АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Амели Нотомб Гигиена убийцы 5 страница

Прочитайте:
  1. A. дисфагия 1 страница
  2. A. дисфагия 1 страница
  3. A. дисфагия 2 страница
  4. A. дисфагия 2 страница
  5. A. дисфагия 3 страница
  6. A. дисфагия 3 страница
  7. A. дисфагия 4 страница
  8. A. дисфагия 4 страница
  9. A. дисфагия 5 страница
  10. A. дисфагия 5 страница

– Напрашивается вывод, что вам больше нечего мне сказать?

– Да мне вообще нечего вам сказать, мадемуазель. Когда человек подыхает со скуки, как подыхаю я вот уже двадцать пятый год, ему нечего сказать людям. Если он ищет их общества, так это в надежде, что его развлекут, – не умом, так хотя бы глупостью. Давайте, я жду, сделайте что-нибудь, развлеките меня.

– Не знаю, удастся ли мне вас развлечь, но смутить вас я сумею точно.

– Смутить меня! Ай-ай-ай, детка, мое уважение к вам упало ниже нулевой отметки. Смутить меня! Вы могли бы, конечно, выразиться и хуже, сказать просто «смутить» – и точка. Из какой бишь эпохи употребление этого глагола как непереходного? Из мая шестьдесят восьмого? Меня бы это не удивило, от него так и шибает доморощенным коктейлем Молотова, доморощенной баррикадой, доморощенной революцией для сытых студентиков, доморощенной зарей нового дня для папенькиных сынков. Желание «смутить», то есть «посеять смуту», закомпостировать мозги – и никаких прямых дополнений, звучит по-книжному, да и куда как удобней, потому что, в сущности, позволяет не формулировать то, что сформулировать бы затруднились.

– Ну и зачем вы сотрясаете воздух? Я-то ведь употребила прямое дополнение: «смутить вас», сказала я.

– Да уж. Немногим лучше. Вам, детка, самое место в учреждении социальной помощи. Самое смешное – что эти желающие смутить еще и гордятся собой: они говорят с вами так самодовольно, прямо тебе мессии в процессе развития. Миссия у них еще та, доложу я вам! Ну что ж, валяйте, компостируйте мне мозги, смущайте меня, посмеемся.

– Поразительно, но я вас уже развлекла.

– Я – благодарная публика. Продолжайте.

– Ладно. Если я не ослышалась, вам нечего мне сказать. Я не могу ответить тем же.

– Постойте, я сам угадаю. Что имеет мне сказать заурядная бабенка вроде вас? Что я в своем творчестве не восславил женщину? Что без женщины мужчине не раскрыть свои таланты?

– Мимо.

– Тогда вы, наверно, хотите узнать, кто ведет у меня хозяйство?

– Почему бы нет? Может, на эту тему вы скажете наконец что-то интересное.

– Вот-вот, шпильки – оружие слабаков. Что ж, да будет вам известно, одна особа, уроженка Португалии, еженедельно по четвергам делает в квартире уборку и забирает грязное белье. Вот вам женщина, у которой, по крайней мере, достойная работа.

– В вашем мировоззрении место женщины дома с веником и тряпкой?

– В моем мировоззрении женщина вообще не существует.

– Час от часу не легче. Верно, Нобелевский комитет в полном составе перегрелся на солнце в тот день, когда присудил вам премию.

– Вот тут мы с вами согласны. Эта премия – величайшее в мире недоразумение. Удостоить меня этой награды в области литературы – все равно что присудить Нобелевскую премию мира Саддаму Хуссейну.

– Вы себе льстите. До лавров Саддама вам далеко.

– Естественно, меня ведь не читают. Если б читали, я принес бы куда больше вреда, а стало быть, затмил бы его.

– Да, но что поделаешь, не читают вас. Как вы объясните этот всеобщий бойкот ваших книг?

– Инстинкт самосохранения. Иммунный рефлекс.

– Вы умеете находить лестные для вас объяснения. А вам не приходило в голову, что вас не читают просто-напросто потому, что это скучно?

