АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Амели Нотомб Гигиена убийцы 3 страница

– Это перебор, вы не находите?

– Перебор? У Селина? От души вам советую, сотрите это.

– И все-таки, эта невыносимая, исполненная злобы сцена с глухонемой женщиной – чувствуется, что вы писали ее с наслаждением.

– Конечно. Вы не представляете, какое удовольствие подлить воды на мельницу гонителей.

– А! В таком случае это не доброта, господин Тах, это гремучая смесь мазохизма с паранойей.

– Та-та-та! Перестаньте бросаться словами, смысл которых для вас – темный лес. Доброта, молодой человек! Какие, по-вашему, книги были написаны от доброты? «Хижина дяди Тома»? «Отверженные»? Конечно же нет. Такие книги пишут, чтобы быть принятыми в гостиных. Нет, поверьте мне, мало, очень мало на свете книг, написанных из добрых побуждений. Эти шедевры создают в скотстве и одиночестве, зная, что после того, как швырнут их в лицо всему миру, жизнь станет еще более одинокой и скотской. Это естественно, ведь главное отличительное качество бескорыстной доброты – она неузнаваема, непознаваема, невидима и неподозреваема, ибо если благодеяние заявляет о себе, оно уже не бескорыстно. Так что убедитесь – я добр.

– Интересный получается парадокс. Вы толкуете мне о том, что истинная доброта себя не выказывает, и тут же громогласно заявляете, как вы добры.

– О, я-то могу себе это позволить, если есть желание, все равно ведь мне никто не поверит.

Журналист расхохотался.

– Аргументы у вас просто сногсшибательные, господин Тах. Стало быть, вы утверждаете, что посвятили жизнь литературе из добрых побуждений?

– Я много чего сделал из добрых побуждений.

– Как то?

– Можно перечислять долго: безбрачие, обжорство, ну, и прочее.

– Объясните хотя бы это.

– Конечно, добрые побуждения были не единственным резоном. Взять, например, безбрачие: ни для кого не секрет, что я абсолютно равнодушен к сексу. Однако я мог бы и жениться – хотя бы ради того, чтобы отравить жизнь моей половине. Но нет – вот тут-то и проявляется моя доброта: я не женился и тем избавил несчастную от горькой участи.

– Понятно. А обжорство?

– Ну, это яснее ясного: я мессия ожирения. Когда я умру, то приму на свои плечи все лишние килограммы человечества.

– Вы хотите сказать, символически…

– Стоп! Никогда не произносите при мне слово «символ», если только речь не идет о химических формулах, предупреждаю, это в ваших интересах.

– Я очень сожалею, что так туп и ограничен, но я в самом деле не понимаю.

– Ничего страшного, вы не одиноки.

– Не могли бы вы мне объяснить?

– Терпеть не могу терять время.

– Господин Тах, я туп и ограничен, допустим, но представьте себе, что кроме меня есть еще будущий читатель этой статьи, читатель умный и широко мыслящий, – разве он не достоин уразуметь? Ваш последний ответ разочарует его!

– Предположим, такой читатель существует, но если он действительно умный и широко мыслящий, ему не потребуются объяснения.

– Я с вами не согласен. Даже самый умный человек нуждается в объяснениях, когда впервые сталкивается с новыми, незнакомыми идеями.

– Вы-то откуда знаете? Вы умным никогда не были!

– Ваша правда, но я как могу подключаю воображение.

– Бедный мальчик.

– Ну проявите же вашу пресловутую доброту, объясните мне!

– Сказать вам начистоту? По-настоящему умный и широко мыслящий человек никогда не стал бы выклянчивать объяснения. Только быдло стремится все объяснить, включая и то, чему объяснения нет. Так с какой стати я буду распинаться, если дураки моих объяснений не поймут, а тем, кто поумнее, они не понадобятся?

– Я уродлив, туп и ограничен, к этим эпитетам следует добавить слово «быдло», если я правильно понял?

– От вас ничего не скроешь.

– Позвольте вам заметить, господин Тах, что это не лучший способ расположить к себе.

– Расположить к себе? Я? Этого только не хватало! И вообще, кто вы такой, чтобы читать мне мораль за неполных два месяца до моей славной кончины? Кем вы себя возомнили? «Позвольте вам заметить», сказали вы, – я не позволяю! Все, уходите, вы мне надоели.

– …?

– Вы что, оглохли?

