АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Автор. Один на один с этой жизнью.

Марина Линдхолм. Предисловие.

Один на один с этой жизнью. Один на один с этой жизнью.

Истерическое воспитание.

Почему судьба наказываем нас?

Почему мы не хотим?

Почему мы перестаем хотеть?

Ложные исходные данные.

Некоторые секреты и тайны, как всё это начиналось? Авторская версия.

Несколько слов о страхах.

Как мечтать правильно?

Приятные моменты.

Кто же Вы на самом деле?

Про любовь.

Скромность.

Страшная сказка.

Эгоизм и жертвизм.

Сказка к главе «Эгоисты и жертвисты». Тоже страшная.

Первые успехи и страдания.

Честные и плуты.

Секреты и тайны русской души.

Как же выбрать себе пару?

Кто же Вы на самом деле?

Креативность.

О дружбе.

Растительная любовь.

О сексе.

Собирание умственного мусора – моё хобби. Определение счастья как научной категории.

Ответы раньше вопросов.

Выбросить старый мусор? А вдруг пригодится…

Как отличить умственный мусор от не мусора?

Идеи, которые невозможно применить на практике.

Сам погибай, а товарища выручай…

Как помочь другу и не умереть?

Счастье и достаток. Это страшное слово «богатство».

Служить двум богам…

Игра в «бедность».

Учимся смотреть на бедность.

Деньги.

Как мы общаемся с деньгами.

Назовите точную сумму!

Правильная и перевернутая последовательность.

Благосостояние.

Уважаемые читатели!

Автор о книге «Анатомия игры».

* * *

Марина Линдхолм, «Анатомия глупости».

Предисловие.

Эта книга, как и любая другая, имеет свою историю и свой характер. Сначала я писала её для женщин и про женщин. Примерно к середине книги я поняла, что тема успеха и неудач – это не женская тема, вернее, не только женская. Просто мне, как женщине, особенно видны и понятны именно женские проблемы и именно женские страдания. Иногда женщины обвиняют мужчин, а мужчины – женщин в том, что жизнь сложна и тяжела, население обвиняет в этом правительства, а правительства – экономическую ситуацию.

Органы правопорядка обвиняют криминальный мир, а руководители предприятий – персонал. Больные обвиняют врачей, а врачи – патогенную микрофлору … И почти никогда и никто не обвиняет то, что является на самом деле причиной всех бед и проблем, то, что и делает нашу жизнь сложной и тяжелой, то, что заставляет людей враждовать и нарушать все возможные нормы и правила.

Имя этому – Глупость. У глупости есть лицо, есть язык, есть особые приметы, и всё это я попыталась описать, сделать известным, чтобы Вы могли распознавать глупость в жизни и избавиться от глупости и глупцов.

Если угодно, эта книга – своеобразный учебник, анатомия глупости, ведь есть же учебники по психопатологии, дефектологии, медицинской патологии и прочим другим патологиям.

Так и назовем.

Автор. Один на один с этой жизнью.

Когда мне было лет двадцать пять, у меня страшно чесались руки написать какую—нибудь серьёзную прозу. Я тогда начала немного печататься в районной газетке «Н-ская правда». Заведующий отделом по работе с читателями или что—то вроде того, передвигая сигарету из одного угла рта в другой и прищурившись от дыма, перечитывала мой первый рассказик и комментировала:

– Ты, детка, наивная дурочка. Думаешь, я не могу писать, как Чехов? Могу. Вопрос, кому это надо?

– А Вам самой?

– Сама себе я заплатить не могу.

И она элегантно стряхнула пепел себе на юбку.

Галина Циммерман, умница и неряха, учила меня, что писать надо либо честно, либо никак.

Писать честно очень страшно. А вдруг те, о ком я пишу, узнают себя? А ещё страшнее, что они догадаются, что пишу я о себе. По крайней мере, из себя.

Тогда я опубликовала свой рассказ про бабушку.

Я очень любила свою бабушку и очень не любила её сына, моего дядьку, который жил с ней, пил и не давал ей покоя. Я хотела заступиться за неё. А моя мама сказала: как я посмела такое напечатать? Теперь все узнают о семейном позоре, о том, что дядька – алкоголик. Как будто до этого никто не знал.

Очень типично для моей мамы. Как будто люди слепые. И как будто люди нуждаются в официальном заявлении со стороны моей мамы, что дядька алкоголик. Ей всегда казалось и кажется, что она может накинуть платок на чужой роток, если будет всё что можно скрывать и притворяться.

Рассказик мой напечатали, и ко мне пришла слава, примерно неделю я получала на него отзывы. То есть, мои знакомые, встречая меня, говорили что—то типа: «Ну, ты, блин, даёшь…»

Я была счастлива.

Потом я напечатала ещё несколько маленьких рассказиков, а потом вдруг поняла, что я хочу написать большую книгу. Про женщин. Не хочу писать про мужчин. Мужчины уже достаточно много написали про самих себя. Они, мужчины, очень любят сами себя, хотя всегда говорят, что любят женщин и Родину.

На самом деле женщин могут любить только женщины. Потому что женщину может понять только женщина. Вы не подумайте, что я какая—нибудь феминистка или что—нибудь похуже… Нет, просто я сама – женщина, и всё.

Чтобы понять, чем же мы отличаемся от них… То есть, чем наши женщины отличаются от не наших…

Хотя, постойте, неужели наши женщины отличаются не только от мужчин, но даже и от западных женщин? Ого!

Эту книгу я задумала давно, только не знала, о чём она будет. Понимаете, книга может быть о чём угодно: о природе, о преступлениях, о разведении цветов или щенков, но всё равно книга будет о том, что больше всего волнует автора. Больше всего меня волную я сама. Всю мою жизнь я пытаюсь понять, почему всё так по—дурацки в моей жизни и что со мной не так. Честно—честно.

Одновременно с этим я наблюдаю жизнь других женщин. Какие—то из них выглядят вполне благополучными и успешными. Какие—то – ещё более странными, чем я сама. В результате глубоких и длительных раздумий я пришла к выводу: чтобы понять себя саму, мне надо исследовать женщин как класс, или отряд, или вид, и при исследовании класса обнаружатся и мои особенности как представителя этого класса или вида…

Но одно препятствие всегда стояло на моем пути. Как можно описать класс или вид, если все его представители, точнее, представительницы – столь шокирующе разные?

