привел паука совсем близко к месту, где лежал дневник. Здесь я долго и терпеливо ждал, не выпуская из рук поводка, пока усталый паук успокоится и уснет. Быстро выкинул из его кокона яйца и заменил их восковой пачкой — дневником. Паук проснулся и пошел. Не выпуская из рук веревки, я осторожно повел его па северо-восток. Но паук сразу же почувствовал, что с коконом, который он несет, что-то случилось. Он остановился. Стал оплетать новой паутиной кокон (мой дневник), крепко приплетать его к телу.

На северо-восток, мой «верблюд»! На северо-восток!

Лист 8

Паук подчинился. Я осторожно повел его на северо-восток.

Мое путешествие по Стране Дремучих Трав только началось, а меня уже тревожила и беспокоила дикая лесная даль. Паук, который нес кокон с дневником, совсем не чувствовал, что кто-то держит его на длинном поводке и осторожно тянет в определенном направлении.

Иногда лес становился редким. И я различал, как паук кидался, хватал то личинку, то жука и пожирал добычу тут же на месте. Я в таких случаях не мешал ему, отпускал поводок на всю длину. Когда на пути показался пригорок, паук почему-то стал на него взбираться. Там он оплел куст паутиной и повис головой вниз, ножки сложил на головогруди. Паук заснул. Я улегся невдалеке, обмотав вокруг пояса конец длинного поводка, с наслаждением вытянул ноги. Мое оружие — острый клинок из осколка раковины — положил рядом.

Я шел. С каждым днем все больше привыкал к полутьме леса трав, стал уже различать, в какие оттенки окрашивают полутьму огромные купола цветов — синих, желтых, белых. Купола поворачивались над моей головой и следили, следовали за солнцем. И в травах оживал древнегреческий миф о Клитии — о трагической любви лесной нимфы Клитии к Солнцу-Гелиосу. Она неотрывно смотрела с земли на того, кто мчится по небу в огненной колеснице. Печальная и тоскующая нимфа превратилась в цветок. И цветок, увидя солнце на небе, все поворачивает за ним свою головку — смотрит вслед солнцу.

Лучи солнца застревали где-то высоко над моей головой. И в первый же день пути я то и дело останавливался и с недоумением спрашивал себя: сколько часов я иду и который теперь час?» И вдруг — какая радость! — подняв голову, я будто услышал: «А ведь скоро десять часов утра — пора спать!» Эти слова мне, конечно, почудились: никто в лесу не говорил. Но зато я ясно увидел: высоко, совсем высоко надо мной, медленно закрываясь, тяжело склонялась к земле — засыпала — голубая корзинка дикого цикория. Да, дикий цикорий устал. Он ведь давно проснулся, раскрыл голубую корзинку еще в пять часов утра. Теперь он засыпал. Я видел, как в разных местах склонялись, засыпали голубые корзинки дикого цикория: «Уже десять часов утра — пора спать…»

Так начался немой разговор цветов со мной, странником, который брел через лес трав к людям.

Стало веселее. Идешь и сразу определяешь — теперь десять часов утра: желтые головки козлобородника засыпают, медленно и тяжело склоняются к земле.

Казалось, что цветы не только говорят мне, который час, но и перекликаются друг с другом. Было три часа дня, когда я услышал (лучше сказать — понял!), что цветок одуванчика, закрываясь, говорит рядом растущей ястребинке: «Скоро ли ты уснешь?» — «Нет, я еще часок-другой буду ловить солнечный луч», — отвечала ястребинка.

Да, нелегкое дело поймать солнечный луч. С какой сказочной быстротой летит он! В одну секунду обегает земной шар восемь раз. Только сказочник Андерсен смог серьезно рассказать, как человек отправился ловить солнечный луч.

И еще мне показалось в первые дни путешествия, что травы сопротивляются силе земного притяжения и тянутся, тянутся вслед за солнечным лучом.

Я шел по лесу и, глядя на цветочные часы, подсчитывал, сколько шагов я делаю в час, через сколько дней я выйду из леса. Я установил по цветочным часам, когда мой паук засыпает, когда просыпается. И, чтобы скорее закончить свое путешествие, я стал подергиванием поводка будить пораньше мое вьючное животное.

Я видел, как некоторые цветы превращают день в ночь: днем спят, а к вечеру просыпаются; видел, что иные цветы любят поменьше поспать, а другие побольше.

Но ночью и я и мое вьючное животное всегда отдыхали.

Лист 9

Остался позади лес трав. Я шел по пустыне. Ветер проносился над ней, взметая песок, пыль. Вдали, направо, виднелись кручи гор. Местность была вся изрыта оврагами. Там и здесь неожиданно возникали скалы. Их странная форма и разнообразная окраска меня удивляли, поражали. Обойдя одну такую круглую скалу, я спустился в овраг, а когда стал подниматься, услышал чьи-то голоса, сливавшиеся в однообразный гул. Я выбрался из оврага, привязал к дереву вьючное животное и побежал к горе, откуда доносились голоса. Ветер со свистом врывался в глубокое ущелье. А там слышался тяжкий, скорбный гул голосов, долгий стон, нестройный шум. Мгновениями казалось — играет орган необычайной мощи, мгновениями — звучит тысячеголосый хор. Я улучил минуту, когда ветер немного стих, и ползком пробрался в ущелье. Гул и гуд сразу окружили меня. В полутьме я нащупал высокий гладкий уступ, за ним другой, третий. Где-то между этими уступами нарастал водопад звуков, голосов, шумов. Я остановился, перевел дыхание, прислушался. Нет, это все не снилось мне. И ясно различал, как человеческие голоса сливались в один гулкий зов. И я невольно крикнул: «Иду на помощь!»

Лист 10

Вперед, мой «верблюд»! На северо-восток!

