Адаптационная модель здоровой личности

В первом случае анализируется система информационного и энергетического обмена между индивидом, представляющим психофизическое единство, и окружающей его средой. Выделяются вредоносные, разрушительные воздействия среды, определяется степень устойчивости организма и психики по отношению к этим воздействиям. Взаимодействие индивида с его окружением сводится к схеме “вызов — ответ”: любой внешний стимул требует ответной реакции, характер которой определяется психофизическими особенностями индивида. При этом предполагается оптимум психофизического реагирования на внешние стимулы, поддержание которого обеспечивает целостность и стабильность организма. Такой подход имеет место в биологической теории стресса. Согласно концепции Г. Селье, “стресс есть неспецифический ответ организма на любое предъявленное ему требование” [165, с. 15]. Факторы, вызывающие стресс (стрессоры), различны, но они запускают одинаковую в сущности биологическую реакцию. Естественное назначение стресса состоит в актуализации приспособительных способностей организма, поэтому некорректно рассматривать стресс как реакцию только на негативные воздействия среды. Полная свобода от стресса означает смерть. В общем континууме опыта стрессовые реакции связаны как с позитивными, так и с негативными переживаниями; все определяется степенью стресса-устойчивости организма и психики, способностью переносить стресс без необратимых потерь. Стресс может перерасти в дистресс, т. е. в страдание и болезнь; в то же время сильный, здоровый и успешно адаптированный человек может обрести в стрессе “аромат и вкус жизни” [там же, с. 58]. На основе этой теории Селье предложил кодекс здорового и полноценного существования, следование которому позволяет поддерживать стресс на оптимальном уровне, избегая дистресса и в то же время живя полнокровной насыщенной жизнью [там же, с. 88—95]. Теория стресса Селье получила широкое признание и применение в биологии, психологии и психотерапии.

В целях поддержания такой стабильности И. Шульцем была разработана особая система психофизического саморегулирования, получившая название “аутогенная тренировка”. Это особый комплекс мероприятий, направленных на формирование в человеке умения поддерживать оптимальный уровень функционирования организма посредством оказания на него специальных психофизических воздействий. Подход Шульца базируется на идее о том, что здоровое функционирование организма непосредственно связано со способностью произвольно регулировать основные физиологические функции.

Один из последователей Шульца, Ханнес Линдеман, видел в болезни нарушение системы психофизической саморегуляции, обусловленное рядом факторов — от стремительной урбанизации до неудач и негативных переживаний. В то же время он полагал, что необходимым условием оздоровления является установка на поддержание внутренней стабильности организма и успешное взаимодействие с окружающим миром. Причем “аутогенное погружение”, как утверждает Линдеман, представляет собой эффективный метод сознательного формирования такой установки [108, с. 51—52]. Наиболее полно резервы человеческого организма и диапазон индивидуальных возможностей саморегуляции раскрывается в экстремальных ситуациях, когда от способности поддерживать оптимальный уровень функционирования зависит выживание индивида. Линдеман подробно описывает собственный эксперимент — плаванье на надувной лодке через Атлантику, показывая как доведенное до совершенства искусство произвольной саморегуляции позволяет человеку выжить в тяжелых и опасных для жизни условиях, приближенных к ситуации кораблекрушения [там же, с. 7—12].

Итак, на индивидуальном уровне биологической адаптации здоровье непосредственно зависит от способности индивида при любой интенсивности контакта с биосоциальным окружением регулировать психофизиологические состояния своего организма, обеспечивая оптимум его функционирования.

В рассмотренных выше концепциях здоровье выступает в качестве индивидуальной характеристики и может быть определено как функция взаимодействия индивида с его окружением на психофизиологическом уровне. Однако та же проблема нормального функционирования может изучаться в свете теории приспособления человечества как вида. В этом случае индивидуальное развитие человека рассматривается как неотъемлемая составляющая единого биологического процесса. Любые явления душевной жизни, любые внутриличностные преобразования оцениваются в широком контексте общевидовой эволюции; становление индивида приобретает биологическое значение в масштабах популяции. Глобальное рассмотрение сменяет более частный античный “взгляд изнутри”. Границы исследования и анализа значительно раздвигаются, постигается уже не отдельный индивид во всем многообразии его внутреннего опыта, но человечество как эволюционирующий вид, неотделимый от органического единства жизни. Такой масштабный анализ представлен в монументальном труде Конрада Лоренца “Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания” [111]. Следуя дарвиновскому учению, Лоренц рассматривает эволюцию человечества как целенаправленный процесс приспособления к меняющимся условиям жизни, который регулируется естественным отбором.