Однажды я проснулась с гениальной идеей – просто надо класс женщин разделить на подклассы. Например, на наших, советских, и не наших, импортных. При сравнении обнаружится общее и противоположное.

Ладно, там увидим, что обнаружится. Давайте начнем с наших.

С кого бы начать? Может, с бабушки? Эту женщину я, кажется, изучила достаточно хорошо. Или с мамы? Нет, всё это как—то нетипично. Хотя много раз, когда мои приятельницы пересказывали мне очередные разборки с мамами, я невольно переспрашивала:

– Это ты про мою маму рассказываешь или про свою?

Так они похожи, так они банальны. Перечислю некоторые фразы, которые мне кажутся особенно смешными:

– А мне, думаешь, было легко?

– Ничего, жили с твоим отцом не хуже других, не пил, не бил.

– Что люди скажут…

– Принесешь в подоле…

– Опять посуду не помыла?

– Как ты разговариваешь со своей матерью!

– Простенько и со вкусом…

– А накрасилась—то…

Ну и так далее. При желании можете добавить пару—тройку фраз, которые я пропустила.

Моя мама работала на заводе всю свою жизнь, начала с рабочей, закончила начальником участка. Она была красавицей, карие глаза, брови, губы как у Софи Лорен. Клянусь, я однажды разглядывала её фото и поразилась: «Ба, да она же красавица!» Но мама всегда покупала самые уродские очки, которые только можно было достать, и носила самые уродские прически, какие только можно было себе устроить.

Наверное, мама не могла согласиться с тем, что она красавица. Наверное, ей было стыдно быть красивее других.

Мамина мама осталась вдовой лет в тридцать с небольшим. Даже на свадебной фотографии бабушка выглядит почти так же, как и в 50, и в 60. Серьёзная. Нет, суровая.

Бабушка была сиротой, росла без мамы. Неоткуда было взяться ласковому взгляду и огню в глазах. Надо было выживать. Деда я не помню. Но, по рассказам, дед был крутым и суровым человеком. Хозяином и властелином своей семьи. Мог, придя домой, смахнуть со стола книжки и тетрадки и отправить дочку за папиросами. Ночью.

Дед был деспотом, почти тираном. Бабушка преклонялась перед ним. Уважала, ценила, боялась потерять. Дед пришел с войны почти здоровый. Не болел, руки—ноги целы. А у других мужья не пришли с войны. Моя бабушка была очень везучей: после войны и с мужем – неслыханное счастье. Одно движение брови – и все летели выполнять желание деда.

Дед побывал в плену, поэтому вся семья жила со страхом в душе. Боялись всего, от страха переехали в другой город, потом вернулись, но страх отравил всех. Мама боялась школы, экзаменов, темноты, болезней, боялась и боялась. Пугала нас, своих детей. В детстве я боялась темноты, пауков, привидений, покойников, подпола, боялась умереть. Я боялась, что наше солнце взорвётся, успокаивалась днём, когда это самоё солнце появлялось на небе.

Я боялась собак, волков, тёмного леса… проще перечислить, чего я не боялась. Наверное, я чувствовала мамин страх и переделывала его в понятные мне самой страхи.

Всю мою жизнь я борюсь с этим моим страхом, которым я заболела в раннем детстве. Я боюсь нищеты, болезней, неудачи, боюсь, что жизнь пройдет впустую. В советские времена, когда страх гнал людей совершать трудовые подвиги, его называли «целеустремленностью». От страха, что затопчут и обойдут, люди становились передовиками производства.

Моя мама точно так же металась по квартире, чтобы накормить отца, как когда—то моя бабушка при виде деда. Отец был сверхценностью.

Муж – нечто божественно—священное, что нужно холить и лелеять. Поклонение мужу – главная религия моей семьи. Никогда не забуду, как моя бабушка, придя ко мне в гости, вскакивала из—за стола, когда приходил домой мой муж, пихала кулачком в бок и шептала:

– Корми мужика—то…

Неважно, что сама она не допила свою чашку чая, неважно, что ей было 80 лет, а ему чуть за тридцать. Пришёл МУЖ, главная ценность в доме.

Я понимаю, что всё это пошло от недостатка мужиков после войны, когда из 100 ушедших на фронт возвращались двое—трое. Мужик стал сверхдефицитом, и баба при мужике получала как бы сертификат качества. Повезло.

Моя мама впитала это от бабушки. А я от своей мамы.

В глазах моей мамы и бабушки муж имеет положительные качества с приставкой НЕ – не пьёт, не курит, не гуляет, не бьёт, не ворует. Этого достаточно.

Мое детство прошло под девизом «Как бы чего не вышло». Не ходи туда, а то…

Последствия можно перечислить длинным списком, начиная от «Придёт серенький волчок» и заканчивая злым милиционером.

Мои родители сами боялись жизни и пугали нас, детей. Мама продолжала учиться, уже будучи мамой, заканчивала второй техникум. Первое образование повергло её просто в панику. Она закончила торговый техникум, пришла на практику и мгновенно осознала, что обязательно попадет в тюрьму, потому что в торговле по—другому было невозможно. От страха просчитаться или сделать ошибку мама не спала ночами. Второй техникум, индустриальный, был стартом для новой счастливой жизни на производстве. Мама стала технологом.

Дома я помню бесконечные разговоры про шихту, стеклобой, отгрузку, наряды, бригаду, ночные смены, транспортёр, который ломался. Мама часами пересказывала отцу свои разговоры с начальником смены или цеха.

В этих разговорах она переживала заново все приключения за день и доказывала свою правоту и нужность для производства. Вероятно, спорить с самими начальниками в момент разговора у неё не хватало духу.

Отец работал вместе с ней в одном цеху, знал всех этих людей и молча смотрел в окно или в телевизор, пока мама не успокаивалась, высказав ему всё, что не осмеливалась сказать днём на работе. Эти бесконечные: «А он говорит… А я говорю… А он… А я…» составляли, вероятно, основу их отношений.

Отец никогда не давал советов. Он просто молча слушал, а может, и не слушал, просто терпеливо ждал, когда наступит время обеда или ужина.

Отец был флегматиком. Наверное, он тоже испытывал страх, но как—то неясно, глухо. Он лежал на диване, когда был дома, читал газеты, иногда спал, но никогда не возмущался, не кричал, не суетился.

