АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Монреальский синдром 17 страница

Жюдит снова налила себе шампанского. Похоже, она разволновалась сильнее прежнего. Теперь Шарко видел перед собой потрепанную птичку, жалкую старуху, которая пытается остановить время, но ей это никак не удается.

– Он вернулся из этой проклятой страны не таким, каким уехал. Перестал быть самим собой. Так переменился, словно эти джунгли и эти тени околдовали его, и ему уже не стряхнуть с себя чар. Жак снимал среди дикарей, среди племен, которые впервые в жизни видели цивилизованного человека. Не могу забыть один из многочисленных в его фильме кошмарных планов: берег реки, и вдоль всего берега – насаженные на частокол человеческие головы. Одному богу известно, что там происходило, в глуши этой дикой страны…

Она потерла руки, будто они замерзли.

– Провал картины стал для Жака новым и очень сильным ударом. Для французской кинематографии его больше словно бы и не существовало. Но между нами связь сохранилась, мы остались друзьями, и я всегда надеялась снова завоевать его. А потом, через несколько месяцев, он пропал, от него долго не было никаких вестей. Я не выдержала, пошла к нему в студию. Оказалось, он внезапно уехал – со всей своей техникой, со всеми своими пленками. Его самый верный ассистент сказал, что Жак отправился в Соединенные Штаты. Вот так вот – нежданно‑негаданно.

– А зачем отправился, этот ассистент вам сказал?

– Напустил тумана… Якобы у Лакомба там назревает какой‑то серьезный проект… Якобы кто‑то там видел его фильмы и захотел работать с ним… Больше ничего узнать не удалось, и больше никто никогда ничего о нем не слышал.

– Никто, кроме вас.

Она кивнула. Глаза у нее были пустые.

– А я – в пятьдесят четвертом, три года спустя. Три года ничего, никаких новостей, и вдруг – звонок. Жак просит приехать к нему в Монреаль, у меня там будет несколько съемочных дней, обещает заплатить по‑царски. А я в это время работала как вол, чаще раздевалась перед камерой, чем в жизни, и получала за это жалкие гроши. Мне было ничуть не стыдно сниматься нагишом, наоборот, я внушала себе, что это – лучшее средство стать звездой, но вы же знаете, что такое – утраченные иллюзии… В моей жизни произошло то же, что в жизни Жака, я проиграла, мне не удавалось сняться нигде, кроме убогих третьестепенных картин для сексуально озабоченных бедолаг. Я дико нуждалась в деньгах, ну и, естественно, согласилась не задумываясь. Кроме того, это же была для меня возможность снова увидеть Жака, а может быть, и начать с ним все сначала, понимаете? Я попросила прислать мне сценарий, он сказал: в этом нет необходимости, и я как в воду бросилась. Он прислал мне аванс, половину гонорара, оплатил перелет, и вот я уже в Канаде…

Волнение теперь не покидало старую актрису. Люси и Шарко глаз не сводили с ее губ, Люси даже перестала записывать. От шампанского Жюдит захмелела, настроение у нее поминутно менялось: то ее охватывала ярость, то накатывала нежность, то становилось видно, что ей страшно. Больше полувека мадам Саньоль держала свои чувства глубоко внутри, теперь они прорвались наружу.

– Едва ступив на канадскую землю и увидев глаза Жака, я поняла, что сделала ошибку. Ни у одного мужчины на свете никогда я не видела такого взгляда. Похотливый – и при этом холодный, безразличный. Он постригся почти наголо, выглядел каким‑то грязным. Он даже не обнял меня! Женщину, с которой проводил такие волшебные ночи! Он просто отвез меня на съемочную площадку, даже и не подумав объяснить по дороге, где пропадал столько лет, что делал все это время… Мы приехали на заброшенную ткацкую фабрику, где‑то поблизости от Монреаля, точно не знаю. Там не было никого, кроме нас с Жаком, его камеры, остальной его техники и людей в перчатках и черной одежде. Лиц я не видела – все были в масках‑капюшонах. Еще там были матрасы и запас пищи на несколько дней. Под жилье был приспособлен дальний угол склада… Я поняла, что придется день и ночь находиться в этом мрачном месте. И в этот момент услышала его голос: «Ты раздеваешься догола, Жюдит, ты танцуешь, и ты слушаешься меня во всем». Была осень, я замерзала, боялась, но действительно слушалась: мне же заплатили. Это длилось три дня. Три дня ада. Думаю, вы видели сексуальные сцены в этом фильме, стало быть, знаете, что там происходило…

