АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Массаж для ребенка (детей). Как правильно делать массаж детям (ребенку). Массаж грудным детям (грудному ребенку) 8 страница

— Он хоть раз за последнее время ночевал у тебя? — спрашивает она меня.

— Нет, — отвечаю я и складываю руки за головой. — Мне нравится снова спать одной.

— Рейн? Он ведь приходил к тебе не для того, чтобы… завести ребенка?

— Нет, — говорю я. — У нас до этого не дошло. Он даже ни разу меня не поцеловал.

— Любопытно, почему? — задумчиво произносит она, ложась на спину.

— А к тебе он уже приходил? — спрашиваю я.

— Да, — отвечает она. — Несколько раз, еще до того, как все его внимание переключилось на Сесилию.

Ее признание застает меня врасплох. Думаю о том, как все эти месяцы Дженна по утрам пила в библиотеке чай, уткнувшись в очередной любовный роман. Стараюсь припомнить хоть одно утро, когда бы она выглядела как-нибудь иначе, растерянной или подавленной. Ничего. И уж точно ничего похожего на то, какой потрясенной была после ночи с Линденом Сесилия. Даже сейчас, обсуждая эту деликатную тему, Дженна кажется совершенно невозмутимой.

— И как это было? — интересуюсь я и тут же заливаюсь краской. Неужели я действительно ее об этом спросила?

— Терпимо, — невозмутимо отвечает Дженна. — Постоянно спрашивал, как я. Видимо, думал, что он может меня сломать или что-то вроде того, — добавляет она со смехом. — Я ему не по зубам!

Даже не знаю, что и сказать. От одной только мысли о поцелуе Линдена у меня трясутся поджилки и все внутри сжимается. И это при том, что у него с моими сестрами дело одними лишь поцелуями не ограничилось, а одна из них еще и забеременела.

— Мне казалось, ты его терпеть не можешь.

— Так и есть, — отвечает она мягко и, положив одну ногу на острую коленку другой, с непринужденным видом принимается ею покачивать. — Я их всех ненавижу. Но что тут поделаешь? Выбирать не приходится.

— Всех их? — уточняю я.

Она садится и поворачивается ко мне со смешанным выражением непонимания, жалости и, по-моему, изрядной доли веселого изумления.

— Быть такого не может, — удивляется она.

Дженна протягивает руку, берет меня за подбородок и начинает рассматривать. Ее кожа, нежная и мягкая, пахнет, как те лосьоны, что Дейдре оставляет для меня на туалетном столике.

— Ты такая миленькая, и фигура отличная, — комментирует она мою внешность. — На что ж ты жила?

Тут я тоже сажусь. До меня наконец доходит, что она имеет в виду.

— Ты что, решила, что я проститутка? — недоумеваю я.

— Да нет, — оправдывается она. — Уж больно ты для этого дела неиспорченная. Просто я подумала… А как еще такие девушки, как мы с тобой, могут заработать себе на кусок хлеба?

Вспоминаю всех тех девушек, что танцуют на новогодних вечеринках в парке. Как некоторые из них ныряют в машины к богатеям из первого поколения. И эти бордели с занавешенными окнами в квартале красных фонарей. Когда я проходила мимо них, до меня то и дело доносилось грохотание музыки, а очередной посетитель, распахнув двери, в ту же секунду погружался в яркий калейдоскопический водоворот световых лучей. Вспоминаю, как умело она танцевала тем вечером в апельсиновой роще, какой притягательной была для мужчин, которых презирала. Ее жизнь протекала за теми темными окнами, за толстыми стенами, мимо которых я каждый раз проходила, едва сдерживая дрожь в коленках.

— Мне казалось, приют должен был о тебе позаботиться, — говорю я и тотчас же понимаю, что сморозила глупость.

Мы с Роуэном так долго отваживали сирот от нашего дома, знали, что они нас обворуют, что сомневаться не приходится: приютам нет до них никакого дела.

Дженна вновь укладывается на спину, я ложусь рядом.