Однажды я услышала, как мать жалуется на нехватку денег: нужно купить детям одежду, а денег мало. Отец с равнодушным лицом, не отрываясь от газеты, спросил:

– Я отдаю тебе зарплату? Отдаю. Что ещё?

Действительно, что ещё? Одежда у меня всегда была ужасной. Мать сама не умела одеваться, не чувствовала вкуса к одежде, носила, что придется, зачастую просто рабочий халат, и меня одевала по необходимости, чтобы было не холодно и не дыряво. Никогда не забуду ощущение стыда за свои старые сапоги и немодные туфли. Вишневые старческие туфли с ремешком и пуговкой. Девочки в классе носили блестящие сапоги—чулки, а я прятала ноги под парту. Пальто мои были всегда самых невероятных цветов – синие, красные, зелёные…

Школьная форма и спортивный костюм – это всё, чём я располагала в детстве. Мама всегда рассказывала, что у неё самой было два платья – школьное и домашнее. Мне было запрещено красить глаза, носить челку, я должна была быть скромной и незаметной. Накрашенные глаза были признаком женщины легкого поведения.

И бабушка, и мама постоянно говорили одну и ту же фразу: «Слушайся учителей». Учителя определяли мою жизнь. Слушаться учителей – означало быть послушной, удобной для них, не вызывать раздражения со стороны старших. Само собой разумелось, что послушные девочки рано или поздно получат от учителей хорошие отметки, а это даст возможность получить от жизни какой—нибудь кусок какого—нибудь пирога, будто есть кто—то старший, сильный и умный, который решит мою судьбу в мою пользу. Если я буду хорошей девочкой, конечно.

Если я жаловалась на несправедливость учителей, то мама всегда затыкала мне рот фразой: «Сама виновата». Она сразу же раздражалась и говорила мне, что с моим характером ни один учитель не сможет справиться. Что я должна учиться лучше. Что «не смей говорить так про учителей, потому что они – УЧИТЕЛЯ».

В переводе с маминого на человеческий это примерно означало: «Если ты только допустишь мысль, что учитель может быть не прав, то следующей твоей мыслью будет, что мама может быть не права, а возможно, и мамины начальники! А там и до директора завода недалеко! А уж это – прямая контрреволюция! А начальники всегда правы, и линия Партии и правительства – самая правильная линия, и не тебе судить, а то…». Дальше даже думать было страшно.

Моя мама всегда была хорошей девочкой, которая слушала маму, папу, учителей, начальников и прочих старших товарищей. А хорошие девочки – это послушные девочки. Хорошие девочки не думают, а слушаются. Главное, найти того, кого слушаться. Быть послушной – безопасно, спокойно, и остаётся только один страх – быть недостаточно послушной, недостаточно хорошей для них, великих начальников.

Однако мамин страх был такой невероятной силы и мощи, что всё пространство рядом с мамой было заражено страхом. В доме не говорили о страхе как о чём—то типа болезни или стресса, нет, страх был частью жизни как воздух. А кто же будет говорить про воздух?

Говорят, что дети копируют родителей в поведении, манере речи, привычках. Но дети копируют родителей и в эмоциях. Говорят, животные чувствуют страх жертвы. Но мы тоже животные, только в одежде. Мы тоже чувствуем страх.

Мамин страх, ставший моим, доставшийся мне по наследству, изуродовал мою жизнь, и я до сих пор получаю отрыжки своих глупых поступков, совершенных в молодости.

Страх застилает глаза, лишает человека рассудка, отнимает здравомыслие.

Страх остаться одной я почувствовала в самом начале школьной жизни. У всех были подружки, а у меня не было. Подружки в школе заводятся очень легко – живём в соседних квартирах или домах, ходим в школу вместе и из школы вместе – вот тебе и подружки.

Так получилось, что рядом со мной никто из моих одноклассниц не жил. Все жили как—то парами и приходили в школу парами. А я приходила одна.

У меня, по сути, не было выбора – с кем дружить, все девочки уже дружили между собой, и я была рада, что хоть ещё одна девочка оказалась одна за партой, она и стала моей подружкой на долгие восемь лет.

Была ли она добра? Нет. Была ли она умна? Нет. Была ли она красива? Тоже нет. А что же было в ней такого, что тянуло меня к ней как магнитом?

Она была уверена в себе. Непроходимо, несокрушимо, невероятно уверена в себе.

Этим она и притягивала меня. Это было как гипноз. Если ей нужно было что—то списать у меня, она говорила об этом так, будто делала мне одолжение.

– Не сделала математику, возьму у тебя списать, надеюсь, ты не ошиблась?

И я была счастлива, что она списывает у меня, а не у кого—то другого, что я могу быть ей полезна. Что у меня есть возможность получить от неё благодарный кивок. Однажды она списала очередную математику и сказала:

– У тебя неважный почерк, не понимаю, что ты пишешь…

Надо ли говорить, что мой почерк мгновенно стал лучше. У меня и сейчас красивый почерк, может быть, благодаря этой моей подружке?

Эта подружкина уверенность в себе была для меня чем—то немыслимым, непостижимым. Я—то была ужасно неуверенная в себе. У меня были большие уши, маленькие глаза, я краснела и бледнела, когда меня вызывали к доске, а она не краснела и не бледнела, даже когда лепила самую невероятную чушь. Обычной её реакцией было: «Подумаешь! Ерунда!» Я была в восхищении.

Так я провосхищалась примерно до 8—го класса, когда она уехала учиться в музыкальное училище, А Я ОСТАЛАСЬ ОДИН НА ОДИН С ЭТОЙ ЖИЗНЬЮ…

Некому было воскликнуть: «Подумаешь! Ерунда!» Никто не мог подсказать мне, хорошо или плохо я сделала то или это. Никто не придумывал, о чём бы помечтать или чем бы заняться. Понимаете?

То, чего я всегда боялась, случилось. Я осталась с этой жизнью один на один. Мама была не в счёт. Мама говорила одни и те же фразы, реагировала одним и тем же образом, как инфузория—туфелька. Посуда вымыта – мама довольна. Посуда не вымыта – мама кричит.

Мне и в голову не приходило спросить что—нибудь у мамы. Тем более что—нибудь типа: «Как ты относишься к Алле Пугачевой?», или: «Какая помада лучше?», или: «Пойти постричься или сделать перманент?»