– Нет, целиком этих сцен мы не видели, – возразил Шарко. – Только стоп‑кадры, причем скрытые. Сублиминальные образы.

Старая дама с трудом сглотнула.

– Еще один его трюк. Очередная ловушка.

Комиссар наклонился вперед:

– Давайте поговорим о других эпизодах. Вы лежите в траве, обнаженная, лежите неподвижно – как мертвая.

Жюдит напряглась.

– Это была вторая большая часть съемок. Я должна была неподвижно лежать голой на лужайке около фабрики. На улице тогда было максимум пять градусов тепла. Двое мужчин – из тех, с которыми мне приходилось до этого заниматься любовью, – нарисовали у меня на животе ужасную, тошнотворную рану. Но я не могла лежать неподвижно: меня трясло, у меня зубы стучали – и Жак страшно разозлился. Он достал из кармана шприц, велел мне протянуть руку, он… – актриса поднесла ладонь ко рту, – он сказал, что после укола я перестану мерзнуть и трястись… и еще у меня расширятся зрачки, как у настоящего трупа.

– И вы позволили сделать себе такой укол?

– Да. Я прилетела издалека, мне хотелось получить вторую часть обещанной суммы и хотелось, чтобы Жак был мной доволен. Мы ведь столько времени прожили вместе, я думала, что хорошо его знаю. Когда он сделал мне этот укол, я сразу почувствовала, что отключаюсь, что рвется связь с миром, мне больше не было холодно, и я почти совсем не могла двигаться. Меня положили на траву.

– Не представляете, что он ввел вам, какой препарат?

– Думаю, ЛСД. Странно… Именно эти три буквы, значения которых я в то время не знала, приходили мне в голову всякий раз, как я вспоминала эту сцену, в течение многих недель после съемки. Наверное, их произносили, пока я была в отключке.

Полицейские взглянули друг на друга. ЛСД… Экспериментальный наркотик, применявшийся в программе «Artichoke», которой была посвящена одна из книг украденной библиотеки Шпильмана.

– …Жак всегда хотел добиться полного реализма, полного совершенства. Грима ему оказалось недостаточно, и…

Жюдит поднялась и внезапно задрала платье, нисколько не стесняясь наготы. Ее загорелый живот был покрыт белесыми шрамами, напоминавшими забравшихся под кожу пиявок. Шарко со вздохом сдвинулся вместе со стулом назад, Люси, сжав губы, сидела как каменная. Испещренное следами перенесенных страданий, одряхлевшее тело актрисы выглядело под марсельским солнцем не просто ужасно – даже как‑то зловеще.

Жюдит отпустила край юбки, платье снова прикрыло колени.

– Когда они резали мне кожу, я не чувствовала боли, я даже не понимала, что со мной происходит, я была, как… я как будто галлюцинировала… Жак снимал час, другой, третий, прибавлялись все новые разрезы. Поверхностные, кровь не текла, и тогда эти люди стали добавлять в раны краску из коробочки с гримом. Когда Жак кромсал меня, в его взгляде было что‑то страшное, что‑то чудовищное, и я вдруг поняла…

Полицейские затаили дыхание: только бы она не перестала рассказывать!

– Я вдруг поняла, что та колумбийская актриса, конечно, была на самом деле убита. Он не бросает своего дела на полпути, это же очевидно.

Шарко и Люси переглянулись, Жюдит чуть не плакала.

