АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

I. Историческая наука страдает недугом неудовлетворительного формулирования рассматриваемых ею вопросов

Тот, кто привык «быть в курсе событий», просматривая исторические журналы, порой не может избавиться от чувства растерянности, видя на­водняющие их сообщения о несчетных монографиях, статьях и публикаци­ях источников, что с каждым месяцем, во всех странах, поднимают уровень океана исторических материалов. Он видит, как ученые всего мира все бо­лее тонут в деталях. То это письма какого-то малозначительного дипломата крохотного государства, то счета какого-то убогого монастыря; словом, по­ток quisquiliae [всякого мусора]. Каждая из подобных работ представляет ценность для него лишь постольку, поскольку данный предмет затрагивает тему его собственного исследования. И он спрашивает себя с сомнением: в скольких же умах действительно осядет каждый из этих бесчисленных тру­доемких плодов исторической мысли? Ответ здесь может быть только один: каждый — в весьма немногих. Если бы существовала статистика, отра­жающая, насколько часто и тщательно прочитывается и усваивается все напечатанное и каково истинное соотношение труда, затраченного на полу­чение научной продукции — и интеллектуальной потребительской ценно­сти конечного результата, мы бы не раз ужаснулись. Внимание, уделяемое одной печатной странице, число читателей, приходящееся на месяц иссле­довательской работы, — выраженное в цифрах и диаграммах, не окажется ли все это поистине удручающим? Если притча о семени, упавшем на камень^6*, нас не утешит, как тогда уйти от вопроса: не представляет ли ра­бота этой научной машины не что иное, как безнадежное растрачивание энергии?

В исторической науке, при ее неизбежно несистематическом характере, поток мысли движется в постоянно расходящихся направлениях. Из всех этих исследований подавляющее большинство едва ли указывает нам путь в самую сердцевину знания. — Здесь критически настроенный специалист, будучи убежден, что это вовсе не так, заявит о своем несогласии. Каждая монография, скажет он, это Vorarbeit [подготовка] к дальнейшим исследо­ваниям. Да, материал пока еще недостаточно обработан, не подвергнут кри­тическому анализу. Однако прежде чем приступить к крупным проблемам, необходимо еще больше углубиться в детали. Мы заготавливаем камни для будущего строительства. Мы — усердные дровосеки и водоносы. — И все же сомнения остаются, и хочется возразить: вы тешите себя иллюзией смиренного бескорыстия во имя грядущей выгоды для других. Но когда придет Зодчий, он обнаружит, что из камней, которые вы для него приго­товили, большинство непригодно. Вы вовсе не рубите и не обтесываете, вы шлифуете и отделываете, потому что у вас не хватает сил для подлинной работы исследователя.

К счастью, эти настроения, что, перекликаясь с Книгой Екклесиаста, вторят тону слов Проповедника, не являются самым последним новше­ством в методологии истории. Нужно приложить усилие, чтобы по воз­можности наиболее отчетливо увидеть фактический процесс жизни науки. Оставаясь по существу реалистами¹, мы с трудом отходим от представления, что наука существует где-то в нашем сознании как ein Gebilde [некое строение] во всей своей полноте. Это представление, пожалуй, вполне подходит к искусству — но почему бы не распростра­нить его также и на науку? Можно без преувеличения утверждать, что красота и сущность готики проявляются в ее самых выдающихся дос­тижениях и многим она предстает во всей своей полноте, вовсе без того чтобы они заходили в каждую отдельную церковь. Поневоле нечто в этом же роде кажется возможным по отношению к знанию и истине в сфере науки. Я не берусь судить, до какой степени подобный подход применим к такой науке, как физика. Вероятно, можно предположить, что вся полнота знания физики содержится в некоем отдельном мозгу, но из этого вовсе не следует, что он владеет всеми ее деталями. Физика и история выступают здесь естественными объектами сравнения, так как они полярно противостоят друг другу по типу мышления, нали­чествующего в естественных и гуманитарных науках: исключительно точная — и исключительно неточная дисциплина. Сопоставление исто­рии с физикой сразу приводит к мысли, что полнота исторического знания и понимания невообразима во всех отношениях. Знание истории всегда носит чисто потенциальный характер. Не только в том смысле, что никто не знает мировой истории или даже истории крупного госу­дарства во всех возможных подробностях, но и в том гораздо более важном смысле, что всякое историческое знание об одном и том же предмете — независимо от того, является ли этим предметом город Лейден или Европа в целом, — выглядит в голове ученого А совсем не так, как в голове ученого Б, даже если оба они прочли абсолютно все, что можно было прочесть на данную тему. Мало этого, даже в голове ученого А сегодня оно уже выглядит не так, как вчера. Или еще лучше: оно никак не выглядит вовсе, ибо ни в какое мгновение не может об­рести завершенную форму. В отдельном мозгу историческое знание ни­когда не может быть чем-то большим, нежели память, откуда могут быть вызваны те или иные образы. In actu [ Активно ]это знание существует лишь для пришедшего экзаменоваться студента, отождествляющего его с тем, что написано в книге.