— Так ты что это, серьезно? — все не верится ей. — И ты ни разу…

— Ни разу, — с легким вызовом говорю я.

Дженна предстает передо мной в совершенно новом свете. Но я далека от того, чтобы ее осуждать или в чем то винить. Как она и сказала — выбирать нам не приходится.

— Почему же с тобой он ведет себя иначе? Чувствую, есть на это какая то причина, — рассуждает она.

— Мне одно непонятно, если ты его так ненавидишь, почему согласилась? — пытаюсь разобраться я. — У него такой мягкий характер. Уверена, он бы не стал принуждать тебя силой.

Положа руку на сердце, я не раз задавалась вопросом, почему Линден не спешит с исполнением своих супружеских обязанностей. Может, почувствовал, что я не готова, и дал мне возможность немного к нему привыкнуть? И надолго ли у него хватит терпения?

Она поворачивается ко мне. Я могла бы поклясться, что в ее серых глазах молнией мелькнул страх.

— Да с ним-то как раз все понятно, — признается она.

— А кто тебя тогда беспокоит? Распорядитель Вон? — моргнув, спрашиваю я.

Она кивает в ответ.

Перед глазами всплывают картины одна страшнее другой — мертвая Роуз в подвале, зловещие коридоры, которым не видно конца. Ясно, что у Дженны с ее недюжинной наблюдательностью появились свои причины бояться этого места. На кончике языка так и вертится вопрос: Дженна, а что тебе сделал Распорядитель Вон?

Вот только хочу ли я получить на него ответ? Как вспомню руку Роуз, едва прикрытую простыней, аж мурашки по коже. За внешним лоском этого дома не сразу разглядишь, что за мерзкие и опасные твари населяют его потайные уголки. Вот бы оказаться где-нибудь далеко отсюда, прежде чем придется познакомиться с ними поближе.

Кажется, будто каждый день листва вспыхивает новыми красками. Я здесь уже полгода. Стараюсь не попадаться на глаза Распорядителю Вону. Когда за ужином мы оказываемся за одним столом и он принимается отпускать шутливые замечания по поводу погоды или поданных блюд, я улыбаюсь, стараясь не подавать вида, что от одного звука его голоса у меня сжимается горло и крутит живот.

Однажды днем, когда я наслаждаюсь одиночеством, лежа на траве в апельсиновой роще, из-за деревьев неожиданно появляется Линден. Не знаю, искал ли он меня или пришел сюда, чтобы побыть одному. Я улыбаюсь ему, говоря себе, что рада его видеть. В последнее время почти все внимание Линдена направлено на мою младшую сестру, и у меня редко появляется возможность расположить его к себе. И вот мы оказываемся только вдвоем в столь любимом его покойной женой уголке поместья. Я не могу упустить шанс узнать его получше.

Я приглашающим жестом похлопываю ладонью по траве возле себя. Он подходит и ложится рядом. Молчим. Легкий ветерок овевает наши лица.

Душа Роуз еще не покинула это место. Она прячется за деревьями, а ее неслышный смех доносится до нас шепотом листьев. Глядим на небо.

Какое то время никто из нас не нарушает тишину. Вслушиваюсь в его дыхание и стараюсь не обращать внимания на сладко ноющее чувство в груди, возникающее всякий раз, когда он поблизости. Он едва касается моей руки тыльной стороной ладони. Прямо на нас планирует цветок апельсинового дерева.

— С ужасом жду наступления осени, — наконец говорит он. — Что за жуткая пора! Все вокруг как-то съеживается и умирает.

Даже не знаю, что ему и ответить. Осень — мое любимое время года. Мне всегда нравилось наблюдать, как природа дарит нам последнюю улыбку, такую прекрасную, словно она специально приберегала ее для терпеливого зрителя. Мне и в голову не приходило ее бояться. Сейчас мой самый большой страх — провести еще один год вдали от дома.

