АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Патологические личности

Психиатру часто то в шутку, то всерьез делается упрек, что он всех людей считает душевнобольными. И действительно, для того, кто имеет дело с болезненными душевными состояниями, ясно, что эти состояния имеют глубочайшие корни в процессах, с которыми мы встречаемся и в здоровой жизни. Везде, где мы пытаемся провести границу между душевным здоровьем и бо­лезнью, мы наталкиваемся на промежуточную область, в кото­рой совершенно незаметно происходит переход от нормы к выраженным душевным расстройствам. Особенно трудным де­лается разграничение, когда мы имеем дело с врожденными анормальными состояниями, а не с настоящими болезненными процессами, при которых суждение о состоянии больного облег­чается возможностью сравнения болезненного состояния с по­ведением в здоровые дни.

Масштабом, которым мы должны руководствоваться при определении болезненных черт в душевной жизни человека, яв­ляется отклонение от среднего уровня в смысле несоответствия между поведением и окружающей обстановкой. Но уже одно то обстоятельство, что известные черты поведения в зависимости от времени и обстоятельств различно могут оцениваться с точки зрения общей целесообразности, колеблет устойчивость всякого суждения в этом отношении. К этому далее еще присоединяется наблюдение, что отклонения от повседневного уровня не рас­пространяются одинаково и равномерно на все стороны душев­ной жизни. Наоборот, мы находим среди обширной группы патологических личностей, поскольку они обусловлены процес­сом вырождения, всякие мыслимые смешения дефектов и изв­ращений со здоровым, даже, можно сказать, выдающимся основным ядром личности. Это многообразие потому пестрее, чем многообразие здоровых личностей, что объем и различия болезненных отклонений представляются более широкими. Од­нако, по понятным причинам, только небольшая часть дегенера­тов попадает в руки психиатра; большей частью это происходит при столкновении с законом, когда необходимо судебное реше­ние о душевном состоянии преступника. Многие дегенераты еще в состоянии более или менее сносно вести борьбу за сущест­вование при помощи своих здоровых способностей, неся на себе только отпечаток чудачества и странностей, которые выделяют их из толпы средних людей, но многие погибают от своей непри­способленности, вызывая, в зависимости от обстоятельств, жа­лость, презрение или отвращение.

Этой ночью к нам доставили 18-ти летнего слесаря (слу­чай 64), который выбросился из окна 2-го этажа; к счастью, он отделался только ушибом стопы. Когда он к нам пришел, он плакал и заявлял, что он не хочет больше жить. Сегодня он рассудителен, понимает свое положение, дает связные показа­ния и производит впечатление слегка угнетенного, не обнаружи­вая, однако, более резкого эмоционального волнения. При телесном исследовании мы, кроме ускорения пульса и трудно вызываемых коленных рефлексов, не находим никаких замет­ных отклонений. О событиях предыдущего дня мы узнаем от бо­льного, что он после обеда в трактире играл в кегли со своим 22-х летним братом. Последний проиграл при этом что-то около 10 марок и когда они к полуночи шли домой, заявил, что он те­перь утопится, так как он сейчас без заработка и средств. Не­смотря на уговоры, он убежал, так что наш больной, потеряв его из виду, решил, что он бросился в близлежащую речку. После этого он впал в сильное возбуждение и тоже бросился в воду, но скоро вышел обратно, так как никто не откликался. После того как он сообщил о случившемся в трактире, он еще раз хотел бро­ситься в речку, но сопровождавшие удержали его от этого и при­вели домой. Там он все еще не мог успокоиться, все хотел бежать, и, наконец, когда его на короткое время оставили без надзора, выпрыгнул в окно. По его словам, ему было безразлич­но, остаться лежать там внизу или уйти; в последнем случае он опять хотел броситься в воду. Он очень любил своего брата. По­следний явился невредимым в 5 ч. утра домой.

