АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Птица Фица

Как и в сказке о Рапунцель в начале нашей истории два мира, мир реальности и мир воображения разделены между собой — но на этот раз не просто стеной, а огромным расстоянием и темным лесом, разделяющим земной мир человеческих "дочерей" и "заколдованный" мир волшебника. Как мы видели в представленных клинических случаях, на личностном уровне эта жесткая сепарация представляет собой неизбежный результат травматического нарушения "переходных процессов" при отсутствии достаточно хорошей родительской поддержки в раннем детстве. После этого нарушения первичные аффекты архетипической психики не становятся персонифицированными и преобразованными из своих исходных недифференцированных "магических" форм в смягченные, модифицированные человеческие формы. Мы также видели и то, что в результате нарушения переходных процессов мир воображения показывает себя всегда "негативно" и персонифицирует себя в дьявольской фигуре, которая насылает чары на определенного представителя замкнутого на реальность эго.

Итак, наша сказка начинается с серии околдовываний, которые мы можем себе представить как "попытки" мира воображения втянуть привязанное к реальности эго в какую-либо форму взаимодействия с бессознательным (подобное похищению Гадесом Персефоны). Однако при отсутствии адекватного, стоящего на своем эго такие попытки неизбежно приводят к саморазрушению, и нет более отвратительных образов этого разрушения, чем в истории о Птице Фица. Ниже мы приводим сказку, разбив ее на две части.

Сказка¹: часть I

Жил-был однажды на свете колдун; обернулся он нищим и стал ходить по домам и милостыню просить и хватал красивых девушек. И никто не знал, куда он их уносит, так как с той поры их никто больше нигде не видел.

Вот подошел он раз к дому одного человека, у которого было три красивых дочери; а был у колдуна вид бедного, дряхлого старца, и висела у него за плечами сума, будто для сбора подаяний. Попросил он дать ему немного поесть. Вышла из дому к нему старшая дочь и хотела подать ему кусок хлеба, но только он к ней прикоснулся, как тотчас пришлось девушке прыгнуть к нему в суму. Потом он ушел оттуда быстрыми шагами и отнес ее в темный лес, в свой дом, а стоял он в самой гущине леса. В том доме было все убрано очень красиво; и дал ей колдун все, что только она пожелала, и сказал:

— Моя любушка, тебе у меня понравится, все у тебя будет, чего только душа твоя пожелает.

Так продолжалось несколько дней, и вот однажды он ей говорит:

— Мне надо будет из дому отлучиться и оставить тебя на короткое время одну; на тебе ключи от дома, и можешь всюду ходить и все рассматривать, только не смей заходить в одну из комнат, открыть ее можно вот этим маленьким ключиком; делать это я тебе запрещаю под страхом смертной казни.

Дал он ей еще яйцо и сказал:

— Это яйцо береги как следует, а лучше всего носи его всегда при себе; если оно пропадет, то случится из-за этого большое несчастье.

Взяла она ключи и яйцо и обещала выполнить все как следует. Когда он ушел, стала она бродить по дому, обошла его весь снизу и доверху и осмотрела все; комнаты сияли серебром и золотом, и ей казалось, что ни разу в жизни не видела она подобной красоты. Наконец она подошла к запретной двери, хотела было мимо нее пройти, но любопытство не давало ей покоя. Она осмотрела ключик, а был он похож на все остальные, вставила его в замочную скважину, слегка повернула — и вдруг дверь отворилась.

Но что же увидела она, войдя в комнату?

Стояло там посредине большое окровавленное корыто, и лежали в нем изрубленные люди; поодаль стояла плаха, и лежал на ней блестящий топор. Она так сильно испугалась, что яйцо выскочило у нее из рук. Она подняла его и стала стирать с него кровь, но напрасно она старалась — кровь тотчас опять появлялась на яйце; терла она его, вытирала, но ничего из этого не вышло.

А вскоре воротился домой из своих странствий колдун, и первое, что он потребовал, были ключик и яйцо. Она подала их ему, но при этом дрожала, и увидел колдун тотчас по красному пятну, что она была в кровавой комнате.

— Если ты входила против моей воли в ту комнату,— сказал он,— то должна будешь теперь против своей воли опять вернуться туда. Твоей жизни пришел конец!

Он бросил ее наземь и потащил туда за волосы; отрубил ей на плахе голову, всю ее изрубил на куски — и потекла кровь по полу. Кинул он ее потом в корыто, туда, где лежали и остальные.

— А теперь надо будет мне притащить и другую,— сказал колдун и, обернувшись нищим, стал опять ходить по домам и просить милостыню.

И подала ему вторая сестра кусок хлеба, он поймал ее, как и первую, лишь только к ней прикоснулся — и унес ее с собой. Пришлось ей не лучше, чем ее сестре,— ее тоже погубило любопытство. Открыла она кровавую комнату, заглянула туда и поплатилась за это жизнью.

А колдун отправился снова и принес третью сестру, но та оказалась умной и хитрой. Дал он ей ключик и яйцо, а сам ушел из дому. Но она сначала бережно спрятала яйцо, а потом осмотрела весь дом и, наконец, вошла в запретную комнату и— ах! — что же она увидела! Обе ее любимые сестры лежали в корыте, убитые и порубленные.