Я вдруг задумываюсь об облаках, что проносятся над нами высоко-высоко в небе. Обогнув земной шар, они видели бездонные океаны и крошечные островки, на выжженной земле которых не осталось живого места. Видели, что мы уничтожили свою планету. Если бы я могла оказаться на их месте и окинуть одним взглядом весь мир целиком, как бы я поступила? Приглядывала бы за этим единственным не ушедшим под воду континентом, таким живым и красочным в любое время года? Или, может, уверившись в тщетности подобных стараний, рассмеялась бы да и поплыла по небу дальше, за самый горизонт?

Глубоко вздохнув, Линден собирается с духом и накрывает своей рукой мою. Не шевелюсь. Линден Эшби живет в ненастоящем, иллюзорном мире, но небо и цветок апельсинового дерева самые что ни на есть настоящие. И сам он, лежащий подле меня, тоже настоящий.

— О чем задумалась? — спрашивает он меня.

Ни разу со дня свадьбы я не была с ним откровенна, но здесь, сейчас меня вдруг охватывает желание высказать ему все, что у меня накопилось на душе.

— Размышляла о том, стоит ли нас спасать, — отвечаю я.

— О чем это ты?

Покачиваю головой, чувствуя затылком холодную твердую землю.

— Да так, ерунда.

— Ничего не ерунда, — настаивает он и мягко спрашивает: — Что ты имеешь в виду?

В его голосе сквозит неподдельный интерес.

— Просто все эти химики, биологи, врачи уже столько лет ищут противоядие, — отвечаю я. — Вот только есть ли в этом смысл? Может, мы обречены?

Линден молчит. Когда я уже уверила себя, что, стоит ему открыть рот, он примется осуждать меня за такие мысли или, ну, не знаю, защищать исследования своего сумасшедшего папеньки, Линден сжимает мне руку.

— Меня мучает тот же вопрос, — признаётся он.

— Правда?

Мы одновременно поворачиваемся друг к другу, наши глаза встречаются. Чувствую, как мои щеки заливает румянец, и снова поднимаю взгляд к небу.

— Однажды я был уверен, что умру, — рассказывает он. — В детстве. У меня был сильный жар. Помню, что отец сделал мне укол. Какая то экспериментальная вакцина, которую он сам и создал. Она не помогла, мне стало еще хуже.

Я не могу ему этого сказать, но меня бы не удивило, если бы Распорядитель Вон использовал собственного сына в качестве лабораторной крысы для своих извращенных опытов.

— Я провел в горячке много дней, — продолжает Линден. — То бредил, то приходил в сознание. В этом ощущении зыбкой полуреальности все вокруг казалось страшным, и я не мог заставить себя проснуться. Но откуда-то издалека до меня доносился голос отца и лечащих врачей. Они звали меня: «Линден! Линден, не уходи. Постарайся открыть глаза». Помню, что никак не мог принять решение. Не знал, хочу ли вернуться и жить в мире, где каждого ждет неминуемая смерть. Кто-то не очнется от лихорадки, кого то заберут ночные кошмары.

Прервав томительную паузу, уточняю:

— Но ты все же вернулся.

— Да, — отвечает он и тихо-тихо добавляет: — Но не по собственной воле.

Его пальцы сплетаются с моими. Ладонь у него теплая и влажная. Меня накрывает огромная волна, но я ей не сопротивляюсь. Это жизнь. Спустя некоторое время понимаю, что стискиваю его руку так же крепко, как он сжимает мою. Так мы и лежим — два крохотных умирающих человечка посреди рушащегося мира. Нас засыпает осенними листьями, словно его обломками.

Живот Сесилии потихоньку растет. Большую часть времени она вынуждена лежать в кровати, и, по словам слуг, на ее характере такой режим сказывается не лучшим образом.

Однажды днем я лакомлюсь мороженым в вафельном стаканчике и разглядываю плавающих в пруду карпов. Вдруг краем глаза замечаю, что ко мне со всех ног несется один из слуг. Подбежав, он упирает руки в колени, стараясь отдышаться.

— Пойдем! Скорее! — с трудом говорит он. — Тебя зовет леди Сесилия. Что-то срочное.

— С ней все в порядке? — спрашиваю я.