Я только что побывал… в раковине, в обыкновенной раковине — фарфорке, или ужовке, которую ставят на стол для украшения и для того, чтоб засовывать в нее потухшие папиросы-окурки. Какая нелепость! Эту раковину-пепельницу кто-то выбросил в траву, а мне она показалась горой с ущельем.

Как часто в годы детства я пробирался в строгий кабинет отца, брал раковину и прикладывал ее к уху. Разве знал я тогда, в те ребяческие годы, что раковина — только хороший резонатор, усиливающий те слабые шумы, которые обычно никто не замечает? Нет, в разноголосом гуле раковины чудился мне тогда плеск морских волн и вой ветра в парусах каравеллы, заблудившейся в океане, чудились долгие вздохи Колумба: до земли не доплыть, уж не верят матросы ему, как не верил там, в Испании; король Фердинанд.

Привет тебе, фарфорка, житель зыби морской, странник волн голубых! Я иду на северо-восток.

Не скоро я в детстве узнал, что ты, раковина, — домик обыкновенной морской улитки и что эта улитка относится к огромной группе живых существ, называемых мягкотелыми, или моллюсками. Но день, когда я об этом узнал, вовсе не был скучным днем. В тот же день я узнал, что маленькая раковина, найденная древнегреческим ученым Пифагором очень далеко от моря, глубоко в земле, подсказала ему открытие, столь же великое, сколь и простое: там, где теперь суша, когда-то бушевало море. Ведь так глубоко в землю раковину не стал бы зарывать человек. Странное же ощущение я испытал здесь — в Стране Дремучих Трав — после того как обыкновенную морскую раковину, которая когда-то у кого-то была пепельницей, я принял за говорящую гору и пробирался в ущелье, в которое когда-то люди засовывали окурки папирос и стряхивали пепел.

Вперед! На северо-восток! Через рытвины, впадины, пропасти, обходя их, перепрыгивая, переползая. Мимо скал и нагроможденных уступов, — на северо-восток! Да… Ведь эти скалы — только галька, камешки… Дети легко подбрасывают эти камешки в воздух и ловят…

Лист 11

Был полдень. Солнце припекало. Был горяч песок., Острые камни резали ноги. Стояла та полдневная тишина, когда каждый звук отдается с особой четкостью и слышен далеко. Тени скал были черны и коротки. Вдруг странный однообразный скрип возник в пустыне. Я остановился. Прислушался. На миг стало тихо. А потом снова с той же монотонностью потянулся этот скрип. Он становился все громче и резче: с каждым шагом я приближался к тому месту, откуда он раздавался. И вдруг — воронка! Я оказался на самом ее краю. Одно неосторожное движение, и я покатился бы, свалился в нее. Кто-то с большой ловкостью построил в пустыне неожиданную западню, и любое живое существо может туда свалиться.

Скрип отчетливо доносился из глубины воронки. Не выпуская конца поводка, на котором держал паука, я лег на край воронки и стал смотреть. Какое-то животное с челюстями — каждая загнута, как серп, — взрывало своим широким телом борозду в песке. Вот почему из воронки слышался скрип.

Муравьиный лев! Это он сделал воронку — ловушку в пустыне: вначале очертил один круг — первую борозду, а внутри круга стал вспахивать другую, меньшую борозду, потом третью… И вот теперь, при мне, он заканчивал работу: коническая яма готова.

Муравьиный лев зарылся в нее, только торчат из песка челюсти-серпы. Я помедлил, посмотрел еще раз и хотел было уйти. Но что-то ударило в лицо, засыпало глаза. Я закрыл их руками, выпустил поводок. Услышал грохот…

Паук! Мое вьючное животное катилось вниз вместе с дневником, лежащим в коконе, катилось туда — на дно ловушки. Песчаным дождем муравьиный лев засыпал мне глаза и сбил с ног паука. Я бегал по краю западни, не зная, что делать. Паук медленно сползал к страшным серпам муравьиного льва. Я достал из мешка самую длинную веревку, сделал большую петлю, набросил ее на паука и стал тянуть. Паук карабкался наверх, пытался выбраться. Я ему помогал. Вот он уже рядом со мной, и я резко дернул веревку. Но паутина, которой был опутан кокон, видно, ослабла, и кокон с дневником сорвался и покатился в ловушку, откуда только что выбрался паук. И в этот же миг он рванулся и бросился вслед за коконом на дно воронки, где торчали два серпа муравьиного льва. Я видел: паук догнал кокон, схватил челюстями, стал взбираться, падал, скатывался. Изо-всей силы я помогал — тянул веревку. И вот он выбрался.

Паук издыхал. Я наклонился над ним. Переломанные ноги. Оборваны спутанные нити, державшие так долге и крепко кокон. Глаза, переставшие мерцать. Но в сжатых челюстях — кокон, тот кокон, в котором паук хранит яйца (из них выводятся паучата) и куда я вместо них положил тяжелый дневник.

Всю дорогу паук нес в коконе дневник, оберегал, тяжело передвигался с ним, спас из губительной западни. Паук издыхал. Кто же убил его? Инстинкт материнства…

Ученые ставили опыт: осторожно и незаметно прятали кокон. Тарантул сразу же начинал беспокоиться, обыскивал нору, потом копал землю — нет ли там кокона. Рыл, копал, но все напрасно. Потеряв последние силы, изнемог, издох.

Паук, оставленный в банке со своими маленькими паучатами без еды, дает себя съесть паучатам, но не тронет ни одного.

Все это я знал давно.

То живое существо, которое многие люди презирают, теперь издыхало на моих глазах. И я его очень, очень жалел.

Я достал из кокона погибшего паука дневник, отнес в сторону. Взял из мешка осколок острой раковины и стал копать землю. К вечеру я засыпал мертвого паука песком.

