АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Пациенты типа Рапунцель

Пациентами, для которых эта сказка была бы символическим описанием процесса их терапии, обычно являются люди, детство которых украдено травмой. Они вынуждены были повзрослеть слишком быстро, слишком рано стать самодостаточными. Ведь иметь детство означает иметь поддерживающее окружение, в котором ребенок может положиться на опекающих его родителей (см. Modell, 1976). При наличии поддерживающего (facilitating) окружения отпадает необходимость в том способе самосохранения, какой мы видим в случае травмы. По идее, ребенок не должен "брать себя в руки" — есть кто-то еще, кто выполняет эту задачу. Д.В. Винникотт показал, что в том случае, когда для ребенка создано "достаточно хорошее" поддерживающее окружение, рост личности происходит в "переходных отношениях" с выработанными в воображении "другими" в игре и творческом самовыражении. Многие из наших пациентов слишком рано лишаются возможности проработки в воображении внешней реальности. Игры заканчиваются, ребенку остается только защитное фантазирование, и во владение внутренним миром вступает неусыпная система самосохранения.

Однако с разрывом реальности и воображения не исчезает потребность в переходных отношениях. Просто эта потребность отступает во внутренний мир и продолжает свое существование на внутреннем уровне как иллюзия. Реальный "другой", отвергнувший ребенка во внешних отношениях, теперь замещен магическим, любящим всех без исключения, галлюцинаторным опекающим "я", которое вступает во внутренний диалог с умерщвленным эго. Внешняя связь между "я" и объектом превращается во внутреннее "мы", и ребенок становится поглощенным внутренней реальностью — мечтательным и изолированным, полным тайных меланхолических страстных желаний и отчаяния. Оставаясь зеленой на изысканной диете иллюзий, пациентка типа Рапунцель внешне может выглядеть благополучно, но она не в состоянии жить творческой жизнью во внешнем мире, она начинает утрачивать способность укорениться где-либо в реальности. Взамен реальной самооценки, которую дают достижения во внешнем мире, эго питается суррогатом фантазий всемогущества и чувством внутреннего превосходства, развиваемых с тем, чтобы рационализировать ничегонеделание. Этих внешне упрямых и несговорчивых пациентов все в большей и большей степени тревожат чувства деперсонализации, собственной искусственности, "пребывания за зеркальным стеклом", панические состояния спутанности, связанные с нарушениями чувства реальности, а также различные формы соматиза-ции. Используя диагностическую терминологию, этих пациентов следовало бы назвать "шизоидами", (однако, как заметил Фэйрберн и не только он, каждый живой человек является в той или иной степенью "шизоидом").

Эти пациенты представляют собой особый вызов для терапевта и открывают особые перспективы. На собственном опыте я убедился, что терапевта обычно весьма трогает их храбрость и их энергичная личностная собранность (integrity), даже тогда, когда становится понятно, что эта энергичность (волшебница в сказке о Рапунцель), стоящая на страже ядра их индивидуальности (selfhood), на самом деле является основным источником их проблем. Развитые отношения этих пациентов с внутренним миром также привлекают к ним внимание терапевта. Внутренний мир не является для них эпифеноменом — просто вместилищем вытесненного материала — он представляет собой сокровище отрытого клада с хрупким содержимым, нуминозность которого наделяет его высшей ценностью. Это те люди, которые принимают свои сны всерьез, они ведут дневники своих размышлений и переживаний, очень много и жадно читают. Они, кроме всего прочего, ценят скрытое, тайное, прекрасные грани жизни, которые с такой легкостью утрачиваются "хорошо адаптированными" людьми,— так Принц, захваченный пением Рапунцель, отваживается на проникновение в ее неприступную башню.