– Скучно? Какой прелестный эвфемизм! Скажите уж сразу, что мои книги дерьмо!

– Не вижу необходимости употреблять ненормативную лексику. И не уклоняйтесь, пожалуйста, от вопроса, господин Тах.

– Скучен ли я? Извольте, я дам вам самый что ни на есть чистосердечный ответ: понятия не имею. Из всех жителей нашей планеты я здесь наименее объективный судья. Кант наверняка считал «Критику чистого разума» увлекательнейшей книгой, и в этом нет его вины: он ведь корпел над ней всю жизнь. Поэтому я вынужден переадресовать вам, мадемуазель, ваш вопрос ребром: скажите, я скучен? Как бы вы ни были глупы, ваш ответ представляет больше интереса, чем мой, – даже если вы меня не читали, в чем я не сомневаюсь.

– Вот и ошибаетесь. Перед вами один из редких человеческих экземпляров, одолевший ваше полное собрание сочинений, все двадцать два тома, не пропустив ни строчки.

У толстяка отвисла челюсть на целых сорок секунд.

– Браво. Мне нравятся люди, умеющие так беззастенчиво лгать.

– Сожалею, но это правда. Я читала все ваши книги.

– Под дулом пистолета?

– По доброй воле – нет, вернее сказать, по собственному желанию.

– Не может быть. Если бы вы читали все мои книги, то были бы не такой.

– Какая же я, по-вашему?

– По-моему – заурядная пустая бабенка.

– Вы беретесь утверждать, будто видите насквозь, что происходит в голове у заурядной пустой бабенки?

– Как, в ней что-то происходит, в вашей голове? Tota mulier in utero.[5]

– Увы, я вас не животом читала. Так что не обессудьте, придется вам переварить мое мнение.

– Валяйте, посмотрим, что вы гордо именуете «мнением».

– Для начала отвечу на ваш первый вопрос: мне ни секунды не было скучно за чтением ваших двадцати двух романов.

– Странное дело. Я-то думал, что это смертная скука – читать, не понимая.

– А писать, не понимая, – скучно?

– Вы намекаете, что я не понимаю моих собственных книг?

– Я бы сказала скорее, что вы любитель пудрить мозги. В этом отчасти состоит прелесть ваших книг. Читая вас, я чувствовала себя как на качелях: то пассажи, исполненные глубокого смысла, то вдруг абсолютный блеф – абсолютный потому, что в заблуждение вводится не только читатель, но и автор. Я представляю, как вы потирали руки, выдавая эти отступления, блистательно пустые и напыщенно бредовые, эту видимость глубокомыслия и значимости. Для вас, подлинного виртуоза, так морочить читателя, должно быть, – сущее удовольствие.

– Что вы несете?

– И для меня это было сущее удовольствие. Обнаружить такое в творчестве писателя, на словах объявляющего войну криводушию, – прелестно! Это, пожалуй, раздражало бы, будь ваше криводушие равномерно распределено по страницам. Но для таких скачков от чистосердечия к криводушию надо быть гением обмана!

– И вы полагаете, что способны отличить одно от другого, самонадеянная девчонка?

– Легко! Всякий раз, когда я хохотала над очередным пассажем, мне было ясно: вот он, блеф. Должна признать, ловко придумано: побивать подобное подобным, криводушие криводушием, этаким интеллектуальным терроризмом, перещеголять противника в лицедействе – блестящая тактика. Даже, пожалуй, чересчур: уж слишком тонко для такого примитивного врага. Надо ли вам объяснять, что макиавеллизм зачастую бьет мимо цели, а простая дубинка надежнее хитроумного механизма.

– Я обманщик, говорите, – но куда мне до вас с вашим утверждением, будто вы прочли все мои книги.

– Да, прочла, все, что было издано. Проэкзаменуйте меня, если не верите.

– Вот-вот, вроде викторины для тентенопоклонников:[6]«Назовите номер красного „вольво“ в „Деле Подсолнечника“», да? Смешно. Нет уж, я не собираюсь унижать свое творчество подобными приемчиками.

