АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Амели Нотомб Гигиена убийцы 4 страница

– Просветили, называется.

– Я же вас предупредил, что моя работа – не отвечать на вопросы. Переквалифицируйтесь, дружище.

– Губы нужны и для того, чтобы не отвечать на вопросы, верно?

– Не только губы, но и муди. Чтобы не отвечать на иные вопросы, муди просто необходимы.

– Перо, муди, елдак, губы – это все?

– Нет, еще нужны ухо и рука.

– Ухо – чтобы слышать?

– Верно подмечено. Вы просто гений, молодой человек. На самом деле ухо – это эхо для губ. Внутреннее. Флобер любил пококетничать со своим эхом, но неужели он и вправду думал, что кто-нибудь ему поверит? Он-то ведь знал, что нет нужды кричать слова: слова кричат сами. Достаточно слушать их в себе.

– А рука?

– Рука – для оргазма. Это чрезвычайно важный момент. Если писатель не испытывает оргазма – надо бросать немедленно. Это аморально. Писательский труд вообще несет в себе зерно аморальности, и оргазм – единственное, что может его оправдать. Иначе писатель так же мерзок, как негодяй, который изнасиловал маленькую девочку и даже не кончил, совершил насилие ради насилия, зло ради зла.

– Разве можно это сравнивать? Литература все же не так пагубна.

– Вы не знаете, о чем говорите. Естественно, вы ведь не читали меня, откуда вам знать. Пакостей от литературы не счесть: подумайте, сколько деревьев срубили на бумагу, сколько места заняли книжные склады, во что обошлась печать и сколько денег утечет из карманов будущих читателей; подумайте, как эти бедняги будут дохнуть со скуки, читая книги, как измучаются совестью те несчастные, что купят их, да так и не отважатся прочесть, как истомятся добросовестные дурни, что прочтут и не поймут, и главное – какие пустые и напыщенные разговоры будут единственным результатом прочтения или непрочтения… Нет, довольно! И после этого вы говорите мне, что литература не пагубна?

– Но все-таки вы же не можете на сто процентов исключить возможность того, что найдутся хотя бы один-два читателя, которые по-настоящему поймут вас – ну, хотя бы местами. Разве этих проблесков, этого глубинного слияния душ, пусть даже с единицами, недостаточно, чтобы назвать писательский труд благотворным?

– Бред! Не знаю, существуют ли эти единицы, но если да, то им-то как раз больше всего вреда от моих писаний. О чем, по-вашему, я пишу в моих книгах? Может быть, вы думаете, что я воспеваю человеческую доброту и радость жизни? С чего вы взяли, будто, поняв меня, кто-то будет счастлив? Наоборот!

– Родственная душа, пусть даже в беспросветности, – разве это не прекрасно?

– По-вашему, прекрасно знать, что соседу так же худо, как и вам? По мне, от этого еще тошнее.

– В таком случае, зачем вообще писать? Зачем пытаться что-то сказать людям?

– Не путайте божий дар с яичницей: пишут вовсе не затем, чтобы сказать что-то людям. Вы спросили меня, зачем писать, – извольте, отвечаю однозначно и эксклюзивно: ради наслаждения. Иначе говоря, если не испытываешь оргазма, безусловно надо бросать. Лично я так устроен, что всегда испытываю оргазм, когда пишу, – вернее сказать, испытывал, и это было нечто. Не спрашивайте меня почему, откуда я знаю. Вообще-то все теории, пытающиеся объяснить этот феномен, одна другой глупее. Когда-то некий умник сказал мне, что оргазм испытывают в любовном акте, потому что, видите ли, создают жизнь. Нет, вы представляете? Высшее наслаждение – от создания такой печальной и мерзкой вещи, как жизнь! И потом, выходит, женщина, принимающая противозачаточные таблетки, не кончает, потому что не создает жизнь? А этот тип на полном серьезе верил в свою теорию! В общем, не могу объяснить, и не просите, – это факт, и все.