Рано утром с мешком, в который я спрятал дневник, с тяжелым мешком я пошел на северо-восток.

Одинокий странник бредет по бескрайной пустыне, по лесам и долам. То и дело он останавливается: мешок с грузом слишком тяжел. Он то взваливает его на плечи, то тащит в руках, то тянет по земле. Странник идет к Великой Медленной реке. Он переправится через нее и придет к беседке, к людям, чтобы передать им дневник открытий. Он несет его в непроницаемом шелковом мешке.

Лист 12

Какое безмерное водное пространство, какой необычайный серый простор! Великая Медленная река!

Все годы, прожив далеко от этих берегов, я и не представлял себе, в какое необозримое водное препятствие превратился тот маленький, ленивый ручей, через который я когда-то так легко переходил. Не думал и не представлял себе, что эта река так широка. Как переправиться? Построить плот — рубить деревья, тащить к берегу, связывать веревками? Я ходил по зарослям у реки и ни одного дерева, годного для плота, не нашел. А чем связывать плот? Хватит ли веревок?

Сколько дней, сколько ночей я еще пробуду здесь?

И все чаще, выходя из зарослей на песчаную прибрежную косу и глядя на бесконечную водную серую пелену, покрытую легкой рябью, я чувствовал: мне никогда не перебраться через реку!

Лист 13

Было светлое утро. Я сидел на берегу. Воздух так прозрачен, что, казалось, угадываешь очертания другого берега. Но до него никогда не добраться! На душе было горько и обидно.

Неожиданно в зарослях мимо меня мелькнула чья-то тень. Опять паук! Но какой красивый! Широкая оранжевая полоса окаймляла, очерчивала его темно-шоколадное тело. Белые точки в два ряда протянулись по поверхности брюшка. Розовые ноги быстро перебирали зеленую траву. Паук тащил большой сухой лист. Куда?

Осторожно и тихо я стал пробираться сквозь заросли за пауком. Он подтащил лист к воде и снова побежал в заросли. Я долго ждал у воды, и вот паук снова появился. Он опять тащил сухой лист. Оставил и этот лист рядом с первым, у воды. И снова — в заросли! Теперь я пошел за пауком. Он бежал то в одну сторону, то в другую и словно что-то искал. Скоро я потерял его из виду и вернулся на берег. Смотрю — у воды лежат уже три листа. Что будет дальше? Зачем сухие листы пауку? Зачем он тащит их к воде?

Может быть, это тот паук, которого называют плотовым? Он преследует добычу на воде — бегает по ее поверхности и не тонет, часто сооружает плот, плывет на нем по течению. Прикрепив себя длинной паутиной к плоту, он покидает его, бежит по воде, ловит добычу, возвращается с ней на плот, съедает, отдыхает на нем. Потом снова охотится.

С какой быстротой я побежал за своим мешком! Было очень трудно пробираться с грузом через заросли. Я спешил, боялся, что паук сделает плот и уплывет без меня. Наконец увидел: сухие листы лежат на старом месте, на берегу. Видно, плотовый паук так и не появлялся. Напрасно я спешил. Спрятав мешок за кустом, я стал собирать провизию в дорогу — цветочную пыльцу, семена, нектар. Но все время поглядывал, не появился ли паук, не стал ли он вязать плот.

Пришел вечер, а паук все не возвращался. Может быть, он погиб, а может, я его спугнул и он сооружает плот в другом месте. Я сидел на мешке у реки, ждал, мечтал.

Вот если бы раздобыть не набухающие в воде надежные веревки и связать плот!

Где-то у берегов Сицилии, Корсики, Южной Италии живут моллюски, у которых раковина длиной больше полуметра. Эту огромную раковину моллюск прикрепляет к скалам нитями. Как прочны должны быть эти нити! Странно, почему разводят разных шелкопрядов, а не добывают раковинный шелк. Моллюска, кажется, называют Pinna nobilis.

Настала ночь. В зарослях на берегу было сыро и зябко. Я сидел на мешке, где лежал дневник, несложный скарб — много разных веревок, ниток, — и мечтал об удивительных коричневых нитях моллюска, который где-то теперь ночью под водой прикрепляет большую раковину к скале в Средиземном море, вспоминал песни на плотах, переправах и паромах, гудки пароходов, на которых люди легко пересекают реки.

Пришло утро. Паук не появлялся. Может быть, он не помнит, где оставил листья? Но ведь помнит оса, где она прячет тарантула, которого парализовала: она уходит от него и потом издалека возвращается, приносит камешки, закрывает вход в щель. Может быть, плотовый паук погиб?

Надо достать веревки из мешка, попытаться связать плот из тростинок или из плотных сухих листьев. Но чем их прошить, проколоть? Я отправился на поиски тростинок, листьев и, отойдя несколько шагов от берега, почти столкнулся с пауком. Он бежал туда, к своим сухим листьям на берегу.

Я увидел, как он стал выпускать паутину и наматывать ее на листья. Я подкатил свой мешок вплотную к листьям. Паук меня не заметил — он был поглощен своей пряжей. Паутина стягивала края листьев; они чуть-чуть загибались, образуя что-то вроде лодки с высоко загнутыми бортами. Вот он потащил плот к воде.

Забыты все сомнения, исчезли неразрешимые вопросы. Совсем как у того диккенсовского героя, который перебрасывал левой рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Да, как зовут этого героя?..

Паук тащит плот к реке. Я изо всех сил, не отставая от него, тащу свой дневник. Паук столкнул плот на воду. Я схватил мешок и прыгнул за ним. Плот закачался.

Да мне, собственно, и незачем вспоминать имя диккенсовского героя…

И мы поплыли.