– Как же мне тогда вас убедить?

– Никак. Все равно не убедите.

– В таком случае мне нечего терять.

– А вам с самого начала нечего терять со мной. Вы – женщина, и этим все сказано.

– Кстати, я составила небольшой обзор женских образов в вашем творчестве.

– Я так и знал. Чего еще от вас ждать.

– Вы сказали, что в вашем мировоззрении женщина не существует. Я могу только подивиться, что человек с подобными взглядами создал так много женщин на бумаге. Я не стану подробно рассматривать всех, но в ваших книгах я насчитала порядка сорока шести женских образов.

– Не понимаю, что это доказывает.

– Это доказывает, что женщина в вашем мировоззрении существует: вот вам первое противоречие. И вы увидите – не последнее.

– О! Мадемуазель ловит меня на противоречиях! Да будет вам известно, госпожа учительница, что Претекстат Тах возвел противоречие в ранг высокого искусства. Невозможно вообразить ничего более изящного, более утонченного, более острого и выбивающего из равновесия, чем моя система самопротиворечия. И надо же – является какая-то мымра, которой только очков не хватает, и сообщает мне с победоносным видом, что наковыряла пару-тройку досадных противоречий в моем творчестве. Не замечательно ли иметь такого дотошного читателя?

– Я не говорила, что это противоречие досадное.

– Не говорили, но я же вижу, что вы так думаете.

– Мне лучше знать, что я думаю.

– Это еще вопрос.

– В данном случае я нашла это противоречие небезынтересным.

– Силы небесные.

– Итак, я сказала, сорок шесть женских образов.

– Чтобы ваша цифирь представляла хоть какой-то интерес, надо было подсчитать и мужские, детка.

– Я это сделала.

– Какая сообразительность.

– Сто шестьдесят три мужских образа.

– Ах вы бедняжка, мне вас так жаль, иначе я не преминул бы посмеяться над столь вопиющей диспропорцией.

– Жалость – чувство предосудительное.

– О! Она и Цвейга читала! Какая образованная девушка! Видите ли, дражайшая, мужланам вроде меня ближе Монтерлан, которого вы вряд ли осилили. Мне жаль женщин, поэтому я их ненавижу, – и наоборот.

– Коль скоро вы питаете такие здоровые чувства к нашему полу, объясните мне, зачем вам понадобилось создавать эти сорок шесть женских образов.

– Ни за что – это объясните мне вы. Такой забавы я упустить не могу.

– Не мне вам объяснять ваше творчество. Но поделиться кое-какими наблюдениями могу.

– Сделайте одолжение, поделитесь.

– Вот вам все скопом. У вас есть книги без женщин: «Апология диспепсии», разумеется…

– Почему «разумеется»?

– Потому что это роман вообще без героев, а то вы не знаете.

– Так вы и правда читали мои книги, хотя вряд ли все.

– Женщин нет также в романах «Растворитель», «Перлы для побоища», «Будда в стакане воды», «Преступление против уродства», «Все идут ко дну», «Смерть и ни слова больше» и даже – это самое удивительное – «Покер, женщина и другие».

– Восхититесь, как это тонко с моей стороны.

– Итого восемь романов без женщин. Двадцать два минус восемь – четырнадцать. Остается четырнадцать романов, в которых выведены сорок шесть женских образов.

– Хорошее дело наука.

– Распределены они в этих четырнадцати книгах, разумеется, неравномерно.

– Почему опять «разумеется»? Я слышать не могу, как вы бросаетесь этими «разумеется» применительно к моим книгам. Вы хотите сказать, что мое творчество так предсказуемо и просто устроено?

– Именно потому, что ваше творчество непредсказуемо, я и употребляю слово «разумеется».

– Только не надо софизмов, пожалуйста.

– Абсолютный рекорд по женским образам удерживает «Поруганная честь между мировыми войнами» – в этом романе действуют двадцать три женщины.