Знать историю страны может означать в каждом отдельном случае следующее: располагать столькими живыми представлениями о ней, быть до такой степени наполненным знанием прошлого, чтобы это при­водило к возникновению новых идей, на которые ум способен был бы критически реагировать, вбирая их в свои представления и ассимили­руя. В самом человеке все это укрепляет иллюзию, будто бы из таких представлений вкупе формируется некий «образ». При этом может слу­читься, что представление одного относительно некоего раздела будет

иметь большую познавательную ценность и даже более универсальный характер, чем идея целого, имеющаяся у другого; и не нужно думать, что речь идет о маститом ученом — и школяре: имеются в виду два дос­таточно подготовленных специалиста. Есть историки-мудрецы среди лю­бителей, занимающихся каким-либо чисто местным вопросом, и сухие торговцы знаниями из числа столпов университетского сословия.

Это касается того, как «живет» наука в отдельных умах. Но что имеют в виду, когда думают о науке как об объективном духовном начале, как эле­менте культуры, когда говорят не о том, чт о знает ученый А или ученый Б, но о том, чт о «знают» вообще? Так, например, в настоящее время «знают», что Magna Carta [ Великая Хартия (вольностей)]вовсе не была либеральным сводом законов, имеющим корни в просвещенном и дальновидном чувстве политической и гражданской ответственности⁷*. То есть средний образо­ванный англичанин, посещавший школу до 1900 г., вероятно, об этом еще не знает. А средний образованный иностранец довольно смутно представ­ляет себе, если вообще представляет, чт о именно означает словосочетание Magna Carta. Но в английском образовании, благодаря превосходным мето­дам создания связей между исторической наукой и преподаванием исто­рии, что имеет место в последние годы², традиционную точку зрения сме­нили представления более точные. Итак, на практике под теми, которые «знают», подразумевается или некоторое число людей, или историческая наука, рассматриваемая как некая сущность. Что опять-таки возвращает нас к противопоставлению номинализма и реализма.

Употребляемые в переносном смысле выражения «наука считает», «наука продемонстрировала» для нас необходимы и исполнены живого значения. Помимо представлений об индивидуальном знании отдельных вещей, мы должны хранить образ некоей динамической величины, име­нуемой «историческая наука», которая, несмотря на то что существо­вать в одном-единственном человеческом мозгу она не может никогда и нигде, являет собой все же некое взаимосвязанное единство. Увиденный под таким углом зрения, этот приводящий в замешательство процесс производства, продукция которого может лишь расти вширь, предстает совсем в ином свете. Безразлично, сколько всего читателей смогли по­нять то или иное историческое исследование — десяток тысяч или не более девяти. Совершенно излишне подыскивать для каждой моногра­фии оправдание в том, что это, мол, «подготовка» к последующему обобщению. Как субъект некоего космоса, она сама по себе имеет пра­во на существование, подобно всякому заливающемуся песней дрозду и всякой жующей траву корове. Историческая наука — это культурный процесс, общемировая функция, отчий дом, в котором много обителей^8*. Отдельные предметы ее рассмотрения бесчисленны, и каждый из них знаком лишь немногим. Но дух данного конкретного времени всякий раз заново определяет некое сходство, согласованность, конвергенцию результатов исследований, которые только кажутся расходящимися друг с другом. Всякий период духовного развития на деле обладает однород­ным историческим знанием, хотя единство это и не реализуется в голо-