По его виду можно подумать, что кто-то умер. Мотает головой. Сам не знает. Как во сне протягиваю ему мороженое и бросаюсь к двери. У лифта меня уже ждет Габриель со своей магнитной картой. Оказавшись наверху, несусь в спальню Сесилии, стараясь не думать о том, что с ней повторится история Роуз и я найду ее кашляющую, задыхающуюся, всю в крови.

Сесилия сидит на кровати, подперев спину подушками. Между пальцами ног кусочки ваты — чтобы не смазать лак. Потягивая через соломинку клюквенный сок, она мне непринужденно улыбается.

— Что стряслось? — спрашиваю я, еле переводя дыхание.

— Расскажи мне что-нибудь, — просит она.

— Что?

— Вам-то с Дженной хорошо. Поди, весело без меня время проводите.

Обиженно надувает губы. Ее живот похож на маленький воздушный шарик. Срок у нее небольшой — всего четыре месяца, — но я, в отличие от нее, знаю, что Линден готов на все, лишь бы не потерять еще одного ребенка. Он с нее буквально пылинки сдувает. Наверное, она вполне еще может позволить себе игру в мини гольф или поплавать в подогреваемом бассейне с кристально чистой водой, а ей вместо этого приходится сидеть в четырех стенах.

— Чем вы занимаетесь весь день? — интересуется она.

— Развлекаемся вовсю, — огрызаюсь я, не в силах поверить, что переволновалась из-за такой ерунды. — Едим сладкую вату и кувыркаемся на батуте. Жалко тебе нельзя выходить.

— А еще что делаете? — спрашивает она и похлопывает рукой по матрасу рядом с собой, не спуская с меня жадных глаз. — Нет, постой. Лучше расскажи мне о чем-нибудь другом. Что у тебя был за приют?

Ну, конечно, она думает, что я выросла в приюте. Другого она не знает.

Сажусь на кровати поудобнее, скрестив по турецки ноги, и откидываю с ее лба прядь волос.

— Я выросла не в приюте, — начинаю я. — Я выросла в городе. В большом городе, где живут миллионы людей, а дома такие высокие, что, когда пытаешься рассмотреть, где они заканчиваются, кружится голова.

Сесилия слушает меня как завороженная, и я рассказываю ей о паромах и о рыбе, которую нельзя есть, поэтому ее ловят из спортивного интереса и сразу же отпускают. Себя я в эти истории не включаю. Их главными героями становятся двойняшки, брат и сестра, живущие в доме, где всегда кто-нибудь играет на пианино. В рассказах участвуют мятные леденцы, родители и детские сказки. Одеяла, все как одно, пахнут шариками от моли и немножко любимыми мамиными духами, но только с той стороны кровати, к которой подходит мама, чтобы поцеловать детей на ночь.

— Они все еще там? — спрашивает Сесилия. — Выросли, наверное?

— Выросли, — успокаиваю я ее. — Но однажды на их дом налетел ураган, и их унесло далеко-далеко друг от друга. Поэтому больше они не вместе.

— Их унесло друг от друга? Ураганом? — недоверчиво переспрашивает она. — Глупость какая-то.

— Клянусь, так все и было.

— Но они остались в живых?

— Уж не знаю, хорошо это или плохо, — говорю я. — Но оба они живы здоровы и ищут друг друга.

— А что их родители? — продолжает она.

Беру ее опустевший стакан со столика рядом с кроватью.

— Принесу тебе еще что-нибудь попить, — предлагаю я.

— Даже не думай. Не твоя это работа.

Сесилия нажимает на синюю кнопку, расположенную в стене над столиком, и говорит:

— Клюквенного сока. И вафель. С сиропом. И про маленький зонтик не забудьте!

— Пожалуйста, — вставляю я.

Зная, как слуги закатывают глаза, выслушивая ее приказы, могу поспорить, пройдет немного времени, пока кто-нибудь из них не высморкается ей в салфетку.

— Мне понравилась твоя история, — говорит она. — Так все и произошло? Ты этих двойняшек сама видела?