Все девочки в классе сделали перманент, покрасили волосы хной и ходили восхитительно рыжие и лохматые. Мама поджимала губы. От меня требовалось хорошо учиться, приходить домой не позже девяти вечера и мыть посуду с мылом, а не просто споласкивать под краном.

Мама никогда не шутила со мной, никогда не играла ни в какие игры, никогда не смеялась.

Мама была занята борьбой за место под солнцем в виде квартальной премии. Столько всего надо было учесть и обсудить с отцом! До меня ли…

Не помню, чтобы мама хоть раз погладила меня по голове или поцеловала…

Однажды, будучи уже сама матерью двоих оболтусов, я как—то намекнула на это мутное обстоятельство. Мама ответила совершенно стандартно:

– А меня тоже никто не целовал и не гладил по головке.

Когда я докладывала об очередной пятёрке по физике или литературе, мама хмурила брови, потом поджимала губы и, наконец, выдавливала своё «Хорошо». Без восклицательного знака. Выглядело это как: «Ну, иди пока, а там посмотрим».

С родительских собраний мама приходила со скучающим выражением на лице, говорила, что всё нормально и что меня не ругали. Хотя я точно знала, что была в классе лучшей ученицей.

Постепенно я потеряла всякую надежду получить от мамы хоть какое—то подтверждение своего существования и переключилась на внешний мир.

Я старалась успевать везде: занималась плаванием, ходила в разные студии, вышивала, шила и вязала, рисовала, пела под гитару… Мама меня игнорировала.

Как—то само собой в моей голове возникло твёрдое убеждение, что недостаток родительской любви можно восполнить любовью от мальчиков. Вернее, это сейчас я понимаю, что именно от недостатка родительской любви у меня что—то в голове повернулось.

Тогда же, как томимый жаждой путник, я открыла для себя новую область человеческих отношений – любовь. Я думала про эту таинственную область почти постоянно. Гимном отношений между мальчиками и девочками стал мультфильм «Бременские музыканты» с прекрасной музыкой. Я плакала, когда Магомаев обращался к своей принцессе и убеждал её, что солнце взойдёт.

Я была уверена, что и меня кто—то полюбит точно так же, как эту мультяшную принцессу. Каждый раз, когда какой—нибудь мальчик обращал на меня внимание, я вздрагивала от волнения, а в голове начинала звучать волшебная песня про «солнце взойдёт».

Но мальчики были грубыми и глупыми. Они дергали меня за косички, смеялись своим непонятным шуткам, дрались на переменах, и от них противно пахло куревом и несвежим бельём. Ни один не хотел быть принцем.

Когда я вспоминаю себя в подростковом периоде, у меня всегда возникает чувство отделённости от всех остальных.

Книги, которые я читала, фильмы, которые мне нравились, музыка, которую я слушала, – всё это было так далеко от моего окружения! Мама никогда не говорила со мной о чём—то, кроме посуды и уборки, подружка меня покинула, мальчик—принц не завёлся, и я чувствовала себя если и не белой вороной, то, по крайней мере, какой—то посторонней птицей на этом празднике жизни.

Мне хотелось говорить о чем—то важном, интересном, жизнь была полна загадок, тайн, всё дышало чем—то сокровенным… А поговорить было не с кем.

Я привыкла к тому, что с людьми мне было странно, неуютно, что к людям надо приспособиться, что люди заняты чем—то обычным, бытом, наверное.

Таким образом, я вышла в большую жизнь. Без руля и без ветрил. С отличным аттестатом. Без цели.

Только одна мечта занимала меня – выйти замуж. Мне казалось, что замужество – и есть то стабильное счастливое состояние, которого мне не хватает. Я не понимала тогда, что мужчина – такое же существо, как и я, а вовсе не царь и бог. Иначе почему всё так носятся с этим делом: ах, муж, замуж, мужчина, развелась, свадьба, живут… Носились с этим делом все поголовно.

Моя школьная подружка вернулась благополучно из своего музыкального училища и сразу же вышла замуж за мальчика, который учился в нашей школе года на два старше нас и был звездой! И родители его были звёздами, и друзья его тоже были звёздами – играли на танцах, были музыкантами! А мальчик этот собирался стать режиссёром.

Она пригласила меня на свадьбу, и я отчаянно ей завидовала. Она же смотрела на меня с таким превосходством, что ни о каком реванше не могло быть и речи. Ничего, что я застала её в туалете ресторана сидящей в своем роскошном платье прямо на крышке унитаза и ревущей в три ручья. Поругалась с женихом. Ничего, что они доругивались потом ещё и ещё на протяжении всей свадьбы. Это все были приметы таинственной взрослой жизни, о которой мне было только мечтать и мечтать!

Она забеременела сразу же и носила свой живот гордо и с достоинством. Я не знала, как себя вести, о чём говорить. А она беспокоилась, что Саша придет скоро домой, а она ещё не успела приготовить ужин. Боже мой! Она будет готовить ужин вот этими своими музыкальными ручками с короткими ноготками! Как прекрасно! И Саша её будет есть с руки, как собачка! И будет смотреть на неё ласковыми глазами! Вот оно, счастье.

В то же время у меня завелась приятельница, с которой мы работали вместе в одном учреждении. Я почти влюбилась в неё. Надо ли говорить, что она была старше меня лет на пять и покорила меня своим весёлым характером и удивительным здравомыслием. Всегда она была весела, добра и оптимистична. И, конечно же, любила своего мужа без памяти.

С этим Димой они учились вместе в строительном институте, он был младше неё на два года, они поженились перед дипломом, приехали в мой город по распределению, чтобы начать новую жизнь вдали от родителей. Милка была потрясающей хозяйкой. Таких супчиков и котлеток я, кажется, не ела потом никогда в жизни.

Она носилась по дому, как ветер, казалось, что у неё не две, а шесть рук. Стирка гудит, пылесос шумит, вода на плите кипит, телефон звонит, собака лает – тарарам, но как весело! И вот приходит с работы Дима. Милка всеми глазами и губами и руками улыбается ему, обнимает, а он буркает что—то типа «привет…» и садится есть. Тут же газету под нос, а Милка щебечет, заливается соловьём…

А когда сытый Дима с покрасневшими от сытости ушами переползал на кресло к телевизору, мы пили чай, и Милка рассказывала про жизнь.