Но она подняла их и собрала по кускам, сложила их вместе, как должно, голову, руки и ноги. И когда все было сложено как следует, они начали сами собой двигаться, срослись — и обе девушки открыли глаза и ожили снова.

Они обрадовались, стали целоваться и обнимать друг дружку. А тут вернулся колдун и потребовал тотчас ключик и яйцо и, не найдя на нем и следа крови, сказал:

— Ты испытанье выдержала и должна стать моей невестой.

И потерял он над ней теперь всякую власть и должен был исполнять все, что она потребует.

Итак, мы видим здесь архетипическую историю, в которой заглавную роль играет садистическая фигура расчле-нителя, несущего, по-видимому, образ непреодолимого зла, не желающего ничего другого, кроме уничтожения всего человеческого. И все же у нашего волшебника есть некоторые черты, которые усложняют эту простую интерпретацию. Волшебник дает своим жертвам яйцо — символ жизненного потенциала, и просит сохранить его. Только третья дочь справляется с этим заданием,— отложив яйцо в сторону, она делает все возможное, чтобы избежать кровавой комнаты и собрать заново расчлененных сестер. Яйцо является важным символом в этой истории, часто встречающимся в других сказках и мифах. Обычно он представляет жизненный принцип во всей целостности — недифференцированную всеобщность (totality), обладающую потенциалом к творческому бытию, воскрешению (Пасха) и несущую надежду — надежду на жизнь в этом мире (см. Cooper, 1978:60).

Пример появления этого символа мы можем найти в литовской сказке под названием "Как дровосек перехитрил дьявола и женился на принцессе" (см. von Franz, 1974: 227-9), в которой яйцо служит непосредственным носителем связи между мирами воображения и реальности. Оно имеет какое-то отношение к существу, способному вести творческую жизнь в обоих мирах одновременно. Дровосек спасает королевскую дочь от дьявола, из глубины преисподней, где тот держит ее в хрустальном дворце, похожем на чудесную "золотую клетку" нашего волшебника, в которой он удерживает трех своих жен до того переломного момента, когда, одолеваемые любопытством, они нарушают его запрет. В сказке о дровосеке герой превращается в муравья и спускается в бездну в поисках принцессы. Он находит ее сидящей у окна в хрустальном дворце. Принцесса приходит в восторг, увидев его, однако теперь перед ними (как и перед Рапунцелью) встает вопрос, как отсюда выбраться. В конце концов принцесса вспоминает, что она прочла в книге дьявола, что в неком дереве спрятано бриллиантовое яйцо, и если кто-нибудь перенесет его в верхний мир, то там же окажется и хрустальный дворец. (Мы могли бы истолковать это как освобождение воображения от плена подземного мира, т. е. освобождение его от защитной функции, от роли фантазии, оторванной от реальности.) Дровосек превращается в разных животных для того, чтобы добыть яйцо, и когда, наконец, ему это удается, из-под земли возникает хрустальный дворец вместе с королевской дочерью. После этого принцесса и дровосек женятся и живут счастливо в этом хрустальном дворце (теперь установлена связь между воображаемым и реальным).

Фон Франц говорит:

Хрустальное яйцо неразрушимо par exellence*; оно является (как в восточной, так и в западной алхимии и философии) символом Самости в ее высшей неразрушимости... яйцо находится в руках разрушительного подземного мира... оно должно быть поднято наверх... принцесса помогает в этом. Она читала книгу дьявола о магии, поэтому она знает, где находится яйцо и как его поднять на поверхность земли.

(там же: 234)

* По преимуществу (франц.)

В сказке о Птице Фица злой волшебник дает своим заколдованным женам ключ к их собственному спасению. Он поручает заботливо хранить яйцо до его появления и говорит им, что они должны все время носить это яйцо с собой, так как может случиться большое несчастье, если они потеряют его. Таким образом, волшебник не является абсолютно злым, он, видимо, хочет, чтобы кто-то избежал его убийственной деструктивности. В плане его собственной трансформации мы могли бы сказать, что в "испытании", уготовленном волшебником, скрыта тайная надежда на то, что однажды он найдет кого-то, кто будет достаточно сильным для того, чтобы освободить его от присущей ему ужасной власти и обратить в человека! Это напоминает нам о том, что в мифологии все волшебники и ведьмы живут развоплощенной "демонической" жизнью, они всегда изолированы от общества, всегда вне времени и пространства в волшебном мире, застрявшие в "зачарованности". Соответственно, они постоянно пытаются захватить людей, принадлежащих реальному миру,— обычно детей или прекрасных (беззащитных) дев. Именно неуязвимость волшебников бесконечно поддерживает их развоплощенность. Мы могли бы сказать, что они пытаются "воплотиться" — войти в пространственно-временной мир, принять его ограничения. Они не могут воплотиться иначе, как через обладание кем-то реальным, поэтому наш волшебник похищает человеческих дочерей, отчаянно ища воплощения. Но, согласно своей природе, он продолжает расчленять их, снова и снова развоплощая их в деструктивной фантазии, пока, наконец, он не встречает ту, которая превзошла его в ловкости и хитрости. Ее способность обрести власть над волшебником связана с тем, что она отвела некоторую часть его отщепленной агрессивной энергии (кровавая комната), оставшись при этом не разрушенной этой энергией. И он помогает осуществить это, вручая ей яйцо.