По Лоренцу, “эволюция есть процесс познания, потому что любое приспособление к определенным условиям внешнего мира означает, что органическая система получает некоторое количество информации об этих условиях” [111, с. 248]. Человечество со всем богатством его культурного опыта выступает как живая макросистема, приобретающая в процессе эволюции новые системные свойства. Информационный и энергетический обмен призван обеспечить взаимную приспособленность живых организмов и окружающего мира, которую можно уподобить “предустановленной гармонии”. Лоренц предлагает естественно-научное рассмотрение фундаментальных проблем человеческого духа и определяет познание как видовую приспособительную функцию. Любая патология представляет собой “расстройство врожденных форм поведения”, сбой в нормальном функционировании адаптирующейся живой системы. Исследование таких “расстройств” помогает прояснить глубинные закономерности приспособления и развития человечества. Так называемые болезни духа, упадок и гибель культуры, по Лоренцу, следует понимать как нарушение основных (специфичных для человечества как вида) адаптационных механизмов. Базовые человеческие особенности и свойства являются вместе с тем выражением системных качеств человечества как живой макросистемы. То или иное проявление человеческой природы признается здоровым или больным в зависимости от его целесообразности для общевидовой адаптации. Здоровым является все, что полезно и целесообразно для выживания вида, тогда как “последнее слово” в оценке тех или иных адаптивных качеств остается за естественным отбором [там же].

Таким же глобализмом характеризуются биологические концепции, связанные с теорией биосферы В. И. Вернадского. В них здоровье, как и другие фундаментальные характеристики человека, определяется в свете масштабных биосферных процессов, в которых человечество играет все более значительную роль. Согласно В. И. Вернадскому, человечество — составная часть биосферы, обеспечивающая ее постепенное преобразование в ноосферу — т.е. сферу духовной активности человека [85]. В ходе эволюции живой материи удельный вес, значение и преобразующее влияние человеческого сознания, культуры и духа неуклонно возрастают. “Сознание человечества становится той силой, тем фактором, который мы должны принять во внимание, когда мы изучаем всякий природный процесс” [41, с. 294]. Вследствие этого такие проблемы, как здоровье и благополучное развитие видаHomo sapiens, приобретают глобальное значение.

Теория биосферы, рассматривающая жизнь как “планетное явление космического характера”, содержит идею о всеохватывающем единстве космопланетарных, социально-исторических и естественно-природных процессов, из взаимодействия которых возникает целостный феномен человека [86, с. 197]. Совокупность социальных и природных свойств субъекта определяет характер его участия в глобальных процессах единого социоприродного мира, преобразуемого человеческим трудом. Из представления о нерасторжимости социоприродных (экологических) связей рождается концепция “экологического императива”, требующего от человека не вступать в противоречие с естественно-природными процессами, поскольку это грозит необратимыми изменениями [там же, с. 198]. Этот императив перекликается с главной заповедью стоической философии: “Живи согласно природе Целого”. В свете учения о биосфере, взаимодействие человека с окружающей средой не исчерпывается выживанием в ней и приспособлением к ней; оно предполагает также ее активное преобразование, которое не должно идти вразрез с природными законами и нарушать экологическое равновесие. Это требование исходит из положения о том, что человечество только тогда может прогрессивно развиваться, когда оно своей жизнедеятельностью увеличивает упорядоченность среды своего обитания (в соответствии с законами Вернадского — Бауэра) [там же, с. 26]. Данные науки показывают, что когда созданные человеком социальные институты вступают в противоречие с закономерностями природного характера, одновременно появляются дополнительные разрушающие их факторы. Видимо, так обстояло дело в некоторых мезоамериканских обществах с характерной для них моделью “пирамиды жертвоприношения”, проанализированной американским социологом П. Бергером. В результате внутреннего несоответствия социального и естественно-природного человеческие коллективы такого типа были обречены на вырождение или количественную самоликвидацию (депопуляцию) [240]. Это доказывает, что установление определенных природосообразных отношений с окружающим миром является необходимым условием выживания и полноценного существования не только отдельного человека, но и целых популяционных групп. В общей системе биосферно-ноосферных связей человека здоровье перестает выступать в качестве сугубо личностной характеристики, так как определяет созидательные и производительные возможности Homo sapiens как вида.

Авторы концепции “космопланетарного феномена человека” В. П. Казначеев и Е. А. Спирин предлагают четко разграничить здоровье отдельного человека и здоровье популяции. “Здоровье индивида есть динамический процесс сохранения и развития его социально-природных (биологических, физиологических и психических) функций, социально-трудовой, социокультурной и творческой активности при максимальной продолжительности жизненного цикла. Здоровье популяции, в отличие от этого, представляет собой процесс долговременного социально-природного, социально-исторического и социокультурного развития жизнеспособности и трудоспособности человеческого коллектива в ряду поколений. Это развитие предполагает совершенствование психофизиологических, социокультурных и творческих возможностей людей” [86, с. 226].

