АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Патологические преступники и бродяги

Связанное с неприспособленностью к жизни патологиче­ское предрасположение, которое мы оцениваем как выражение вырождения, не только обременяет субъекта тем, что в борьбе за существование заставляет его на каждом шагу отставать от своих более счастливых товарищей, но часто представляет даже большую опасность для общества. На последней лекции мы уже видели, как некоторые формы патологических особенно­стей, если они делают невозможным приспособление личности к Определенным жизненным условиям, могут вести к столкно­вению с правовым порядком. Чем более глубокие основания при этом эта неспособность к общественной жизни имеет в предрасположении личности, тем неискоренимой является склонность к противообщественным действиям. Так возника­ют безнадежные преступники-рецидивисты, среди которых мы различаем слабовольных привычных преступников, импуль­сивных преступников определенного направления и односто­ронне одаренных профессиональных преступников. К ним затем присоединяются еще бездушные враги общества и, нако­нец, пестрая группа бродяг, среди которых преобладают неу­стойчивые, слабоумные и пьяницы.

Удивительную смесь неспособности к упорядоченной дея­тельности с необычными дарованиями представляет 30-ти летний актер (случай 67), который три недели назад попал к нам, потому что он под чужим именем мошеннически выма­нил бриллиантовое кольцо у проститутки. Он его просто надел себе на палец и заказал девушку, которая надеялась на даль­нейший заработок, на следующий день в шикарный отель, где она его, однако, не нашла. При аресте он утверждал, что она подарила ему кольцо, он успел уже его между тем продать. В подследственной тюрьме он сделал несерьезную, по мнению врача, попытку к самоубийству и затем заболел припадками возбуждения с судорогами, что и дало повод к препровожде­нию его в нашу клинику.

Несколько бледный, плохо упитанный, гладко выбритый, одетый с известной убогой элегантностью, этот человек по наружности и всему своему поведению представляет закон­ченный тип опустившегося актера. Он говорит необыкновенно умело и много, употребляет звучные высокопарные выражения и термины из области искусства всех родов и засыпает нас целым потоком поразительнейших событий из своей жизни. Гим­назию он кончил 16-ти лет, пошел сначала во флот, потом изучал медицину в университете в Чикаго, затем в Страсбурге и в Лейпциге, сдал свой полукурсовой экзамен в Вюрцбурге. По­сле этого он сделался актером, в дальнейшем последовательно кучером, кельнером, золотоискателем в Южной Африке, мете­льщиком улиц в Нью-Йорке. Там с ним познакомился русский барин, который взял его с собой в свое имение в Россию. Он на­учился русскому языку и поехал в качестве переводчика в Теге­ран. Однако любовь к искусству погнала его снова на сцену. Он играл в России, затем попал в Брюссель, где он в крайней нужде сделался носильщиком и в качестве такового познакомился с Ко кленом, который ангажировал его для Theatre fransais и взял его с собой в свое большое артистическое турне в восточную Азию. Потом он играл на всевозможных выдающихся сценах, всегда первые роли, женился на девушке из хорошей семьи, не­бесно чистом существе, которое подарило ему 4-х детей, умер­ших в течение короткого времени.

При описании своей невыразимо счастливой семейной жиз­ни больной впадает в глубоко растроганное состояние, оплаки­вает свою судьбу, рисует себе, как ужасно это было бы, если бы его старый отец или незабвенная мать что-нибудь узнали о его теперешнем состоянии. Его преступление было совершенно не­винным поступком. Он хотел только пощеголять кольцом, со­всем не думал его сохранить для себя и только нужда заставила продать его. В остальном же он приличный человек, которому нельзя же противопоставлять девку, “существо, вся жизненная база которого покоится на высшей потенции эротических при­падков”.

Если мы проанализируем эти причудливые сообщения бли­же, то, конечно, тотчас же обнаружатся грубейшие противоре­чия. Больной признает их тотчас же без обиняков, заменяет их новыми, совершенно отличными рассказами, причем объясняет, что он по особым соображениям вынужден был некоторые подробности представить в другом виде. Но и новые сообщения оказываются вымышленными, и, таким образом, от него можно услышать подряд самые разнообразные описания его жизни, про каждое из которых он “под честным словом” заверяет, что теперь он, наконец, сказал чистую правду. Действительные основания его выдумок становятся нам легко понятными из раз­облачений судебного следователя относительно его прошлого. Выяснилось, что мы имеем дело с авантюристом, родом из Рос­сии, который уже много лет под самыми различными именами и в самых различных городах совершил бесконечный ряд неверо­ятнейших мошенничеств и везде внезапно исчезал, оставляя по­сле себя многочисленные долги: он уже много раз подвергался наказанию.