— Да, — отвечаю я. — Маленький домик со сломанной пожарной лестницей и сейчас ждет их возвращения. Раньше он был весь в цветах. Не то что весь остальной город. Химические отходы заводов отравили землю, она почти мертвая. Только их мама умела выращивать на этой почве лилии, у нее был дар. Когда она умерла, все цветы погибли. Вот и все.

— Вот и все, — вторит мне Сесилия.

Ухожу, когда ей пора делать ультразвук. В коридоре меня берет за руку Габриель.

— В твоей истории все правда? — уточняет он.

— Да.

— Как ты думаешь, сколько времени пройдет, прежде чем ты сможешь сочинить следующую главу? Когда налетит новый ураган и унесет тебя обратно домой?

— Хочешь, скажу, чего я боюсь больше всего на свете? — спрашиваю я.

— Да. Чего?

— Что следующие четыре года нас ожидает тихая, безветренная погода.

Мои опасения не оправдываются. К концу октября погода заметно ухудшается. На кухне делают ставки на то, какой категории будет первый в этом сезоне ураган. Большинство думает, что третьей, Габриель — что второй, поскольку ураганы в это время года — явление нечастое. Я с ним соглашаюсь, хотя бы потому, что понятия не имею обо всех этих категориях. На Манхэттене погода довольно устойчивая. Каждый раз, когда усиливается ветер, я спрашиваю: «Это ураган? Ураган?» — вызывая у всех на кухне веселый смех. Габриель заверяет меня, что, когда нас действительно накроет ураган, таких вопросов у меня не появится.

Из-за сильного ветра вода в бассейне перехлестывает через край. Мне кажется, что еще чуть-чуть и ее закрутит в воронку и попросту унесет. Деревья и кустарники сотрясаются в конвульсиях. Тут и там по земле катаются апельсины, словно местные призраки вздумали поиграть в мячи. Повсюду листья, красные и желтые с коричневыми крапинками. Когда меня никто не видит, я собираю эти листья в большие кучи и полностью в них зарываюсь. Пахнут они по-особому — пряной влагой. Я ненадолго, пока порыв ветра не обнаружит мое укрытие, возвращаюсь в детство.

— Забери меня с собой, — прошу я ветер, кружащий листву.

Однажды днем, заглянув к себе в комнату, я вдруг вижу настежь открытое окно. Подарок от Линдена. Берусь за щеколду, тяну — окно свободно открывается и закрывается. Сажусь на подоконник и вдыхаю запах мокрой земли и пронизывающего ветра, начисто обглодавшего все деревья. На ум приходят рассказы родителей об их детстве. В начале века, когда мир еще не таил в себе столько опасностей, был обычай отмечать праздник под названием Хеллоуин. Дети наряжались в страшные костюмы и небольшими группками ходили по домам, выпрашивая сласти. Отец говорил, что его любимым угощением были маленькие сладкие пирамидки с желтой верхушкой.

Дженна, чье окно все еще наглухо заперто, заходит ко мне в комнату, прижимается носом к противомоскитной сетке, делает глубокий вдох и погружается в дорогие ее сердцу воспоминания. Она рассказывает, что в такие дни, как этот, в приюте обычно готовили горячий шоколад. Ей и двум ее сестрам доставалась одна кружка на троих. Потом все трое ходили с шоколадными «усами».

Окно Сесилии тоже остается запертым. На ее попытки протестовать Линден отвечает, что она сейчас слишком уязвима для сквозняков.

— Слишком уязвима, — бормочет она себе под нос, как только он скрывается за дверью. — Я покажу ему, как уязвима, если проторчу в этой кровати еще хоть самую малость.

На самом деле она обожает быть в центре внимания. Он проводит с ней почти каждую ночь, помогает освоить чтение и письмо, кормит ее эклерами и массирует ей ноги. Стоит ей кашлянуть, к ней только что не наперегонки несутся врачи, чтобы прослушать легкие.