ве какого-то одного мыслящего человека. Хотя знание и проявляется как абсолютно различные представления относительно абсолютно раз­личных вещей, существует все же определенная кафоличность^9* знания, consensus omnium [всеобщее согласие], — что тем не менее допускает бесконечное разнообразие в суждениях и во мнениях. В каждой отдель­ной области результаты кропотливых исследований собираются во множественные очаги углубленного знания — не в том смысле, что зна­ние деталей обретает ценность только с появлением человека, способно­го к синтезу, умеющего делать выводы, но в том смысле, что междуна­родный обмен научной продукцией определяет, в каких направлениях будет формироваться только что предложенное описание некоего исто­рического предмета. К примеру, над историей церковной десятины^10* работают во Франции, Италии, Германии или еще где-нибудь. Опреде­ленное, точное знание данного предмета вообще — существует in actu лишь для немногих, in potentia — для каждого. Что, собственно, подра­зумевают, говоря о «современном состоянии знаний» в отношении того или иного предмета? Допустим, предмет этот — Меттерних. Никто не знает всего того, что содержится в книге X. фон Србика Mettemich, — не исключено, что этого не знает и сам автор книги, если «знать» озна­чает «иметь в своем сознании или в своей памяти». И все же можно сказать, что эта книга, уравновешенная возражениями противников Србика, представляет состояние научного знания относительно предме­та «Меттерних» на данный момент. Отсюда с очевидностью следует, на­сколько неопределенным должно по необходимости оставаться значение такого выражения, как «состояние знаний».

Если, таким образом, признать за исторической наукой существова­ние в виде объективного духовного начала, в виде формы познания ми­ра, наличествующей лишь в умах бесчисленного множества индивидуу­мов, взятых вместе; формы, из всего объема которой даже крупнейший ученый получал, говоря языком прежних адептов devotio moderna, «лишь искорку»¹¹*, то отсюда вытекает еще одно обнадеживающее след­ствие. В подобном признании уже заложено восстановление в правах «антикварного интереса», ранее с презрением отвергнутого Ницше как ничего не стоящая форма истории. Непосредственное, спонтанное, на­ивное восхищение старинными вещами ушедших дней, воодушевляю­щее дилетанта, интересующегося историей данной местности, и иссле­дователя генеалогии, — это не только первичная, но и полноценная форма стремления знать историю. Это порыв к прошлому. Движимый этим стремлением, возможно, хочет понять историю лишь совсем кро­хотного местечка, какую-нибудь незначительную взаимосвязь, сущест­вовавшую в прошлом, но порыв его может быть столь же глубоким и чистым, столь же чреватым подлинной мудростью, как и у того, кто же­лает объять своим знанием небо и землю. И не довольствуется ли чело­век истинно благочестивый самым скромным трудом во имя служения своему Господу? ^12*

Поэтому погруженный в детали исследователь вовсе не должен ис­кать оправдания научной значимости своей работы, ссылаясь на ее под­готовительный характер. Истинное оправдание лежит много глубже. Этот исследователь удовлетворяет жизненную потребность, он повину­ется благородным стремлениям современного духа. Принесет ли его ра­бота осязаемые плоды для дальнейших исследований, собственно гово­ря, не так уж и важно. Отшлифовывая всего лишь одну из мириад гра­ней, он участвует в становлении исторической науки своего времени. Он осуществляет живой контакт духа с прошлым, которое было под­линным и полным значения. Благоговейно пестуя мертвые вещи былого, он постепенно взращивает маленькие живые истины, по своей ценности и хрупкости подобные тепличным растениям.