– Это легко объяснимо.

– Сорок шесть минус двадцать три – двадцать три. Остается тринадцать романов и двадцать три женщины.

– Статистика – великая вещь.

– Четыре ваших романа моногинны – позволю себе столь несуразный неологизм.

– А почему, собственно, вы себе позволяете?

– Это «Молитва со взломом», «Сауна и другие радости плоти», «Проза эпиляции» и «Приказать недолго жить».

– Что же мы имеем в остатке?

– Девять романов и девятнадцать женщин.

– Как насчет распределения?

– «Гадкие люди» – три женщины. Все остальные романы, с позволения сказать, дигинны: «Безболезненная асфиксия», «Интимный беспорядок», «Urbi et Orbi», «Рабыни оазиса», «Мембраны», «Три будуара», «Сопутствующая благодать» – одного не хватает.

– Нет, вы назвали все.

– Вы так думаете?

– Да, урок вы выучили на «отлично».

– Я уверена, что пропустила один. Давайте повторим весь список с самого начала.

– Ох, нет, только не это!

– Придется, иначе вся моя статистика пойдет насмарку.

– Вам ничего за это не будет, обещаю.

– Что ж, ладно, повторю. У вас найдется листок бумаги и карандаш?

– Я же сказал вам: не надо! Вы меня достали этим перечислением!

– Так избавьте меня от этой необходимости – скажите недостающее название.

– Да мне-то откуда знать? Я забыл половину из тех, что вы перечислили.

– Вы не помните своих книг?

– Естественно. Когда вам будет восемьдесят три года, вы меня поймете.

– Все же у вас есть романы, которые вы не могли забыть.

– Наверно, есть, но какие именно?

– Это не мне вам указывать.

– Как жаль. Ваши оценки так меня забавляют.

– Я счастлива. А теперь помолчите, пожалуйста, не сбивайте меня. Итак, «Апология диспепсии» – это раз, «Растворитель»…

– Вы что, издеваетесь надо мной?

– …это два, «Перлы для побоища» – три.

– Вы не дадите мне беруши?

– Вы не скажете мне недостающее название?

– Нет.

– На нет и суда нет. «Будда в стакане воды» – четыре. «Преступление против уродства» – пять.

– Сто шестьдесят пять. Двадцать восемь. Три тысячи девятьсот двадцать пять. Четыреста двадцать четыре.

– Вам меня не сбить. «Все идут ко дну» – шесть. «Смерть и ни слова больше» – семь.

– Хотите карамельку?

– Нет. «Покер, женщина и другие» – восемь. «Поруганная честь между мировыми войнами» – девять.

– Хотите стаканчик «Александра»?

– Замолчите. «Молитва со взломом» – десять.

– Блюдете фигуру, да? Я так и знал. Вам не кажется, что вы и без того тощая?

– «Сауна и другие радости плоти» – одиннадцать.

– Я ожидал подобного ответа.

– «Проза эпиляции» – двенадцать.

– Надо же, с ума сойти, вы перечисляете точно в том же порядке, что и в первый раз.

– Вот видите, у вас прекрасная память. «Приказать недолго жить» – тринадцать.

– Не надо преувеличивать. Но почему в таком порядке, а не в хронологическом?

– Вы даже в хронологическом порядке помните? «Гадкие люди» – четырнадцать. «Безболезненная асфиксия» – пятнадцать.

– Сделайте милость, прекратите.

– При одном условии: скажите сами недостающее название. С такой отличной памятью вы не могли его забыть.

– И все-таки забыл. У склероза свои причуды.

– «Интимный беспорядок» – шестнадцать.

– Долго это будет продолжаться?

– Сколько потребуется, чтобы освежить вашу память.

– Мою? Я не ослышался, вы сказали «мою» память?

– Именно так.

– Как прикажете это понимать – вы сами помните этот злополучный роман?

– Как я могла его забыть?

– Но почему же вы не скажете название сами?

– Хочу услышать его от вас.

– Повторяю вам: я не помню.