Но она здорова как космонавт и сильна как бык. Ничего похожего на Роуз. И ей не сидится на месте. Однажды днем, когда Линдена с его неустанной заботой нет поблизости, мы с Дженной запираемся в комнате Сесилии, и Дженна дает нам урок танцев. У нас и в помине нет ее изящества, но так даже веселее. В этом веселье нетрудно позабыть, как Дженна стала такой умелой танцовщицей.

Вдруг Сесилия, исполняющая довольно неуклюжий пируэт, вскрикивает. Боюсь, что она снова упадет в обморок или у нее откроется кровотечение, но Сесилия, качнувшись на пятках, восклицает:

— Он толкнулся! Толкнулся!

Схватив наши руки, она засовывает их к себе под сорочку и прижимает к животу.

В то же мгновение комнату наполняет оглушительный вой сигнализации. На потолке красным светом мигает лампочка, о существовании которой мы и не подозревали. Выглядываю в окно. Оказывается, дерево, на котором свили гнездо малиновки, рухнуло на землю.

Пришли слуги, чтобы проводить нас в подвал. Сесилия в слезах. Она не хочет, чтобы ее везли в кресле-коляске, она может идти самостоятельно. Линден не обращает на ее стенания ни малейшего внимания, отчасти потому, что из-за рева сирены почти ничего не слышно. Он держит ее за руку и приговаривает:

— Любимая, со мной ты в безопасности.

Двери лифта открываются. Мы в подвале. Тут все: Линден, Распорядитель Вон, Дженна, Сесилия, наши личные слуги. Нет только Габриеля, единственного, кто знает, как я боюсь этого места. От пронзительного воя сирены звенит в ушах. Представляю себе, как от этого душераздирающего звука вибрирует ледяной металлический стол, на котором лежит Роуз. Эта дрожь пробуждает жизнь в ее исполосованном, позеленевшем, уже разлагающемся теле. Вот она медленно приближается ко мне. В лице ненависть. Она знает, что я планирую побег, и, если необходимо, готова похоронить меня здесь заживо. Все, что угодно, лишь бы я осталась с Линденом, потому что он любовь всей ее жизни, и она не позволит ему умереть в одиночестве.

— Ты в порядке? — спрашивает Дженна.

По какой-то причине ее тихий голос заглушает рев сигнализации. Я вдруг замечаю, что она сжимает мою ладонь. Руки у меня совершенно мокрые. Рассеянно киваю.

Как только за нашими спинами закрываются двери лифта, в подвале становится тихо. Эта тишина говорит о том, что все в безопасности. Ну, все, кто представляет для Линдена хоть какую то ценность. Прислуга, как и было обещано, продолжает работать по дому и на кухне. В худшем случае, то есть если дом не устоит, им можно быстро найти замену. Распорядитель Вон приобретет очередную партию сирот по выгодной цене.

Пока мы идем по этим жутким коридорам, меня мучает вопрос, где Габриель. Но поинтересоваться об этом напрямую я не могу, поэтому спрашиваю:

— Когда подадут ужин?

Распорядитель Вон коротко хихикает. До чего же мерзкий звук!

— Все, о чем думает эта красавица, это как бы хорошенько поесть. Ну, дорогуша, думаю, раз мы все собрались сегодня в одном месте, ужин, как обычно, подадут в семь.

Я мило улыбаюсь, зардевшись так, словно его подтрунивание мне, его невестке, приятно до чрезвычайности. Да чтоб его ураганом унесло! Хочу, чтобы он остался один посреди кухни, ножи и вилки мелькали бы у его носа, а тарелки вдребезги разбивались у его ног. Потом пусть ураган сорвал бы с дома крышу, закрутил Распорядителя в своем вихре и поднял его высоко-высоко. Там, в вышине, он бы превратился в крошечную точку, а потом и вовсе исчез.