От настроения в духе Екклесиаста нам, кажется, удалось перейти к более оптимистической ноте, чем можно было бы ожидать исходя из негативной формы изложения выдвинутых нами Тезисов... Итак, «all's well with History» [«с Историей все в порядке»], и каждый шарлатан, каждый тупица мог бы смотреть на себя как на маленького архата¹³* этой науки. Так бы оно и было, если бы людям хватало ума и если бы история, будучи требованием жизни, не была также и школьной по­требностью. Всякая нынешняя наука, независимо от ценности чистого продукта своей деятельности, — это гигантская национально-интерна­циональная организация. И как таковая, она не в состоянии избежать давления системы, воздействия всеобщего процесса механизации, яв­ляющегося следствием наших современных, сверхусовершенствованных, обильно смазанных и слишком уж резво функционирующих инструмен­тов культуры. Аппарат современной исторической науки образуют уни­верситеты с их системой кафедр, экзаменов и диссертаций; академии наук, институты и ассоциации, создаваемые для публикации источников или поддержки специальных исторических исследований; журналы, на­учные издательства, конгрессы, комитеты по интеллектуальному сотруд­ничеству и т.д. Каждый из этих инструментов и хочет, и должен рабо­тать, ему нужно выпускать продукцию, он нуждается в материале. Нужно подготовить очередной номер журнала, издатель должен выйти на рынок с новыми книгами, институт публикаций не может простаи­вать. Молодой историк обязан подтверждать свои способности в дис­сертации и научных статьях, старый — доказывать, что он тоже не дремлет. Вся эта, в совокупности, внешняя сторона дела, эта механика науки отнюдь не умаляет высокого живого огня вдохновения, влекущего к науке просвещенное человечество. Непреодолимая жажда знаний — основа всего, в том числе и основа механизма науки. Мы всего-навсего констатируем, что «предприятие» науки не только покоится на свобод­ном интеллектуальном труде ученых, но, чтобы самый этот труд сделать возможным, нуждается в социальном устройстве, действующем тем бо­лее эффективно и властно, чем более совершенствуется сама наука. Мельница мелет и должна молоть. Но что она мелет?

Исследовательская работа историка в значительной мере представля­ет собою поиск, отбор материала и подготовку его к использованию. Здесь еще нечего перемалывать, здесь нужно провеивать и просеивать. Исторический материал вовсе не лежит на поверхности. Даже «предания» — еще не сам материал, материал — внутри этих преданий. В истории путь от материала — к знанию кажется не только более длинным и более трудным, чем где бы то ни было; там есть еще один трудоемкий путь: от незнания — к материалу. Для естественных наук, поскольку в них не содержится исторического элемента, материал задан и определен, доступен для наблюдения, упорядочения и эксперимента. Для истории материал — определенные события из определенного про­шлого — не является данностью. Он уже больше не существует — в том смысле, в каком существует природа. Чтобы обрести возможность пред­ставить его как существующий, историк должен проделать нелегкую работу по исследованию и подтверждению, просеиванию и провеиванию материала предания — прежде чем сумеет «добраться» до знания сырого материала своей деятельности, до самих фактов. Очевидно, все это есть лишь предварительная работа, подготовка и инвентаризация.

Итак, все это Vorarbeit, за исключением конечного синтеза? Ни в ко­ей мере. На самом деле в такой работе, если она проводится хорошо, происходит вызревание исторического знания как такового. Возникно­вение исторического видения не есть процесс, следующий сразу же за критической переработкой сырого материала, он совершается непо­средственно в ходе рабочих раскопок; наука реализуется в деятельности индивидуума не только путем синтеза, но и путем анализа. Никакой подлинно исторический анализ невозможен без постоянного проясне­ния смысла. Чтобы начать анализ, в уме уже должен присутствовать синтез. Концепция упорядоченных связей необходима уже на самой на­чальной стадии рытья или вырубки.