Иными словами, основным критерием здоровья становится производительность или продуктивность человека, степень его вовлеченности в глобальные процессы освоения природного окружения, причем эти процессы не ограничиваются жизнедеятельностью отдельного индивида, но охватывают деятельность целых популяций на протяжении жизни многих поколений. Так исследование расширяет свою область до глобальных масштабов, и к индивидуальному уровню здоровья добавляются популяционный и планетарный.

Отметим, что понятие “здоровье популяции” отнюдь не теоретическая абстракция — оно предполагает вполне определенную и измеримую величину. Качественной характеристике “статус здоровой популяции” соответствует “количество лет здоровой жизни” (YOHL). Эту единицу измерения популяционного здоровья ввели эксперты, составившие “программу реформы здравоохранения” для правительства Ганы [220, с. 63]. Она вычисляется путем сравнения количества дней, месяцев и лет здоровой жизни, достигнутых популяцией, по отношению к общему потенциальному их количеству, которое это население могло бы насчитывать при оптимальном состоянии здоровья всех членов популяции [там же].

Показательно, что в свете биологических (эволюционистских) теорий адаптации болезнь далеко не всегда противопоставляется общевидовому или индивидуальному процессу приспособления. Напротив, в концепции ведущего отечественного ученого И. В. Давыдовского болезнь — это вынужденное “стеснение” жизни в ее “свободе” — рассматривается как активно организованный способ адаптации, как форма выживания человека в экстремальных, опасных для него условиях внешней или внутренней среды [61, с. 27 — 37; 62]. Болезнь составляет особую часть природы организма, которую человеческий разум отказывается принять в силу связанного с ней страдания, и, тем не менее, в ней следует видеть одну из адаптационных возможностей человеческого естества, существующую наряду со здоровым режимом функционирования [61, 62].

Так изменяется значение здоровья и болезни при рассмотрении их в плане биологической адаптации человека. Однако не менее значим социальный аспект адаптационной модели здоровья. Здесь акцент смещается, и вместо единства социоприродных и экологических связей на первый план выступает всесторонняя социализация личности. Лежащий в основе такого представления о личности и здоровье социологический подход противопоставляет человека как существо социальное единому царству природы и рассматривает личность исключительно как продукт социальных отношений. Общество выступает в качестве своего рода альтернативы природе, и существование отдельного индивида так же обуславливается его социальным окружением, как существование животного детерминировано биологической средой обитания. Отсюда следует определение человека как “социального животного”. Трудно переоценить влияние социологического подхода, абсолютизирующего в качестве научной истины идею социальной детерминации индивида. При таком подходе исследование любой сферы человеческого духа неизбежно вскрывает ее социальную сущность. Так, согласно Э.Дюркгейму, даже идея Бога, лежащая в основании всех религий мира, есть, прежде всего, коллективное представление, обеспечивающее сплоченность общества, т. е. интегрирующая социальная идея. Высшей духовной реальностью, стоящей над индивидом, признается коллектив [78, с. 8], а объективно наблюдаемые явления социальной жизни исследуются как основные детерминанты человеческого существования. Достоинства своего социологического метода Дюркгейм блистательно продемонстрировал в этюде “Самоубийство”, где рассматривается исключительно “социальный элемент” такого сложного и неоднозначного феномена, как суицид. По мнению Дюркгейма, причину ухода из жизни следует искать, главным образом, вне индивида, в сфере его отношений и связей с социумом, так как практически всегда можно установить ее корреляцию и с состоянием общества в целом, и с отдельными социальными процессами, такими как экономические кризисы и другие разновидности аномии. Суицидальное поведение связывается либо с неспособностью индивида интегрироваться в социум, либо с нарушением сплоченности и дезинтеграцией в самом человеческом сообществе. Выделяется также особая, исключительно социокультурная форма самоубийства, так называемый “альтруистический” суицид — уход из жизни как сознательное принесение себя в жертву — либо ради служения высшим общечеловеческим идеям и социальным интересам, либо согласно обычаю [78, с. 196—223]. Покончить с собой может и тот, кто отделяется от общества, эгоистично противопоставляя себя ему, и тот, чья индивидуальность всецело поглощается общественной жизнью [там же, с. 196]. Так или иначе, феномен суицида, согласно Дюркгейму, неразрывно связан с общей социальной ситуацией суицидента. Та же система отсчета используется и при анализе других явлений душевной жизни субъекта. Главным остается положение, согласно которому система коллективных представлений обусловливает любые формы индивидуального сознания и поведения. Иными словами, “социологизм” (или “социальный реализм”) Дюркгейма исходит из идеи о примате социальной реальности по отношению к индивидуальной и постулирует не только принудительный характер, но также верховенство, сверхзначимость законов и норм общественной жизни, тогда как значение индивидуальной реальности признается вторичным.