Случай, разыгравшийся здесь, довольно обычный. Множе­ство людей из года в год являются к нам в клинику, именно по­тому, что покушались на самоубийство. Среди них, однако, только третья приблизительно часть душевнобольны в тесном смысле этого слова. У других в общем поражает ничтожность повода побудившая их к поступку: домашний спор, ссора с воз­любленными или соседями, потеря места, ложные обвинения, страх перед небольшим наказанием, гораздо реже потеря близ­ких, болезнь или хозяйственная нужда. Это совпадает с тем, что попытки к самоубийству обыкновенно являются аффективными действиями, которые совершаются в возбужденном состоянии, под влиянием мгновенного толчка, без размышления. Их источ­ник приходится искать не в особенно тяжелых ударах судьбы, а скорее в чрезмерной эмоциональной возбудимости, которая позво­ляет уже по незначительному поводу терять голову и без даль­нейших размышлений расстаться с жизнью. И на самом деле, главной массой спасенных самоубийц являются легко возбуди­мые психопаты, которые и при других обстоятельствах, именно в отношениях к своим окружающим, обнаруживают свою неспо­собность к самообладанию приступами резких аффективных вспышек.

Из анамнеза нашего больного следует заметить, что его мать была легко возбудима и часто преувеличенно весела, предрас­положение, с которым мы часто встречаемся в маниакально-де­прессивных семьях. Отец выпивает ежедневно 2—3 литра, по воскресеньям 4 литра пива. Наш больной также всегда отличал­ся легкой возбудимостью, но был при этом мягкого и добродуш­ного характера. Он рассказывает, что когда отец против своего обыкновения иногда запаздывал, то он сейчас же начинал боять­ся, не случилось ли с ним чего-нибудь. После смерти матери, 8 лет тому назад, он целый год был очень печален. Учился он сред­не и выпивал в среднем 4—5 полукружек пива ежедневно. В 15 лет с ним однажды случился обморок. Наше предположение, что мы здесь имеем дело с врожденным предрасположением к эмо­циональным возбуждениям находит в этих данных подтвержде­ние; сведения о матери и о поведении брата дают основание думать о наследственности. Обморок надо толковать как истери­ческий признак, который у легко возбудимых людей встречается крайне часто.

Чтобы некоторым образом уяснить себе особенности таких индивидуальностей, может быть, полезно будет вспомнить, что умение владеть своими эмоциональными движениями приоб­ретается лишь по мере созревания духовной личности. У детей сильные взрывы страха, гнева, озорства — ежедневное явление, и они разряжаются безудержно, выражаясь во всевозможных импульсивных формах. Нечто подобное относится в меньшей мере и к женщинам с их более сильной эмоциональной чувстви­тельностью, в то время как у взрослого мужчины сознательная воля все более и более приобретает власть над движениями эмо­ций и их разряжениями. Повышенную эмоциональную возбуди­мость некоторых психопатов можно поэтому рассматривать как частичную остановку на детском уровне, как остановку в разви­тии, которая помешала полному подчинению эмоциональных движений воле.

Описанная здесь картина была бы неполна, если бы мы не остановились еще на роли, которую сыграл алкоголь для нашего больного. Можно еще сомневаться, насколько неблагоприятно по­влияли на предрасположение больного привычное пьянство отца, которое безусловно превышало меру допустимого. Но во всяком случае, количество алкоголя, которое он сам привык выпивать, особенно при его юношеском возрасте, должно было повысить его возбудимость и ослабить его волю. Очевидно, его попытка к само­убийству, как это очень часто встречается, была совершена тоже под влиянием алкоголя. По его показаниям, брат в тот вечер выпил 3-4, он сам около 2-х литров пива. Настоящего опьянения, по-видимому, не было. Но безрассудные поступки больного, его прыга­нье и стремление в воду без ясной цели, его импульсивный прыжок из окна совершенно напоминает непосредственные воле­вые разряжения пьяных. Мы имеем основание принять, что есте­ственное волнение по поводу слов брата усилилось благодаря алкоголю, который вместе с тем исключил действие разумной мысли. В известном смысле можно сказать, что у больного вчера имело место ажитированное опьянение с преобладанием возбуж­дения, как это наблюдается у психопатов, эпилептиков, истериков, старых пьяниц, иногда уже после незначительного количества ал­коголя, именно в связи с сильными душевными волнениями. При помощи целесообразно поставленных психологических опытов ча­сто можно установить в цифровых данных, что у подобных лично­стей волевое возбуждение под действием алкоголя выражается особенно сильно. Мы поэтому настойчиво будем советовать боль­ному воздерживаться в будущем от алкоголя, так как он в состоя­нии неблагоприятно воздействовать на дальнейшее созревание его воли.