Сконфуженный журналист ретировался и вскоре уже сидел с коллегами в кафе напротив. Он сам не знал, легко отделался или нет.

Собратья по перу слушали пленку молча, но было ясно, что не Таху адресуются их снисходительные улыбки.

– Ну, доложу я вам, это экземпляр, – рассказывал последний пострадавший. – Поди его пойми! Никогда не знаешь, как он отреагирует. Иной раз такое впечатление, что с ним можно не церемониться, он вполне благодушен, и, кажется, ему даже нравятся вопросы с подковыркой. А потом вдруг ни с того ни с сего лезет в бутылку из-за пустяка и выставляет тебя за дверь, если на свою голову сделаешь ему самое безобидное замечание, причем по делу.

– Гении не терпят замечаний, – возразил один из коллег так заносчиво, словно сам был Тахом.

– И что же? Он мне плевал в лицо, а я должен был утереться?

– В идеале ты не должен был нарываться.

– Легко сказать! Да он изначально готов оплевать весь мир!

– Бедный Тах! Бедный титан в изгнании!

– Бедный Тах? Ну знаете! Бедные мы – это да!

– Неужели ты не понимаешь, до чего мы все его раздражаем?

– Как же, сам убедился. Но работа есть работа, кто-то должен ее делать, правда?

– Зачем? – поддел ехидный собрат, полагая, что это умно сказано.

– А зачем ты вообще стал журналистом, балда?

– Потому что Претекстатом Тахом мне не быть.

– А тебе бы хотелось быть жирным евнухом-графоманом?

Да, ему бы хотелось, и не ему одному. Так уж устроен род людской, что даже самые здравомыслящие его представители готовы бросить все – свою молодость, здоровье, любовь, друзей, личное счастье и еще многое другое – на алтарь иллюзии под названием вечность.

* * *

– Ну что, война началась?

– Э-э… да, сегодня первые ракеты уже…

– Это хорошо.

– В самом деле?

– Терпеть не могу, когда молодежь бездельничает. Итак, сегодня, семнадцатого января, мальчуганы смогут наконец заняться интересным делом.

– Если можно так выразиться.

– А что, вам бы это не было интересно?

– Честно говоря, нет.

– По-вашему, интереснее преследовать с магнитофоном наперевес жирных и немощных стариков?

– Преследовать? Но мы вас вовсе не преследуем, вы сами дали нам согласие на интервью.

– И не думал! Это все проделки Гравелена, черт бы его взял!

– Полноте, господин Тах, вы были вольны сказать вашему секретарю «нет» – этот человек искренне предан вам и уважает ваши желания.

– Не порите чепухи. Он измывается надо мной и никогда не спрашивает моего согласия. Вот медсестра, например, – тоже его затея!

– Ну-ну, господин Тах, успокойтесь. Вернемся к нашей беседе. Как вы объясните оглушительный успех ваших…

– Хотите стаканчик «Александра»?

– Нет, спасибо. Так вот, оглушительный успех ваших…

– Подождите, я смешаю себе.

Алхимическая пауза.

– Из-за этой новенькой войны мне безумно хочется «Александра». Этот напиток надо вкушать с благоговением.

– Понятно. Господин Тах, как вы объясните оглушительный успех ваших книг во всем мире?

– Никак.

– Но все-таки, вы же наверняка об этом задумывались, у вас должен быть какой-то ответ.

– Нет.

– Нет? Вы разошлись миллионными тиражами от Парижа до самого Китая, и это не навело вас на размышления?

– Оружейные заводы продают по всему миру тысячи ракет ежедневно, и это никого не наводит на размышления.

– Это разные вещи.

– Вы находите? А между тем параллели очевидны. Вот, например, говорят «гонка вооружений», с тем же успехом можно было бы сказать «гонка литератур». Тоже силовой довод, не хуже любого другого: каждый народ бряцает своим писателем – или писателями – как оружием. Рано или поздно мной тоже будут бряцать, начистив до блеска мою Нобелевскую премию.

– Если вы это имеете в виду, я согласен. Но литература, слава богу, не так опасна.

– Только не моя. Мои книги куда опаснее войны.

– Вам не кажется, что вы себе льстите?

– Сам себя не похвалю – никто не похвалит, ведь я единственный читатель, способный меня понять. Да, мои книги опаснее войны, потому что от них хочется сдохнуть, а от войны, наоборот, хочется жить. По идее, почитав меня, люди должны кончать жизнь самоубийством.