Если мы ему напоминаем об этом, то он не смущается в вы­боре отговорок. Кое-что он прямо отрицает, кое-что представля­ет совершенно в другом виде; еще кое в чем с сокрушением сознается, и ищет себе оправдания в нужде или других особых обстоятельствах, подчеркивает при этом всегда, что он собствен­но все-таки вполне человек чести. Искусство и ловкость языка, которые он обнаруживает при этих разговорах — поражающи. К этому надо прибавить, что он в совершенстве владеет немецким, русским и французским языками, прилично говорит по-англий­ски, польски, румынски, венгерски, итальянски, шведски, и даже несколько понимает по латыни, гречески и древне-еврейски. Он обладает отдельными, правда очень поверхностными и отрывочными сведениями в самых различных областях знания, старается и у нас в разговоре приобрести возможно больше ме­дицинских познаний, которыми он потом при случае воспользу­ется с самоуверенностью профессионала. Он очень ловко умеет овладевать окружающими, добиваться всяческим путем побла­жек, сейчас же становится интимен и навязчив, как только к нему отнесутся любезно.

У нас также наблюдался целый ряд “припадков”, во время которых больной с громкими стонами и стенаниями извивался, визжал, клянчил дать ему морфия; множество выдающихся врачей, которых он называет по имени, будто бы считали это средство необходимым. Наконец, он стал грозить самоубийст­вом, сделался груб, агрессивен, но успокоился после вспрыски­вания воды. Подобные припадки у него раньше бывали часто, поэтому он был во многих психиатрических клиниках; один из его домохозяев показал, что он страдает эпилепсией. Однажды он временно лишился языка, не мог произнести звука, не пони­мал также, что ему говорят, и после написал на бумаге: “паралич голосовых связок”. Его не удается привлечь ни к какой серьез­ной работе, он читает только романы, курит, болтает, играет от­вратительно, хотя и не без таланта на рояле, декламирует, правда очень средне, наблюдает окружающих и старается по возможно­сти развлекаться.

Можно сомневаться, имеем ли мы право считать эту своеоб­разную личность в действительном смысле этого слова душевно­больным. Мы имеем дело с врожденный мошенником, которому при всей его многообразной одаренности недостает самых существенных условий для труда, именно — выдержки и чувства долга. Вся его жизнь носит поэтому печать беспорядочности и безнравственности. Он неспособен ни к какой упорядоченной деятельности; он нигде не выдерживает долго, он постоянно жаждет перемены. Его память превосходна, но ему доставляет очевидное удовольствие поражать своих слушателей все новыми выдумками. У него нет ни малейшего чувства недопустимости своего поведения. Хотя он, по-видимому, приходит в живейшее волнение по поводу своих собственных выдумок, на самом деле сколько нибудь глубокое эмоциональное движение ему чуждо. На первом плане у него стоит личное тщеславие, которое застав­ляет его прибегать к фантастическому хвастовству, к нанесению вреда людям, совершенно с ними не считаясь, к бессмысленно­му транжирству деньгами, которые он добывает себе мошенни­чеством, воровством и обманом, не испытывая при этом угрызений совести.

Если к подобному человеку применить мерку судьи, то он является и представляется просто преступником, авантюристом. Врач, однако, не может избавиться от впечатления, что он имеет перед собой врожденную дефектность, которая сильнее всякого воспитания, опыта и самообладания. Мы должны вспомнить при этом тот известный факт, что многие дети, не говоря уже во­обще о свойственной им любви к переодеваниям, сказкам, фан­тастическим рассказам и играм, обнаруживают по временам возбуждающую опасение склонность ко лжи и выдумкам. С со­зреванием личности эта склонность обыкновенно исчезает бес­следно, только как исключение остается иногда надолго особенная живость фантазии, ненадежность в показаниях, вле­чение к приукрашиванию повествований.