Лист 14

И мы поплыли. Помню свой испуг, помню, как застучало у меня сердце, когда плот закачался на волнах. Из воды поднимались стройные, гибкие стволы деревьев. Я поднял глаза — их вершины где-то очень высоко надо мной купались и исчезали в синеве. Каждую минуту плот мог наскочить и удариться о ствол. Я держал шест в руке и как мог направлял плот. Ветер чуть-чуть курчавил воду. Отражения деревьев изгибались, ломались на поверхности реки. Неожиданно все мрачнело, темнело вокруг — это плот входил в дрожащую тень, и я тогда ощущал: подо мной бездна. Но плот выплывал на сверкающую гладь реки, и я весело поглядывал на мохнатое чудовище — на своего нового спутника.

Берег все удалялся и удалялся, и в душе появилась надежда: пожалуй, плот переплывет эту реку, доберется до другого берега, где стоит беседка и бывают люди. И рука моя касалась непромокаемого мешка, в котором лежал дневник.

Отрывистое, резкое клокотание пронеслось над гладью реки. Течение несло меня все быстрее, а звуки нарастали, усиливались. На одном из поворотов реки из-за толстых деревьев, растущих на берегу, глядели на меня большие, выпуклые глаза животного. Огромная раскрытая пасть жадно вдыхала воздух. Кожа подбородка то вздувалась мешком, то опадала, а вместе с ней замыкались и открывались носовые клапаны… Антракозавр? Земноводное пермского периода?

Пермский период. Миллионы лет назад в мелких водоемах, речных заливах и заболоченных низинах обитали зверообразные ящеры, гигантские земноводные — огромные, неуклюжие, неповоротливые. Менялся климат, моря отступали и наступали, менялась растительность, и все удивительные ящеры и гигантские земноводные давно уже погибли от засухи или от холода, а вот одно из них сохранилось, выжило и смотрит на меня огромными, выпуклыми глазами, открывает и закрывает свой рот-коробку. Резкое клокотание разносится над рекой, смолкает и опять начинается.

Мы проплыли мимо… лягушки!

Плотовый паук, мой спутник, прыгнул на воду и побежал ловить добычу.

Конечно, и в книгах по палеонтологии указано что лягушка сродни антракозавру и что даже она напоминает это гигантское земноводное, остатки которого находят в отложениях пермского периода. Наверное, наша лягушка и квакает совсем так, как антракозавр, только в сто — двести раз тише.

Вдруг плот подскочил и ускорил свой ход. Плотовый паук, мой спутник, прыгнул на воду и побежал по воде на высоких, длинных ногах ловить добычу.

За ним тянулась крепкая соединительная нить, которую паук прикрепил к плоту. Эта нить помогала ему возвращаться на плот.

Лист 15

Мы плыли. Металлическим блеском отливали прозрачные крылья существ, которые сидели на ветках прибрежных деревьев. Птицы? Нет, у каждой такой птицы — две пары крыльев, очень длинных и узких. Глаза этих крылатых существ (каждый глаз составлен из множества кусочков — мозаика!) переливались разными цветами. Пугали меня. А их антенны-усики все время дрожали, словно ловили движение воздуха. Эти длинные и тонкие «птицы» неожиданно срывались с места и со страшной быстротой носились над водой. Они перевертывались. Один миг лежали на спине, словно опираясь на воздух. Еще миг — уносились вдаль. А на плот падали остатки их добычи. Стрекозы!

Мимо плота проносились водяные конькобежцы. Широко раскинув ноги — гигантские иглы, они едва касались поверхности реки и, отталкиваясь от воды, то и дело прыгали через плот, опускались на воду и исчезали. Если простую швейную иголку натереть жиром, она будет плавать на воде. Так и ноги-иглы этих существ, смазанные жировым веществом, скользили по воде. Это, конечно, водомерки.

Дул легкий ветер. Плот плыл по спокойному течению вдоль берега. Я тревожно ждал — когда же ветер пригонит противоположному берегу? Напрасные усилия! Ветер вовсе не дул в сторону беседки. Что делать? Уж не заставить ли паука тянуть плот к другому берегу — припугнуть его крылышками осы? И пусть тянет плот своем канате (соединительной нити). Сколько раз пытался это сделать — не удавалось.

В заводях реки на подводных деревьях сидели животные; у каждого — вытянутое тело, выпуклые глаза, рот закрыт… маской.

Маски были разные: шлемовидные, лопатообразные плоские.

Каждое животное, казалось, застыло, приросло к тому месту, на котором сидело. Большие круглые глаза неотрывно глядели в одну точку. Неожиданно то одно, то другое животное резко отбрасывало маску вперед, рычаг на шарнире расправлялся, а острые когти маски хватали жертву и сразу же подносили ко рту. Животное пожирало добычу, а маска на рычаге, совсем как рука, поддерживала еду. Но неожиданно эти животные словно сорвались со своих подводных деревьев и, прижав к телу ноги, пронеслись с отчаянной быстротой мимо плота. Они вбирали воду и с огромной силой выпускали ее; водяные выстрелы следовали с небольшими перерывами и толкали тело животного вперед.

Да ведь это… личинки стрекоз — личинки, которые скоро превратятся в стрекоз и будут грациозно быстро летать над рекой.

Лист 16

Что там зазолотилось вдали? Мы подплывали к острову. Чьи-то огромные лапы высунулись из воды и уцепились за край этого острова.

Из воды поднялось и стало взбираться на остров животное, на первый взгляд чем-то по форме и очертаниям напоминавшее крокодила. Зубчато-волнистый гребень тянулся по всей спине. Животное легло на бок, и я увидел его оранжевое брюхо с темными пятнами. Золотисто-желтые глаза следили за мной. Ужасный ящер!

Течение гнало плот прямо на остров.