– Как же вы объясните, почему они этого не делают?

– Это как раз я объясню, и очень просто: потому что никто меня не читает. В сущности, это может быть и объяснением моего сногсшибательного успеха: я так знаменит по одной простой причине – никто не читает моих книг.

– Парадокс!

– Напротив: попробуй эти бедняги прочесть их, они бы меня возненавидели и в отместку за усилия, которые пришлось затратить, поторопились бы предать забвению. Не читая же моих книг, они находят меня умиротворяющим, а следовательно, симпатичным и достойным успеха.

– Своеобразная логика.

– Зато железная. Возьмите хоть Гомера – он сегодня знаменит как никогда. А много ли наберется подлинных читателей подлинной «Илиады» и подлинной «Одиссеи»? Жалкая горстка плешивых филологов, не более того, – ведь вы, надеюсь, не станете причислять к читателям тех немногих полусонных лицеистов, что еще долдонят на школьной скамье Гомера, думая при этом о «Депеш Мод» или о СПИДе. Вот по этой-то поистине замечательной причине Гомер – классика.

– Если допустить, что это правда, вы в самом деле находите причину замечательной? Вам не кажется, что она скорее печальна?

– Замечательная, и не спорьте! Разве не отрадно истинному, большому, чистому, гениальному писателю – сиречь, мне – знать, что моих книг никто не читает? Что никто не марает своим пошлым взглядом прекрасные страницы, которые вызрели в тайниках моей души и родились в глубинах моего одиночества?

– Чтобы этот пошлый взгляд не касался ваших страниц, не проще ли вообще не печататься?

– Слишком легкий путь. Нет, понимаете, высший изыск – продавать миллионные тиражи, которые никто не читает.

– Не говоря о том, что вы нажили на этом деньги.

– Разумеется. Деньги я очень люблю.

– Вы любите деньги? Вы?

– Да. Восхитительная вещь. Я никогда не видел в деньгах пользы, но смотреть на них просто обожаю. Пятифранковая монета хороша, как бутон маргаритки.

– Такое сравнение мне никогда бы в голову не пришло.

– Естественно, вам и не присуждали Нобелевскую премию по литературе.

– А ведь, в сущности, не опровергает ли эта премия вашу теорию? Ведь она пред полагает, что по крайней мере члены Нобелевского жюри вас читали.

– Это еще вопрос. Но даже если допустить, что читали, поверьте, в моей теории это ничего не меняет. Есть и такие люди, их много, что владеют высшим пилотажем: умеют читать, не читая. Как аквалангисты, проплывают они сквозь книгу, ничуть не вымокнув.

– Да, вы говорили что-то подобное в предыдущем интервью.

– Это читатели-водолазы. Они составляют подавляющее большинство читательской массы, однако я слишком поздно узнал об их существовании. Я так наивен. Я воображал, что все читают так, как читаю я, а я читаю как ем: это означает не только жизненную потребность, главное – прочитанное усваивается моим организмом и изменяет его компоненты. Поев, скажем, колбасы, человек становится иным, чем поев икры; точно так же, почитав Канта (боже упаси!) он становится иным, чем почитав Раймона Кено. Я говорю: «человек», но следовало бы сказать: «я и немногие другие», потому что большинство людей, закрыв Сименона ли, Пруста ли, остаются теми же, какими были, ровным счетом ничего не утратив от себя прежних и ничегошеньки не приобретя. Прочли – и все; в лучшем случае знают теперь «про что книга». Не подумайте, будто я преувеличиваю. Сколько раз я спрашивал вроде бы умных людей: «Эта книга вас изменила?» В ответ на меня смотрели круглыми глазами, недоумевая: «Почему, собственно, она должна была меня изменить?»

– Позволю себе удивиться, господин Тах: вы сейчас выступили в защиту книг с идейным зарядом, а это на вас не похоже.

– Святая простота! Вы полагаете, что человека могут изменить книги «с идейным зарядом»? Да ведь они-то как раз меньше всего меняют нас! Нет, влияют, преображают другие книги, те, что несут заряд желания, наслаждения, вдохновения и главное – заряд красоты. Возьмем для примера величайшую книгу, несущую заряд красоты, – «Путешествие на край ночи». Как можно не стать, прочитав ее, другим? А между тем большинству читателей без труда удается невозможное. «О да, – говорят они, – Селин – это что-то», – после чего возвращаются, как говорится, к своим баранам. Селин, конечно, это крайний случай, но я могу привести и другие примеры. Нельзя остаться прежним, прочитав даже весьма скромную книгу, скажем, Лео Мале: какой-то Лео Мале – и тот вас изменяет. На девушек в непромокаемых плащах вы смотрите иначе, прочитав его роман. Это очень, очень важно! Изменить взгляд – вот единственное, ради чего мы пишем!