– Я вам не верю. Вы могли забыть все остальные, но этот – нет.

– И чем он так замечателен?

– Вы это знаете не хуже меня.

– Нет. Я гений, не знающий себе цены.

– Не смешите меня.

– Послушайте, будь этот роман и вправду знаменит, я бы о нем слышал. Однако что-то никто его не упоминал. Когда заходит речь о моем творчестве, всегда приводят одни и те же четыре названия.

– Вы сами прекрасно знаете, что это ничего не значит.

– А, понятно. Мадемуазель – снобка. Так и вижу вас в гостиной: «Ах-ах, вы читали Пруста? Нет, что вы, „В поисках…“, это пошло. Я имею в виду его статью, напечатанную в „Фигаро“ в тысяча девятьсот четвертом году…»

– Ладно, допустим, я снобка. Недостающее название, прошу вас.

– Зря просите.

– Вы подтверждаете мои предположения.

– Ваши предположения? Скажите на милость!

– Раз вы не хотите мне помочь, придется начать сначала – я не помню, на чем остановилась.

– Зачем вы долдоните этот перечень, если прекрасно знаете недостающее название?

– Увы, боюсь, я опять его забыла. «Апология диспепсии» – это раз.

– Еще одно слово, и я вас задушу, не смотрите, что я немощный старик.

– Задушите? Выбор глагола, мне кажется, говорит сам за себя.

– А вы бы предпочли, чтобы я вас пристукнул?

– На этот раз, дорогой господин Тах, вам не удастся уклониться от темы. Поговорим об удушении.

– Что, я написал книгу с таким названием?

– Не совсем.

– Послушайте, вы становитесь невыносимой с вашими загадками. Скажите мне название – и покончим с этим.

– А мне не к спеху. Давно я так не веселилась.

– Не могу сказать того же о себе.

– Тем приятнее. Но не будем отвлекаться. Поговорим об удушении, дорогой господин Тах.

– Мне нечего сказать на эту тему.

– Вот как? Почему же вы грозили этим мне?

– Мало ли что у меня вырвалось в сердцах, с тем же успехом я мог бы сказать, например: «Идите в баню!»

– Да. И тем не менее, будто бы случайно, вы пригрозили задушить меня. Странно.

– Куда вы клоните? Уж нет ли у вас пунктика насчет оговорок по Фрейду? Этого только не хватало!

– Я никогда не верила в оговорки по Фрейду. Но теперь начинаю верить.

– Я никогда не верил в действенность пытки словом. Но теперь начинаю верить.

– Вы мне льстите. Но давайте начистоту. Мне спешить некуда, и пока вы не извлечете из памяти недостающее название, пока не расскажете все об удушении, я вас в покое не оставлю.

– Как вам не стыдно преследовать бедного старика, немощного, больного и неподъемного?

– Я не знаю, что такое стыд.

– Вот как, ваши учителя забыли вдолбить вам и эту добродетель?

– Господин Тах, вы ведь тоже не знаете, что такое стыд.

– Естественно. Мне стыдиться нечего.

– Не вы ли говорили, что ваши книги пагубны?

– Вот именно: мне было бы стыдно, не сумей я напакостить человечеству.

– В данном случае все человечество меня не интересует.

– Вы правы, человечество вообще неинтересно.

– Интересны отдельные личности, не так ли?

– Только их очень мало.

– Вы знали какую-нибудь личность? Расскажите.

– Ну, хотите, расскажу о Селине?

– Нет, только не о Селине.

– Как? Он недостаточно для мадемуазель интересен?

– Расскажите мне о личности, которую вы знали во плоти, с которой жили бок о бок, общались и все такое.

– О медсестре?

– Нет, не о медсестре. Ну полно, вы же знаете, к чему я веду. Вы прекрасно это знаете.

– Понятия не имею, мадемуазель зануда.

– Сейчас я расскажу вам одну историю, которая, быть может, пробудит воспоминания в вашем склеротическом мозгу.