– Но при чем тут рука?

– Рука – вместилище наслаждения, когда пишешь. Правда, не только она одна: бесподобные ощущения от этого процесса разливаются в животе и в половых органах, под черепом и в челюстях. И все же наивысшее наслаждение сосредоточено в руке, которая пишет. Это трудно передать словами: когда рука творит, потому что не творить не может, она содрогается от наслаждения, и это уже не просто конечность, а гениальный механизм. Сколько раз, когда я писал, меня посещало странное чувство, будто главная тут – рука, будто она движется сама, не спрашивая у мозга! Да, я знаю, любой анатом сказал бы, что этого не может быть, но поверьте, ощущение именно такое, и это бывает часто. И какое же наслаждение испытывает в эти минуты рука – наверно, оно сродни тому, что охватывает бежавшего из тюрьмы узника или сорвавшегося с привязи коня. И кстати, задумайтесь, не поразительно ли: чтобы писать и мастурбировать, нам служит одно и то же орудие – рука?

– Чтобы пришить пуговицу или почесать нос, тоже служит рука.

– Как вы тривиальны! Впрочем, что это доказывает? Низменное применение не мешает высокому.

– А мастурбация – это высокое применение руки?

– Еще какое высокое! Простая скромная рука способна одна воспроизвести такое сложное, требующее затрат, трудное в осуществлении и отягощенное моральными категориями действо, как секс, – это ли не диво? Славная рука, безотказная и непритязательная, доставляет не меньше (если не больше!) удовольствия, чем докучливая и дорогостоящая женщина, – это ли не чудо?

– Разумеется, если таков ваш взгляд на вещи…

– Но ведь я прав, молодой человек! Вы не согласны?

– Послушайте, господин Тах, интервью даете вы, а не я.

– Иными словами, себе вы отвели более выгодную роль.

– Если это вас обрадует, моя роль пока не так уж выгодна. Вы меня уже не раз посадили в лужу.

– Меня это действительно радует.

– Ладно. Вернемся к нашим органам. Повторю по порядку: перо, муди, елдак, губы, ухо и рука. Все?

– А вам этого мало?

– Не знаю. Я представлял себе совсем другое.

– Вот как? Что же вам еще нужно? Вульва? Простата?

– На этот раз пошлость сказали вы. Нет. Можете размазать меня по стенке, но я думал, что требуется еще и сердце.

– Сердце? Боже милостивый, зачем?

– Чтобы чувствовать. Чтобы любить.

– Сердце тут совершенно ни при чем. Для этого есть муди, елдак, губы и рука. Их вполне достаточно.

– Вы чересчур циничны. Я никогда с этим не соглашусь.

– На здоровье, ваше мнение никому не интересно, как вы сами меня уверяли минуту назад. И ничего циничного я, по-моему, не сказал. Любовь и прочие чувства вырабатываются нашими органами, в этом мы с вами согласны; мы расходимся только насчет того, какими именно. По вашему мнению, это феномен сердечно-сосудистого происхождения. Я же не возмущаюсь и не бросаюсь громкими словами, правда? Я всего лишь думаю, что ваши анатомические теории весьма своеобразны и поэтому не лишены интереса.

– Господин Тах, ну зачем вы прикидываетесь, будто не понимаете?

– Что вы несете? Я прикидываюсь? Я и не думаю, нахал!

– Все же, когда я говорю о сердце, вы прекрасно знаете, что я не имею в виду орган!

– Да ну? А что вы имеете в виду?

– Способность чувствовать, переживать, любить наконец!

– И все это в каком-то мышечном мешке, полном холестерина!

– Ну хватит, господин Тах, мне даже не смешно вас слушать.

– Естественно, это мне смешно вас слушать. Что вы талдычите мне о вещах, не имеющих никакого отношения к теме нашей беседы?

– Вы осмелитесь утверждать, что литература не имеет никакого отношения к чувствам?