Тот факт, что волшебник дает ключи к своей собственной трансформации и к трансформации третьей жены, подтверждает предположение, что он является символом того, что Юнг назвал "архаичной амбивалентной Самостью", которая еще не очеловечена соответствующим образом. В диаде волшебник/беспомощные, невинные жены Самость в сказочной истории, в основном, находится на стороне зла. Эрих Нойманн назвал такую ее форму "негативистичной Самостью" (Neumann, 1976), функция которой состоит, скорее, в расщеплении (расчленении) личности, чем в ее интеграции. Это необычный для юнгианского подхода взгляд на Самость. Обычно Самость понимается как руководящий и объединяющий центр психики, ассоциирующийся с образами целостности (круг) или объединения противоположностей внутри высшей общности (totality) (мандала). Самость, переживаемая как нечто пугающее или нуминоз-ное, в юнгианской теории обычно идентифицируется с позитивной стороной нуминозного, проявляющейся во всех символах, связанных с человеческим переживанием божественного. В роли координатора психического развития Самость рассматривается как внутренний фактор, организующий процесс индивидуации вместе с эго, как со своим младшим компаньоном (affiliate). Этот довольно оптимистичный взгляд на Самость соответствует действительности, исключение составляет ситуация тяжелой психической травмы.

Один из центральных пунктов этой книги состоит в том, что изложенная выше оптимистическая точка зрения на Самость должна быть скорректирована с учетом понимания того, что происходит во внутреннем мире, когда психическая травма прерывает нормальные процессы "воплощения". Из-за психической травмы Самость не имеет возможности претерпеть очеловечивающее преобразование, оставаясь, таким образом, архаичной. И тогда Самость проявляется в форме радикальных противоположностей, которые находятся в состоянии войны друг с другом; добро против зла, любовь против ненависти, исцеление против разрушения. Такой ход рассуждений подводит юнгианс-кую теорию близко к положениям теории объектных отношений — при учитывании, однако, важнейшего вклада Юнга — осознавания нуминозного измерения архаичной динамики Самости, с одной стороны, и с другой стороны — ее мифологических эквивалентов.

В нашей истории волшебник представляет собой темный аспект Самости, хотя в его жесте, связанном с вручением яйца, содержится намек на его благожелательную сторону, а также доказательство его несомненного желания трансформации. Итак, он представляет собой антиномию — сочетание (conjunction) противоположностей — амбивалентность. В мифологии архетипические представители амбивалентной природы архаичной Самости всегда являются Трикстерами. Любимым примером Юнга был Гермес/ Меркурий. Трикстер идеально подходит для роли носителя (agent) трансформации, так как несет в себе две стороны расщепленной психики. Трикстер и злой, и добрый, любящий и ненавидящий, мужчина и женщина, он в своем образе сводит вместе противоположности, в то же время оставляя их дифференцированными. Изменяя форму по своему желанию, он является преобразователем, претерпевающим трансформацию.

В тех психологических и мифологических системах, где посредничающий Трикстер все еще не материализовался, благожелательный и злотворные аспекты Самости расщеплены на две фигуры, черную и белую, в то время как третий посредник (часто герой или героиня повествования) вовлечен (а) в борьбу за обретение целостности. Например, мы видим это в греческом мифе о Деметре/Персефоне, где Зевс, бог неба, со своей божественной птицей, орлом, представляет позитивную сторону Самости, в то время как Гадес, пленитель душ, представляет ее негативную сторону, а дочь Деметры, Персефона (с помощью Меркурия), является связующей нитью между этими двумя противоположностями. В нашей христианской традиции — это раскол между Небесным Отцом или Логосом, с одной стороны, и падшим человечеством, находящимся под властью падшего ангела Люцифера, с другой; Христос же является посредником, ведомым Святым Духом. Мотив этого тройственного динамизма звучит и в египетском пантеоне, где Осирис представляет позитивную, или светлую сторону Самости, его брат Сет — злобную, или темную сторону, а Изида — крылатая женственная сущность (principle), вместе со своим сыном Гором устанавливает посредническую связь. Подобно третьей дочери, исполняющей посреднические функции в нашей сказке, Изида также оживляет разрубленного на куски Осириса. Она собирает разбросанные фрагменты его тела, объединяет их и оплодотворяет сама себя, Гор же является плодом этого союза.

Эти великие архетипические истории дают нам богатую палитру образов, относящихся к процессу, посредством которого Самость объединяется и воплощается в истории. Как бы то ни было, но основная идея заключается в том, что Самость не может достигнуть этого без претерпевания противоположностей на человеческом уровне сознания. Другими словами, только в жизни человека могут быть интегрированы эти великие архетипические силы (dynamisms).

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 651 | Нарушение авторских прав