Вот здесь-то и виден недуг. Нередко подступают к материалу, тогда как сам вопрос должным образом еще не поставлен. Раскапывают мате­риал, на который нет спроса. Горы критически рассмотренных данных, в ожидании дальнейшего применения, переполняют закрома науки. Публикуются источники, которые суть не источники, а затхлые лужи. Однако недуг это распространяется не только на указанные публикации, но и на монографии, посвященные анализу исторического материала. Бедные школяры выискивают тему, дабы оттачивать на ней зубы своего интеллекта, и школа швыряет им очередной кусок материала.

Даже наилучшее, исчерпывающее предание само по себе аморфно и немо. Оно откликается в виде истории только в ответ на поставленные вопросы. Но уж никак не будет вопросом подступать к нему с желанием вообще знать «wie es eigentlich gewesen?» [«как это было на самом де­ле?»]. Эта столь знаменитая фраза Ранке, — неверно понятая и неверно употребляемая, так как, будучи вырвана из контекста, в каком Учитель произнес ее между делом, она была воспринята как нарочито брошен­ное adagium [присловье], — приобрела программное звучание, которое

временами грозит низвести ее до ложного призыва к бесплодному ис­торическому исследованию¹⁴*. При вопросе «wie es eigentlich gewesen?» невольно представляешь себе некоего субъекта, который, уставившись на осколки вазы, спрашивает себя, как же она выглядела на самом деле. Но подобное составление из кусочков как наглядный образ деятельно­сти историка пригодно, только если учитывать следующее. Для челове­ка, занятого такими кусочками, даже если они и перемешаны с какими-либо другими, «это» в вопросе «как это выглядело?» уже определено конкретным образом вазы. Точно так же и «es» в «wie es eigentlich gewesen?», коль скоро оно имеет значение, должно быть уже определе­но представлением о некоем историческом и логическом единстве, ко­торое пытаются очертить более точно. Такое единство никогда не быва­ет заключено в произвольно выхваченном куске самой ушедшей реаль­ности. Творческий ум ученого выбирает из предания определенные элементы, из которых формирует картину исторических взаимосвязей, не существовавшую в том прошлом, каким оно переживало само себя.

Именно здесь и заключена опасность неудовлетворительного форму­лирования вопросов. Исследователи очертя голову набрасываются на материал, спешат переработать его, хорошенько не зная, чего же, соб­ственно, они ищут. Отправным пунктом здравого исторического иссле­дования всегда должно быть стремление хорошо узнать нечто вполне определенное, независимо от того, выражается ли это стремление в форме желания достичь строгого интеллектуального понимания — или же в потребности духовного контакта с той или иной минувшей дейст­вительностью. Где не прозвучал четкий вопрос, никакое знание не про­звучит четким ответом. Где вопрос расплывчат, и ответ будет таким же расплывчатым.

Недуг таится в неопределенности вопроса, а не в чрезмерно специ­альном характере предмета как такового. Нескончаемый поток громозд­ких исследований, предстающий нашему взору, неинтересных и нечи­таемых, нередко вызывает желание разразиться негодующей диатрибой относительно границ того, о чем стоит нам знать. Однако же не что иное, как ощущение собственного бессилия в стремлении овладеть всем миром истории, является причиной нашего гнева. Границы пролегают вовсе не в самом материале, а в том способе, каким он используется.

Ограниченный какой-либо весьма узкой темой, историк, работаю­щий совместно с коллегами, которых эта тема живо затрагивает, созда­ет в науке некую замкнутую группу, объединенную одним общим куль­том. За пределами этой небольшой группы данный предмет если и пред­ставляет собою научный вопрос, то весьма незначительный. Однако по мере разработки этого незначительного вопроса границы его научной значимости расширяются, захватывая все больший круг ученых, заин­тересованных постановкой проблемы. И напротив, теряющаяся в дета­лях трактовка «общезначимой» темы легко обесценивает ее в глазах большинства ученых.