– Не кажется ли вам, что всякий человек, осознанно или нет, смотрит на все другими глазами, прочитав ту или иную книгу?

– О нет! Только сливки читательской массы на это способны. Остальные продолжают видеть мир, оставаясь в первозданной серости. Заметьте, я говорю только о читателях, которые сами по себе редкость. Большинство людей вообще не читают. По этому поводу хорошо сказал один умный человек, запамятовал, как его звали: «В сущности, люди не читают, а если и читают, то не понимают, а если и понимают, то забывают». В самую точку, вы не находите?

– В таком случае участь писателя трагична?

– Если и трагична, то причина, конечно же, в другом. Это же большое благо, если вас не читают. Можно многое себе позволить.

– Но все-таки, поначалу вас наверняка кто-то читал, иначе бы вы не прославились.

– Поначалу может быть, совсем чуть-чуть.

– Мы вновь вернулись к моему первому вопросу: откуда такой оглушительный успех? В чем ваш дебют отвечал читательским чаяниям?

– Не знаю. Я начинал в тридцатые годы. Телевидение еще не появилось, надо же было людям чем-то себя занять.

– Да, но почему вы, а не какой-нибудь другой автор?

– Вообще-то настоящий успех пришел ко мне после войны. Забавно, правда, ведь я не принимал в этой потехе никакого участия: я тогда уже почти не мог ходить, и вообще меня комиссовали по ожирению десятью годами раньше. В сорок пятом было положено начало великому искуплению грехов: люди поняли умом или почувствовали нутром, что им есть в чем себя упрекнуть. Вот тут-то им и попались мои романы, хлесткие, как площадная брань, полные грязи, – и они сочли это карой, соразмерной глубине их низости.

– Так и было?

– Могло быть. А могло быть и иначе. Но – «vox populi vox Dei».^[4] А потом, очень скоро меня перестали читать. Как и Селина, кстати: Селин, по всей вероятности, наименее читаемый писатель. Разница в том, что меня не читали с полным на то основанием, а его без такового.

– Вы часто упоминаете Селина.

– Я люблю литературу. Вас это удивляет?

– Из него вы, я полагаю, не выжимаете воду?

– Нет. Это он из меня выжимает. До сих пор.

– Вы с ним встречались?

– Нет, берите выше: я его читал.

– А он читал вас?

– Наверняка. Я часто чувствовал это, читая его.

– Вы хотите сказать, что оказали влияние на Селина?

– Меньше, чем он на меня, но все же.

– А на кого еще вы оказали влияние?

– Да ни на кого, потому что больше меня никто не читал. В общем, благодаря Селину я могу сказать, что меня читали – по-настоящему читали – хотя бы один раз.

– Вот видите, вам хочется, чтобы вас читали.

– Только он один, только он. На остальных мне плевать.

– А вы встречались с другими писателями?

– Нет, ни с кем я не встречался и никто не встречался со мной. У меня вообще мало знакомых: помимо Гравелена разве что мясник, молочник, бакалейщик да продавец из табачной лавки. Я не люблю общаться с людьми. И живу-то один не столько из любви к уединению, сколько из ненависти к роду человеческому. Можете написать в вашей газетенке, что я законченный мизантроп.

– Почему же вы мизантроп?

– Вы, полагаю, не читали «Гадких людей»?

– Нет.

– Ну разумеется. Если бы читали, знали бы, почему. Ненавидеть людей есть тысяча причин. Лично для меня главная – это их криводушие: тут они неисправимы. Это криводушие, кстати, сегодня как никогда в чести. Я пережил разные времена, сами понимаете, и могу вас заверить, ни одно не было мне так ненавистно, как нынешнее. Криводушная эра в полном смысле слова. Криводушие – оно ведь куда страшнее вероломства, двуличия, подлости. Кривить душой – значит лгать в первую очередь себе самому, и даже не ради успокоения совести, а ублажая свою натуру красивыми словечками вроде «стыда» и «собственного достоинства». Это значит лгать и другим тоже, но добро бы ложью честной и злонамеренной, из корысти, так нет – сами-то чистенькие, и ложь лицемерная, мелкая, ее выдают с улыбочкой, как будто вам это должно доставить удовольствие.