– И вот мы переехали сюда. Диме не понравилось сначала, квартира была плохая, сырая. Он сразу стал работать прорабом, работа тяжёлая. Уставал сильно. Тут Тёмка родился, Дима не высыпался, по ночам Тёмка плакал, Дима злился, я перешла спать в другую комнату, чтобы не мешать. Потом родители дали нам денег, и мы поменяли квартиру вот на эту. Дима сказал, что со временем, может быть, получим другую, а эту оставим Тёмке. Дима хочет купить машину, а потом купим новый холодильник. Ой, мясо горит! Дима не любит пережаренное. Блин, опять прозевала. Мама моя работает в книжном магазине, у нас всегда хорошие книги, Дима любит детективы…

Я слушала и млела – вот это жизнь! Сразу видно – у человека есть смысл в жизни. Есть Тот, Кому можно и должно служить. Муж!!! Я совершенно не замечала, что про себя—то она почти ничего не говорит, сама она просто часть Его жизни, его удовольствий.

Знаете, что случилось через 17 лет? Он просто ушёл от неё к молоденькой секретарше. Милка не хотела больше жить. Осталась на этом свете только из—за детей. Теперь я услышала от неё совсем другие слова.

– Все они похотливые кобели. Ни одному нельзя верить, если у них в одном месте зашевелится, ни перед чем не остановятся.

– Что же, у тебя никого нет сейчас?

– Почему нет, есть. Организм своего требует, надо думать о здоровье. Я их держу для здоровья.

Мне не хватило мужества сказать, что вообще—то удивляться нечему, Дима её никогда не любил. А любил он только одного человека – себя. И всё это было так очевидно! Когда у Милки образовалась какая—то шишка в груди, и ей сделали операцию, Дима не приходил в больницу и вообще вел себя так, будто ничего не происходит. А Милка безмятежно улыбалась и оправдывала его:

– Ты же знаешь мужиков? Они живут в своём выдуманном мире, где только работа… Не замечает – и хорошо. Ещё, чего доброго, не захочет меня больше. Знаешь, как это бывает? На их сексуальность влияет всё что угодно, ещё превратится в импотента. Потом замучаешься по врачам бегать… Надо будет купить красивое бельё, чтобы шрам прикрывать…

А когда умерла Милкина мама, которая, кстати, подарила им полквартиры, а заодно еженедельно посылала с оказией так любимые Димой детективы, так вот, когда она умерла, то Дима не поехал на похороны, потому что у него обострился радикулит. Милка тогда, помнится, сказала:

– Да я его сама не пустила, ещё не хватало, чтобы его разбил паралич, и потом держать его год на больничном…

При всём своём здравомыслии – а Милка преподавала строительное черчение и детали машин в индустриальном техникуме, – она тупела и совершенно ничего не видела, когда дело касалось Димы. Дима не оценивался по стандартным меркам. Стандартные мерки применялись ко всем остальным людям, к детям, подругам, даже к родителям. А к Диме применялись особенные стандарты. Всегда находилось какое—нибудь очень серьезное оправдание, почему Дима не смог сделать то, что полагалось бы сделать приличному человеку в той или иной ситуации. Раньше, во времена русской классической литературы, это называлось бы двойной моралью.

Только одна из всех моих знакомых женщин имела смелость и достоинство предъявлять своему мужу моральные требования. Таня, Татьяна Николаевна, была завучем в одном ПТУ, где я проработала примерно год учителем русского языка, когда ещё училась на четвертом курсе университета. Танин папа был то ли первым, то ли вторым секретарем горкома партии нашего городка, а Танин муж только начинал свою карьеру по партийной линии.

Однажды я слышала, как Тага отчитывала своего Михаила Андреевича по телефону, уж не знаю за что:

– Разве приличные папочки так поступают? Приличные папочки приходят домой раньше жены, убирают квартиру, готовят ужин, чтобы жена пришла домой к столу, и папочки говорят: «Дорогая, ты прекрасно выглядишь! Давай поужинаем и пойдем в кино на вечерний сеанс. Посуду я потом уберу». Что—что—что? Не каждый день? А почему не каждый? Я лично работаю каждый день, и устаю каждый день. Поэтому ты должен заботиться о своей жене каждый день. Я ведь тоже забочусь о тебе каждый день! Ну, это смешно, наконец. Ты же не ребенок, ты отец и муж. Вот сам и придумай…

Помню, что остальные училки в нашем ПТУ своими маленькими язычками осуждали Татьяну Николаевну за жестокое обращение с же… ой, то есть с мужем.

Говорили, что она уж больно крута, что она его заездила, что он её избаловал, что вот пожила бы с моим, который трезвым бывает только по утрам, да ещё и из дома всё пропивает, а у нее мужик и не пьёт, и не бьёт, и не гуляет, и по магазинам ходит, и готовит, а ей всё не так. Зажралась.

Помню, что я сама не любила её манеру разговаривать с мужем и посмеиваться над ним. В моей родительской семье было не принято посмеиваться над мужчинами, даже думать об этом было не принято. Всё очень серьёзно, мужчина – это серьёзно.

А Таня цвела и улыбалась. Конечно, она могла себе позволить предъявлять моральные требования к мужу, за её спиной стояла мощная фигура папы, и её муж был не столько её мужем, сколько зятем её отца. Остальные женщины в нашем коллективе такого себе позволить не могли ни при каких обстоятельствах.

До ПТУ я работала в одной пригородной школе, она считалась сельской, кадров не хватало, и меня взяли на работу с двумя курсами.

Однажды у меня было «окно», я вышла из своего кабинета, пошла по длинному коридору и вдруг поразилась тому, что в тишине урока я слышу только женские голоса коллег и ни одного мужского.

В то время я была молодой незамужней девкой, которая мечтала о браке как об исполнении своей главной цели в жизни. Я остановилась и стояла, оглушенная неожиданным озарением, что здесь, в этой школе, я и закончу свою жизнь старой девой. За кого же мне выходить замуж? Во всем коллективе только два мужика – учитель физкультуры, который женат на учительнице начальных классов, и военрук, старый и скучный. Половина моих коллег были одинокими, а вторая половина женщин жили со своими алкоголиками не очень—то весело.

Я решила бежать из школы и из поселка.