Поэтому правильнее всего рассматривать “Pseudologia phantastica”, как назвал Delbruck болезненную склонность ко лжи и обману, как дальнейшее гипертрофированное развитие детской особенности, которая, обыкновенно, подавляется воз­растающим развитием чувства действительности. За подобное толкование говорит почти постоянно наблюдаемая примесь ис­терических черт. Они имеются и у нашего больного, хотя мы и должны его “паралич голосовых связок” рассматривать, как со­знательный обман. Достойно внимания, что он лжет и мошен­ничает отнюдь не только из корысти, но очень часто, по-видимому, от чистого удовольствия, которое доставляет ему легко ему дающаяся способность к выдумке. Ему, конечно, при­дется самым плачевным образом нести последствия этой своей склонности, так как он, без сомнения, в глазах психиатра явится индивидуальностью с болезненным предрасположением, а в гла­зах судьи по всей вероятности хитрым и опасным мошенником1. Только против воли и после настойчивых уговоров согла­сился рассказать о своих бурных жизненных судьбах бледный, мрачно глядящий, коренастый человек (случай 68), которому мы посвятим в дальнейшем наше внимание. Он сначала дает лишь короткие, часто насмешливо и горько звучащие ответы, но после дружеских уговоров делается постепенно несколько доступнее и, наконец, находит, по-видимому, даже удовольствие в том, что может по своему облегчить себе душу. Он рассказывает вполне ясно и по порядку, в замечательно умелой и плавной речи, что он родился вне брака, был воспитан чужими людьми и 13- лет от роду впервые наказан за воровство. Благодаря этому он попал в плохие обстоятельства, которые вели его постоянно к новым столкновениям с законом, особенно в виду того, что он был легкомысленен и страстен. Его приемный отец много лет был бо­лезнью прикован к постели, а его приемная мать, о которой он говорит с известной привязанностью, должна была выносить на своих плечах всю тяжесть хозяйства и добывать средства су­ществования, а потому не могла обращать достаточно внимания на его воспитание. “Благодаря этой свободе я оставался без вся­кого присмотра, предоставленный самому себе, и это явилось основанием моего дальнейшего несчастья. Мои шалости могли превратиться в черты характера без того, чтобы это заметили”. “Моя мать отличалась добродушием и думала поэтому, что она мне ни в чем не должна отказывать”. Она предоставляла в его полное распоряжение деньги, которые он случайно зарабатывал и, насколько могла, даже с жертвами для себя, доставляла ему все то, что имели дети, жившие в лучших условиях. “Я упоминаю об этом только для того, чтобы никто при суждении о моей жиз­ни не впал в ошибку, думая, что мои родители плохо влияли на меня”. В школе он хорошо учился, но об нем говорилось: “мог бы при большем прилежании и внимании, а также при более ак­куратном посещении школы быть одним из первых учеников”. Он рано стал искать развлечений и удовольствий и добывал себе недостающие для этого средства незаконным путем, причем доверявшие ему приемные родители легко давали себя вводить в заблуждение. “Это было началом пути, который привел меня к крутому спуску”. За этим последовал целый ряд преступлений. “При суждении о последних по актам, многие, как я знаю это по опыту, склонны составить себе обо мне фантастическое представление в том смысле, будто в моих проступках проявля­ется природная склонность и интерес к преступлениям. Это, од­нако, не так, но благодаря сложившимся обстоятельствам, лучшие способности и качества не могли развиться; наоборот, обстоятельства способствовали тому, что мои дурные качества развернулись. Основу же моих дурных качеств составляла жажда наслаждений”. Непосредственно после первого препровождения в тюрьму, запертый в камере, чувствуя отвращение к тому пита­нию, которое ему давали, он будто бы впал в состояние тоскли­вого возбуждения, о течении которого он совершенно потерял воспоминание, помнит лишь, что он очнулся с головной болью, лежа на постели, вокруг него врач, директор и надсмотрщик.