– Хотелось бы пример.

– Да возьмите хотя бы сегодняшнее положение женщины.

– Как? Неужели вы феминист?

– Феминист, я? Да я ненавижу женщин еще пуще, чем мужчин.

– За что?

– Причин множество. Во-первых, они безобразны, – нет, правда, видели вы что-нибудь безобразнее женщины? Это надо додуматься – отрастить груди, бедра, об остальном я вообще молчу! Во-вторых, я ненавижу женщин за то, что они по природе своей жертвы. Мерзкое вообще племя – жертвы. Истребить бы его под корень, может быть, тогда наконец наступила бы спокойная жизнь, а жертвы тоже не остались бы в обиде, получив то, чего хотят, – мученический венец. А женщины – жертвы самые злостные, ибо они – жертвы в первую очередь женщин же. Если хотите заглянуть на дно чувств человеческих, выясните-ка на досуге, какие чувства питают женщины к себе подобным, и вы содрогнетесь от таких глубин лицемерия, зависти, злобы и подлости. Видели вы когда-нибудь, чтобы две женщины сошлись в честном кулачном бою или хотя бы от души выбранили друг дружку? Нет, у них приняты удары в спину, гадости исподтишка, от которых куда больнее, чем от прямого в челюсть. Вы мне скажете, что это не ново, что женский пол таков со времен Адама и Евы. А я вам отвечу, что за всю историю женщины не знали худшей участи, – по их же собственной вине, согласен, но что это меняет? Положение женщины стало ареной самого отвратительного криводушия.

– Вы так ничего и не объяснили.

– Рассмотрим ситуацию, какой она была раньше: женщина ниже мужчины по определению – достаточно взглянуть и убедиться, как она безобразна. В прошлом не было места криводушию: от женщины не скрывали ее низшего положения и обращались с ней соответственно. Сегодня же все куда гнуснее: женщина по-прежнему ниже мужчины – она все так же безобразна, – но ей зачем-то рассказывают сказки о равенстве. Она, конечно, в это верит, поскольку еще и глупа. А между тем с ней продолжают обращаться как с низшим существом, и разница в зарплате – даже не главное тому свидетельство. Есть другие, куда более серьезные: женщины отстают от мужчин во всех областях, начиная с любви, – ничего удивительного при их уродстве, скудоумии и омерзительно стервозном нраве в придачу, который они по любому поводу показывают. Судите сами, до чего лжива система: внушать уродливой, глупой, злобной и непривлекательной рабыне, что она имеет те же шансы на старте, что и ее господин и повелитель, у которого их заведомо впятеро больше. Будь я женщиной, давно повесился бы.

– Надеюсь, вы понимаете, что кто-то может с вами не согласиться?

– «Понимаю» – не совсем уместное слово. Я не желаю понимать того, что является для меня личным оскорблением. Какие же доводы, кроме криводушия, вы можете привести против моих?

– Довод первый – мои вкусы. Я вовсе не нахожу женщин безобразными.

– Сочувствую, вкусы у вас извращенные.

– Женская грудь – это же красиво.

– Вы сами не понимаете, что сморозили. На глянцевой бумаге иллюстрированных журналов и то эти самочьи выпуклости смотрятся на грани приличий. Что же говорить о вымени, которое и показать-то зазорно, а ведь именно таковы груди у подавляющего большинства женщин? Фу!

– Это ваши вкусы. Кто-то может их не разделять.

– О да, можно и ветчину в мясной лавке находить красивой, никто не запрещает.

– Это разные вещи.

– Женское тело – то же мерзкое мясо. Иногда формы особенно безобразных женщин сравнивают с окороками – так я вам скажу, что все женщины – окорока, и только.

– Позвольте мне в таком случае спросить, а кто же вы?

– Гора сала. Разве не видно?

– А мужчин, стало быть, вы находите красивыми?

– Я этого не говорил. Мужчины обладают менее отталкивающей внешностью, чем женщины. Но это не значит, что они красивы.

– То есть красивых людей нет?

– Почему же, есть. Дети бывают красивы. Увы, недолго.

– Значит, детство вы считаете благословенным возрастом?

– Вы хоть слышали, что сейчас сказали? «Детство – благословенный возраст»!