Однако перед побегом, который пришлось отложить до конца учебного года, мне довелось познакомиться с Наташей, моей полной коллегой, то есть тоже учительницей русского языка. Как я потом поняла, Наташа сбежала из своего маленького городка из—за скандала, связанного с её молодым мужем.

Они приехали сюда вместе, поселились на квартире, начали работать в нашей школе, он тоже был учителем физкультуры.

Однажды я застала их в лаборантской за неприличным занятием: она облокотилась на наш общий письменный стол, а он задирал ее юбку, приговаривая и припрыгивая от нетерпения. Они встрепенулись, она засмеялась смущенно, а он повернулся ко мне и хлопнул руками, как бы прогоняя меня.

Я вышла из кабинета, через минуту Наташа выглянула и затащила меня внутрь, а он выскользнул за моей спиной.

Она нравилась мне, у неё был очень легкий характер, и она была очень доброжелательной со всеми людьми. Говорила она мягко, медленно, всегда подшучивала, словечки у неё были все сплошь уменьшительно—ласкательные: девчонки, мальчишечки, зайка, киска, малышка, детка…

Она была певунья, быстро организовала хор, они потом ездили на всякие конкурсы, занимали первые места. Она была очень порядочным человеком. Даже её белые вязаные воротнички, шёлковые шали, муфты зимой и шляпки летом – всё это говорило о том, что она из хорошей семьи, где все всех любили и уважали, потом оказалось, что её родители прожили вместе 50 лет, папа полковник в отставке, души не чает в маме, а мама обожает их с сестрой.

Мне не нравился её Миша, потому что он был хам, тискал молоденьких училок по углам, плоско шутил, обращался с Наташей как с уличной девкой: точно так же тискал и её на глазах у всех, а мне делал неприличные предложения доставить ему удовольствие и что, дескать, никто об этом ничего не узнает. Мне было очень странно, что они – пара, что живут вместе, и она, похоже, не замечает, что он обычный здоровый конь под 190 ростом и 100 весом.

Она его любила, быстро забеременела раз и другой, у них появились детки, и Наташа уже не сияла как прежде и не пела на бегу, когда поднималась на наш третий этаж. Поговаривали, что Мишка пьёт, шляется по бабам, не даёт ей денег и вообще ведёт себя как свинья.

Лет через 10, когда я уже давно ушла из этой школы и почти перестала даже перезваниваться с Наташей, я встретила его на заправочной станции, я стояла около своей «девятки», а он вышел из своего «газика». Он меня узнал, заулыбался, сказал, что как это так, что такие красивые женщины и без охраны, и не поехать ли нам куда—нибудь обмыть встречу…

Еще через несколько лет я узнала, что они развелись, что он забрал из квартиры почти всё, и что они до сих пор делят саму квартиру, потому что он имел право на 25 процентов площади, а подходящего размена всё не было. Что Наташа страшно постарела, потеряла почти все свои роскошные волосы, что дети у неё учатся в институтах и большие молодцы, что Мишка ходит к ним под окна ругаться и иногда даже стреляет у них под окном из своего охотничьего ружья и кричит, чтобы Наташка—сука отдала его норковую шапку.

Что же это такое? Неужели нет ни одной хорошей истории для моей повести? Неужели только грустные и печальные?

Очень часто я думаю про мою маму. Наверное, она была счастлива с моим отцом. Они прожили вместе всю жизнь, отец умер несколько лет назад, и мама одна до сих пор. Конечно, она его любила, заботилась, как умела, была ему преданной. А моя бабушка часто напевала шутливую припевку:

– Да, хорошо тебе, маменька, с родным—то батюшкой, а меня отдаете за чужого дяденьку.

Моя бабушка часто напевала старые русские народные песни. Я их слышала всё свое детство, никогда особенно не задумывалась – а что же в них такого грустного, почему они такие протяжные?

Женщины жалуются на свою долю, на злодея—мужа, который их бьёт, на бедность, на свекровь, на мужнину родню. В некоторых песнях женщины предостерегают молодух не ходить замуж, подольше оставаться в родительском доме. В других песнях женщины насмехаются над злодеем—мужем и его родней с весельем висельника, а, была – не была! Часто в женских песнях говорится о том, что хороша жизнь, если муж хороший, а если плохой – то жизнь тяжела. А песням этим очень много лет, то есть выходит, что женщины были несчастливы с мужьями и до революции, и до войны, и до перестройки? И очень интересно, только ли мы, русские женщины, рассуждаем так?

История моего первого замужества, которое продлилось всего два или три месяца, может быть одной из затейливых иллюстраций к всемирной женской истории.

Когда мне было лет 18, я пала жертвой своей первой настоящей любви. Школьные истории и дружбы, а до них почти детсадовские влюбленности – не в счёт.

Итак, мне было 18, и я только что сдала свою первую в жизни сессию в институте. На новогодней дискотеке в холле общежития среди шума и мигающих огоньков он увидел меня. Я—то его как раз не видела. Я была занята своим платьем, которое мне сшила мама чуть ли не из занавески, по крайней мере, ткань выглядела как тюль. Я навертела волосы на бигуди, потом взбила их до невероятного объёма, подвела глаза и накрасила губы, и со всей этой красотой, невероятно погруженная в себя, стояла у колонны.

Тут Он и возник. Все мы переживали нечто подобное – вот тут Он и …

Он взял меня за руку и повел танцевать. Он ничего не говорил, просто смотрел на меня, откинув голову. Представьте, какая каша у меня возникла в голове. Неужели платье сыграло? Или прическа? Я ему понравилась! А что говорить—то? Надо что—то говорить. Но я могла только глупо улыбаться. И он произнес свою коронную фразу:

– Так улыбаться может только настоящая женщина.

Это я—то? Я и не женщина вовсе, а девушка. Вот оно, определение третьего пола. Не женщина – это значит мужчина. Но и не мужчина. Тогда кто? Третий пол, то есть девушка…

Так я хотела ему понравиться, так хотела быть около него! Меня не отпугнуло ничто – ни резкий запах пота, ни рыжие волосы, ни белесые ресницы, ни заумные разговоры о призвании и творчестве. Что вы! Ведь он учился на четыре года старше и вот—вот должен был стать дипломированным архитектором.

Он и тогда уже был звездой на своем курсе, и это ещё больше толкало меня ему понравиться. Я старалась. Каким—то своим чутьем я поняла, что нравиться легко, надо просто мимикрировать. Точно копировать его, подражать ему, говорить то, что ему хочется услышать.