– Ладно. Коль скоро мне некоторое время, слава богу, не придется говорить, надеюсь, вы разрешите мне пожевать карамельки? Вы так меня замучили, что мне это просто необходимо.

– Извольте, разрешаю.

Писатель сунул в рот большую квадратную конфету.

– Моя история начинается с одного удивительного открытия. Журналисты, как известно, не обременены излишней щепетильностью. Так вот, я покопалась в вашем прошлом, не спросив на это вашего разрешения, – потому что вы бы мне его не дали. Я вижу, как вы улыбаетесь, и могу прочесть ваши мысли: вы думаете, что нигде не могли оставить следов, что вы – последний отпрыск вашей семьи, родных у вас не осталось, а друзей нет и не было, – в общем, ничего о вашем прошлом я узнать не могла. Ошибаетесь, дражайший господин Тах. Всегда надо остерегаться незримых свидетелей. Надо остерегаться мест, где вы когда-то жили, – они о многом могут рассказать. Вижу, вы опять смеетесь. Да, замок, где прошло ваше детство, сгорел шестьдесят пять лет назад. Весьма загадочный, кстати, пожар, его причина так и не была установлена.

– Как вы узнали про замок? – спросил толстяк приглушенным, вязким от конфеты голосом.

– Запросто. Подняла архивы, для нас, журналистов, это не проблема. Видите ли, господин Тах, я ведь не дожидалась десятого января. Вы меня интересуете уже не первый год.

– Да вы на ходу подметки рвете! Верно, подумали: «Старикашка долго не протянет, надо быть во всеоружии, когда он даст дуба», так, что ли?

– Перестаньте разговаривать с конфетой во рту, противно. Итак, я продолжаю. Искала я наобум, поэтому поиски были долгими, но не трудными. Мне удалось отыскать следы последних известных Тахов: в 1909 году зарегистрирована смерть Казимира Таха и его жены Селестины Тах, утонувших во время прилива на острове Сен-Мишель, куда молодые супруги приехали отдыхать. Они были женаты два года и имели годовалого ребенка – догадайтесь, о ком идет речь. Далее, отец и мать Казимира Таха не пережили трагической гибели единственного сына. Остался только один Тах – маленький Претекстат. Выяснить, что с вами сталось, было непросто. Мне пришла в голову блестящая мысль отыскать девичью фамилию вашей матери, и я узнала, что, в отличие от вашего отца, который не мог похвастать знатным происхождением, Селестина была урожденной маркизой де Планез де Сен-Сюльпис – это ветвь древнего рода, ныне угасшая, не путать с графами и графинями де Планез, которые…

– Вы намерены познакомить меня с историей семьи, не имеющей ко мне отношения?

– Вы правы, я отвлеклась. Вернемся к славному роду Планез де Сен-Сюльпис, убойно древнему и знатному, хоть и сильно поредевшему к началу двадцатого века. Узнав о гибели дочери, маркиз и маркиза решили воспитать осиротевшего внука – вот таким образом в годовалом возрасте вы были водворены в замок Сен-Сюльпис. Там вас нежили и холили дед с бабкой, кормилица, а также дядя и тетя, Сиприен и Козима де Планез, брат и невестка вашей покойной матери.

– Все эти генеалогические подробности интересны до потери пульса.

– Не правда ли? Дальше еще интереснее.

– Как? Это не все?

– Конечно, нет. Вам нет еще двух лет, а я собираюсь проследить вашу жизнь до восемнадцати.

– О боже!

– Рассказали бы все сами, и вам не пришлось бы выслушивать меня.

– А если я не хочу об этом говорить?

– Значит, вам есть что скрывать.

– Не обязательно.

– Этот вопрос поднимать еще рано. Пока вы – ребенок, любимец и баловень всей семьи, невзирая на мезальянс вашей покойной матери. Я видела эскизы сгоревшего замка – какая красота! У вас было сказочное детство!

– Ваша газетенка называется, часом, не «Прелестные картинки»?

– Вам было два года, когда ваши дядя и тетя произвели на свет свое единственное дитя – девочку, Леопольдину де Планез де Сен-Сюльпис.