Все более явственно и четко вырисовывался зубчато-гребнистый гребень ящера. Вот он спустился с острова. Гребенчатый хвост ударил по воде. Плот сильно закачался. Ящер рассекая воду, приближался к нему. Паук вздрогнул, в испуге заметался на плоту. Я и не заметил как он оборвал свою нить и исчез. Плот с привязанным на нем грузом — моим мешком — закрутился, перевернулся. Я упал, очутился в воде и увидел: где-то далеко скакал по волнам плотовый паук и его преследовал ужасный гребень — ящер! Держась в воде и цепляясь за край плота, я пытался взобраться на него, но меня отнесло. Мое суденышко уплывало все дальше и дальше вместе с мешком, в котором был мой дневник. Выбиваясь из последних сил, я поплыл за ним.

Вдали, на повороте реки, торчали из воды какие-то деревья. Они на время задержали плот. Я успел доплыть, взобрался на него. Мешок с дневником был цел. Оглянулся: ни острова, ни ящера, ни паука — хозяина плота — не было видно.

Течение опять подхватило мой плот, и я поплыл.

Я стал думать: «Вот мне кажется, что верстами измеряется глубина воды под плотом, а ведь на самом деле я плыву только по ручейку». Надо все ставить на свои места: не надо лягушку принимать за антракозавра. И не птицы с блестящими прозрачными крыльями летали над моим плотом, а стрекозы, обыкновенные стрекозы. А странные существа с масками — личинки стрекоз.

А ужасный ящер с зубчатым гребнем, который преследовал мой плот, — только тритон. Питается он головастиками, червями, лягушечьей икрой. Дышит атмосферным воздухом — совсем как лягушка. Появится из воды, выпустит несколько пузырьков отработанного воздуха, обновит запас воздуха в легких и уйдет под воду.

Лист 17

Легкая зыбь прошла по глади реки. Сильнее закачались деревья, мимо которых плыл плот. Цвет воды стал свинцовым, скучным. Отражения деревьев исчезли, словно потонули в воде. Ветер с шумом и свистом проносился надо мной. Травы на берегу зловеще шумели. Их шум обрывался, чтобы начаться с новой силой. Ветер стал играть моим плотом, как щепкой. Я уже не мог им управлять. Только бы удержать мешок с рукописью. Еще раз я обмотал мешок веревками и крепче привязал себя к плоту.

Зачем, зачем ступил я на этот плот, доверил свой бесценный груз — дневник — прихотям водной стихии!

Запоздалые сожаления, как вы горьки!

Уже не летают надо мной птицы с блестящими и прозрачными крыльями. Уже спрятались в глубинах вод, скрылись, исчезли опасные спутники моего плота.

Только ветер не оставлял меня, свистел в ушах и гнал мой плот. Куда? Прямо на берег. Но, увы, не на тот берег, к которому я стремился!

Ветер крутит плот, шумит, гудит.

О далеких пароходах, перекликающихся в непогоду друг с другом, — о них вспомнил я в эту минуту.

Чтобы плот не ударился о берег, я протянул свой шест. Но ветер, видно, сторожил каждый мой жест. Он налетал то с одной, то с другой стороны, и напрасны были все мои попытки. Вслед за мной ветер гнал большие зеленые поля. Они качались, окружали со всех сторон. И вот мой плот застрял в этих полях и поплыл с ними. Плот затерялся в необозримом зеленом плывущем поле.

Где-то далеко-далеко отсюда, в Атлантическом океане, есть Саргассово море. Там страшнее всего для мореплавателя не ветер и не течения, а водоросли. Они заполнили гигантский водяной бассейн. Зеленое море в океане. Море без берегов. В этом море застряли каравеллы Колумба и «Наутилус» капитана Немо едва прорвался сквозь толщи водорослей.

Затертый, загнанный ветром, затерянный в зеленом движущемся поле, я вспоминал Саргассово море и с тоской глядел вдаль. Как выбраться из этого необозримого зеленого плена?

Ветер с новой силой засвистал в ушах. Я поднял глаза; какие-то черные тряпки закрывали небо. Мой плот качнулся. Качнулась и тьма, окружавшая меня. Острый свет вдруг прорвался сквозь тучи и осветил все кругом, и в этот миг зеленые поля стали еще зеленее.

Спасать груз! Успел развязать узел, который я сам крепко затянул, прикрепляя мешок с рукописью к плоту. Качка усиливалась, плот становился почти вертикально, и я едва успел схватить конец веревки, которой был обвязан мешок. Сквозь вой ветра я услышал хриплое клокотание. Где-то совсем близко мелькнула блестящая мокрая открытая пасть-коробка. Мелькнула желтая отмель… Остров? Коса? Плот приподнялся — надо мной приподнялись зеленые поля. Качнулось небо…

Лист 18

Кораблекрушение!

Наверное, история кораблекрушений: времен, когда финикияне на своих триремах, судах с тремя рядами весел и четырехугольными парусами, поднимавшимися только при попутном ветре, доплывали до берегов Родезии, в далекой Африке; времен, когда отважные мореплаватели норманны оставляли Скандинавию и, определяя путь по звездам, доплывали на остроносых лодках до берегов Гренландии и Исландии, до берегов того материка, который через пять столетий был назван Америкой; времен, когда каравеллы — высокобортные трехмачтовые парусные корабли — в далеком океане стояли беспомощно на одном месте в штиль со сникшими парусами, а мореплаватели с тоской смотрели в небо: скоро ли налетит ветер, надует паруса и примчит каравеллы к той стране, где золотые слитки и драгоценные камни валяются на земле, как опавшие листья в осеннюю пору…

— наверное, история кораблекрушений всех времен знает немало случаев, когда вместе с кораблем тонул весь экипаж, а оставался в живых только один человек. Но никогда этот уцелевший после кораблекрушения человек сам не знал толком, как и почему он один остался в живых, не погиб. Знала об этом только морская вода, что вынесла на берег одного, только одного человека. Но, оставляя, покидая его на берегу, морская волна убегала поспешно назад в море. Легкий плеск, тихий рокот, жалобный стон…