Дальнейшее знакомство с почти необозримым разнообрази­ем патологических личностей может дать Вам 33-х летний тех­ник (случай 65), который после самых разнообразных блужданий по психиатрическим больницам, на некоторое время попал к нам. Сестра и тетка матери больного были душевнобольны. Сам больной в детстве, как говорят, страдал судорогами при проре­зывании зубов, а впоследствии упал с дерева и при этом доволь­но долго лежал без сознания. Он с детства был невыносим, беспокоен и часто пропускал уроки. Хотя он не был бездарен, а наоборот, делал большие успехи, именно в математике, рисова­нии и литературе, однако у него не доставало усидчивости ни для какой работы. Он нигде не подчинялся порядку, был непо­корен, отличался глупыми шалостями и поэтому много раз дол­жен был менять школы и пансионы, куда его помещали. Случалось также, что он, чтобы избежать тяготившей его шко­лы, просто пропадал на недели, чтобы потом появиться внезап­но у каких-нибудь далеко живущих родственников. Половое развитие началось очень рано; больной уже в школе должен был лечиться от триппера, также много онанировал. Он перенес опе­рацию фимоза и долго страдал ночным недержанием мочи. 20-ти лет он в качестве вольноопределяющегося поступил на во­енную службу, много раз бывал наказан за пьянство и за ночные отлучки, затем за неповиновение попал в крепость и, наконец, как “психически дефектный” был исключен с военной службы. Тогда пытались устраивать его в качестве волонтера в раз­личные мастерские и фабрики, но повсюду его через короткое время увольняли из-за его склонности просто ничего не делать пить и развратничать. Точно так же не удался план поместить его в ремесленную школу; он кутил, не имея денег, в публичном доме и нанес рану ножом служителю, который его выбросил от­туда. Временами он жил у родственников или дома и на него была наложена опека. В один прекрасный день из-за “мало кра­сивых отношений” с отцом он уехал, но был перехвачен и поме­щен, имея 24 года от роду, на короткий срок в больницу для душевно-больных. Когда он после выхода из лечебницы, повто­рил свой побег из дому, забравши при этом значительную сумму денег, которые он тут же немедля прокутил в публичных домах, он на 3 года был помещен в большую больницу для душев­нобольных. Здесь он занимался музыкой, языками, математи­кой, стенографией, но поведение его было детски неустойчивое, беспорядочное, он дразнил и ругал других больных и персонал, везде заводил ссоры, при этом был требователен, вспыльчив, не поддавался воздействию, совершенно не понимал своего поло­жения, самым охотным образом часто давал всяческие обеща­ния, чтобы регулярно очень скоро снова начать вести себя по-прежнему.

По выходе из больницы начались новые попытки пристро­ить его то тут, то там, всегда с тем успехом, что он в короткое время делался нетерпим из-за половых эксцессов и столкнове­ний с полицией. Однажды он опять ранил кого-то ножем и был за это осужден по суду. В конце концов он, однако, сдал экза­мен на техника. Он стал делать долги, вел очень широкий образ жизни; “выпивалось здорово и я не отставал”, по его словам. С одного места его прогнали за манкирование работой и частое посещение публичных домов, “с которыми он уже издавна был знаком, и он опять был отправлен в больницу. Но он несколько раз убегал и жил тогда жизнью бродяги, добывая себе скудное пропитание тем, что закладывал свои вещи и играл на рояле в трактирах. Как только он что-либо зарабатывал, он прокучивал это в “трактирах с женщинами”, наконец, был арестован за ку­теж без денег и подвергнут наказанию. От посланного его отцом человека, который должен был привезти его домой, он убежал, снова нашел себе место, но снова дал себя увлечь в разврат и опять понес наказание за кутеж без денег. То же самое снова случилось с ним в бродяжнической жизни, которую он стал опять вести. Наконец, он нашел в одной дружеской семье приют и работу, но, несмотря на все хорошие намерения постоянно, через короткое время опять убегал, напивался, не имея денег, бывал арестован и нес наказание. После того как это случилось 2 раза в течение одного месяца, и он в пьяном виде еще к тому по­пал под колеса, он по уговорам окружающих согласился быть помещенным к нам в клинику.