– Завидки берут от такого имени, а? Кому-кому, а вам такого не носить.

– Да уж, зато я жива.

– Толку-то, тоже мне жизнь!

– Мне продолжать или вы сами расскажете? Ваша память, похоже, восстанавливается.

– Продолжайте, прошу вас, мне безумно интересно.

– Тем лучше, потому что до конца еще далеко. Для вас это было большое событие, ибо единственное, чего вам до тех пор не хватало, – это общества ровесников. Вам не довелось узнать, как уныла жизнь детей, не имеющих ни братьев, ни сестер, ни друзей; в школу вы, конечно, не ходили, стало быть, не могли подружиться с одноклассниками, но у вас появилось кое-что получше: подружка, прелестная маленькая кузина. Вы стали неразлучны. Желаете, чтобы я уточнила, откуда почерпнуты эти подробности?

– Из вашей фантазии, я полагаю.

– Отчасти. Но фантазии необходима пища, господин Тах, а эту пищу дали мне вы.

– Прекратите то и дело отвлекаться и рассказывайте о моем детстве, я сейчас разрыдаюсь.

– Вы все шутите, как бы и вправду не разрыдаться. Судьба подарила вам слишком счастливое детство. У вас было все, о чем только можно мечтать, и даже более того: замок, огромное поместье с лесами и озерами, конюшни с лошадьми; вы жили в довольстве, приемная семья вас обожала, гувернер не слишком донимал ученьем и к тому же часто болел, слуги не могли на вас надышаться, и главное – с вами была Леопольдина.

– Скажите мне правду: вы ведь не журналистка? Вы ищете материал для сиропного дамского романа, да?

– Сиропного? Это мы еще увидим. Я продолжаю свой рассказ. Разумеется, в четырнадцатом году разразилась война, но дети к войне легко приспосабливаются, особенно если это дети богачей. С заоблачных высот вашего рая сражения казались вам пустяком, не стоящим внимания, и никак не нарушали неспешного течения вашей счастливой жизни.

– Дорогая моя, вы непревзойденная рассказчица.

– До вас мне далеко.

– Продолжайте же.

– Шли годы. В детстве время тянется долго. Ну что такое год для взрослого человека? Для ребенка же год – это целый век, а для вас каждый такой век был золотым и серебряным. Адвокаты числят несчастливое детство смягчающим обстоятельством. Углубившись в ваше прошлое, я поняла, что смягчающим обстоятельством может послужить и детство чересчур счастливое.

– Зачем вы ищете для меня смягчающих обстоятельств? Они мне ни к чему.

– Посмотрим. Вы с Леопольдиной не разлучались ни на час. Вы просто жить не могли друг без друга.

– Кузен и кузина, история, старая как мир.

– Можно ли при такой степени близости говорить о кузенах и кузинах?

– Брат и сестра, если вам так больше нравится.

– В таком случае, брат и сестра, повинные в кровосмешении.

– Вас это шокирует? Такое случалось в лучших семьях. Это общеизвестно.

– Я думаю, дальнейшее лучше рассказать вам.

– И не подумаю.

– Вы действительно хотите, чтобы я продолжала?

– Вы меня очень обяжете.

– Я только того и хочу, но учтите, если я продолжу свой рассказ с того места, на котором мы остановились, он будет лишь бледным и бездарным дайджестом самого лучшего, самого своеобразного и наименее известного из ваших романов.

– Я просто обожаю бледные и бездарные дайджесты.

– Тем хуже для вас, вы сами этого захотели. Кстати, вы со мной согласны?

– В чем?

– В том, что я отнесла этот роман к произведениям с двумя женскими образами, а не с тремя.

– Я целиком и полностью с вами согласен, дорогая.

– Тогда больше я ничего не боюсь. Все прочее – литература, не так ли?

– Действительно, все прочее – моя литература. В ту пору у меня не было иной бумаги, кроме моей жизни, и иных чернил, кроме моей крови.