– Не знаю, как он выкрутился тогда во Франции на суде, наверное, обманул их, показал им двойника несчастной женщины, и они ничего не поняли, но что касается меня – мне он не солгал. Он действительно дал мне эти деньги.

Люси крепче сжала карандаш. Жак Лакомб, должно быть, разбогател, раз смог выплатить Жюдит большую сумму. Но если ему удалось‑таки пробиться со своими фильмами в США и обзавестись какими‑никакими средствами, что он тогда делал в Квебеке, на этой заброшенной фабрике? Зачем снимал эти кошмарные сцены?

– Я вернулась во Францию вся изуродованная, но теперь мне было на что жить, я смогла выбраться из ямы. А потом мне повезло: я встретила хорошего человека, который видел мои фильмы, но, несмотря ни на что, полюбил меня.

Какая бы она ни была богатая, эта женщина вызывала жалость… Люси тихонько спросила:

– И вы так и не заявили в полицию? Даже не пожаловались?

– А чем бы мне это помогло? Все равно меня уже изуродовали, а сообщи я в полицию – не получила бы второй половины обещанных денег и потеряла бы всё.

Комиссар посмотрел в глаза Жюдит:

– Вы понимаете, зачем снимались эти сцены?

– Нет. Я же вам сказала, что не знаю содержания…

– Я не о содержании фильма. Я о Жаке Лакомбе. О Жаке Лакомбе, который вспомнил о вас после столь долгой разлуки. О Жаке Лакомбе, который склонялся над вами, чтобы вас изуродовать. О Жаке Лакомбе, который снимал вас в рискованных позах… Зачем ему было снимать такие эпизоды? Какая у него, по‑вашему, была цель?

Она задумалась, нервно теребя кольцо с огромным сапфиром на среднем пальце.

– Думаю, комиссар, цель у него была единственная: формировать извращенцев…

Она замолчала и, казалось, надолго, но все‑таки продолжила:

– …и дарить этим извращенцам власть, секс, смерть, пользуясь средствами кино. Жаку было недостаточно только шокировать созданными им образами, только провоцировать удивление или ужас. Ему всегда хотелось, чтобы образы воздействовали на поведение человека, меняли людей. Такую цель он себе и ставил в своих произведениях. Наверное, потому он и порнографией интересовался… Ведь чем занимается мужчина, когда смотрит порнофильм?

Она показала это жестом – весьма недвусмысленно.

– Изображение прямо воздействует на его неосознанные стремления, на его либидо, образ проникает в него и дает приказ действовать. Вот этого‑то Жак в глубине души и жаждал. Там, в Канаде… стоило ему заговорить о возможностях изображения, он тут же вспоминал какую‑то странную штуку…

– Что за штука?

– Она называется синдром Е. Да, так, синдром Е.

Шарко почувствовал, как у него все внутри сжимается. Второй раз он слышит это название, и второй раз оно связано со смертельной опасностью.

– А что она собой представляет?

– Понятия не имею. Просто он все время повторял: «синдром Е, синдром Е…» Как будто у него это навязчивая идея. Как будто он ищет нечто недостижимое.

Люси записала сказанное и обвела термин «синдром Е» кружком. Потом обратилась к Жюдит:

– Не показалось ли вам, что у Лакомба есть сотрудник? Врач или ученый?

Та кивнула:

– Да‑да. Туда приходил осмотреть меня один человек, он точно был врач. Именно этот человек приносил шприцы с ЛСД. Они с Жаком были очень хорошо знакомы, думаю, они были сообщниками…

Кинематографист, врач… Полное соответствие профилю убийц в Каире, убийц Клода Пуанье. Но по словами Люка Шпильмана, к нему приходил мужчина лет тридцати, это ни в коем случае не мог быть Жак Лакомб, которому сейчас гораздо больше, он уже старик. Кто же тогда? Некто, помешанный на его творчестве? Наследник его безумия?