Большую часть своих похождений больной, который вполне ориентирован и правильно ведет себя, рассказывает сам. Его описания умелы, его память, кроме некоторых неточностей в определении длительности отдельных периодов его сложного жизненного пути, превосходна. Сообщения о его поведении из больниц, в которых он был до нас, он называет сильно преуве­личенными, но в остальном он не выказывает никакого желания особенно скрасить свои жизненные перипетии. Наоборот, очень поражает, что он рассказывает свою историю с известным удо­вольствием и чувствует себя скорее героем. Стыда или действи­тельного раскаяния нет и следа, и его обещания на будущее время носят печать чисто формальной манеры выражаться, к ко­торой он прибегает, чтобы возможно скорее избежать неприят­ного гнетущего лишения свободы. “Хитрость выше силы” говорит он иногда. Что он, как это видно из его бесчисленных похождений, не способен жить на свободе, этого он совершенно не сознает. Не оценивая этих опытов, он убежден, что для него не представит никаких трудностей пробиться в жизни, как толь­ко он найдет работу.

И на самом деле, он добыл себе некоторую работу, которую он исполнил настолько хорошо, что ее хорошо оплатили. Одна­ко, после того как он однажды воспользовался данным ему сво­бодным выходом для того, чтобы снова напиться, не заплатив, он стал удирать все более хитрым образом, получал заработан­ные им деньги, пьянствовал в городе, играл в трактирах на рояле и, наконец, был приведен полицией обратно. Свои побеги он объяснял тем, что ему не дали определенных заверений относи­тельно его дальнейшего будущего. Он вел бы себя безукоризнен­ным образом, если бы ему обещали, что он через несколько недель или месяцев выйдет на свободу. Относительно телесных симптомов, кроме небольшой разницы зрачков, нельзя указать ничего важного.

Если Вы обратите внимание только на хорошие знания боль­ного, на его память и естественное поведение, на правильность хода его мыслей, т. е. на те черты, которые прежде всего отмеча­ются при наблюдении, то Вы вряд ли предположите, что дело идет о патологической личности. И только при обозрении всей жизненной судьбы больного целиком, его поступков и его отно­шений к собственному прошлому, выясняется полный объем данной ненормальности. Поэтому все окружающие, которые имели случай ближе наблюдать его жизнь, постепенно пришли к этому мнению. Очевидно, дело идет о существующей с детства не­устойчивости воли, следствием которой является недостаток вся­кой выдержки, всякого противодействия соблазнам. Очевидно, у больного не получили развития те мотивы действия, которые вы­текают из моральных чувств. Он не чувствует непристойности и даже отвратительности своего образа жизни, он вспоминает ско­рее с известным удовольствием о своих похождениях; его поступ­ки определяются не соображениями о родителях, о собственном будущем, а только мгновенными прихотями. Это близорукое се­бялюбие соединяется с повышенным самомнением, полным от­сутствием сочувствия к другим, которых больной охотно делает мишенью своих насмешек, и, наконец, по временам с сильной раздражительностью, которая, особенно под влиянием алкоголя, часто вела его к тяжелым насилиям.

Неустойчивость воли также можно истолковывать, как час­тичную задержку развития духовной личности, если мы примем во внимание, что приобретение волевых навыков, направляю­щих наши действия в определенное русло, соединено с полной зрелостью человеческой личности. Законодательство всех стран признает поэтому лишь с известного возраста за поступками правовое значение. Дети в виду их внушаемости и несамостоя­тельности по праву пользуются дома в школе и учении особой защитой, попечением. У дегенератов неустойчивость соединяет­ся со страстями и потребностями взрослых и поэтому ведет к тя­желым жизненным крушениям и к неприятному падению в общественной жизни. Положение нашего больного ухудшается еще тем, что он обнаруживает и другого рода дефекты, именно выдающееся отсутствие сердечности. Такие соединения встреча­ются часто, точно также как и возможное появление истериче­ских расстройств, которые, ведь, также указывают на задержку в развитии; два случая обморока, которые ранее наблюдались у больного, можно истолковывать в этом смысле. Довольно фата­льную роль в его жизни играл, как обыкновенно у неустойчивых людей, алкоголь, который, с одной стороны, еще более ослаблял его волю, а с другой, повышал его раздражительность до степени угрожающего состояния. Можно, однако, очень сомневаться, был ли бы больной при своем предрасположении в состоянии приспособиться к требованиям жизни и в том случае, если бы он на долгий срок мог воздержаться от алкоголя1.