– Вашей – или кого-то другого.

– Она не была другим.

– Кем же она была?

– Этого я до сих пор не не знаю; но знаю наверняка, что другим она не была. Так я с нетерпением жду вашего дайджеста, дражайшая.

– Вы правы. Годы шли, и это были счастливые, очень счастливые годы. Вы с Леопольдиной никогда не знали иной жизни, и все же оба сознавали вашу непохожесть на остальных и ваше чрезвычайное везение. Заоблачные высоты вашего Эдема омрачило чувство, которое вы называете «тревогой избранных», – суть его такова: «Как долго еще может продлиться подобное совершенство?» Эта тревога – как и всякая тревога – до предела обострила ваше блаженство, одновременно сделав его хрупким, опасно хрупким, день ото дня все опаснее. А годы шли. Вам исполнилось четырнадцать лет, вашей кузине двенадцать. Вы с ней достигли пика детства – «зрелой поры детства», как назвал это Турнье. Вы росли в сказке и сами были сказочными детьми. Никто вам об этом не говорил, но вы смутно сознавали, что вас ожидает чудовищная деградация, которая затронет как ваши совершенные тела, так и не менее совершенные души. Неуравновешенные прыщавые подростки – вот каково было ваше будущее. И тогда… Я подозреваю, что именно вам пришел в голову безумный план, о котором пойдет рассказ.

– Ну вот, вы уже ищете оправдания моей соучастнице.

– Разве она нуждается в оправдании? Идея была ваша, не так ли?

– Моя, но ведь она не была преступной.

– Априори – нет, но ее результатом стало преступление в силу ее неосуществимости, которая не могла не вскрыться рано или поздно.

– В данном случае скорее поздно.

– Не будем забегать вперед. Итак, вам четырнадцать лет, Леопольдине двенадцать. Она на вас только что не молилась, и вы могли заставить ее поверить в самую несусветную чушь.

– Это была не чушь.

– Да, много хуже. Вы убедили кузину, что половая зрелость – худшее из зол, но ее можно избежать.

– Можно.

– Вы и теперь так думаете.

– Я в этом уверен.

– Значит, вы как были психом, так и остались.

– С моей точки зрения только я один всегда мыслил здраво.

– Ну конечно. В четырнадцать лет вы уже так здраво мыслили, что торжественно поклялись никогда не взрослеть. А ваше влияние на кузину было столь сильно, что вы и ее заставили дать аналогичную клятву.

– Разве это не чудесно?

– Как для кого. Ведь вы уже тогда были Претекстатом Тахом и под стать вашей страшной клятве подобрали не менее страшные кары за отступничество. Выражаясь яснее, вы поклялись – и заставили поклясться Леопольдину, – что если один из вас нарушит данное слово и повзрослеет, другой его просто-напросто убьет.

– Четырнадцать лет – и уже душа титана!

– Я полагаю, что многим мальчикам и девочкам приходило в голову никогда не расставаться с детством, и некоторые даже преуспели, но все ненадолго. А вот вам двоим, похоже, это удалось. Правда, целеустремленность вы проявили незаурядную. И именно вы, четырнадцатилетний титан, изобрели целую псевдонаучную методику, призванную сделать ваши тела не поддающимися естественному процессу полового созревания.

– Не такую уж псевдонаучную, ведь она сработала.

– Это мы еще увидим. Не пойму, как вы вообще выжили, так над собой измываясь.

– Мы были счастливы.

– Но какой ценой! Как, черт возьми, вы ухитрились измыслить такой чудовищный режим? Впрочем, вас извиняет возраст – вам было всего четырнадцать.

– Если бы можно было начать жизнь заново, я поступил бы так же.

– Сегодня вас извиняет старческий маразм.

– В таком случае, я всегда был маразматиком или ребенком, потому что мое умонастроение не изменилось за всю мою жизнь.


Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 876 | Нарушение авторских прав



1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | 8 | 9 |



При использовании материала ссылка на сайт medlec.org обязательна! (0.032 сек.)