Если ему нравилась деревянная резьба на старых домах, то и я отчаянно восхищалась этим. Он рассказывал мне про белую, черную и красную керамику, и я немедленно стала любить и это. Всякие висюльки на лямочках – пожалуйста! Роль женщины в семье – как пожелаете, могу и хозяйством заниматься. Я была как воск в его руках, а он говорил об удивительном родстве душ.

Однажды он решил познакомить меня со своими родителями:

– Перед свадьбой было бы неплохо нам всем познакомиться.

Мы ехали к нему домой и смеялись.

Я окончательно растаяла. Я превратилась в растопленное сливочное масло. Я потеряла всякую форму. Я была его.

Нетрудно догадаться, что через пару недель после нашего знакомства с его родителями он меня бросил. Он просто исчез! Сбежал. Потом он ко мне уже никогда не вернулся. А я сидела под его дверью в общежитии, и в животе у меня был дикий холод. Я умирала. У меня не было формы, я не могла быть больше ничьей, даже своей. Тянулись какие—то дни, какие—то ночи, моя жизнь исчезла.

Я не говорю, что я умерла. Нет, я жива, как видите. Просто моя жизнь тогда исчезла.

От горя, и не зная, куда себя деть, я очень часто приезжала к его другу домой. Друг был женатый, проживал в отдельной комнате, его жена накрывала стол, и народу у них набивалось достаточно. Мне казалось, что, бывая у его друга, я продолжаю общаться с ним самим.

На одной из таких посиделок некий Саша взял меня за руку и сказал, что сегодня он меня будет провожать. Я не сказала «нет» потому, что вообще ничего сказать не могла. Во мне не было жизни, воли, желаний, вкусов – ничего.

Раз провожать – значит, провожать. Если бы он, этот Саша, сказал: «Сейчас будем прыгать с крыши», я бы прыгнула. Мне было всё равно. Саша поехал меня провожать, а по пути домой сделал мне предложение руки и сердца. Я подумала, что вот как хорошо, можно выйти замуж. А то вдруг больше никто не позовёт. Заодно можно переехать от мамы, потому что мама, как мне тогда казалось, меня порядочно достала.

Конечно, никто меня не спросил ни о какой любви. Саша мне не понравился. Но это не имело значения. Я даже не пыталась себя остановить. По дороге в ЗАГС я подумала: «Если что, разведусь».

Что такое это «если что», я не знала, но смутно понимала, что всё неправильно.

Через пару дней семейной жизни я поняла, что не могу спать со своим новым мужем. Не в смысле иметь секс, а в прямом смысле – спать в одной кровати.

Он мне был противен. Но не говорить же сразу на третий день, что пора разводиться.

Я стала терпеть. Отворачивалась, когда он меня целовал. Не хотела смеяться, когда он шутил. Не любила на него смотреть. Особенно меня раздражало, что на моё негативное к нему отношение он не обращал никакого внимания, продолжал смеяться и лез целоваться.

Через пару месяцев мы развелись. Я его допекла. Он ушёл от меня к своей соседке по служебному кабинету. Прожили они довольно долго, завели детей и, наверное, были счастливы.

И вот я думаю: почему это все со мной случилось? Ведь я никогда не была дурой, а выходит, что была, и именно дурой. Почему я не выбирала себе пару сама? Почему я была выбираемой?

Кажется, этот страдательный залог, или как это там называется, сыграл со мной очень злую шутку.

Ответ будет таков – мне и в голову не приходило, что я могу выбирать. Я могу притягивать как магнит. Как душистый цветок на раскаленном зноем поле распространяет сладкий аромат и приманивает пчёл, так и я должна была нравиться мальчикам, быть удобной и приятной для них, а уж кто прилетит и сядет на мой цветок – это как Бог даст. То и будем кушать.

Вместо того чтобы хоть как—то постараться разобраться в своём избраннике, я была занята копанием в себе. Я решала глобальную проблему – а нравлюсь ли я ему? Если нет, то что делать и кто виноват?

Сегодня по телевизору увидела ток—шоу про женщин. Какие они одинокие и несчастные. Одна из героинь, плача, рассказывала, что муж избил её, когда она была на четвертом месяце беременности. С мужем пришлось расстаться.

Ведущая, одна наша музыкальная дива, спросила героиню, а что такое вдруг случилось с мужем, что он напал на беременную жену? Может, у него произошло временное помешательство рассудка? И так ли внезапно он помешался в уме?

И героиня, плача ещё больше, рассказала, что он её поколачивал и до беременности. Но она не обращала на это внимания. Думала, что это просто единичный случай. В голову лезла всякая чушь, вроде «бьёт – значит любит».

Она мечтала о семье и не смотрела правде в глаза. Только чудом удалось сохранить беременность.

Одна моя знакомая рассказала мне, что во время очередной ссоры её муж растоптал пластиковое ведро для мытья пола и сломал металлическую швабру. Дальше она добавила:

– Вот такой у него характер. А я что? Я молчу, ничего не говорю, пройдёт. Покричал, конечно…

– А как насчет извиниться?

– А, ерунда. Если у него такой характер, что поделаешь?

И правда…

А сегодня моя сотрудница рассказывала о себе…

Все здешние истории укладываются в несколько предложений. Была замужем. Дети. Жили обеспеченно, была счастлива. Затем что—то случилось, например, операция, или авария, или просто дети начали подрастать. Муж начал пить. Жена должна была взять на себя всю ответственность. Не потому что она этого хочет, просто потому, что больше некому.

Ира рассказала примерно такую историю. Что стала инвалидом, муж запил, а дети были маленькие. Она развелась с ним четырнадцать лет назад, и только два года назад заставила его выехать из её дома. Двенадцать лет она кормила своего бывшего мужа.

– Я готовила для детей, прятала еду в холодильник, а ночью слушала, как он ворует еду.

– Почему ты его не выгнала? Почему двенадцать лет ты позволяла ему воровать еду? – спрашиваю я.

– Не знаю. Вот такой я человек. Мне его было жалко. Не знаю.

– Но ведь он разрушал тебя?

– Да.

– И воровал еду у твоих детей?

– Да.

– И напивался каждый день?

– Да.

– Так почему же, черт побери, ты его не выгоняла?

– Не знаю.