– Видите ли, молодой человек, мне кажется, что в слово «чувство» мы с вами вкладываем разный смысл. Для меня, когда хочется врезать кому-то по морде – это чувство. А для вас чувство – размазанные сопли в рубрике «Сердечная почта» женского журнальчика.

– А что это такое для вас?

– Для меня – так, настроение, красивая и насквозь криводушная историйка, которой люди тешат себя, мол, мы достойны называться людьми, уж так им хочется верить, что, даже справляя большую нужду, они преисполнены духовности. Особенно женщины горазды на такие выдумки, потому что при их работе свободна голова. А ведь это одна из отличительных черт рода человеческого – наш мозг считает себя обязанным функционировать постоянно, даже когда это ни к чему. Прискорбная техническая недоработка – в ней корень всех людских бед. Чем предаться благородной праздности, вкушать покой, подобно спящей на солнце змее, мозг домохозяйки кипит от ярости, не в силах вынести бездействия, и выдает сценарии один другого глупее и претенциознее – они тем более претенциозны, чем унизительней кажется самой домохозяйке ее труд. Какая все-таки дичь, ведь нет ничего унизительного в том, чтобы пылесосить или чистить сортир, – это просто надо делать, вот и все. Но женщины вечно воображают, что родились для некой высокой миссии. Большинство мужчин, впрочем, тоже, правда, они не так на этом зацикливаются, поскольку их мозги заняты бюджетом, карьерой, стукачеством и налоговыми декларациями, так что досужим вымыслам приходится потесниться.

– По-моему, вы немного отстали от жизни. Женщины в наше время работают наравне с мужчинами и обременены теми же заботами.

– Как вы наивны! Они же просто делают вид. Загляните в их рабочие столы – ящики набиты лаком для ногтей и женскими журналами. Нынешние женщины еще хуже домохозяек былых времен – те хоть какую-то пользу приносили. Теперь же они день-деньской обсуждают с коллегами такие животрепещущие темы, как личная жизнь и лишний вес, что по сути одно и то же. Когда их вконец одолевает скука, они перепихиваются со своими начальниками и счастливы от сознания, что сумели напакостить ближним. Для женского пола это венец карьеры. Ломая чью-то жизнь, женщина считает сей подвиг высшим доказательством своей духовности. «Я навалила дерьма – значит, у меня есть душа» – вот как они рассуждают.

– Послушав вас, невольно задумаешься, нет ли у вас личной обиды на женщин.

– Еще бы! Одна из них дала мне жизнь, хотя я ее об этом не просил.

– Вы говорите как трудный подросток.

– Ошибаетесь: я давно трудный переросток.

– Очень смешно. Но ведь и мужчина был причастен к вашему появлению на свет.

– Мужчин я, знаете ли, тоже не жалую.

– Но женщин вы ненавидите сильнее. Почему?

– Все причины я вам уже назвал.

– Да. И все-таки мне не верится, что за этим нет иного мотива. От вашего женоненавистничества попахивает сведением счетов.

– Счетов? Каких? Я никогда не был женат.

– Дело не обязательно в браке. А вы, возможно, и сами не знаете, откуда в вас эта обида.

– Я понял, куда вы клоните. Нет, психоанализа я не признаю.

– Воля ваша, но вы могли бы сами об этом задуматься.

– Да о чем задуматься, боже милостивый?

– О ваших отношениях с женщинами.

– О каких отношениях? С какими женщинами?

– Только не говорите мне, что вы… Нет!

– Что – нет?

– Неужели вы…?

– Ну что, что?

– …девственник?

– Разумеется.

– Не может быть.

– Очень даже может.

– Ни с женщиной, ни с мужчиной?

– Я похож на пидора?

– Напрасно вы обижаетесь, среди гомосексуалистов тоже встречаются выдающиеся люди.

– Не смешите меня. Вы приводите аргумент вроде «честными бывают даже сутенеры» – как будто есть противоречие между понятиями «гомосексуалист» и «выдающийся». Нет, меня возмущает другое – почему вы отказываетесь верить в мою девственность?