Мы заходим в комнату, залитую теплым светом. Замечаю мягкие кресла, похожие на те, что стоят в библиотеке, диванчики и кровати с изящными балдахинами, сшитыми из тонкой кружевной ткани белого и сиреневого цвета. Уютное гнездышко. На стенах имитация окон — идиллические пейзажи. Воздух поступает через вентиляционные отверстия в потолке. Фыркнув, Сесилия встает с кресла коляски, но тут замечает шахматный столик и устремляется прямо к нему, слегка задевая при этом Линдена плечом.

— Это что, игра какая-то?

— Хочешь сказать, что такую умницу никто еще не обучил высокому искусству игры в шахматы? — раздается голос Распорядителя Вона.

Еще секунду назад Сесилия была совершенно равнодушна к шахматам. Все меняется в мгновение ока. Она хочет быть искушенной ничуть не меньше, чем сексуальной и начитанной. Стремится обладать теми качествами, которые ни к чему столь юной девушке.

— Научите меня? — спрашивает она, присаживаясь за столик.

— Конечно, золотце.

Дженна ненавидит Распорядителя Вона еще сильней, чем нашего мужа. Задернув балдахин вокруг кровати, она решает вздремнуть часок другой. Слуги разговаривают о пошиве платьев и прочих швейных премудростях. Работы у них здесь немного. Видимо, Распорядитель Вон решил, что они будут не лишними, если особняк не выдержит разгула стихии. Кто-то же должен вязать нам одеяла и чинить носки! Линден сидит на диванчике с карандашом в руках. Все пространство вокруг него завалено бумагами и журналами по архитектуре, которые он принес с собой, чтобы скоротать время.

Присаживаюсь рядом с ним, но он никак не реагирует, даже головы не поворачивает.

— Что рисуешь? — спрашиваю я.

Его длинные темные ресницы опущены, словно он обдумывает, стоит ли изображенное на странице моего внимания. Наконец протягивает мне рисунок. Это изящный карандашный набросок дома, увитого плющом. Элегантное, но крепкое строение в викторианском стиле буквально утопает в зелени. Взгляд приковывают мощные деревянные балки веранды, надежные окна. Линден не упустил ни одной, даже самой мелкой детали, и весь дом виден как на ладони: можно разглядеть одежду, оставленную кем то на ручке двери в одной из комнат. Нет никаких сомнений, что здесь живет семья. Женские руки то ли ставят, то ли убирают пирог с подоконника. Дом развернут углом к зрителю, поэтому я вижу сразу две его стены. Качели будто замерли в движении — рисунок небольшой, поэтому ребенок, который с них только что спрыгнул, оказался за его границей. На траве стоит миска с водой. Скоро вернется собака и будет из нее пить. Сейчас она бродит где-нибудь по округе или дремлет на соседской клумбе.

— Ух ты! — невольно выдыхаю я.

Его лицо светлеет, и он принимается расчищать от бумаг место рядом с собой. Приглашает меня подсесть к нему поближе.

— Как то само собой придумалось, — говорит он. — Отец считает, что изображать семьи в домах, которые проектируешь для других, плохая идея. Говорит, никто не захочет покупать дом, в котором уже кто-то живет.

Его отец ошибается. Та еще новость!

— Я бы его купила, — признаюсь я.

Наши плечи соприкасаются. Только в постели мы находились так близко друг к другу.

— Мне нравится населять свои рисунки людьми. Так у домов появляется, ну, не знаю… душа.

Он показывает мне другие дома. Одноэтажный фермерский дом, на крыльце которого спит кот. Высоченные офисные здания с бесчисленными рядами сверкающих окон — они напоминают мне о доме. Гаражи. Беседки. Магазинчик в торговом центре. Я сижу, словно оглушенная. Да, рисунки просто великолепны. Но дело скорее в самом Линдене. Он увлеченно указывает мне на разные детали, описывает, как работал над всеми этими проектами. Я не ожидала от него такой страсти к любимому делу. Даже не подозревала о его таланте и мастерстве.

В своих переживаниях он всегда мне виделся слишком вялым и апатичным. Но не все в мире такое, каким кажется. Его рисунки приковывают к себе взгляд, поражают необычайной красотой и силой. В домах, что он проектирует, хочется прожить долгую жизнь, как в том доме, где я выросла.