Ясно, что оценка таких личностей бывает очень различная. То же самое можно сказать и о 64-х летнем сельском хозяине (случай 66), который в течение почти 2-х десятилетий постоянно занимал собой врачей и судей. Все снова подымался здесь во­прос, имеют ли здесь дело с больным или с злостным человеком, и постоянно решался он различно. Больной происходит из очень дегенеративной семьи. Его отец был душевноболен и кончил жизнь самоубийством; брат отца был со странностями, очень скуп и вызывал много насмешек. Мать временно была душев­нобольной и умерла от “мозгового удара”. Одна сестра была по­сле родов душевнобольна, а брат по слабоумию находится в больнице для душевнобольных. После неоднократной судимо­сти по незначительному поводу, с 42-х приблизительно лет от роду, когда он самостоятельно вошел во владение значительным отцовским наследством, начался нескончаемый ряд судебных процессов, которые его совершенно разорили. Дошедшие до нас, но еще не полные акты говорят о 81 судебном преследова­нии против него, о 41 поданном им доносе и о 110 гражданских исках. В 65 различных случаях он был осужден, правда почти всегда лишь к весьма небольшим денежным штрафам, так как преступные действия, начавшиеся с 45-ти летнего приблизите­льно возраста, без исключения были все очень незначительны. Особенно часто дело шло о нарушениях постановлений сель­ской полиции. Он проехал по чужому полю, пахал за границей своего поля, позволил своим коровам есть соседский клевер, при сенокосе шел дальше границы своего луга. Несколько раз он снимал жатву с угодий, которые были им уже проданы, чтобы только поссориться с покупателями однажды вырыл весь карто­фель с такого поля.

Вторую группу преступных действий составляют небольшие кражи и мошенничества. Он присваивал и пользовался чужими вещами, лежавшими без надзора, крал у соседа яйца под тем предлогом, что его куры будто бы снеслись у соседа, из тюрьмы забрал с собой инструменты, при развеске сена контрабандно подложил несколько тяжелых пеней на весы. Надо отметить так­же несколько подлогов: так он подписывал письма и заявления чужими именами. Он произвел много ложных обвинений и оскорблений. Последние относились, главным образом, к поле­вому сторожу, который несколько раз доносил на него, и потом к самым разнообразным людям, с которыми у него был ка­кой-либо спор. Свидетелей, которые показывали не в его поль­зу, он обвинял в лжесвидетельстве; соседа, который подал на него жалобу за кражу винограда, он обвинил в подлоге докумен­тов; двух других в поджоге; один из них сжег связку сгнившего корму, который больной беззаконным образом скосил на его поле. Опекуна своего брата он обвинял в присвоении денег, од­ного из своих врагов в нарушении тишины и общественного спокойствия, общественных нравов, в подкупе и внебрачном со­жительстве. За один год он подал 22 подобных доноса, к этому присоединилось 15 дел по возобновлению прежних доносов, апелляции к высшему прокурорскому надзору и в министерство. Бургомистра и письмоводителя он обвинил в изнасиловании, так как они будто бы сделали безнравственные предложения его жене в ратуше. Далее, была подана жалоба на соседа по обвине­нию его в покушении на убийство, без заранее обдуманного на­мерения: он будто бы нанес ему такие побои, что ему угрожала смерть; 2 года тому назад он подал совершенно такую же жалобу за побои, нанесенные его жене. Каждая из этих многочисленных жалоб ссылалась на показания свидетелей, которые большей ча­стью или ничего не знали или показывали совершенно обрат­ное; жалобы проводились по всем инстанциям, несмотря на свою явную, полную безнадежность. Иногда они относились к событиям, имевшим место много лет тому назад. Так, больной подал жалобу с требованием возмещения убытков в размере 5 марок на одного дубильщика, за пропавшую будто бы лет 10 тому назад телячью шкуру, обвинил его, так как тот отрицал это, в ложной присяге и использовал при этом все доступные ему юридические возможности.

Ко всем этим процессам, которые показывают нам больного в постоянной войне с окружающими, присоединяются наказа­ния за безобразное поведение и угрозы, за нарушение тишины и спокойствия. Он по ночам загрязнял пороги у своих соседей, ма­зал дверные ручки калом, вывешивал публично записки оскор­бительного содержания, сломал замок у дверей, угрожал насилием. Наконец, он преступал самым различным образом полицейские обязательные постановления, опаздывал на пожар­ные фальшивые тревоги, привязывал грязные трубы к обще­ственному колодцу, чтобы провести воду в навозную бадью, не платил налогов на табак и за собак, не заявлял своих рабочих, вырыл без разрешения известковую яму, ехал по деревне против правил, оставил телегу с навозом у дверей своего соседа.