– …только все это было слишком давно, слишком давно для того, чтобы я могла еще что‑нибудь вам рассказать. Уже полвека прошло, и все случившееся тогда живет в моей памяти какими‑то обрывками. Кусочками. Сегодня, зная, к каким последствиям приводит употребление этой гадости, ЛСД, я понимаю, как мне повезло: я ведь до сих пор жива.

Шарко допил шампанское и встал.

– Нам бы все‑таки хотелось, чтобы вы посмотрели фильм целиком: вдруг что‑то еще всплывет в памяти?

Она вяло согласилась. Полицейские видели, что старая актриса очень взволнована.

– Но что ж он такое сделал, Жак, чтобы вы заинтересовались им спустя пятьдесят пять лет?

– Пока, к сожалению, не знаем, но ведется следствие по делу об этом странном фильме.

После просмотра Жюдит надолго замерла, потом взяла из портсигара длинную сигарету, прикурила и выдохнула спираль дыма.

– Да, он весь в этом фильме, это его манера снимать, его одержимость, игра света и тени, липкая атмосфера… Попробуйте найти другие его короткометражки, эти его crash movies, [24]посмотрите их – сразу поймете.

– Мы это сделаем. Скажите, больше нет ничего в этой ленте такого, что вам бы о чем‑то напомнило? Декорации, лица детей?

– Нет, к сожалению, нет.

Казалось, она говорит искренне. Шарко достал из бумажника чистую карточку, написал на ней свое имя и номер телефона.

– На случай, если вспомнятся еще какие‑то подробности.

Люси тоже дала ей свою визитку.

– Главное – не стесняйтесь.

– А Жак еще жив?

Шарко ответил ей в тон:

– Первым делом постараемся это узнать и найти его.

Выскочив из такси, они рванули к вокзалу. Движение и жара были такими же адскими, как днем. Люси мчалась впереди, Шарко за ней, ступал он тяжелее, но не отставал. Ни убийцы, которого надо догнать, впереди, ни преследователя за спиной, ни бомбы, готовой взорваться, если ее не обезвредить, – ничего, кроме скоростного поезда, уходящего на Париж в 19.32.

Они очутились в вагоне в 19.31. Еще десять секунд спустя раздался свисток дежурного по вокзалу. Поезд был с кондиционером, и полицейские глотнули наконец‑то кислорода. Еще там был бар, и они, не сговариваясь, направились к стойке, где, утирая лбы бумажными салфетками, заказали «чего‑нибудь похолоднее». Оба еле дышали, Шарко решился заговорить первым:

– Еще… неделька… с тобой… Энебель… и я… потеряю… пять кило…

Люси взяла свой апельсиновый сок и с шумом принялась его засасывать через соломинку. Потом чуть‑чуть отдышалась, провела рукой по взмокшей шее и ответила:

– Особенно если… будете… по вторникам и пятницам… бегать со мной… вокруг лилльской крепости… Десять километров два раза в неделю.

– Раньше я тоже бегал. И уж точно осилил бы твою дистанцию.

– Да вы и сегодня более‑менее осилили.

Их сердца постепенно возвращались к нормальному ритму. Шарко стукнул опустевшей баночкой от колы о стойку бара.

– Ладно, пойдем сядем.

Они нашли места, устроились, Люси достала свои записи и в течение нескольких минут изучала их, пытаясь подвести итоги поездки. Марсельские солнце и море уже испарились из ее памяти.

– Она повторила то самое выражение: «синдром Е»… Вы совсем не знаете, о чем речь?

– Совсем.

– Но зато теперь у нас есть имя и профессия фигуранта, а это не так уж мало. Кинорежиссер Жак Лакомб.

– Врач, кинематографист… Наука, искусство…

– Глаз, мозг… Фильм, синдром Е…

Шарко в задумчивости потер ладонью подбородок.