Вот и я не знаю, не умею рассказать, как случилось, что я не утонул. Лежу на берегу. И теплый шелковый ветерок обвевает лицо, успокаивает меня. Надо мною спокойная синева неба. Я приподнимаюсь, смотрю на реку. Широкая — противоположный берег чуть виден. Какая тихая, спокойная, медленная! По этим ли тихим водам ветер гонял мой плот в разные стороны, прижал к берегу, окружил полем водорослей? В этой ли реке в бурю опрокинулся мой плот? И чувство жалости к самому себе, столь опасное в каждом человеке, чувство жалости, смешанное с насмешкой над собой, охватило и переполнило меня: какое там кораблекрушение, Саргассово море, поля водорослей!.. Ведь это качается на воде самая обыкновенная зеленая, очень зеленая болотная ряска. Я чуть было не утонул в… болотце, в медленно текущем ручейке, в ряске!

Но светлая мысль разогнала горькие размышления. Может быть, мешок с рукописью не уплыл, а застрял в ряске? Я отыщу, непременно отыщу свой дневник. И пусть обитают в этой Великой Медленной реке динозавры. И пусть антракозавры заглушают своим криком вой и свист бури. Но все же я знаю: Великая Медленная река — это только ручей с ряской, где обитают обыкновенные тритоны и самые обыкновенные лягушки.

И свой дневник я найду! Он не промокнет — он залит воском, лежит в непроницаемом мешке.

Лист 19

День за днем ходил я по берегу, плавал между полями ряски, смотрел, искал мой мешок. Не нашел! Но и думать не хотел, что течение его унесло. И поверил я в то, во что хотел верить: он здесь, непременно здесь, совсем близко… Но где же, где? Если его нет в ряске, значит, кто-то из обитателей реки утащил его на дно. Там, на дне, и надо искать мешок с дневником.

Лист 20

Я все пытался припомнить, узнать то место, где перевернулся плот. Надо нырять, искать дневник под водой. Но где, в каком месте искать?

Лист 21

Аэростаты… аэростаты… аэростаты… Иногда вдруг в голову приходит то или иное слово, слово, не связанное ни с тем, о чем думаешь, ни с тем, что тебя окружает. Но это слово не отстает, звучит в голове, и ты его повторяешь и повторяешь.

Я был очень голоден, бродил по берегу, думал о том, как раздобыть еду, но все повторял слово, которое ко мне привязалось: «аэростаты… аэростаты…» Откуда оно пришло? Это все от голода. Как кружится голова! И плывут высоко в небе облака, плывут, качаются в недосягаемой вышине. А под ними плывут, качаются цветы: белые зонтики, пушистые метелки, разноцветные шары. Кружится голова. И засело в мозгу занозой одно слово: «аэростаты».

Лист 22

У самого берега по воде простерлись листья какого-то растения. Продолговатые и густо-зеленые, они были похожи на листья тропического фикуса. Я был в несколько раз меньше каждого листа. Торжественно покачивались над водой громадные столбики розовых цветов. Это земноводная гречиха.

Вода ограждала гречиху от незваных пришельцев, которые вползли бы и пробрались бы к нектару.

Голодный, усталый, я издали глядел на розовые цветы и, вздыхая, вспоминал, как вкусны и питательны пыльца и нектар земноводной гречихи, — глядел и не знал, что делать. Мне не доплыть, не добраться до этого куста — не хватит сил. Я отошел от воды и скоро увидел другой куст земноводной гречихи, на берегу. Здесь она защищалась от похитителей нектара на иной лад: стебель был покрыт волосками, которые выделяли клейкую жидкость. В ней барахтались жучки, муравьи. Чтобы не «влипнуть», как муравей, я взобрался на высокий высохший куст. Он рос рядом с гречихой. Я потянул розовые цветы гречихи к себе. Ел пыльцу, пил нектар. Цветы рвались из рук. Я не отпускал. Был ли то обед или ужин? Не все ли равно! Я сыт. Но голова все еще кружилась. Может быть, от еды и питья, а может быть, оттого, что я слишком высоко взобрался…

С большой осторожностью, рискуя свалиться, я спустился на землю.

Аэростаты… аэростаты…

Лист 23

Вечерело. Заходило солнце. Опять над большой полноводной рекой носились птицы-стрекозы. И их блестящие длинные узкие крылья переливались цветами радуги.

Они беспокойно провожали волны в долгий путь и исчезали за изгибами реки.

Опять в голове неотвязно зазвучало: аэростаты… И стало мне казаться, что где-то, когда-то я видел много-много аэростатов. Серебристые, легкие, привязанные длинными тросами, они чуть-чуть покачивались и рвались, тянулись, готовились взлететь. Но где и когда я их видел? Не помню. Я взобрался на ствол, чтобы улечься на листе: здесь спокойнее и безопаснее спать, чем на земле. Некоторое время я ворочался: ведь по всему листу проходят жилки. Наконец я примостился, нашел удобное положение.

Рядом со мной ярусами поднимались зеленые листы. На каждом — тысячи и тысячи своеобразных форточек. Настежь они были открыты утром и вечером — свежий воздух проветривал растения. Но в жару закрывались. Конечно, я понимал, что форточки — устьица листа. Открывая и закрывая их, растение упорядочивает испарение воды.

Лежа на чуть-чуть покачивающемся листе, я в дремоте смотрел на прихотливые очертания листьев и думал: хоть бы во сне увидеть аэростаты.

Ведь бывает же так, что человеку приснится то, о чем он напряженно думал. И он просыпается радостный и взволнованный: вспомнил, всё вспомнил. Но нет, не слушается сон человека. Приснилось мне совсем другое. Я лежу на верхней полке вагона медленно движущегося поезда. И вдруг резкая остановка. Чуть было не свалился. Падаю, руки мои хватают, цепляются за край полки. Проснулся.