Не менее обширны были столкновения больного с судами по гражданским делам. Особенно богатый источник для этого представляли имущественные отношения больного к его подо­печному брату. Каждая попытка опеки заставить его исполнить его обязательства вела к целой цепи жалоб, которые проводи­лись с величайшей настойчивостью и регулярно поглощали бо­льшие суммы. Все соглашения оказывались бесполезными, так как больной их все равно не выполнял, и все возбуждал новые жалобы или вынуждал к ним. Мясник и булочник, врач и апте­карь также должны были подавать на него в суд, так как он по самым ничтожным поводам отказывался платить; за корову, купленную давным-давно, он не хотел платить под тем предло­гом, что она будто бы была с недостатком, хотя он уже тем вре­менем успел ее продать и у него остался от нее теленок.

Благодаря этим непрестанным процессам, которые нередко поглощали во много раз больше денег, чем стоил предмет спора, не говоря уже о потере времени для писания опросов, судебных сроков, больной неудержимо шел к разорению, так что он, нако­нец, должен был быть помещен в богадельню. Его жена долгое время старалась удержать его от бессмысленного сутяжничества, и спасти его тем, что она ловким способом заставила его переве­сти остаток состояния на свое имя. Но в конце концов, она сама заболела, по-видимому, сутяжническим помешательством и на­чала с своей стороны одна и в союзе со своим слепо следовавшим за ней мужем целый ряд новых тяжб, в связи с упомянутым переводом состояния, которые велись с величайшей страстно­стью, пока, наконец, наложение опеки не положило им конца. Наш больной издавна рассматривался окружающими, как “в высшей степени злостный сутяга”, который нигде не может при­держиваться порядка и ищет только споров и тяжб. Однако, его жена уже 10 лет тому назад указала, что он очень нервен. Он плохо спит, каждую ночь встает в 1-ом—2-ом часу, варит себе еду, беспокойно возится, покупает себе вещи, которыми он не может пользоваться, и истратил без пользы около 6000 марок. “Когда он совершает какое-нибудь нарушение, то он, конечно, не думает, что будет наказан. Когда его присуждают к какой ни­будь каре, то он очень поражен этим, совсем не может понять, почему он наказан, и жалуется, что его все преследуют”. Над ним необходимо назначить опеку. Произведенные тогда врачеб­ные освидетельствования были противоречивы; по одному он страдал периодическими сумеречными состояниями, по другому он не болен, а хитер и изворотлив. Больной сам в одном из своих процессов привел в качестве “важного основания”, что он не­вменяем и в виду этого не наказуем. Эту ссылку на свое душев­ное расстройство он повторял так часто, что уже 7 лет тому назад было предписано подвергнуть его исследованию в нашей клини­ке, чему он однако подчинился лишь по принуждению, по мне­нию окружного врача потому, что боялся, что его уличат, как симулянта.

После экспертизы, которая оставила вопрос открытым, дол­жен ли он быть признаваем душевнобольным в смысле уголов­ного закона, старые раздоры и споры начались снова, пока, наконец, требование назначить над ним опеку, которое с своей стороны снова вызвало ряд противоречивых экспертиз, не дало повода к вторичному помещению его для наблюдения к нам в клинику.

Все эти сообщения этот среднего роста, плохого питания, сильно постаревший человек выслушал без малейшего следа внутреннего участия. Черты его лица сморщены, челюсти почти без зубов; большие уши сильно оттопырены; ушные мочки приращены. Правый зрачок шире левого, зрение слегка ослаблено. Кровеносные сосуды на висках и руках извилисты и жестки: в остальном, кроме незначительной, двусторонней паховой грыжи нельзя отметить других телесных изменений. Расстройств сна не наблюдается, вес тела со времени его первого пребывания у нас повысился.