– Надо связаться с квебекскими коллегами – пусть помогут нам разобраться, кто он такой, этот Жак Лакомб, чем занимался в Соединенных Штатах и Канаде. И еще надо узнать насчет этих девочек. Разгадка сейчас прежде всего у них, у детей, они‑то наверняка должны быть еще живы, правда? Наверняка остались какие‑то следы… точно есть люди, которые могут что‑то рассказать… Нам надо понять, понять, понять…

Слова комиссара звучали как мрачные предостережения, повторяя «понять, понять», он царапал ногтями спинку переднего сиденья и опомнился только тогда, когда заметил, что Люси как‑то странно на него смотрит.

– Мне кажется, все это почему‑то довольно сильно задевает вас лично, – сказала она.

Шарко сжал зубы, отвернулся и стал смотреть в сторону. Люси почувствовала, что ему неохота вспоминать прошлое, умолкла и стала обдумывать дело, которым они занимались. В голове неотвязно звучал хрипловатый голос Жюдит Саньоль. Как она сказала? Жак Лакомб делал свое кино, чтобы формировать извращенцев? Для режиссера съемки были средством выразить и обессмертить собственное безумие. Ну и чудовище этот Лакомб! Нет, стоп, какое он чудовище? В чем конкретно он изменился, побывав в колумбийских джунглях? Кого еще он увлек за собой, если и сегодня убивают только ради того, чтобы завладеть его произведением? Он действительно убивал и обезглавливал людей, снимая свой фильм там, на Амазонке? Далеко ли он зашел в этом ужасе, в этом сумасшествии?

Экспресс двигался вперед, и пейзаж за окном справа менялся: сначала – горы, отроги Альп, потом, за Лионом, началась равнина. Еле заметное покачивание стального мастодонта убаюкивало Люси, и она почти задремала. А просыпаясь на мгновение, всякий раз видела, что Шарко смотрит на пустые сиденья через проход, и слышала, что он бормочет нечто непонятное. Он по‑прежнему был весь мокрый, как‑то ненормально сильно он потеет… Пока Люси спала или делала вид, что спит, комиссар раз пять или шесть вставал, уходил в направлении туалета или бара и появлялся минут десять спустя, иногда в бешенстве, иногда умиротворенный, вытирая лоб и шею бумажным носовым платком.

На столичный Лионский вокзал прибыли в 23.03. Было уже темно, лица людей осунулись от усталости, пыльный воздух большого города проникал в здание, принося с собой его запахи. Первый поезд на Лилль уходил только в 6.58 утра. Предстояла долгая ночь, делать было нечего, идти некуда. Мысли Люси разбегались. И речи не могло быть о том, чтобы шататься по ночному Парижу. С другой стороны, она стеснялась идти в отель с этим дурацким рюкзачком и не имея во что переодеться. Ну а что еще можно придумать, кроме какой‑нибудь двухзвездочной гостиницы? Да, конечно, это лучшее решение. Она повернулась к Шарко, чтобы попрощаться, но обнаружила, что его рядом нет. Он стоял в десяти шагах позади, сморщившись, скосившись куда‑то вниз и размахивая руками. Изредка Франк поглядывал на нее, но ей показалось, что он участвует в каком‑то бурном объяснении. В конце концов он улыбнулся, хлопнул ладонью по воздуху, как по чьей‑то руке, и тогда Люси решилась подойти:

– Что это с вами? Что вы тут делаете?

Он быстро спрятал руки в карманы.

– Вел переговоры… – Глаза его сияли. – Слушай, тебе же негде ночевать, да? Переночуешь у меня. У меня есть широкий диван, наверняка куда удобнее, чем египетская кровать.

– Я не знаю, какие в Египте кровати, а главное – мне не хоте…

– Да не бойся, ты ничуть меня не стеснишь! В общем, воля твоя, хочешь – пойдем, не хочешь – оставайся здесь.

– Ладно, в таком случае – согласна, пойдемте.

– Отлично. Теперь, пока не поздно, постараемся успеть на скоростное метро. Как бы не упустить последний поезд…

Комиссар двинулся вперед, к туннелям, а Люси, прежде чем пойти за ним, обернулась и посмотрела на то место, где Шарко стоял один несколько минут назад. Шарко, оглянувшись, заметил это, вынул руки из карманов и, помахав мобильником, который держал в правой, улыбнулся:

– Ты что – подумала, я разговариваю сам с собой? Забавно!