— Раньше я продавал их десятками. Это было еще до того, как… — он замолкает.

Мы оба знаем, почему он забросил работу. Заболела Роуз.

— Раньше я даже сам строительство контролировал. Наблюдал, как оживают мои рисунки.

— Почему снова этим не займешься? — спрашиваю я.

— Времени нет.

— У тебя куча времени.

Четыре года, если точно. Не густо. По его взгляду нетрудно догадаться, что он думает о том же.

Улыбается. Не могу разобрать, что скрывается за этой улыбкой. Возникает ощущение, правда, лишь на секунду, что, заглянув мне в лицо, он за гетерохромными глазами увидел меня. Не мертвую девушку. Не призрака Роуз. Меня.

Линден протягивает руку к моему лицу. Пальцы раскрываются, как лепестки цветка, порхающими движениями очерчивают линию подбородка. Взгляд его серьезен, кроток. Он незаметно придвигается еще ближе. Меня тянет к нему с неудержимой силой, и по какой-то необъяснимой причине я знаю, что готова ему довериться. В его крепких объятиях я могу наконец перестать притворяться. Губы сами раскрываются в ожидании поцелуя.

— Я тоже хочу посмотреть на твои рисунки! — раздается рядом голос Сесилии.

Открываю глаза. Спустя мгновение отдергиваю руку, которая непостижимым для меня образом уютно устроилась в сгибе его локтя. Перевожу взгляд на Сесилию. Живот. Карамелька за щекой. Чуть отодвигаюсь, чтобы дать ей место. Она садится между нами и принимается рассматривать рисунки, которые ей терпеливо показывает Линден.

Она не понимает, почему порван канат, которым к ветви дерева была привязана шина, а дверь магазинчика, в котором нет ни одного посетителя, украшает праздничный венок. Ей быстро становится скучно, но прекращать этот разговор она не желает. Еще бы! Она всецело завладела вниманием Линдена и не хочет его потерять.

Залезаю в постель к Дженне, плотнее задернув за собой полупрозрачную занавесь балдахина.

— Спишь? — спрашиваю шепотом.

— Нет, — шепчет она в ответ. — Ты хоть понимаешь, что он тебя сейчас чуть не поцеловал?

Как всегда, ничего не упустит. Ловлю на себе ее испытующий взгляд.

— Не смей забывать, как ты здесь оказалась, — говорит она. — Не смей!

— Не забуду, — обещаю я.

Она попала в самую точку.

На долю секунды я почти забыла.

Погружаюсь в сон. Голоса всех находящихся в комнате звучат словно издалека, но не исчезают совсем. Мне снится, что Сесилия стала божьей коровкой в клетчатой юбке, а Распорядитель Вон превратился в огромного сверчка. У них мультяшные глаза.

— Послушай меня, золотце, — говорит он, приобняв ее за спинку ворсистой лапкой. — У моего сына есть еще две жены. Твои сестры. Не мешай им.

— А как же…

В ее рисованных глазах негодование и грусть. Она посасывает карамельку.

— Ну полно, полно! — увещевает ее он. — Не к лицу такой красавице ревновать. Не пора ли невестке сыграть со своим свекром партейку в шахматы?

Она для него что-то вроде собачки. Преданной беременной собачки.

Слон на f5. Конь на e3.

Слышно, как снаружи бушует ветер. Я даже могу разобрать слова: «Скорее ад замерзнет…»

Скорее ад замерзнет…

Дом выстоял. Ураганом повалило несколько деревьев. В остальном ничего не изменилось.

Габриель находит меня, когда я прячусь в куче опавших листьев. Я чувствую, как он нависает надо мной, и открываю глаза. В руках у него термос.

— Я принес тебе горячего шоколада, — говорит он. — У тебя нос красный.

— А у тебя руки, — парирую я.

Красные, как кленовые листья. У него изо рта валит пар. На фоне окружающего нас осеннего пейзажа его глаза кажутся ярко синими.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 648 | Нарушение авторских прав