Солнце уже высоко стояло в небе. Я лежал на самом краю листа. Лист, следуя за солнцем, двигался и поворачивался всей поверхностью к солнцу, и я все скатывался. Вот тебе и медленно движущийся поезд! Вот тебе и аэростаты!

С реки долетали острые, тонкие звуки. Комары заводили свою музыку. Оглянулся. Меня поразило: направо за листом чуть-чуть покачивалась какая-то гигантская тень. Качание тени вдруг усилилось. Игра светотени! И было такое мелькание, что у меня зарябило в глазах. Огромный гамак, сотканный пауком-тенетником, был привязан канатами к деревьям. Ветра нет, а мелькание, игра светотени не прекращаются. Значит, паук сам раскачивает сеть. Так он делает в минуту опасности или при нападении на добычу: сеть становится невидимой, словно тает, расплывается.

Но лихорадочная игра светотени и резкое мелькание постепенно прекратились. Гигантская тень от сети спокойно легла на землю.

Я спустился с листа и стал снизу рассматривать сеть. Ни добычи паука, ни его врага не увидел. Только сверкали на солнце капли клейкой жидкости.

Припомнил! Все припомнил! Аэростат!

В тот миг, когда опрокинулся мой плот, в тот именно миг, там, в глубине вод, я увидел такую же сеть из паутины. Она качалась в воде и была похожа на аэростат. Все ясно: надо искать мой потонувший мешок с дневником там, где в воде висит такая же сеть, похожая на привязанный аэростат.

Чем больше я смотрел на сеть паутины, тем яснее становилось, почему слово «аэростаты» неотвязно звучало в моей голове.

Лист 24

Надо нырять. Найду подводный аэростат — найду около него и мешок с дневником.

В той, «большой», жизни я был неплохим пловцом и знал, что у ныряльщиков на большую глубину бывает кровотечение из носа, ушей и рта. Я знал, что ныряльщик может пробыть в воде около двух минут.

Тяжелый камень в руке. Совсем как у искателя жемчуга. Прыжок! Вода сомкнулась над моей головой. Камень потянул глубоко на дно. В висках стучит. Плохо вижу. Головокружение. Впереди мелькнуло что-то темное. Бросил камень, всплыл наверх. На песчаном берегу едва пришел в себя. Пульс усиленно бился. Голова все больше кружилась. Шум в ушах не переставал.

С трудом дополз до какой-то пещеры. Чья это нора?

Не все ли равно — она пуста. Кое-как подкатил к пещере большой камень, кое-как прикрыл вход. Прислонившись в пещере к стене, я задремал.

Лист 25

Пришел новый день. А с ним — другие размышления. Надо вспомнить и отгадать тайны ныряльщиков. Какие чудо-ныряльщики были в древние времена! Царь персов Ксеркс, воевавший с греками, предложил греку-ныряльщику Силлиасу раздобыть сокровища с потонувшего на большой глубине корабля. Силлиас извлек и доставил сокровища царю. Но Ксеркс, увидя замечательное мастерство ныряльщика, задержал его на корабле, никуда не отпускал. Но в тот час, когда налетела буря и поднялся шторм, грек-ныряльщик Силлиас прыгнул с корабля в море. Уплыл.

История примечательная, но она вовсе не раскрывает тайны ныряльщика грека Силлиаса.

Я стал думать о физиологии ныряльщика. По-видимому, процесс ныряния связан не только с общеизвестным фактом, что у ныряльщика под действием давления воды происходит процесс освобождения азота в организме. Киты и тюлени — млекопитающие — дышат легкими. Набрав в свои легкие кислород, они очень долго остаются под водой. Видно, что-то помогает их организму связывать выделяющийся азот. Может быть, какие-либо микробы? Вот бы исследовать в лаборатории.

Нет, не время вспоминать, жалеть, вызывать тени прошлых лет!

Надо учиться нырять. Снова и снова нырять. Я медленно подошел к берегу, взял свой камень, сделал глубокий вдох и бросился в воду. И тут мне показалось, что рука коснулась какого-то шланга. Я даже почувствовал, что шланг отстранился, совсем как живой. Я опускался на дно, а рядом тянулся шланг, словно кто-то с берега ловил рыбу странной живой леской. На дне я сразу же увяз в иле и почувствовал, что под ногой шевелится что-то живое. Инстинктивно, чтобы не упасть, схватился за качающийся шланг, но он как-то странно сокращался, уходил вниз. Точно кто-то там, на дне реки, тянул его к себе. Я почувствовал, что держусь за живой отросток существа, которое закопалось в ил.

Казалось, будто «подводный» рыбак протянул свою живую леску к поверхности воды со дна реки.

Я доплыл до берега. Уже лежа у входа в пещеру и думая о том, что случилось со мною в воде, я догадался, что шланг, за который ухватился, — дыхательная трубка личинки мухи-ильницы.

Личинка мухи живет па дне, закапываясь в ил, и выставляет наружу свой хвостовой отросток — дыхательную трубку. Через эту трубку личинка дышит свежим воздухом. А если повысится уровень воды? Удлинится дыхательная трубка. И она же сократится, если уровень воды понизится.

Теперь я знаю, как ходить по дну и оставаться под водой не одну-две минуты, а значительно дольше. Здесь неожиданный подсказ: дышать через трубку, как личинка мухи-ильницы. Я буду ходить по дну реки, держа во рту трубку-соломинку, искать мешок с дневником, искать там, где качается в воде паутинная сеть, похожая на купол аэростата.