Дюркгеймовская мысль, абсолютизирующая значение Социума, захватила власть над умами и предопределила социологическую направленность многих гуманитарных исследований нашего времени. Для Дюркгейма общество — Бог, для С. Московичи — “машина, творящая богов” (эта метафора послужила заглавием его монографии [128]). Влияние социальных процессов и факторов на становление личности и сознания может рассматриваться либо как формирующее и конструктивное, либо как деформирующее, искажающее; однако, в любом случае, всевластность и могущество социума остается бесспорным. Поэтому многие социологически ориентированные мыслители видят в социологии законодательницу всех прочих наук о человеке. Социологический способ объяснения провозглашается единственно верным, исключающим другие способы или включающим их в себя. Социология в результате выступает не только как специфическая наука о социальных фактах, но и как своего рода наука наук, призванная обновить и социологизировать самые различные отрасли знания: философию, гносеологию, логику, этику, историю, экономику и др. [79, с. 320].

Результатом такой “социологизации” гуманитарного знания стал подлинный переворот в западном воззрении на природу человека. Индивидуальное Я — этот самовластный и самоопределяющийся Субъект западной философии — превратилось в социокультурный конструкт, сделалось продуктом детерминирующих его социальных отношений, культуры и языка.

Подобного подхода придерживался другой великий социолог — М. Вебер, современник Дюркгейма. Согласно Веберу, “будучи членами социальных групп, индивиды являются продуктом социальной организации” [18, с. 569]. Идеи и поступки индивидов, соответственно этому, рассматриваются как отличительные черты той или иной социальной организации; в них выражаются ценности и особенности “образа жизни” определенных социальных групп, из устремлений которых возникает динамика общества [там же]. При такой исследовательской позиции наибольшее внимание уделяется сугубо социальным характеристикам личности, таким как статус, принадлежность к одной из страт общества, вовлеченность в коллективные действия и общественные процессы.

Позднее в рамках социологии знания была развита концепция “социального конструирования реальности” (П. Бергер, Т. Лукман), в свете которой любая специфическая форма проявления человеческой природы выступает как продукт социокультурной детерминации и не существует вне взаимосвязи с социальным окружением [19, с. 82—83]. “Человеческая природа — социокультурная переменная”, а реальность повседневной жизни имеет своим основанием “интерсубъективность” и структурируется помимо индивидуальной воли, принудительно и согласно общему социальному порядку. Уже сам факт подчинения индивидуального существования предзаданному и унифицированному времяисчислению, определяющему жизненные ритмы целого сообщества (так называемое “стандартное время”), указывает на неизбежную включенность частного (личного) во всеобщее (социальное) [там же, с. 49]. Формирование познавательных функций индивида и раскрытие его способностей в значительной мере обуславливается тем, что считается “истинным” и “верным” в той культуре, к которой он принадлежит. Человеческое бытие не может ограничиваться использованием биологических средств выживания; оно всегда “помещено в контекст порядка, управления, стабильности” [там же, с. 87]. Спонтанная активность индивидов направляется на постоянное воспроизводство (каждый раз в новых формах) исконного социального порядка.

На основе этих положений возник подход, в котором социальный детерминизм достигает своей предельной выраженности. Это социальный конструкционизм. Согласно данному подходу, любые проявления человеческой природы — суть социально-сконструированные феномены. Ограничив в исконных правах такую основополагающую категорию западного мышления, как “Природа”, социальный конструкционизм нанес “сокрушительный удар” и главному духовному достоянию Запада — человеческой субъективности. Кеннет Герген предложил подвергнуть кардинальному пересмотру классическое представление об индивидуальном Я как автономном агенте, фокусе опыта, инициаторе действий и единой сущности. Он предложил исследовать не “Я — как сущность”, но скорее “социальные методы конструирования Я” [154]. Согласно его убеждению, вопрос не в том, какова истинная природа Я, но в том, каковы те дискурсы, которые формируют Я-концепции [там же]. Различные психологические теории Я — просто эквивалентные способы осмысления этого конструкта в разных контекстах. Любые модели Я неизбежно культурно и исторически обусловлены и зависят от определенных социальных практик.

По мнению Паркера, “субъективность производится дискурсом, так же как Я подчиняется дискурсу” [там же]. В свою очередь, Ром Харре выдвинул такой постулат: “Быть Я не значит быть определенного типа существом, но значит обладать определенной теорией” [там же]. Такое положение предполагает множественность и вариативность Я-конструкций. “Методы концептуализации Я имеют жизненно важные последствия для позиционирования Я в обществе... Человек с необходимостью определяет свое Я в терминах своей позиции в социальной структуре” [там же].