О его дальнейшей судьбе мы узнаем, что он очень часто бы­вал наказан за воровство, а также за нищенство и три раза был в работном доме. Свои проступки он признает без оговорок, но без всякого внутреннего волнения, старается представить их как естественные последствия своего предрасположения и воспита­ния, особенно же вследствие тех условий, которые делают для осужденного почти невозможным снова подняться после отбы­тия наказания. “Лень, жажда удовольствий, легкомыслие, мсти­тельность, жадность и т. п. обыкновенно указываются в актах, как те особенности, которые составляют индивидуальную при­чину преступлений и проступков. Обстоятельства большей ча­стью содействовали развитию дурных сторон, и тогда только вопрос времени, когда соответственное лицо попадет в конф­ликт с уголовными законами”. Что касается его, то он никогда не поступал руководствуясь “высокими принципами”, но следо­вал мгновенному настроению. Тюремная организация, которая всегда восхваляется как гуманная, совершенно не годится. “Мо­лодому заключенному не предоставляется ни малейшей возмож­ности научиться чему-нибудь для будущего жизненного призвания. Наоборот, большей частью отбывание наказания прерывает время обучения, и соответствующее лицо терпит ущерб на всю жизнь благодаря ошибкам молодости. Когда пло­хое воспитание приводит в тюрьму, и последняя отнимает луч­шие годы жизни, то может развиться только влечение к безграничной свободе, которое уже таит в себе зародыши нового преступления”. Общество освобожденных преступников состоит или из тех, кто редко пропускают случай совершить преступле­ние, или таких, которые постоянно ждут такого случая или ищут его, и из таких, которые систематически избирают в качестве да­льнейшего жизненного призвания бесчестное, специальное ре­месло, как карманные воры, шулера, работающие с подобранными ключами отдельно или в сообществе. “Для того, кто часто был наказан, является в общем затруднительным по­рвать с прошлым”. “Его всюду встречают с недоверием; он поэ­тому не находит внутреннего удовлетворения и вряд ли будет в состоянии противостоять искушениям со стороны прежних при­ятелей, которые готовы разделить с ним всякое положение и каждый кусок хлеба”.

Во время этих рассуждений он попутно делает разные замеча­ния о положении в различных исправительных учреждениях и особенно в работном доме; намекает, что там терпишь насилие, не можешь найти права и что здоровье там страдает. Во время по­следнего наказания, которое он понес за то, что в пьяном виде разбил стекло, он незаконно был препровожден в работный дом, и потому устроил страшную сцену судье, а затем неоднократно жаловался в министерство; тогда его послали в сумасшедший дом, чтобы заткнуть ему рот и помешать разоблачению разнооб­разных безобразий, хотя он отнюдь не душевнобольной. Он толь­ко телесно болен, часто страдает головными болями и желудком. В его семье страдают странным тяжелым нервным заболеванием, которое выражается болями в самых различных частях тела; его отец умер от этого, его внебрачный брат страдал падучей бо­лезнью. Пусть его только теперь отпустят, чтобы он мог снова войти в упорядоченные условия жизни; тогда к нему вернутся опять радостные и веселые мысли.

Согласно нашим расследованиям школьные записи этого человека очень плохи и говорят о многих недозволенных про­ступках. Его дальнейшая жизнь почти сплошная цепь тюремных и арестантских заключений; к 25-му году своей жизни он имеет за собой уже 9 лет лишения свободы, все за многочисленные кражи, которые он совершил большею частью в сообществе. Ценность украденных, при случае и со взломом, вещей большей частью была не велика, вырученное быстро прокучивалось. За последние 9 лет имеется лишь одно продолжительное заключе­ние за несколько незначительных краж, но к этому присоединя­ются еще 19 коротких арестов за нищенство, наконец 3 заключения в работном доме. В тюрьмах этот человек везде опи­сывается, как очень опасный для общества, опустившийся и ле­нивый. Многократно он бывал наказан за ленность и непокорность, один раз подвергнут телесному наказанию за по­пытку к побегу. В одной из арестантских тюрем его, в виду припадка возбуждения, считали за психически не совсем здорового человека и долгое время держали в отделении для больных.