– Это общее место, но это правда, разве нет?

– Конечно правда, осел! Но к чему говорить ее вслух? Все и так это знают.

– Я вижу, господин Тах, что вы – глубоко разочарованный человек.

– Вы только сейчас это поняли? Отдохните, юноша, такая напряженная работа мозга утомляет.

– Что же вас так сильно разочаровало?

– Все. Мир скверно устроен, вернее сказать, скверно устроена жизнь. Криводушие нашего времени еще и в том, что принято провозглашать обратное. Нет, вы слышите этот дружный восторженный визг: «Жизнь прекра-а-асна! Мы любим жизнь!» Я готов лезть на стенку от таких глупостей.

– Эти глупости, может быть, говорятся от души.

– Я тоже так думаю, и это еще хуже: значит, криводушие проникло всюду и люди верят в этот вздор. У них дерьмовая жизнь, дерьмовая работа, они живут в кошмарных дырах с отвратительными спутниками и пали так низко, что зовут это счастьем.

– За них можно только порадоваться, если они счастливы!

– Действительно, за них можно порадоваться.

– А для вас, господин Тах, – что для вас счастье?

– Небытие. Но у меня есть покой, это уже кое-что, – вернее сказать, был покой.

– И вы никогда не были счастливы?

Молчание.

– Должен ли я понимать, что вы были когда-то счастливы?.. Должен ли я понимать, что вы никогда не были счастливы?

– Помолчите, я думаю. Нет, я никогда не был счастлив.

– Это ужасно.

– Дать вам носовой платок?

– Даже когда были ребенком?

– Я никогда не был ребенком.

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что сказал.

– Но вы же были когда-то маленьким?

– Маленьким – да, но ребенком не был. Я уже тогда был Претекстатом Тахом.

– В самом деле, о вашем детстве ничего не известно. Все ваши биографии о нем умалчивают.

– Естественно, потому что у меня не было детства.

– Но родители же у вас были.

– Гениальные догадки осеняют вас одна за другой, юноша.

– Чем занимались ваши родители?

– Ничем.

– Как это?

– Рантье. Состояние сколотили мои далекие предки.

– А еще потомки, кроме вас, были?

– Вы случайно не из налоговой инспекции?

– Нет, я только хотел узнать…

– Не суйтесь не в свое дело.

– Профессия журналиста, господин Тах, в том и состоит, чтобы соваться в чужие дела.

– Смените профессию.

– Ни за что. Я люблю свою работу.

– Бедный мальчик.

– Я задам вопрос иначе: расскажите мне о том периоде вашей жизни, когда вы были наиболее счастливы.

Молчание.

– Может быть, сформулировать вопрос по-другому?

– Вы меня что, за дурака принимаете? Что за игру вы затеяли? «Черный с белым не берите, да и нет не говорите» – так, что ли?

– Успокойтесь, я просто как могу делаю свою работу.

– Ну а я как могу делаю свою.

– Значит, для вас работа писателя – не отвечать на вопросы?

– Вот именно.

– А Сартр?

– Что – Сартр?

– Он-то ведь отвечал на вопросы.

– Ну и что?

– Это противоречит вашему определению.

– Никоим образом – напротив, это его подтверждает.

– Вы хотите сказать, что Сартр – не писатель?

– А вы этого не знали?

– Но он же писал замечательно.

– Кое-кто из вашей журналистской братии тоже пишет замечательно. Но владеть пером недостаточно, чтобы именоваться писателем.

– Неужели? А что еще нужно?

– Многое. В первую очередь – крепкие муди. Обратите внимание, я говорю о внеполовой категории и могу привести тому доказательство: муди есть и у иных баб. Их мало, но все-таки: возьмите Патрицию Хайсмит.

– Удивительно, что такой серьезный писатель, как вы, любит книги Патриции Хайсмит.

– Почему же? Ничего удивительного. Если вчитаться – эта особа ненавидит людей так же, как я, а женщин особенно. Чувствуется – она пишет не для того, чтобы быть принятой в гостиных.

– А Сартр? Он писал, чтобы быть принятым в гостиных?

– Еще бы! Я не был с ним знаком, но читал его писания – этого достаточно, чтобы понять, как пылко он любил гостиные.

– Такое с трудом укладывается в голове, когда речь идет о человеке левых взглядов.