В последнее время в отечественной науке предпринимаются попытки применить теорию социального конструирования реальности к изучению феноменологии здоровья. П. Д. Тищенко в своей статье “Геномика, здоровье и биотехнологический антропогенез” [173, с. 31—54] попытался обосновать идею социального конструирования понятия “здоровье” на материале анализа современной биомедицины и генетики. Исходя из тех же теоретических предпосылок, В. М. Розин в работе “Здоровье как философская и социально-психологическая проблема” пришел к следующему заключению: “Здоровье не является естественным феноменом, это социальный артефакт, неразрывно связанный с социальными (медицинскими) технологиями. Но осознается этот артефакт в превращенной форме (как естественный феномен); последнее объясняется необходимостью оправдать медицинские технологии “природой человека” [158, с. 21]. Так формируется социально-ориентированный или дискурсивный подход к проблематике здоровья, а сама категория здоровья, выходя за границы своего естественнонаучного статуса, попадает в разряд приоритетных интересов социальных наук.

Применение социологической системы интерпретаций в анализе проблем здоровья, здоровой личности и здорового функционирования психики приводит к смещению фокуса внимания в интерсубъективную область индивидуального существования — в сферу социальных и межличностных отношений субъекта. Социологический подход предполагает рассмотрение проблемы здоровья в свете основных проблем социализации и социального взаимодействия. В данном случае очевидна полная противоположность античному пониманию здоровой личности, поскольку здоровье определяется внешними по отношению к индивиду, интерсубъективными факторами.

Так, согласно Дюркгейму, благополучие субъекта в значительной мере определяется степенью сплоченности общества, а различные аномалии душевной жизни могут рассматриваться как отражения социальных аномии, следствия нарушения основополагающих общественных норм и ценностей. Индивид определяется как функциональная единица социума, актуальное состояние которой всегда детерминировано состоянием макросистемы и характером ее структурных связей. Вместо гармоничного самоощущения на первый план выдвигается соответствие индивидуальных проявлений личности устоявшейся системе социокультурных норм. Здоровье при этом практически отождествляется с нормальностью. “В социальном плане здоровье понимается как нормальное состояние, а болезнь — как отклонение от нормы” [158, с. 13]. Адекватность поведенческих реакций, способность к научению, работоспособность — таковы устойчивые социальные характеристики здорового человека. “Инвалид” означает, прежде всего, “не работающий, не трудоспособный”; в этой характеристике особо подчеркивается факт социальной ущербности и непригодности индивида, тогда как индивидуальный опыт страдания не акцентируется вовсе. “С социальной точки зрения, здоровый человек — это тот, кто эффективно функционирует... Так, в медицине здоровье ребенка определяется не относительно его идеальных природных характеристик, а относительно требований к его социальному функционированию: когда ребенок пойдет в школу, он должен эффективно учиться, потом, когда подрастет, эффективно служить в армии, когда создаст семью, родить и воспитать здоровых детей, когда пойдет работать, эффективно выполнять свои функции как специалист...” [158, с. 20—21].

Согласно такому (нормоцентристскому) подходу, любое нарушение психического здоровья равнозначно отклонению от принятой в обществе нормы и предполагает снижение социальной эффективности субъекта, а потому может рассматриваться как определенная форма социальной дезадаптации.

Таким образом, адаптационная модель призвана обозначить социальное значение здоровья, его роль в ежедневной практике социального взаимодействия индивидов.

Предложенная Дюркгеймом и другими учеными социологическая схема применялась при описании и объяснении едва ли не всех разновидностей психических заболеваний, феноменология которых не выводилась напрямую из соматических или органических нарушений. Соответственно этому, здоровье и душевное благополучие человека также рассматривались в свете его наиболее устойчивых социальных отношений.