Очень интересны его многочисленные жалобы на обраще­ние с ним. Уже в одном письме, писанном 16 лет тому назад, он упрямо утверждает, что его несправедливо осудили и что, наобо­рот, других вещей, которые он действительно совершил, не рас­крыли. И в дальнейшем он часто пытался добиться пересмотра дела в том или ином случае. При каждом кажущемся или дейст­вительном ущербе он жаловался и умел большей частью очень ловким и действительным образом настаивать на своем праве, ссылаясь на конституцию, законы, обычные правовые нормы и правила морали. Он обнаруживал при этом величайшее упорст­во, и заявлял, что он не даст себя угнетать, что он подаст жалобу и что он будет защищаться всяческим образом; “если потому меня преследуют, что я сделал что нибудь плохое, то Вы можете меня наказывать по суду, но особенно плохо обращаться со мной потому, что я жалуюсь, потому, что я ищу моего права и не даю себя угнетать, этого я не потерплю; это не хорошо”. Целый ряд подобных, выраженных очень твердым тоном, украшенных очень острыми оборотами жалоб были направлены против его последнего препровождения в работный дом, против обращения там с ним со стороны служащих и врача. Эти жалобы послужили поводом для передачи его к нам в клинику, так как его считали больным паранойей.

У нас сначала он вел себя очень сдержанно, высказывал раз­личные ипохондрически окрашенные жалобы на свое состоя­ние, в то время как его телесное состояние обнаруживало только известную анемию. Он скоро начал с жаром заниматься, списы­вал стихи, делал выписки из учебника психиатрии, который ему дал другой больной и доставлял нам подробные описания своей жизни. В них он между прочим пишет: “В молодости, до 24-х летнего возраста, я отдавался вполне во власть чувственных ощущений, так что последние и явились источником моих изли­шеств, однако я не был тогда особенно недоступен действию мо­ральных принципов. Мои поступки были результатами моих мгновенных настроений. Если бы я руководствовался мораль­ными принципами в своих поступках, мои злые побуждения, правда, могли бы быть подавлены, но мои тогда уже тяжелые об­стоятельства требовали бы долгих страданий, не улучшая при этом моего положения. Поэтому я не испытывал никакого вле­чения к лучшим поступкам. Я был и остался легко возбудимого темперамента, и я не умел подавлять и властвовать над неприят­ными впечатлениями. В моей жизни часто можно найти черты вспыльчивой страстности, настойчивое упорство в склонностях, взглядах и ощущениях, так что они делаются привычными и та­ким образом создаются многие странности”. “Я должен признать, что незначительные причины часто и надолго меня без нужды злят и возбуждают, точно также, что я из-за них иногда целыми днями в плохом настроении”. Его внешнее поведение было все­гда вполне приличное, спокойное и вежливое, но он держится холодно и мало доступно также по отношению к другим боль­ным. На отношение служителей он постоянно жаловался, при­водя мельчайшие подробности, относился к ним враждебно и недоверчиво.

Данная нам им самим характеристика своей личности, ясно показывает, что причиной его жизненного крушения не был не­достаток ума. Он сам приписывает вину в этом своей жажде удо­вольствий и недостатку самообладания, которые позволяли ему поступать не руководясь “высокими принципами”. Однако его никак нельзя отнести к неустойчивым людям минуты, которые просто дают случаю вести себя и определять свою судьбу. Это особенно видно из постоянства и упорства, с которыми он вос­стает против всякого притеснения. Поэтому, на него совсем не легко влиять, а наоборот он недоступен и упрям. Он даже стал в определенную оппозицию существующему общественному по­рядку, на который он, главным образом, возлагает ответствен­ность за свою испорченную жизнь. Он с известным удовлетворением чувствует себя мучеником, на которого не­справедливо клевещут и оскорбляют.

Если это его толкование, в котором нет и следа настоящего раскаяния, говорит о повышенной самооценке, то в остальном поражает необыкновенное противоречие между острым, прони­кающим пониманием всего своего положения и глубокой неспо­собностью обратить знание в дело, и не потому, что воля сама по себе слаба и неустойчива, а потому, что, очевидно, нравствен­ные побуждения не в состоянии действовать на него. Желание выбраться из ясно жалкого положения, очевидно, никогда не достигало у него той страстной силы, с которой действительное раскаяние действует на волю; тоска по свободе, самостоятельно­сти, уважению общества не была в состоянии побудить его к по­давлению мгновенных страстей и к длительному напряжению своих сил. И теперь, когда его прошлое, правда, сделало почти невозможным возврат к порядочной жизни, он ощущает не сто­лько этот факт, сколько маленькие неприятности дня; он не де­лает ни малейшего усилия каким-нибудь образом снова попытаться начать более достойную жизнь. И так как он при всем обнаруживает живой умственный интерес и по собственно­му желанию прилежно работает, то мы едва ли можем отказаться от предположения, что здесь мы имеем дело с нравственным убожеством при хороших умственных способностях.