«Наверное, – думала Люси, – наверное, после этого звонка с вокзала супруга комиссара встретит нас прямо на пороге квартиры…» И всю дорогу она пыталась себе представить, какая жена может быть у человека подобного масштаба. Может быть, его жена наделена статью и характером укротительницы львов… А может быть, она, наоборот, покорная, нежная, готовая каждый вечер подставиться, чтобы полицейский мог сорвать на ней накопившиеся за очередной бесконечный рабочий день усталость и злость…

Однако стоило комиссару отпереть дверь, Люси сразу же поняла, что никто их не встретит. В квартире не было ни одной живой души. Шарко в прихожей переобулся, но, когда Люси тоже хотела разуться, остановил ее:

– Нет‑нет, не надо, оставайся в кроссовках. У меня это просто привычка. У меня много привычек, от которых никак не избавишься, хотя они дьявольски осложняют жизнь. Ничего не поделаешь, так получилось.

Он закрыл дверь и запер ее на все замки. Люси тем временем огляделась и поняла, что все‑таки тут не скит отшельника, а наоборот – налицо явные следы присутствия в жизни этого человека женщины: много больших горшков с комнатными растениями, в углу – пара достаточно старомодных туфель на высоком каблуке… Тем не менее на столе в гостиной стоял один прибор, стало быть, все было заранее приготовлено для одинокого ужина холостяка… Ей сразу же вспомнился фильм Люка Бессона «Леон». Да, порой Шарко так же печален, как герой картины, наемный убийца, но порой вызывает бесконечную симпатию, а симпатия приводит, в свою очередь, к желанию как следует разобраться в этой необыкновенной личности.

Пожелтевшие от времени фотографии в рамках с изображением красивой женщины – свидетельство того, что комиссар, вероятнее всего, вдовец: разведенный вряд ли стал бы носить обручальное кольцо. Чуть подальше, на стене, без какой‑либо последовательности, развешаны еще снимки, десятки прямоугольных отпечатков на глянцевой бумаге. На всех снимках девочка – с младенчества лет до пяти‑шести. Ага, вот еще фотографии, здесь они втроем: он, жена и ребенок. Мать улыбается, но… Люси не могла понять, с чего бы это, но ей показалось, будто взгляд у молодой женщины рассеянный, даже скорее отсутствующий. А Шарко везде крепко прижимает к себе обеих своих любимых. По телу Люси пробежала дрожь, она внезапно догадалась: с семьей Шарко что‑то произошло, случилось что‑то нехорошее. Он пережил непонятную, но ужасную драму.

– Садись, пожалуйста, – сказал комиссар. – Лично я умираю от жажды. А ты что скажешь насчет холодненького пивка?

Он говорил уже из кухни. Люси, еще не пришедшая в себя от только что сделанного открытия, сбросила на пол рюкзак и прошла по комнате дальше. Большая гостиная, пустоватая. На низком столике она углядела банку с соусом‑коктейлем и коробку засахаренных каштанов, в углу – компьютер.

– Спасибо, меня сейчас устроит что угодно, лишь бы холодненькое!.. Скажите, а у вас есть Интернет? Хотелось бы пошарить по Сети: вдруг найдется что‑нибудь насчет Жака Лакомба и синдрома Е.

Шарко вернулся из кухни с двумя банками пива, одну протянул гостье, другую, свою, поставил на журнальный столик и бросил куда‑то в сторону странный взгляд.

– Извини!

Он вышел в прихожую. Десять секунд спустя послышался свисток, потом раздались тихие звуки, напоминающие те, которые она слушала три с половиной часа в поезде Марсель – Париж. Люси могла бы поклясться, что там игрушечная железная дорога… Появился Шарко, сел в кресло, Люси тоже. Он как ни в чем не бывало выпил залпом половину банки.