Я полагаю, что Юнга можно уверенно отнести как раз к таким людям. В прологе к своей автобиографии Юнг пишет:

По существу, упоминания заслуживают только те события моей жизни, в связи с которыми в этот преходящий мир прорывалось дыхание мира вечного. Вот почему я говорю главным образом о своих внутренних переживаниях; к их числу я отношу сны и видения. Они составляют "сырье" моей научной работы. Именно из этой огненной лавы выкристаллизовался камень, который мне надлежало обработать.

Все остальные воспоминания — о путешествиях, о людях, о моем окружении — бледнеют рядом с этими событиями внутренней жизни... Внешние обстоятельства не заменяют внутреннего опыта. Моя жизнь бедна внешними событиями. Я могу понять себя только в свете событий внутренней жизни.

(Jung, 1963. 5)

* Юнг К.Г. Дух и жизнь М.: Практика, 1996, с. 10—11.

В этом контексте имеет смысл упомянуть, что в конце жизни Юнг уделил много времени работам по алхимии, запершись в своей башне в Боллингене, на берегу Цюрихского озера. Именно жизнь в башне была суждена Рапунцель в начале нашей сказки. Мы рассмотрим эту историю поэтапно, на каждом этапе приводя клинический и теоретический комментарий.

Рапунцель¹: часть I

Однажды жили на свете муж и жена; им давно уже хотелось иметь ребенка, но его все не было; и вот, наконец, явилась у жены надежда, что милостивый Господь исполнит ее желание.

А было у них в горенке маленькое окошко, оттуда был виден великолепный сад, где росло много прекраснейших цветов и всякой зелени. Но сад был обнесен высокой оградой, и никто не осмеливался в него входить, так как сад этот принадлежал одной колдунье; она обладала большим могуществом, и все на свете ее боялись.

Стояла один раз жена у окошка, заглянула в сад и увидела грядку, а рос на ней прекраснейший рапунцель; был он на вид такой свежий и такой зеленый, что ей страсть как захотелось отведать этого рапунцеля. Это желание у нее с каждым днем все возрастало, но так как она знала, что его достать ей никак невозможно, то она вся исхудала, побледнела и выглядела несчастной. Испугался муж и спрашивает:

— Чего тебе, моя женушка, недостает?

— Ах,— говорит она,— если не добыть мне из того сада, что за нашим домом, зеленого рапунцеля и его не отведать, то остается мне одно — помереть.

Муж очень ее любил и подумал: "Уж если жене моей от этого помирать приходится, то я достану для нее рапунцеля, чего бы это мне ни стоило".

И вот перелез он в сумерках через каменную ограду в сад колдуньи, нарвал второпях целую пригоршню зеленого рапунцеля и принес его жене.

Она тут же приготовила себе из него салат и с жадностью его поела. И салат ей этот так понравился, показался ей таким вкусным, что на другой день появилось у нее желание втрое большее, чем прежде. И она не могла найти себе покоя, пока муж не согласился полезть в сад еще раз.

Он пробрался туда в сумерках, пролез через каменную ограду...

Первое, что необходимо отметить в первой части сказки,— это наличие двух миров, отделенных друг от друга стеной, через которую перелезает муж. В нашей сказке мир, к которому принадлежит сад,— "великолепный" мир, полный прекраснейших цветов и зелени. Но он также и опасен, ведь он принадлежит колдунье. По другую сторону стены располагается земной, повседневный, "мнящий о себе" (high-up) мир мужчины и его жены, которые, мы об этом говорили, томятся от своей бесплодности. Однако ситуация в начале сказки уже близка к перемене.

Мы могли бы охарактеризовать эти два мира просто как "бессознательное" и "эго", однако это было бы не вполне точно. Было бы лучше, если бы, в целях наглядности, мы придерживались бы применительно к этим двум мирам более крайних точек зрения. В этом ключе, область колдовства была бы ближе к тому, что имел в виду Юнг, говоря о "психоидной" или "магической" области психики. Это самый глубокий уровень бессознательного, fons et origio* всех видов психической энергии, очень близко соотносящийся с инстинктивной и телесной сферами. Юнг назвал эту область "коллективным бессознательным" или "мифическим" уровнем. На этом уровне архетипическое воображение и первобытные аффекты структурируют события в не поддающемся логике (implicate) порядке, достигая сознания в форме нуминозных образов.