Можно, конечно, сомневаться, надо ли это явление рас­сматривать как болезненное. Мы знаем из многообразного опы­та здоровой жизни, что моральная и умственная одаренность со­вершенно не зависят друг от друга. Болезненной дефектность в том и другом направлении считается только тогда, когда она до­стигает известного условно установленного предела. Во всяком случае, мы должны будем относить резко выраженные несоот­ветствия с серьезными нарушениями в развитии душевной структуры личности; на это указывает и близкое причинное сходство ее с другими формами вырождения. Соображения, ко­торые мы приводили уже не раз, заставляют нас считать, что чувства человека по отношению к окружающим, особенно же к общим целям общественной жизни, развиваются только сравни­тельно поздно и требуют особого воспитательного воздействия. Этим наблюдениям соответствует тот факт, что преступные склонности у детей проявляются не так уже редко и совершенно исчезают по мере созревания личности. Мы поэтому можем от­личать “преступника периода развития” с временным перевесом своекорыстных побуждений от “преступника дегенерата”, у ко­торого нравственные чувства и руководимые ими волевые по­буждения поражены длительно. У таких субъектов наблюдаются и другие психопатические черты, как мы видим это у нашего бо­льного в виде повторяющихся у него состояний возбуждения и депрессий, в виде его ипохондрических жалоб и его склонности к сутяжничеству.

Группу преступников дегенератов, к которой относятся са­мые тяжелые формы “общественно-опасных”, можно вместе с Lombroso называть “врожденными” преступниками, так как по отсутствию у них нравственных побуждений в поступках они с самого начала не поддаются воспитанию для жизни в обществе, и поэтому с самых юных лет с известной необходимостью впадают в конфликт с правом. Они принципиально неисправи­мы и проводят обыкновенно большую часть своей жизни в раз­личных местах заключения; небольшая часть из них с более сильно выраженными болезненными чертами, наконец, конча­ют больницей для душевнобольных1.

Точно также к пасынкам судьбы принадлежит 44-х летний, добродушный на вид, преждевременно постаревший мужчина (случай 69), который недавно был доставлен к нам вследствие ал­коголизма. При обращении к нему он первоначально приходит в некоторое смущение, но потом начинает с неожиданной живо­стью в словах и жестах рассказывать о своей судьбе. Много раз он с трудом удерживает слезы. Его отец, обладавший робким, мягким характером, умер рано; его мать была чрезвычайно вспыльчива и страстна; вышла впоследствии вторично замуж. Самого себя он рисует “трусливым по натуре, как заяц, без духа предприимчивости”; ребенком он искал одиночества, никогда ни с кем не дрался, ругается он самое большее как маленький шпитц, который лает; “когда доходит до дела, то я никуда не го­жусь”.

Ремесло мясника, которому он должен был учиться, было ему не по духу, и он сбежал. Но и как булочник он не выдержал долго, а уже с юных лет стал вести полную превратностей жизнь, которую, он продолжал с небольшими перерывами до последне­го времени. Сначала он был в компании людей, которые содер­жали его как красивого мальчика и пользовались им в половых целях; позже он держался больше один. Так как он совсем не об­ладал чувством любви к месту, то блуждал повсюду, чувствовал непреодолимую потребность видеть мир, и не мог нигде остава­ться надолго, даже и тогда, когда ему, как это неоднократно слу­чалось, открывалась возможность получить постоянное и удобное положение. Причиной к тому было “страшное легко­мыслие”, наследие его матери. Нервное беспокойство, погоня за новым, стремление к разнообразию разрушали все. “Я был как маленький ребенок до 20-го года моей жизни, немножко пони­мания явилось только за последние 10 лет”. Больше 6 месяцев он не оставался нигде; из году в год он отправлялся со своей роди­ны Саксонии странствовать по Германии, Австрии, Венгрии, Италии и Франции; одно время он присоединился к цыганскому табору. Зарабатывал он себе на жизнь как мог, изготовляя дет­ские игрушки из дерева и картона. К более серьезной работе он чувствовал себя неспособным. “Будучи более неловок, чем 12-ти летний ребенок, ко всякой работе, не обладая никакой склонно­стью к какому бы то ни было ремеслу, чувствуя непреодолимое отвращение ко всякому, хотя бы в самой незначительной степе­ни однообразному занятию, я не испытываю никакой радости или интереса, которые необходимы для какой бы то ни было ра­боты”.