– Давно пробило полночь. Мой шеф уже поручил кому‑то расследовать, что это за синдром Е. А ты займешься поиском завтра.

– Зачем терять время?

– Ты не теряешь время, ты, напротив, выигрываешь его. Чтобы поспать, подумать о своих и сказать себе, что существует жизнь и помимо работы. Кажется, так просто, да? Только ведь ты осознаешь это, когда у тебя уже не остается ничего, кроме старых фотографий.

Люси помолчала, прежде чем ответить.

– Я тоже делаю много фотографий, чтобы сохранить следы времени… Вот мы и опять возвращаемся к изображению. На этот раз – к изображению как средству передать чувства, как способу проникнуть во внутренний мир человека. Любого человека. – Молодая женщина оглянулась на снимки на стене. – Теперь я вас понимаю лучше. И, мне кажется, знаю, почему вы стали таким.

Шарко уже прикончил пиво. Ему хотелось плыть по течению, отдаться волне и забыть всю жестокость последних дней. Обугленное лицо Атефа Абд эль‑Ааля, кварталы каирских трущоб, жуткие шрамы в форме глаза на сморщенном животе Жюдит Саньоль… Слишком, слишком много тьмы.

– Каким это «таким»?

– Таким… холодным, отчужденным, на первый взгляд. Человеком, о котором думаешь, что лучше бы держаться от него подальше. Ведь отыскать под панцирем сердце можно только тогда, когда хоть немножко в вас разберешься.

Шарко сжал в кулаке пустую банку.

– Ну и что тебе рассказали эти фотографии?

– Довольно многое.

– Что же, например?

– А вы уверены, что хотите это услышать?

– Покажи‑ка, чего ты стоишь, лейтенант Энебель!..

Люси приняла брошенный ей вызов. Показала державшей банку пива рукой на дверь:

– Сначала надо поинтересоваться, почему они там, где висят. В этой гостиной, на этой стене. Их хорошо видно из прихожей, они смотрят на входную дверь. Почему было не развесить их в спальне или другом более укромном месте?

Она показала на мусорное ведро в смежной кухне. Оттуда торчали две упаковки из‑под пиццы.

– Когда в дверь звонит разносчик или другой чужой человек, вы, заранее приготовив деньги, которые нужно отдать, и держа их в руке, чуть приоткрываете дверь. Вы никогда никого не пустите внутрь, не разрешите переступить границу вашего жилья. У входа нет коврика, чтобы вытереть ноги, за дверью тоже нет. Фотографии расположены точно по оси, их нельзя не заметить с порога, в отличие от всего остального. Ваши фотографии, вашей семьи, снимки, создающие впечатление, что все нормально, что все счастливы. И эту игрушечную железную дорогу вы включаете затем, чтобы казалось, будто в доме играет ребенок… Так?

Шарко прищурился.

– Ты меня заинтересовала, Энебель. Продолжай.

– Ваше прошлое… Вы не хотите о нем говорить за пределами своей квартиры. Но когда находишься здесь, сидишь в этом кресле, снимки просто кричат о том, что в вашей семье разыгралась какая‑то драма. Нет ни единой недавней фотографии – ни вашей жены, ни вашего ребенка. Сами вы на последних снимках на несколько лет моложе, чем сейчас, и куда лучше выглядите. В то время вашей дочери было лет пять или шесть: тревожный возраст, возраст первых расставаний. Школа, обеды в школьной столовой, дети уходят утром и возвращаются только вечером. И мы компенсируем это тем, что часто их фотографируем, у нас много‑много снимков, мы как будто обманываем разлуку, мы жаждем удержать их дома, при помощи всяких ухищрений заполняем пустоту. Но у вас… Дальше – никаких напоминаний, словно… словно жизнь внезапно остановилась. Сначала – их жизнь, потом – ваша. Именно поэтому вы перестали работать на земле и, покинув улицу, засели в кабинете. Работа отняла у вас вашу семью. Работа на земле.