Такой социально-ориентированный подход нашел отражение, в частности, в психотерапевтической системе А. Адлера, который писал: “Мы не сможем уяснить себе работу человеческой психики, не поняв в то же время социальные взаимоотношения... Психика не может действовать самостоятельно. Перед ней постоянно возникают проблемы, и необходимость решать их, как правило, и определяет направление развития психики. Эти проблемы неразрывно связаны с логикой нашей общественной жизни; требования общества влияют на личность, но редко позволяют ей влиять на себя, да и то лишь до определенной степени” [4, с. 27]. Отсюда Адлер делает вывод, что необходимо принять “логику нашей общественной жизни как абсолютную истину”. По его мнению, “правила общественной жизни также очевидны, как законы климата, которые вынуждают нас принимать те или иные меры”. Человека Адлер рассматривает (в духе дарвиновского учения) как “слабое животное”, способное выжить только благодаря “стадному образу жизни”, или как неполноценный организм, который постоянно преодолевает свою неполноценность, изобретая все более совершенные способы адаптации [там же]. Наиболее здоровым способом преодоления изначально присущей человеку ущербности Адлер считал всестороннее развитие социального чувства (или инстинкта), стремления к солидарности и способности кооперироваться с другими людьми. По Адлеру, “чувство неполноценности” и “чувство общности” выступают как основные источники психопатологии и здоровья. Нарушения психического здоровья он объяснял тем, что “индивидууму иногда бывает удобно реагировать на требования социально-экономической системы неправильным образом” [там же, с. 28]. (Впрочем, то, что кажется на первый взгляд провалом адаптации, часто на самом деле представляет собой “уход в болезнь”, преследующий конкретные адаптивные цели; это не столько выражение слабости и ущербности человека, сколько своеобразный способ компенсации его неполноценности.)

Очевидно, что критерии “правильного” и “неправильного” или, иначе, “здорового” и “больного” задаются социальным окружением, постоянно оценивающим индивидуальное поведение. “О том, хорошо или плохо то или иное качество характера, мы можем судить лишь глядя на него глазами общества. Хорошие поступки, например, достижения в науке, политике или искусстве, становятся достойными внимания лишь тогда, когда доказана их ценность для всех. Критерии, по которым мы судим о той или иной личности, определяются ценностью этой личности для человечества в целом. Мы сравниваем личность индивидуума с идеальным образом личности, которая выполняет свои задачи и преодолевает лежащие перед ней трудности с пользой для общества в целом, личности, чье социальное чувство высокоразвито... Это такая личность, которая ведет жизненную игру согласно законам общества” [там же, с. 32]. Суть адлеровских теоретических построений можно сформулировать так: “Адаптация личности к обществу является важнейшей психологической функцией как личности, так и общества” [там же, с. 31].

Подход Адлера представляет собой выражение крайнего социологизма, при котором абсолютизируется социальный аспект адаптированности человека, а общество признается единственным полноправным арбитром в вопросах здоровья и болезни. После того как мы обозначили крайние взгляды на адаптацию человека, акцентирующие один из основных ее аспектов (либо биологический, эволюционный, либо социологический), имеет смысл сделать краткий обзор психологических теорий, в которых принципы адаптационной модели используются для описания здоровых и патологических проявлений личности.

Видимо, наиболее последовательными сторонниками “адаптационного” подхода к проблемам здорового и полноценного функционирования могут быть признаны представители бихевиоризма. Бихевиористы, стремясь придать психологии научную строгость и объективность, присущую точным наукам, преобразовали ее в науку о поведении. В их теориях подчеркивается исключительно поведенческий аспект жизнедеятельности индивида, а вся феноменология душевной жизни (как в норме, так и при патологии) сводится к совокупности поведенческих реакций, которые могут быть либо адекватными по отношению к вызвавшим их внешним стимулам (адаптивное поведение), либо неадекватными. Анализ поведения, согласно парадигме бихевиоризма, должен носить строго объективный характер и ограничиться, как и во всех остальных естественных науках, внешне наблюдаемыми феноменами [231, с. 344].

Основным процессом, в ходе которого формируется психика человека, признается научение. В основе этого процесса лежит принцип “обусловливания” или условно-рефлекторной детерминации [там же. с. 346]. Ортодоксальный бихевиоризм настолько абсолютизирует формирующее влияние внешней среды, что сводит на нет даже такую фундаментальную проблему психологии, как мотивация человеческих поступков, ставя на место внутренних движущих сил личности (мотивов) внешние раздражители, обуславливающие стимулы. Психика, сознание, личность — лишь продукты обусловливания, несущие на себе отпечатки бесчисленных воздействий социальной среды. Они и не рассматриваются как таковые, поскольку им отказано в самостоятельном существовании.

Апофеозом бихевиоризма можно признать работу Б. Скиннера “По ту сторону свободы и достоинства”, в которой понятие “свобода” по существу упраздняется, признается лишенным строго научного значения [266]. Согласно Скиннеру, научное исследование может обнаружить в человеческой природе лишь всепоглощающий, тотальный детерминизм, абсолютную обусловленность поведения человека прошлым опытом его взаимодействия со средой [там же]. Очевидно, что нравственность и ответственность при таком воззрении попросту обесцениваются и не рассматриваются как фундаментальные вопросы человеческого бытия. Проблематика здоровья при этом сужается до одной-единственной проблемы — соответствия поведенческих реакций человека требованиям окружающей его внешней (социальной) реальности. В основе нарушений психического здоровья лежат патогенно функционирующие условно-рефлекторные механизмы, вновь и вновь запускающие неадекватные поведенческие реакции.