Он пробовал все возможное, но постоянно оказывался негодным, и пришел затем к убеждению, что удачный результат работы “без его особы обеспечен лучше”.

Когда он был в нужде, ему в конце концов не оставалось ничего другого, как просить милостыню, но это ему было очень тяжело. “Я и сейчас этого еще не могу, не могу ни с кем загово­рить; это противно моей натуре; для меня это возмутительное чувство, когда я принужден прибегать к чужому милосердию, род стыда и гордости”. По примеру своих товарищей, он нау­чился прогонять эту робость при помощи водки. “В пьяном виде мне это ни почем; когда у меня не было денег, прежде все­го надо выпить рюмочку, скорее я готов терпеть голод”. Точно также при хождении по домам, при поисках работы, ему меша­ла его “особо выдающаяся трусость”; он терял мужество как то­лько кто-нибудь с ним резко обращался, или когда его предложение не увенчивалось быстрым успехом. Поэтому он в вине старался набраться мужества с таким рвением, что, нако­нец, не проходило дня, чтобы он не напивался водкой, вином или пивом; несколько раз у него бывал делирий, большей ча­стью тогда, когда его сажали за нищенство и бродяжничество в тюрьму, что с ним случалось раз 20—30; других наказаний ему, по его показаниям, не случалось понести. Когда у него была ра­бота, он пил мало, в особенности водку, которая ему собствен­но противна, но на проезжей дороге и в заезжих домах, где повсюду много пьют, пьянство тотчас начиналось снова. В по­ловом отношении он продолжал большей частью оставаться онанистом, чем он начал заниматься с юности. Сношений с женщинами он искал только несколько раз. Большей частью он чувствовал себя слишком робким для этого; он охотно, конеч­но, женился бы на красивой девушке: он умеет очень хорошо поддерживать разговор, но не умеет “сделать предложение”. К половым отношениям с мужчинами он питает теперь, по край­ней мере в трезвом виде, отвращение.

Лет 15 тому назад в заключении он научился от товарища искусству лепить из хлеба цветы и фигурки и дошел в этом до изумительного совершенства. Когда он нам показывает свои ма­ленькие произведения искусства: корзиночки для цветов, груп­пы деревьев с карликами, “охоты”, “битвы” — его глаза сверкают и он приходит в известное воодушевление. “В моем деле я чувст­вую, что я стою столько же, сколько и другой; тут у меня являет­ся чувство собственной личности вместо прежнего рабского состояния”. С этим его умением у него связываются надежды на лучшее будущее. Он хочет перестать пить; “может быть радость успеха прогонит мучающих меня демонов скорее, чем это мне представляется”. “Я теперь уверен, что только мое искусство мо­жет явиться тем средством, при помощи которого я могу достиг­нуть горячо желанной цели. Я не желаю ничего другого, как быть человеком среди людей. Материальным удовольствиям я не придаю никакой цены, я презираю роскошь и удобства”. “Чего я желаю — это честного уважения общества; я хотел ви­деть навсегда уничтоженным в себе чувство считать себя хуже каждого. Это было чувство желать спрятаться от каждого шута горохового, убеждение, будто другие имеют надо мной ка­кую-то тайную власть, смесь рабской покорности, страха, сты­да, боязни, малодушия и боязни людей”. Особенную радость доставил бы ему театр. “Было время, когда я первую часть Фа­уста мог цитировать наизусть. Именно по Гетевскому Фаусту я составил себе свое миросозерцание, но, Боже мой, я все-таки слишком необразован, чтобы понять все это. Но в конце концов все это в высшей степени безразлично, так как настоя­щей правды не знает ни один смертный”. “Я в дальнейшем на­значил себе Италию как родину на зиму1; если только у меня начнут выходить лучше религиозные темы, то у меня там боль­шое поле для моего искусства.