Теперь казалось, что Шарко отсутствует. Он уставился глазами в пол, сидел наклонившись вперед, свесив руки между коленями.

– Продолжай, Энебель. Давай же, продолжай. Давай‑давай, выкладывай.

– У меня ощущение, что было какое‑то дело, которое приняло дурной оборот, дело, в которое оказалась вовлечена ваша семья и из‑за которого ваша семья оказалась лицом к лицу с тем, от кого или от чего вы всегда стремились ее уберечь… Что это могло быть? Что за дело, посягнувшее на вашу частную жизнь? Может быть, подозреваемый сорвал зло на вашей жене и дочери?

Молчание. Мучительная, ранящая тишина. Шарко жестом попросил Люси продолжать.

– С помощью этих фотографий вы показываете тому, кто снаружи, что тут внутри. Здесь, в этой квартире, вы позволяете себе раскрыться, стать таким, как раньше, мужем, отцом, здесь и больше нигде… стоит переступить порог, вы застегиваетесь на все пуговицы. Повернули ключ в замке – и себя тоже заперли. На двери – два замка… Наверное, это еще один способ надежнее отгородиться от всех… Думаю, сюда крайне редко кто‑то заходит, комиссар, а ночуют здесь еще реже. Только что, на вокзале, вы могли бы сразу со мной распрощаться, как сделали при нашей первой встрече, и отправить меня в гостиницу, но вы поступили иначе. Отсюда – вопрос: зачем я здесь?

Шарко поднял глаза цвета пепла. Встал, налил себе виски и сел снова.

– Зря ты думаешь, что я не могу говорить о своем прошлом. Могу. А если никогда не говорю, то только потому, что нет ушей, чтобы слушать.

– Я‑то здесь…

Он, глядя в стакан, улыбнулся:

– Ты? Девчонка‑полицейский с севера, с которой я и знаком‑то всего ничего?

– Психиатру или психоаналитику мы рассказываем всю свою жизнь, хотя с ним знакомы еще меньше.

Шарко нахмурился, опять встал. Якобы для того, чтобы поставить на место бутылку виски, на самом деле – посмотреть, не валяется ли на виду какая‑нибудь коробка с лекарствами. Как она догадалась насчет психиатра? Вернулся, сел, стараясь сохранять спокойствие.

– А правда, почему бы, в конце концов, и не рассказать именно тебе? Тебе, кажется, это очень надо.

– Вам это нашептало мое досье в картотеке сотрудников Главного управления национальной полиции?

На этот раз она сама бросила ему вызов взглядом. Комиссар принял бой:

– Фотографии тебе уже много чего рассказали… Больше пяти лет назад мы, Сюзанна, Элоиза и я, ехали по шоссе, и вдруг, на повороте, спустила шина.

Он, упорно глядя в пол, покачивал в руке стакан с виски.

– Я мог бы точно назвать тебе день, час, сказать, каким было небо в тот день. Все это впечаталось в память и останется со мной до конца жизни… Мы возвращались втроем с уик‑энда на севере, и мы уже так давно не сбегали все вместе куда‑нибудь, лишь бы подальше от этого чертова города. Пришлось остановиться – спустила шина, мне надо было посмотреть, я отвлекся на минутку, забыл запереть дверцы, ну и когда склонился над колесом, моя жена взяла дочку за руку и бегом бросилась на другую сторону шоссе. Бежала как ненормальная. А по встречной ехал автомобиль…

Он сжал кулаки.

– Я и сейчас слышу этот визг тормозов. И скрежет колес об асфальт… И успокоить меня может только стук идущих по рельсам поездов. Вот этот шумок, который ты сейчас слышишь, он сопровождает меня день и ночь…

Глотнул виски. Сколько в нем горечи. Люси сжалась в комок, в такие минуты ничего больше не остается… Этот человек ранен куда сильнее, чем она могла бы подумать, он просто раздавлен. А Шарко говорил и говорил:

Дата добавления: 2015-05-19 | Просмотры: 407 | Нарушение авторских прав