Исходящая из теории бихевиоризма поведенческая психотерапия строится по принципу угашения таких дезадаптивных реакций и одновременно вырабатывает более эффективные механизмы приспособления. Такова, в частности, терапевтическая система, предложенная Дж. Вольпе [274]. Здоровый человек подобен отлаженно работающей психофизиологической машине, а психотерапия призвана настраивать эту машину на более эффективный или оптимальный режим функционирования.

Следует все же оговориться, что в социально-когнитивной теории научения, предложенной Альбертом Бандурой, была предпринята попытка осветить индивидуально-личностный аспект адаптации, который в большей степени определяется психологическими особенностями и установками субъекта, нежели обуславливающими стимулами окружающей среды. Бандура предположил существование особого внутриличностного образования — когнитивного механизма самоэффективности, обеспечивающего субъекту более успешное и совершенное поведение [203, с. 390; 239, с. 122-147].

Согласно Бандуре, основная цель психотерапии состоит в повышении “осознанной самоэффективности клиента”, т. е. в подведении клиента к осознанию его способности самостоятельно добиваться успеха в различных жизненных ситуациях [203, с. 402]. Впрочем, подход Бандуры, который придерживался концепции “взаимного детерминизма” (т. е. взаимозависимости личностных характеристик, поведенческих переменных и внешних детерминант поведения) скорее представляет собой исключение из классической теории научения. В целом же очевидно, что в бихевиоризме и поведенческой психотерапии адаптационная модель здоровой личности приобрела предельно гипертрофированный вид.

Личность и здоровье, эти сложные многофакторные явления, практически неразличимы в густой паутине условно-рефлекторных связей, основанных на бесхитростном принципе “стимул — реакция”. Живой человеческий опыт подменяется механистическими схемами. Наконец, роль субъекта в процессе оздоровления крайне пассивна, поскольку оздоровительная практика исчерпывается выработкой поведенческих навыков.

Такое сугубо механистическое понимание адаптации личности к окружающей ее среде частично пересматривается в необихевиоризме. Представители этого направления попытались восстановить автономную личность в ее исконных правах и включили в модель адаптации доминирующие мотивы личности, поставив их в непосредственное отношение к требованиям окружающей среды. При этом адаптация рассматривалась либо как состояние гармонии между индивидом и природной или социальной средой, когда потребности индивида, с одной стороны, и требования среды — с другой, полностью удовлетворяются; либо как процесс, посредством которого это гармоничное состояние достигается. Подобных формулировок придерживались Г. Айзенк, Р. Хэнки и другие исследователи [133, с. 8—9].

Согласно Р. Хэнки, социальная адаптация представляет собой процесс, посредством которого индивид или группа достигают состояния социального равновесия, что означает отсутствие переживания конфликта со средой [там же, с. 9]. Следует отметить, что бихевиористы уделяют наибольшее внимание адаптационным возможностям группы, по существу игнорируя роль самостоятельной и активной личности. Социальная адаптация понимается бихевиористами как процесс физических, социально-экономических или организационных изменений в групповом поведении, социальных отношениях или в культуре. Речь идет преимущественно об адаптации групп, а не индивида. Сам процесс адаптации приобретает скорее биологический, эволюционный, а не индивидуально-личностный смысл, и связывается с перспективами выживания и развития целых групп и сообществ. Творческая активность индивида не освещается в этих концепциях — она попросту растворяется в потоке приспособительных реакций группы.

Исследовательская установка, характерная для бихевиоризма, была преодолена в рамках интеракционистской концепции адаптации, в которой содержится идея активности адаптирующейся личности, имеющей творческий и целенаправленный характер. Причем индивид помещен здесь не только в систему общественных функций и обязанностей, но и в поле социальных ожиданий других людей, с которыми он активно устанавливает определенные социальные отношения.

В свете интеракционистской концепции адаптации, которую развивает Л. Филипс, адаптированность личности обусловлена как средовыми, так и внутрипсихическими факторами. Она выражается в двух типах ответов на воздействие среды: а) эффективный ответ на те социальные ожидания, с которыми встречается каждый в соответствии со своим возрастом и полом (примерами могут служить посещение школы и заключение брака); б) гибкость и эффективность в принятии решений при встрече с новыми и потенциально опасными условиями, способность придавать событиям желательное для себя направление.