Если вызовем самого больного на разговор, то окажется, что он рассудителен, ориентирован, правильно ведет себя. Более по­дробные ответы удается однако от него получить лишь с трудом и по принуждению, он вял, раздражен, дает скудные, уклончи­вые, неопределенные ответы. Только постепенно он приходит в несколько большее оживление. При этом выясняется, что у него сохранились очень хорошие воспоминания о своих тяжбах и что он часто защищает себя в тех же выражениях, как и в актах. Правда, он часто говорит, что он совершенно не может вспом­нить того или другого обстоятельства, так как его память стала плоха; “если иногда, что случается, то я иногда не совсем знаю, что это было”. Однако, большей частью, удается осторожными вопросами, окружным путем выяснить, что он очень хорошо знает, о чем шла речь. В противовес этому, его познания о собы­тиях и вещах, лежащих вне самого узкого крестьянского круго­зора, в высшей степени скудны; счет также дается ему с трудом, однако большей частью приводит к верному результату. При вы­борах он голосовал так, “как на это распорядился г-н пастор”.

Во все свои процессы он попал совершенно невинно. “Я еще никогда не был не прав”. Всегда это была вина других, что он бы­вал осужден. Все лишь “ложь и глупые сплетни”; суд был непра­вильно осведомлен; на него ложно показали. “Что только могут говорить о человеке”. Он совсем не знает, как это он постоянно попадает в такие несчастные истории: люди были враждебно на­строены против него; “нельзя добиться своего права”. Он же не может принять наказания, когда он не повинен, а все его жало­бы отклоняются, потому, что ложные свидетели всегда показы­вают все иначе, чем было. Не было сделано надлежащее расследование; “если бы господа судьи сами пошли посмотреть, дело может быть сложилось бы иначе”. Все его бесчисленные до­носы он сделал потому, что он не может видеть несправедливо­сти, иногда он также был легкомысленен. Но, ведь, нужно же верить людям, раз они ему так подробно сначала все рассказали; иначе нельзя же больше верить и пастору на кафедре; ведь надо же показать, если узнаешь про какое-нибудь беззаконие. Если же его уличить, показав ему очевидную неправду его собствен­ных показаний, то он вздыхает: “Ах, если б уже не быть на свете, ах, если б Господь Бог уже взял меня из моего несчастья”. Мож­но конечно, верить, чему угодно, и пусть ему уж лучше сейчас снимут голову. Теперь он только хотел бы еще, чтобы Великий Герцог расследовал “его дело”, с его решением он готов прими­риться. Он не болен душевно, а только подавлен и угнетен. Он хотел бы опять иметь свой дом и потом пешком пойти в Рим и Палестину. Если он ссылался на то, что его всегда считали ду­шевнобольным, то это потому, что ведь защищаешься так, как можешь. С окружающими больной у нас мало имел дела, мало говорил по собственному почину, мало читал; часто он часами безучастно глядел в окно.

Если уже тяжелая наследственность больного сама наводит нас на мысль, что мы имеем здесь дело с патологической лич­ностью, то все сомнения исчезают, когда мы видим слабость суждения, которая позволяет нашему больному затевать безна­дежнейшие и бессмысленнейшие тяжбы, его неспособность нау­читься чему-нибудь из опыта, несмотря ни на какие потери, и страстное упорство, с которым он подрывает основы собствен­ного существования. Все его действия и поступки напоминают на первый взгляд поведение больного сутяжническим бредом. Однако у него совершенно отсутствует внутренняя связь между бесчисленными тяжбами, нет исходной точки из одного и того же совершенно определенного повода, как это характерно для бреда преследования больного сутяжническим помешательст­вом. Дело скорее идет о бесчисленном количестве маленьких войн и трений, которые происходят из его отношений к самым разнообразным лицам. В то время как сутяжнический бред но­сит параноидные черты и приводит к односторонности в отно­шении больного к праву, мы здесь имеем дело с болезненно неуживчивым человеком, чья индивидуальная чувствительность и упрямство постоянно вызывают трения с окружающими и вся­кую мелочь раздувают до безграничного. Не происходит поэтому развития болезни, а только накопление трений, которые, в кон­це концов, должны разорить и душевно сокрушить больного. Перемещение в совершенно новую обстановку в этих случаях большей частью действуют на некоторое время успокаивающим образом, но внутренняя сущность характера больного, конечно, от этого не меняется1.

Замечательно, что здесь жена, которая вначале пыталась удержать больного, после ряда лет и в связи с собственной судебной тяжбой заболела настоящим бредом сутяжничества. Подобные личности часто умеют втянуть других в ход их бредо­вых мыслей. Здесь это могло произойти тем легче, что ее муж должен был оказаться особенно доступен для такого влияния.

Дата добавления: 2015-02-05 | Просмотры: 725 | Нарушение авторских прав