– А что такого? По-вашему, левые не любят гостиных? А я думаю, наоборот, они их любят больше, чем кто-либо. Это естественно: будь я всю жизнь простым рабочим, наверно, тоже мечтал бы о гостиных.

– Вы чрезмерно упрощаете: не все левые – пролетарии. Среди них есть и выходцы из достойнейших семей.

– Неужели? В таком случае им нет оправдания.

– Не грешите ли вы стихийным антикоммунизмом, господин Тах?

– Не страдаете ли вы преждевременным семяизвержением, господин журналист?

– При чем здесь это?

– Я тоже думаю, что ни при чем. Так что вернемся к нашим мудям. Это для писателя самое главное. Писатель без мудей ставит свое перо на службу лжи. Вот вам пример: возьмем писателя, владеющего пером, дадим ему тему. Если у него крепкие муди – получится «Смерть в кредит». Если нет – выйдет «Тошнота».

– Вам не кажется, что вы все-таки несколько упрощаете?

– Это мне говорите вы, журналист? А я-то по доброте душевной старался придерживаться вашего уровня!

– Никто не требовал от вас такой жертвы. Я прошу всего лишь дать методически точное определение тому, что вы называете «мудями».

– Зачем? Неужто вы, чего доброго, собрались состряпать популярную брошюру обо мне?

– Нет, что вы! Я просто хочу, чтобы мы с вами хоть мало-мальски поняли друг друга.

– Ясно, этого я и боялся.

– Ну пожалуйста, господин Тах, упростите мне задачу, что вам стоит?

– Имейте в виду, юноша, я терпеть не могу упрощений; а вы к тому же просите меня упростить себя самого – и ждете ответного энтузиазма?

– Да не прошу я вас упрощать себя самого! Дайте мне всего-навсего самое простенькое определеньице этих ваших «мудей»!

– Ну ладно, ладно, не плачьте. Что вы за народ такой, журналисты? До чего все чувствительные!

– Я слушаю вас.

– Так вот, к вашему сведению, муди – это способность индивидуума к сопротивлению окружающей лжи. Вполне научно, правда?

– Дальше?

– Надо ли говорить, что есть они у очень немногих. А уж число людей, владеющих пером и обладающих вдобавок этими самыми мудями, и вовсе ничтожно. Поэтому так мало на свете писателей. Тем более что требуются и некоторые другие качества.

– Какие?

– Например, елдак.

– Где муди, там и елдак, – логично. А определение елдака?

– Елдак – это способность к творчеству. Немного на свете людей, действительно способных творить. Большинство всего лишь списывают у предшественников, талантливо или не очень – другой вопрос, причем зачастую предшественники, в свою очередь, сами у кого-то списывали. Бывает и так, что при великолепном владении пером есть елдак, но нет мудей, – Виктор Гюго, например.

– А вы?

– Я, может быть, и смахиваю на евнуха, но елдак у меня что надо.

– А Селин?

– О, у Селина есть все – гениальное перо, железные муди, отменный елдак и прочее.

– Прочее? А что же еще нужно? Анус?

– Ни в коем случае! Анус оставим читателю, чтобы было куда вставлять, а писателю он ни к чему. Нет, что еще необходимо – губы.

– Я не решаюсь спросить, о каких губах идет речь.

– Ну, вы и пошляк! Я говорю о губах, предназначенных, чтобы закрывать рот! Каждый понимает в меру своей испорченности!

– Ладно, а определение губ?

– Губы играют две роли. Во-первых, они превращают слово в чувственный акт. Вы никогда не задумывались, что сталось бы со словом, не будь губ? Это было бы что-то холодное, сухое и невыразительное, как речь судебного исполнителя. Но еще важнее вторая роль: губы призваны закрывать рот, дабы не было сказано что не надо. И у руки есть свои губы, которые не дают ей писать что не надо. Необходимость их трудно переоценить. Иные писатели, наделенные и талантом, и мудями, и елдаком, загубили свое творчество только потому, что говорили, когда следовало промолчать.

– Удивительно слышать это от вас: вы, по-моему, не склонны к самоцензуре.

– Кто говорит о самоцензуре? Вещи, которых не следует говорить, – не обязательно мерзки, совсем наоборот! Мерзости как раз всегда надо высказывать, а не держать в себе: это полезно, весело, здорово. Нет, говорить не следует вещей иного толка – и не ждите, что я скажу каких, потому что говорить их не следует.

Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 1048 | Нарушение авторских прав