Вот где тайна—то! Она не может ответить. Она даже не пытается оправдаться или придумать какую—нибудь философию про помощь ближнему, про сострадание, про «Все мы под небом едины».

Я слушала её и думала о сотнях, тысячах таких Ир. И подобных мне. Эта Ира живёт сейчас в комнате, где есть только матрац на полу и два стула. У неё нет телевизора, нет компьютера, ничего нет. Она должна за эту комнату уже 1000 баксов. С ней вместе в квартире живет сын хозяина, который вечно голоден и выпрашивает у Иры даже ту жалкую еду, которую она может себе позволить. Ира говорит, что когда она варит макароны, он приходит и жалуется на головокружение и голод. Ира отдает ему свои макароны.

– Мне его жалко.

Я спрашиваю, почему он не работает?

– Потому что ничего не умеет, молодой, всего 22 года.

– А раз ничего не умеет, пусть сидит голодный.

Ира посмотрела на меня так, как будто я предложила ей ограбить банк. Голодный человек – это ужасно. Его надо накормить. Пусть даже собственным ужином.

Перед уходом она сказала:

– Каждому человеку дается испытание по силам, только не каждый знает, есть ли у него эти силы. Многие верят, что сил нет, и сдаются. А некоторые верят, что силы есть, и продолжают барахтаться.

Когда моя мама гостила у меня, она рассказала, что одна моя одноклассница превратилась в алкоголичку. Я позвонила ей. На счастье, она была дома. Долго соображала, кто ей звонит. Потом очень быстро перевела разговор на себя и сказала с почти детским бесстыдством:

– А я совсем спилась. Стала алкоголичкой.

– Почему?

– Интересный вопрос, – помолчав, сказала она. – Не знаю, почему я спилась, а вот интересно, почему ты не спилась? Что тебя держит?

– Дети.

Мне не надо было даже думать, что меня удерживает на плаву. Конечно, дети. У моей одноклассницы детей не было.

Ещё одна моя знакомая сказала однажды, что никогда не узнаешь человека, пока с ним не случится беда. В экстремальных условиях сразу станет видно, сломался человек или продолжает жить. Для меня живой человек не только тот, кто ещё не умер, а тот, кто имеет надежду, мечты, планы, что—то такое, что заставляет его жить. И как же много вокруг таких, кто ещё ходит по земле, дышит, но давно умер. Глаза тусклые, голос слабый, руки не гнутся, язык не шевелится, не задумываясь, отвечают «Да» или «НЕТ» на любые вопросы.

Сегодня получила письмо от мамы. На четырех страницах плотного текста мама учит меня жить. Припоминает мои старые грехи и ошибки, вспоминает, как она сама меня воспитывала, и как ей было тяжело. Наставляет меня, как вести себя с моими собственными детьми.

Приведу дословно одну её фразу:

– Я, конечно, не должна вмешиваться в вашу жизнь, но мне кажется, мать может подсказать, посоветовать, и не просто может, а должна.

Вот такая логика у наших мам. Не может, но может, не должна, но должна. Письмо скучное, как лекция по марксизму—ленинизму. Или как история КПСС. Кто учил, тот помнит, а кто не учил – ничего не потерял.

Иногда я думаю – почему моя мама не говорит со мной? Не умеет? Не знает, о чём? Или просто я ей не интересна? Она пишет, что нехорошо говорить о себе, что ты умная. У людей может быть «другая» реакция. И дочке я не должна говорить, что она красивая. А то она, дочка то есть, испортится.

А, вспомнила, что мне это мамино письмо напоминает. Антон Павлович Чехов – «Человек в футляре». Лошади кушают овес и сено. Волга впадает в Каспийское море. Надо делать то, а другое не надо. Бедная моя мамочка. Всю жизнь она учит меня, что «как бы чего не вышло».

Когда родился мой сын, у моих соседей на три этажа ниже тоже родился сынок, и мы необыкновенно подружились. Я жила с родителями, а они жили одни, и я часто сидела у них дома, мы с Людочкой болтали и наблюдали за детьми. Мы вместе гуляли, проводили почти всё время вместе.

Людочкина мама Алла Ивановна часто заходила к ним, чтобы помочь. Она мыла посуду или готовила, или убирала, или гладила – делала всё, что придётся, и всегда улыбалась, и всегда она была ласковая с Людочкой, и были они как подружки.

Я завидовала Людочке. Её мама никогда не давала ей советов, никогда не критиковала, никогда не была раздраженной. Что бы Людочка ни сделала, всё было хорошо, всем она была довольна. Стоит ли говорить, что я завидовала Людочке отчаянно.

Когда мне было лет двадцать, телевидение разродилось сериалом «Санта—Барбара». Довольно большая часть моей жизни прошла под звуки музыки из этой энциклопедии богатой жизни. Иногда я, сама смеясь над собой, зависала перед телеэкраном с надкушенным бутербродом в руке.

Почему смеялась? Да уже в то время наши юмористы потешались над домохозяйками, которые заняты уходом за детьми и ничего, кроме телевизора и телесериалов, знать не желают.

Телесериалы стали символом жизни обывателя, почти пошлости. В то время я училась в университете и считала себя прогрессивной и продвинутой. Тем не менее «Санта—Барбара» приковывала меня к себе вопреки моему слегка ироническому к ней отношению.

Помню, меня потрясали диалоги между матерью семейства и её взрослыми дочерьми. Мать разговаривала с ними так, как будто это были не её дети, а взрослые женщины, глубоко ею уважаемые. Она была вежлива с ними, шутила, очень деликатно спрашивала об их жизни, постоянно оговариваясь, что извиняется, если это может как—то повлиять на их, дочерей, самочувствие.

Иногда меня раздражали эти диалоги, я не могла поверить, что такое бывает в реальной жизни. Потом я подумала, что невозможно обмануть целую страну – Соединенные Штаты Америки, что если бы в этом сериале всё было выдумкой, то никто бы не стал смотреть такой длинный фильм. Значит, всё диалоги в фильме – правда. Это было так не похоже на мою жизнь, на мою семью.

Мои мысли скачут, но это только кажется, что всё, о чем я рассказываю, – случайный набор событий и наблюдений. На самом деле всё это о нас, о женщинах.

И история моей жизни, и другие истории, и первая любовь, и всё остальное – о нас.

Дата добавления: 2016-03-26 | Просмотры: 364 | Нарушение авторских прав