Тот, кто ясно представляет себе потенциальный характер историче­ских знаний, не утратит душевного равновесия из-за обилия детализи­рованного материала как такового. Скорее он будет испытывать беспо­койство, видя, что масса этой работы, независимо от того, затрагивают­ся ли там существенные — или незначительные предметы, превратилась в бездушное, почти механическое производство научной продукции. Располагая мерилом более глубокой познавательной ценности истории, он, чего доброго, не сможет удержаться от желания переиначить посло­вицу: десять дураков больше ответят, чем один умный спросит.

К подобной расплывчатости вопросов история культуры склонна ку­да в большей степени, чем история политическая или экономическая. Проблемы политической истории, как правило, непосредственно зада­ны. Предметы сами по себе с четкостью обозначены. Государство, его элемент, орган, его функция как объект исторического исследования однозначно определены и понятны каждому, так же как и последова­тельность событий, совершающихся в пределах такого единства. То же самое справедливо и для экономической истории: предприятие, форма труда, экономические отношения суть столь же четко определенные объекты наблюдения, с той лишь разницей, что по сравнению с полити­ческими науками они требуют несколько большего знания дела для то­го, чтобы можно было что-то сказать читателю.

С историей культуры дело обстоит несколько по-иному. Ее объектом является культура, и это в высшей степени современное понятие, чуть ли не пароль нашего времени, остается чрезвычайно трудным для опре­деления. Разумеется, и здесь можно ставить вопросы, содержание и смысл которых определены достаточно четко. — Когда, скажем, люди начали есть с помощью вилки?^15* Каким образом дуэль исчезла из анг­лийских обычаев?¹⁶* — С точки зрения метода эти вопросы поставлены более точно и яснее продуманы, чем вопрос о сущности Ренессанса. Но их разрешение не порождает историю культуры — по крайней мере, в подлинно глубоком смысле этого слова. История культуры отличается от политической и экономической истории тем, что заслуживает это на­звание только постольку, поскольку затрагивает в своих суждениях глу­бинное и всеобщее. Государство, коммерция существуют как целое, но они же существуют и в деталях. Культура существует только как целое. Встречающиеся в истории культуры детали принадлежат области нравов и обычаев, фольклора или древностей и легко вырождаются в простые курьезы.

Из этого, однако, не следует, что любая деятельность в области исто­рии культуры непременно должна стремиться охватить целое. Скорее здесь кроется еще одна большая опасность, — к этому мы вернемся позднее. Если угодно, можно увидеть естественные области истории культуры в истории религии и истории Церкви, в истории искусства, истории литературы, истории философии, истории науки и техники. Для каждой из них задача изучения подробностей прямо предписывает-

ся; определение свойств и описание объектов исследования требует достаточного объема работы. Но результаты таких специальных истори­ческих штудий, даже если они и ведут к обобщениям и прояснению смысла, еще не являются историей культуры. Историю стилей и исто­рию идей также вряд ли можно назвать историей культуры в полном смысле этого слова. Только в том случае, если речь идет об определении жизненных форм, форм творческой деятельности, форм мышления в их совокупности, только тогда можно с полной уверенностью говорить об истории культуры. Характер этих форм вовсе не задан. Они обретают свой облик лишь в наших руках. И по причине того, что история куль­туры в столь высокой степени есть плод свободного духа ученых и мыс­лителей, требуется большая осторожность при постановке вопросов. Всякий перекос в постановке вопроса искажает возникающий образ. И порою кажется, что история культуры на ее нынешней стадии чересчур перегружена такими искаженными образами.

Дата добавления: 2015-09-27 | Просмотры: 741 | Нарушение авторских прав