– Поставьте себя на мое место!

– Как вы себе мыслите меня на вашем месте?

– Это… это не укладывается в голове! В ваших романах вы пишете о сексе как специалист… как энтомолог.

– Я магистр мастурбации.

– Достаточно ли одной мастурбации, чтобы так досконально изучить вопросы плоти?

– Зачем вы делаете вид, будто читали меня?

– Послушайте, для этого не обязательно было вас читать, всем известно, что ваше имя прочно связано с контекстом самой откровенной и изощренной сексуальности.

– Надо же! А я и не знал.

– Недавно мне даже попалась диссертация на тему «Приапизм в творчестве Таха через синтаксис его прозы».

– Забавно. Темы диссертаций вообще меня смешат и умиляют: до чего трогательны эти школяры, пыжатся, чтобы быть «как большие», и пишут чушь под замысловатыми заглавиями, за которыми кроется банальнейшее содержание, – так в ресторанах, претендующих на изысканность, заказав блюдо со звучным названием, получаешь обыкновенное яйцо под майонезом.

– Само собой разумеется, господин Тах, если вы не хотите, я об этом не упомяну.

– Отчего же? Это неинтересно?

– Напротив, более чем интересно. Но мне бы не хотелось выдавать вашу тайну.

– Это не тайна.

– Почему же вы никогда об этом не говорили?

– А кому бы я мог сказать? Не с мясником же беседовать о моей девственности.

– Естественно, но с газетчиками тоже не стоит.

– Почему? Девственность запрещена законом?

– Это все-таки ваша частная жизнь, нечто глубоко интимное…

– А все предыдущие вопросы, иезуитская ваша душа, разве не касались моей частной жизни? До сих пор вы почему-то не были так щепетильны. Нечего строить из себя целку (как нельзя более уместное выражение, заметьте), со мной эти номера не проходят.

– Вы не правы. Бестактность тоже имеет пределы. Журналист бестактен по определению – это его профессия, – но он знает, что есть вещи, которых касаться нельзя.

– Вы заговорили о себе в третьем лице?

– Я говорю от имени всех журналистов.

– Ну конечно, взыграло кастовое сознание, это свойственно трусам. А я вам отвечаю от своего имени, ни на кого не оглядываясь и не ссылаясь, кроме себя самого. И я говорю вам, что не стану загонять себя в ваши рамки и буду сам решать, что в моей частной жизни тайна, а что нет. На мою девственность мне глубоко плевать – делайте с ней что хотите.

– Господин Тах, мне кажется, что вы не вполне сознаете, чем вам грозит это откровение: вы будете чувствовать себя оплеванным, вывалянным в грязи…

– Позвольте, молодой человек, теперь я задам вам вопрос: вы дурак или мазохист?

– Почему вы спрашиваете?

– Потому что если вы не дурак и не мазохист, то я вас просто не понимаю. Вам преподносят на блюдечке сенсацию, дарят ее великодушно и бескорыстно – а вы, вместо того чтобы вцепиться в нее мертвой хваткой, как подобает уважающему себя стервятнику, высасываете из пальца проблему и разводите китайские церемонии. Вы сильно рискуете, если будете продолжать в том же духе. Мое терпение не безгранично, я могу и отобрать у вас эту сенсацию – не для того, чтобы оградить мою священную и неприкосновенную частную жизнь, а просто вам назло. Имейте в виду, мои порывы великодушия проходят быстро, особенно если меня раздражают, так что не теряйтесь, берите, пока дают. Могли бы, кстати, и поблагодарить, не каждый день Нобелевский лауреат дарит вам свою девственность, правда?

– Я вам бесконечно благодарен, господин Тах.

– Вот так-то. Подхалимов вроде вас я просто обожаю.

– Но вы же сами сказали, чтобы я…

– Ну и что? Вы не обязаны делать все, что я скажу.