* Основа и источник (лат.)

С другой стороны, мы имеем ограниченный временем и пространством мир реальности — это мир "эго", так сказать. Этот мир "реален", но не искуплен и материален — ограничен смертью, рутиной, фамильярностью и обыденностью. Он преисполнен расставанием и утратой, окончанием и началом, разделением на части, а не целостностью. В буддизме это покров Майи — мир, сам по себе лишенный смысла, но абсолютно необходимый для порождения смысла.

В нашей истории два мира разделены высокой стеной — именно это случается, когда травма наносит удар по неустойчивому (fluid) переходному миру детства. Тогда на сцену выступают архетипические защиты с тем, чтобы отрезать эго от ресурсов бессознательного, а также от витальности, включенности в жизнь внешнего мира, примеры чему мы могли видеть в ряде приведенных выше случаев. Часть, представляющая Защитника в нашей внутренней диаде, старается компенсировать эту ситуацию, поставляя безмерно возвеличивающие внутренние фантазии, продуцируемые коллективной психикой. Но этот процесс сопровождается ослаблением способности взаимодействовать с реальностью (по причине утраты необходимой для адаптации агрессии), и по мере этого ослабления внутренний мир становится все более преследующим. Жизнь истощается и теряет свою остроту. Окружающее начинает казаться мертвым, "нереальным", внутренним миром овладевает нарастающая тревога.

Наша история готова предложить способ разрешения этого диссоциативного состояния. Начальной точкой этого разрешения является состояние "страстного желания", в нашем случае это желание иметь ребенка. Сюжет сказки "наделяет" этим желанием бесплодную жену, которая, наконец забеременев, начинает жаждать свежих рапунце-лей, которые растут в саду за стеной. Тот факт, что имя ребенка совпадает с названием того, чего так страстно желает ее мать, подчеркивает символическую эквивалентность ее желания иметь ребенка и ненасытной жажды отведать рапунцелей из сада. Именно это страстное желание — неутолимая тяга — и есть то, что связывает два мира, разделенных стеной.

Ведьма, находящаяся в противоположном положении относительно матери, тоже не имеет детей. Она живет в своем заколдованном мире, отгороженном от реальности, выращивая рапунцель, и кажется вполне довольной, пока мужчина не врывается в ее пространство "снаружи". (Заметим, что здесь вторжение мужа — мужской фигуры из "реального" мира — в отгороженное заколдованное пространство предвещает последующее появление Принца в башне Рапунцель.) Итак, муж выступает в роли катализатора осознания колдуньей того, что она тоже чего-то лишена. Теперь она хочет того, чего она не может иметь,— ребенка, которого она не может выносить, потому что она — колдунья. Только земная мать может выносить ребенка. Итак, объектом желания и матери, и ведьмы становится то, что другая имеет со "своей" стороны стены. Зависть здесь является, по-видимому, решающей связью. Колдунья завидует матери, которая имеет "реальную" Рапунцель. Мать жаждет заколдованных рапунцелей, принадлежащих ведьме. Зависть и взаимное желание дают старт нашей истории.