Адаптированность первого типа Филипс считает выражением конформности к тем требованиям (нормам), которые общество предъявляет к поведению личности, тогда как второй тип адаптивного поведения связан с проявлением личной инициативы и со способностью успешно использовать создавшиеся условия для осуществления своих целей, ценностей и стремлений. Кроме того, представители интеракционистского направления социальной психологии четко различают собственно адаптацию (adoptation) и приспособление (adjustment) [там же, с. 12]. Т. Шибутани проводит такое разграничение: “В отличие от понятия “приспособление”, которое относится к тому, как организм приспосабливается к требованиям специфических ситуаций, адаптация относится к более стабильным решениям — хорошо организованным способам справляться с типическими проблемами, к приемам, которые кристаллизуются путем последовательного ряда приспособлений” [206, с. 78]. Иными словами, общая адаптированность формируется посредством закрепления эффективных решений в типичных и повторяющихся проблемных ситуациях. Степень адаптированности может быть соотнесена с диапазоном адаптационных стратегий, позволяющих личности успешно решать актуальные задачи, которые ставит перед ней социальное окружение. Далее, согласно интеракционистам, выделяются два основных признака эффективной адаптированности:

1. адаптированность в сфере “внеличностной” социально-экономической активности, где индивид приобретает знания, умения и навыки, добивается компетентности и мастерства;

2. адаптированность в сфере межличностных отношений, где устанавливаются интимные, эмоционально-насыщенные связи с другими людьми и требуется социально-психологическая компетентность, эмпатия, способность к пониманию и сотрудничеству [133, с. 16].

Иными словами, адаптирующаяся личность сталкивается с необходимостью эффективного приспособления не только к системе социальных требований и норм, формирующих культуру конкретного общества, но и, в не меньшей степени, к системе межличностных отношений, в рамках которой осуществляются социально-психологические взаимодействия разной степени сложности и глубины.

Интеракционистская модель адаптации не вписывается в границы узкого социологизма и применима скорее в области исследования социально-психологических феноменов — непосредственных межличностных отношений и взаимодействий. Рассмотрение личности как активного субъекта, самостоятельно принимающего решения, позволило интеракционистам отойти и от ограниченного, жесткого биологизма, присущего бихевиористским концепциям. В свете интеракционизма процесс адаптации предстает уже не как вынужденное приноравливание индивида к специфическим условиям окружающей среды, но скорее как полноценное и творческое раскрытие личности во взаимодействии с другими людьми. Согласно такому подходу, способность к установлению эффективных и гармоничных межличностных взаимоотношений в значительной мере определяет социальную адаптированность и психическое здоровье личности.

Те же проблемы взаимодействия индивида с социальным окружением стали объектом исследования в классическом психоанализе и в примыкающих к нему психологических школах. С одной стороны, необходимо отметить, что основателя психоанализа Зигмунда Фрейда интересовала прежде всего динамика протекания внутриличностных процессов, а именно та внутренняя драма, которая начиная с античной эпохи усматривалась в противоборстве разума и страстей (пафоса), а в фрейдовской теории представлена как противостояние сознательного Я (Эго) и бессознательных влечений. С другой стороны, Фрейд всегда подчеркивал значение первичного окружения ребенка для формирования личности. Переводя положения Фрейда на современный научный язык, можно заключить, что этот великий мыслитель рассматривал первичную коммуникативно-интерактивную сферу ребенка как определящую и моделирующую по отношению к будущему психическому здоровью индивида. Следовательно, можно констатировать, что в учении Фрейда были интегрированы элементы как первого (античного), так и второго (адаптационного) эталонов.

Как отмечал Л. Бинсвангер, в основе психоаналитической доктрины 3. Фрейда обнаруживается “попытка показать, что следует в качестве механического детерминизма из данных особенностей естественной организации человека, а также столкновения этих особенностей с факторами окружающей среды” [26, с. 35]. Если взглянуть на фрейдовское учение сквозь призму адаптационного подхода, то все описанные Фрейдом противоречия человеческой природы окажутся следствиями ранних неудач и трудностей в адаптации к миру людей с его культурными ограничениями и социальными требованиями. Процесс формирования личности и ее защитных механизмов всецело детерминирован характером взаимодействия индивида с его социальным окружением, которое на ранних этапах развития представлено родительскими фигурами. Глубинная драма социализации, которой посвящены тексты Фрейда, заключается не только в подавлении биологических инстинктов и деформации человеческого естества, но также и в неспособности построить доверительные, открытые и основанные на любви отношения с другими людьми, в неумении, приспособившись к реалиям социальной жизни, обрести собственное устойчивое положение в мире людей. Поэтому утрата душевного здоровья связана не только с интрапсихическим процессом вытеснения, но и с нарушением значимых отношений, которое может одинаково тяжело переносить и ребенок, и взрослый невротик. Этот интерсубъективный аспект проблематики здоровья в большей степени акцентируется последователями Фрейда, особенно неофрейдистами, которые перешли от анализа динамического соотношения между структурными элементами личности к исследованию динамики значимых социальных отношений, в которых как раз и формируется здоровая или больная (невротичная) личность.