– Ладно. Вернемся к предыдущему вопросу. В свете последнего откровения я, кажется, понимаю причину вашего женоненавистничества.

– Да ну?

– Да. Обида на женщин проистекает из вашей девственности, не так ли?

– Я не вижу связи.

– Ну как же! Вы ненавидите женщин, потому что ни одна не захотела иметь с вами дело.

Писатель расхохотался. Его пухлые плечи заколыхались от смеха.

– Блестяще! До чего же вы забавны, мой друг.

– Должен ли я понимать, что вы опровергаете мое объяснение?

– По-моему, ваше объяснение само себя опровергает. Путать причину и следствие – это конек журналистов, но вы, право, всех перещеголяли. Так все поставили с ног на голову – с ума сойти! Вы говорите, что я ненавижу женщин, потому что ни одна не захотела иметь со мной дело, когда это я не захотел иметь дело ни с одной, по той простой причине, что я их ненавижу. Двойной перевертыш – браво, у вас талант!

– Вы хотите убедить меня, что ненавидите их априори, без причины? Этого не может быть.

– Назовите мне что-нибудь из еды, что вы не любите.

– Вообще-то ската, но…

– Чем же вас обидел бедный скат?

– Скат меня ничем не обидел, он просто невкусный.

– Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли. Женщины меня тоже ничем не обидели, просто я их терпеть не могу.

– Все же, господин Тах, это нельзя сравнивать. Что бы вы сказали, вздумай я сравнить вас с телячьим языком?

– Я был бы польщен: это объедение.

– А если серьезно?

– Я всегда серьезен. И это весьма прискорбно для вас, молодой человек, потому что, не будь я так серьезен, может быть, и не заметил бы, что наша беседа не в меру затянулась и что вы не заслуживаете такой щедрости с моей стороны.

– Почему же я ее не заслуживаю?

– Вы неблагодарная скотина и к тому же кривите душой.

– Я кривлю душой? Я? А вы сами?

– Наглец! Я всегда знал, что моя честность меня погубит. Мало того, что ее не замечают, так еще и выворачивают наизнанку – конечно, вы же в этом деле корифей, – и приписывают мне криводушие. К чему были все мои жертвы? Порой я думаю, если бы можно было начать жизнь сызнова, я поставил бы на карту криводушия, чтобы пожить наконец в комфорте и почете. Но вот смотрю я на вас и думаю: до чего же противно, и радуюсь, что не стал таким, как вы, хоть этим и обрек себя на одиночество. Лучше быть одному, чем купаться с вами в грязи. Жизнь у меня поганая, но я не променял бы ее на вашу. А теперь ступайте: я закончил тираду, проявите же чувство мизансцены, сумейте уйти вовремя.

В кафе напротив после рассказа журналиста споры вспыхнули с новой силой.

– Позволяет ли нам профессиональная этика продолжать интервью в сложившейся ситуации?

– Надо быть лицемерами, чтобы говорить об этике в нашей профессии, сказал бы Тах.

– Сказал бы, как пить дать, но он все-таки не папа римский. Он поливает нас грязью, а мы утирайся?

– Беда в том, что он где-то прав.

– Ну вот, готово дело, и вы купились на его фокусы. Нет, мне очень жаль, но я потерял к нему уважение. Для него нет ничего святого.

– Правильно он говорил: неблагодарная ты скотина. Он дал тебе в руки такую конфетку, а ты вместо «спасибо» его, видите ли, презираешь.

– Нет, ты что, не слышал, каких гадостей он мне наговорил?

– Слышал, а как же. В принципе можно понять, почему ты бесишься.

– Скорей бы подошла твоя очередь. Вот тогда посмеемся.

– Это точно, скорей бы подошла моя очередь.

– А как он отзывается о женщинах, вы слышали?

– Вообще-то доля правды в его словах есть.

– Как вам не стыдно? Слава богу, среди нас нет ни одной женщины. Кстати, кто идет завтра?