Соответственно, на ребенке, как желаемом связующем звене между двумя разделенными стеной мирами, сходятся все надежды в этой истории. В мифологических и сказочных сюжетах часто дело обстоит именно так — в ребенке становится возможной актуализация в реальном мире того, что было до сих пор в потенции. Следовательно, символически ребенок представляет собой возможность реализации в жизни личностного духа. В чудесный момент рождения ребенка воображаемое становится реальным, воплощенным, и я убежден, что как раз на этом основании мифология предлагает тему рождения божественного ребенка в качестве ответа на вопрос: "Действительно ли Бог являет себя в истории?" Христианство отвечает на этот вопрос: "Да, но...". Да, но этот божественный ребенок (Бог/человек) должен будет родиться вновь по прошествии периода заблуждений, и это второе рождение будет эквивалентно жертвоприношению. В следующей главе мы уделим много внимания обсуждению темы жертвы, которая является центральной в истории об Эросе и Психее. Рапунцель также проходит через "жертвоприношение" — она приносит в жертву свои волосы и покров иллюзий, под которым она жила в своей башне. Она должна "заново родиться" из замкнутого, огороженного стеной пространства.

В первой части нашей истории есть еще одна интересная деталь. Отец, эмиссар страсти матери, впервые спускается в сад "в сумерках" и в сумерках же успешно возвращается домой с рапунцелями. Он попадает в затруднительное положение, когда пытается пробраться в сад в темноте*. В чем же заключается символический смысл "сумерек"? Американский читатель вспомнит популярное телевизионное шоу 60-х годов "Сумеречная зона". Это были истории о привидениях, в которых необыкновенные события происходили в пороговое время, разделяющее области дня и ночи, то время суток, когда открываются возможности проявления сверхъестественного. Сумерки есть та переходная область, в которой происходит взаимопроникновение (со-mingled) двух миров,— ночного мира, представляющего бессознательное, и дневного мира, представляющего эго и сознание. Там, где они встречаются, могут происходить волшебные вещи. Между двумя мирами открывается проход, и энергия получает возможность циркулировать туда и обратно. Страстное желание может получить удовлетворение, может наступить исцеление — однако между двумя мирами должно сохраняться напряжение. Ни один из них не должен быть слишком жадным, как это случилось в нашей истории. Жена не смогла удовлетвориться полученными свежими рапунцелями. Так долго стремясь к тому, что находится за стеной, теперь она не может совладать со своим пристрастием к еде — типичная проблема пограничных пациентов.

* В русском переводе эти два момента сказки не различаются. В английском же варианте муж во второй раз пробирается в сад "под покровом темноты" (in the gloom).

Мы уже обсуждали ранее, как, согласно Винникотту, разнообразные "переходные процессы" представляют эту "сумеречную" зону. Для Винникотта парадигматической метафорой этого процесса является волшебный момент, когда младенец, испытывая голод и другие потребности, "галлюцинаторно представляет материнскую грудь", а мать, представляющая реальность, ведомая эмпатией, помещает свою грудь как раз в то место, где разворачивается галлюцинация младенца. В этот момент, говорит Винникотт, между двумя мирами устанавливается магическая связь, и младенец переживает действительное творение мира, его или ее всемогущество не подвержено сомнению. Никто не задаст ребенку невыносимого вопроса: "Ты нашел это или ты сотворил это?" На этот вопрос можно будет ответить позже, когда накопится достаточно "иллюзорного" опыта. Затем ребенок может начинать принимать во внимание опыт "разочарования" (см. Winnicott, 1951).

Несмотря на свою интроверсию, Юнг также осознавал важность переходных процессов. Временами он даже "помещал" бессознательную психику в промежуточной зоне между "я" и другими. Например, отвечая на вопрос коллеги, спрашивавшего его о том, почему сны определенной пациентки, как ему кажется, всегда имеют отношение к аналитику, Юнг писал:

Что касается Вашей пациентки, то вполне понятно, почему Вы послужили поводом для ее снов... На самом глубоком уровне смысла мы видим сны не из нас самих, а из того, что лежит между нами и другими.

(Jung, 1973: 172)

Таким образом, Юнг намного опережал свое время, указывая на важность этого межличностного "поля" как пространства, в котором зарождается жизнь символов. Вся его книга о переносе (Jung, 1946) посвящена преобразующим процессам, протекающим в этом "поле".

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 596 | Нарушение авторских прав