Лист 26

Утро началось с того, что я сказал себе: «Мне нужна соломинка». Я ходил и искал колос ржи. Иногда я останавливался, закрывал глаза, и мне чудилось, что сюда, в Страну Трав, долетает долгий шорох колосьев спелой ржи под ветром. Тяжел созревший колос и стремительны порывы ветра, но соломинка не ломается, только качается и гнется. И не прекращается шорох колосьев.

Помню, к открытию Всемирной выставки в Париже была возведена Эйфелева башня. И тогда же французский ученый Фансе указал на соломинку ржи как на лучший пример стройного, прочного и изящного сооружения. Он писал, что Эйфелева башня, по сравнению с большинством растений, — неуклюжа и широка. Высота соломинки ржи с трехмиллиметровым диаметром при основании равна примерно тысяче пятистам миллиметрам. Эйфелева нее башня, чтобы сравниться прочностью и высотой с соломинкой, должна быть в восемьдесят три раза выше.

Все это пришло мне в голову, когда я бродил и искал соломинку. В лесу трав я увидел уходящую в небо невероятной длины желтую трубу, перехваченную в разных местах огромными узлами, кажется — колос ржи! И тут я убедился: зря искал. Совсем забыл, что я во много-много раз меньше, чем эта соломинка.

Лист 27

Сухой стебель растения был полым и тонким. Я его срезал острым осколком раковины. И вот настала минута: держа стебель во рту, я нырнул и опустился на дно реки.

Осторожно и медленно сделал первые шаги по дну; один конец стебля во рту, другой — над поверхностью воды. Дышать ртом было трудно, тростинка мешала каждому движению. Над моей головой толща воды. Но не следует об этом думать. Надо все время помнить: как бы не оступиться, не упасть, не выпустить изо рта стебель, не погрузить его верхний конец в воду. Я сделал несколько неуверенных шагов. Дорогу мне загородил какой-то странно поблескивающий большой холм. Надо обойти.

Но стало страшно. Холм приподнялся, раздвинулся в основании, и из него показался отросток. Странное живое существо, упираясь на выступивший наружу отросток, двинулось прямо на меня и ударило сильной струей воды. Вода — в воде! Я упал, но трубки не выпустил. Холм снова окатил меня водой. Как из брандспойта, как из металлического наконечника, надетого на кишку пожарной машины, била в меня струя. Я лежал на дне реки, не выпуская трубки изо рта, дышал. Удары струй прекратились. Поднялся. Увидел: это «живое сооружение» придвинулось совсем близко и тянет меня к себе, всасывает. Я схватился за ствол подводного растения. Трубка вырвалась изо рта. Захлебываясь, я попытался всплыть…

Лист 28

Аэростат! Серебристый аэростат в воде! Я сидел под куполом и свободно дышал. Как я в нем очутился? Какой случай спас меня?

Упустив трубку, захлебываясь, я сделал какое-то движение, чтобы подняться на поверхность, и оказался в аэростате. Он висел на ветвях того подводного дерева, за которое я ухватился, когда упал. Кто здесь повесил аэростат? Кто наполнил его воздухом? Об этом потом.

Здесь же сразу скажу — очутившись в аэростате, я сообразил: холм, который тянул меня, всасывал, бил в меня струей, был обыкновенной беззубкой, двухстворчатой ракушкой. Этот моллюск полузарывается в мягкий грунт водоемов. Створки его медленно раскрываются, и через щель высовывается нога — мягкий желтоватый тупой отросток. Моллюск ползет по дну. Скорость двадцать — тридцать сантиметров в час. У беззубки два сифона: вводной и выводной. Приходит в действие вводной сифон — и мелкие живые существа, плавающие в воде, втягиваются с большой силой. И роговые лопасти загоняют попавшуюся живую пищу в рот. Ненужная, отработанная вода вытесняется, выбрасывается через выводной сифон.

Беззубка насытилась — сомкнулись створки, она превратилась в неподвижный холм…

Течение чуть-чуть покачивало подводный аэростат, в котором я сидел. Его прозрачная сферическая оболочка, прочно и ловко натянутая на густую веревочную сетку (надежный каркас!), была прикреплена к стволам подводных деревьев.

Не этот ли аэростат я увидел в тот миг, когда плот перевернулся? Возможно, что где-то здесь, под деревом, к которому привязан этот аэростат, лежит мой дневник… Совсем близко!

Сидя на одной из веревок сети, упираясь ногой в другую, я отдыхал.

Легкие тени появлялись, скользили, исчезали в глубине вод. Слышались неясные звуки. Возникали и таяли. Полусумрак. Там, над рекой, высоко — солнце. И его теплые лучи, преломляясь в воде, тянулись в этот призрачный мир.

Пора! Скорее на берег! Раздобыть новый полый стебель и сразу вернуться и нырнуть под этот аэростат.

Надо покинуть тихий хрустальный прозрачный дом, пока не вернулся тот, кто его построил…

Восемь глаз, горя фосфорическим блеском, глянули на меня из-за ствола соседнего подводного растения. Он! Хозяин и строитель дома под водой. Водяной паук! Серебрянка — аргиронета!

Этот подводный колокол — его гнездо — я принял за аэростат.

Лист 29

«Бежать!» — мелькнуло у меня в голове. И тут же другая мысль: «Я не на земле! Надо вынырнуть. Уплыть!»

Секунды растерянности и смятения. Ив эти секунды я увидел, как от серебрянки потянулся канат. Но не к моему пристанищу, а куда-то в сторону. Неожиданно канат обвился вокруг какого-то растения. Потом водяной паук потянул его снова вперед и снова назад.

Я смотрел, наблюдал. И совсем забыл, что сижу в доме другого такого же паука, забыл, что и мой водяной хозяин — паук — может вдруг вернуться домой и застать меня — непрошеного гостя.

Дата добавления: 2015-11-25 | Просмотры: 647 | Нарушение авторских прав