– Темная лошадка. Даже не зашел сюда познакомиться.

– А на кого он работает?

– Никто не знает.

– Не забудь, что Гравелен просит у всех копии записей. Надо его уважить.

– Святой человек. Сколько лет он работает у Таха? Наверно, и ему иной раз круто приходится.

– Да, но работать у гения – это, должно быть, нечто.

– Как же, на гения все спишется!

– А зачем, собственно, Гравелену слушать записи?

– Хочет лучше узнать своего мучителя. Я его понимаю.

– Интересно, как ему удается выносить пузана?

– Не смей так называть Таха! Ты забыл, кто он такой?

– Для меня Таха больше не существует. Отныне он пузан, и только. Встречаться с писателями – последнее дело.

* * *

– Кто вы? Какого черта вы здесь делаете?

– Сегодня восемнадцатое января, господин Тах, мне было назначено на этот день.

– Разве ваши коллеги не сказали вам, что…

– Я не встречалась с этими людьми, я не имею с ними ничего общего.

– Это говорит в вашу пользу. Но вас должны были предупредить.

– Ваш секретарь, господин Гравелен, дал мне вчера прослушать записи. Так что я в курсе.

– Вы знаете мое мнение о вас и все же пришли?

– Да.

– Что ж, браво. Это смелый шаг. А Теперь уходите.

– Нет.

– Ваш подвиг совершен. Чего вы еще хотите? Чтобы я выдал вам письменное свидетельство?

– Нет, господин Тах, я хочу с вами поговорить.

– Послушайте, это очень смешно, но моему терпению есть предел. Пошутили и хватит, убирайтесь вон.

– Ни за что. Я получила разрешение на встречу с вами от господина Гравелена и имею те же права, что и другие журналисты. Я никуда не уйду.

– Гравелен – предатель. Я же велел ему посылать подальше женские журналы.

– Я работаю не в женском журнале.

– Как? В мужские издания теперь принимают бабьё?

– Это давно не новость, господин Тах.

– Черт побери! Что же дальше будет – сегодня бабы, а завтра? Того и гляди, начнут принимать на работу негров, арабов, иракцев!

– И это я слышу от лауреата Нобелевской премии?

– По литературе, а не Нобелевской премии мира, слава богу.

– Действительно, слава богу.

– Мадам изволит острить?

– Мадемуазель.

– Мадемуазель? Ничего удивительного, с виду-то вы неказисты. И вдобавок назойливы! Понятно, что на вас никто не женился.

– Вы отстали от жизни на три войны, господин Тах. В наше время для женщины вполне естественно желание сохранить свободу.

– Скажите, пожалуйста! Признайтесь лучше, что не нашлось желающих на вас запрыгнуть.

– А вот это мое личное дело.

– Ах да, неприкосновенная частная жизнь, не так ли?

– Именно. Если вам нравится посвящать всех и каждого в интимные подробности – ваше право. Хоть на всех углах кричите, что вы девственник, это не значит, что другие обязаны делать то же самое.

– Кто вы такая, чтобы судить меня, соплячка, нахалка, страхолюдина недотраханная?

– Господин Тах, я даю вам две минуты, чтобы извиниться за то, что вы сказали. Засекаю по часам: если через сто двадцать секунд вы не принесете мне свои извинения, я ухожу, а вы подыхайте со скуки в вашей вонючей берлоге.

На какое-то мгновение толстяк, казалось, едва не задохнулся.

– Хамка! Можете не смотреть на часы: просидите тут хоть два года, я и не подумаю извиняться. Это вы должны извиниться передо мной. И потом, с чего вы взяли, будто мне дорого ваше общество? Я уже просил вас убраться, даже дважды. Так что не ждите, пока пройдут две минуты, только время потеряете. Дверь там! Дверь там, вы что, оглохли?

Гостья его как будто не слышала. Она с невозмутимым видом смотрела на часы. Две минуты могут показаться бесконечными, если их отсчитывать в гробовом молчании. Гнев старика успел смениться изумлением.

– Что ж, две минуты истекли. Прощайте, господин Тах, рада была с вами познакомиться.

Она встала и направилась к двери.

– Не уходите. Останьтесь, я вам приказываю!

– Вы что-то хотите мне сказать?

– Сядьте.

– Поздно извиняться, господин Тах. Время истекло.

– Постойте же, мать вашу!

– Прощайте.

Она открыла дверь.

– Я извиняюсь, слышите? Извиняюсь!

– Я же сказала: поздно.

– Черт, я извиняюсь в первый раз в жизни!

– Наверно, поэтому ваши извинения никуда не годятся.

– Чем вас не устраивают мои извинения?

– Всем. Во-первых, они принесены слишком поздно: запомните, что запоздалые извинения наполовину теряют смысл. Во-вторых, если бы вы владели как следует родным языком, то знали бы, что никто не говорит: «Я извиняюсь», а говорят: «Приношу свои извинения», или, лучше: «Извините, пожалуйста», или, еще лучше: «Прошу вас меня извинить», ну а лучше всего сказать: «Покорнейше прошу вас принять мои извинения».

– Что за фарисейская тарабарщина!

– Фарисейская или нет, а я немедленно ухожу, если вы не извинитесь как следует.

– Покорнейше прошу вас принять мои извинения.

– Мадемуазель.

– Покорнейше прошу вас принять мои извинения, мадемуазель. Теперь вы довольны?

– Ничуточки. Вы сами слышали свой голос? Таким тоном вы могли бы спросить, какое на мне белье.

– А какое на вас белье?

– Прощайте, господин Тах.

Она снова взялась за ручку двери.

– Покорнейше прошу вас принять мои извинения! – поспешно выкрикнул толстяк заискивающим тоном.

– Уже лучше. В следующий раз не тяните так долго. В наказание за вашу медлительность отвечайте как на духу: почему вы хотите, чтобы я осталась?

– Как? Еще не все?

– Нет. Полагаю, я заслуживаю извинений по полной программе. Принеся их формально, вы не были достаточно убедительны. Оправдайтесь передо мной, чтобы мне захотелось простить вас – я ведь пока вас не простила, не думайте, что это так просто.

– Вы переходите все границы!

– И это говорите мне вы?

– Идите к черту!

– Иду.

Она в очередной раз потянула на себя дверь.

– Я хочу, чтобы вы остались, потому что мне скучно, скучно, смертельно скучно! Вот уже двадцать пятый год я подыхаю со скуки!

– Ну вот, наконец-то.

– Радуйтесь, сможете теперь написать в вашей газетенке, что Претекстат Тах – жалкий старикашка, подыхающий со скуки без малого четверть века. Сдадите меня с потрохами гнуснейшему сочувствию толпы.

– Дорогой господин Тах, вы не сообщили мне ничего нового. Я знала, что вам скучно.

– Это блеф. Откуда вы могли узнать?

– Достаточно было сопоставить факты. Я слушала записи всех бесед вместе с господином Гравеленом. Вы говорили, что встречи с газетчиками устроил ваш секретарь, не спросив у вас. А господин Гравелен утверждает обратное: он рассказал мне, как вас воодушевила перспектива дать интервью.

– Предатель!

– Стыдиться тут нечего, господин Тах. Когда я это узнала, вы стали мне симпатичны.

– В гробу я видал вашу симпатию.

– Однако вы не хотите, чтобы я ушла. Какого же развлечения вы от меня ждете?

– Мне безумно хочется опустить вас. Это лучший способ развеять скуку.

– Я просто счастлива. И вы думаете, что я захочу остаться?

– Один из величайших писателей нашего столетия оказывает вам незаслуженную честь, признаваясь, что нуждается в вас, – этим не бросаются!

– Мне зарыдать от счастья и омыть слезами ваши ноги?

– Это было бы неплохо. Я люблю, когда передо мной пресмыкаются.

– В таком случае не удерживайте меня: это не мое амплуа.

– Останьтесь: вы с норовом, мне это нравится. Раз вы не желаете меня простить, хотите, заключим пари? Поспорим, что к концу интервью я опушу вас, как всех ваших предшественников? Вы любите пари?

– Без ставки – не люблю. Спорить нужно на что-то.

– Так вы еще и корыстны? Чего же вы хотите – денег?

– Нет.

– О, мадемуазель выше этого?

– Отнюдь. Но если бы я хотела денег, то обратилась бы к кому-нибудь, у кого их больше. От вас мне нужно другое.

– Не моя непорочность, надеюсь?

– Далась вам ваша непорочность. Нет уж, это как надо оголодать, чтобы захотеть такой тухлятины!

– Спасибо. Так что же вам нужно?

– Вы, кажется, хотели, чтобы я пресмыкалась? Я предлагаю уравнять ставки: если ваша возьмет, придется мне ползать перед вами на брюхе, но если верх одержу я – тогда ползать вам. Я тоже люблю, когда передо мной пресмыкаются.

– И вы думаете, что вам по плечу тягаться со мной? Вы даже трогательны в своей самонадеянности.

– По-моему, первый раунд я уже выиграла.

– Дитя мое, какой же это первый раунд? Это так, легкая разминка.

– В ходе которой я, однако, положила вас на лопатки.

– Возможно. Но в этом поединке за вами было силовое преимущество, которого у вас больше нет.

– Да ну?

– Да, вашим аргументом была дверь. Теперь вы уже не сможете уйти, в вас взыграл азарт. Я видел, как загорелись ваши глазки при мысли, что я буду ползать перед вами на брюхе. Уж очень заманчивая для вас перспектива. Вы не уйдете до тех пор, пока один из нас не выиграет пари.

– Возможно, вы пожалеете, что его заключили.

– Возможно. Но пока я собираюсь развлечься на славу. Обожаю опускать людей, вытаптывать криводушие, которое всех вас разъело как язва. А моя любимая забава – ставить на место самонадеянных бабенок, особенно сопливых, вроде вас.

– У меня тоже есть любимая забава: сбивать спесь с надутых самовлюбленных индюков.

– Вы говорите как типичный представитель своего времени. Все тот же набор слоганов!

– Не обольщайтесь, господин Тах, вы ведь тоже, с вашим оголтелым мракобесием, с вашим классическим расизмом, – типичный представитель нашего времени. Вы гордились, не правда ли, мня себя живым анахронизмом? Да ничего подобного. С исторической точки зрения вы даже не оригинальны. У каждого поколения есть свой жупел, свое священное чудовище, чья слава зиждется исключительно на трепете, внушаемом им простодушным. Надо ли говорить, сколь непрочна эта слава и как скоро о вас забудут? Вы утверждали, что никто вас не читает, – и вы правы. Сейчас вы бранью и сквернословием напомнили миру о своем существовании, но стоит вам закрыть рот, как о вас никто не вспомнит, потому что читать ваших книг все равно не будут. И слава богу.

– Какой восхитительный образчик красноречия, мадемуазель! Где только, черт возьми, вас учили? Что за смесь щенячьей агрессивности с цицероновскими филиппиками, слегка разбавленная (если можно так выразиться) гегельянством и социопоклонством, – шедевр, да и только!

– Дорогой господин Тах, я вынуждена вам напомнить, что, даже заключив с вами пари, остаюсь журналисткой. Все, что вы говорите, записывается на пленку.

– Замечательно. Мы с вами обогащаем западную мысль перлами ее диалектики.

– Слово «диалектика» идет в ход, когда нет никакого другого в запасе, не так ли?

– Верно подмечено. Это такой джокер гостиных.

Дата добавления: 2015-02-06 | Просмотры: 989 | Нарушение авторских прав