При телесном исследовании больного, кроме мелкого дро­жания языка и растопыренных пальцев, а также сильного кача­ния при стоянии с закрытыми глазами, нельзя отметить никаких заметных расстройств. Его поведение за все время наблюдения было совершенно спокойное, вежливое и правильное, он с боль­шим рвением работал над целым рядом своих изящных произве­дений из хлеба и составил подробное, довольно искусно написанное жизнеописание.

Мы лишь очень недостаточно определили бы состояние на­шего больного, если бы признали его просто пьяницей. Без со­мнения, у него, как вообще приблизительно у 70% бродяг, пьянство в значительной степени повинно в том безотрадном падении, к которому он постепенно пришел. Из его описания, однако, ясно видно, что первоначально совершенно другие причины привели его на путь к бродяжничеству, и что его склонность к пьянству имела свои своеобразные корни.

Очевидно, что наибольшее затруднение для его преуспе­вания представлял недостаток самоуверенности, который он изображает в разных выражениях и на который он постоянно жалуется. Благодаря этому он пришел к алкоголю, который при­туплял его повышенную чувствительность к грубым прикосно­вениям внешней жизни и прогонял его робость, так что под его действием он оказывался на уровне требований своей бродяж­нической жизни, нищенства и хождения по домам. Поразитель­ную противоположность непригодности больного добывать себе пропитание на каждый день, представляет, во-первых, его боль­шая умственная живость, которая позволяла ему в самых ужас­ных условиях жизни увлекаться произведениями поэзии и философскими вопросами, а затем его ловкость и постоянство в его своеобразном “искусстве”. Но особенную окраску получает картина этой полной противоречий личности благодаря неу­станному непостоянству образа жизни, которое не позволило бо­льному, несмотря на многие хорошие качества, нигде осесть прочно, и постоянно толкала его из определенных и верных условий жизни на проезжую дорогу. Он принадлежит к группе “врожденных” бродяг, тех бродяг по влечению, которых за их де­ление блуждания обыкновенно называют “восточными гостя­ми”. Мы должны это себе, может быть, представить так, что слабость целесообразно направленной воли дает слишком много места влиянию примитивных импульсивных побуждений на по­ступки. А среди этих влечений одним из сильнейших является страсть к неограниченному странствованию, как она просыпает­ся в каждом здоровом мальчике, пока она не подавляется узами школы и жизни.

Рассмотренный здесь пример из примечательной группы бродяг может Вам показать, как мало при некоторых обстоя­тельствах отвечает действительность тем представлениям, кото­рые о ней существуют. Большая часть бродяг состоит, во всяком случае, главным образом, из слабоумных, которые по той или иной причине лишены семейной защиты, вследствие своей нео­даренности нигде не находят постоянного занятия и затем бла­годаря плохому обществу и развращающему влиянию алкоголя попадают в жизни между проезжей дорогой, тюрьмой и рабо­тным домом. Рядом с этим мы находим эпилептиков, которые вследствие своей болезни лишаются места или во время своих депрессий убегают сами; далее пьяниц, которые видели лучшие дни, но благодаря алкоголю потеряли всякую охоту и способ­ность к работе. Не совсем незначительна и часть гебефренически слабоумных, которые или незаметно, или в связи с острым душевным заболеванием стали ребячливы и неработоспособны; у них впоследствии временами повторяются преходящие состоя­ния возбуждения, галлюцинации, бред. Остальную же часть со­ставляют различного рода психопаты, у которых развитию и применению хороших способностей постоянно мешают их де­фектность и патологические примеси. Вы легко можете усмот­реть, что желать вернуть эту пеструю толпу людей при помощи кратковременных лишений свободы или внушающей страх дис­циплины работного дома на правильный жизненный путь явля­ется напрасным трудом. Что касается возможности уменьшить тяжелое бедствие, представляемое бродяжничеством, то это мо­жет быть достигнуто лишь тем, что каждая из смешанных здесь групп найдет соответственную заботу. Первым шагом к этому является научное исследование.

Дата добавления: 2015-02-05 | Просмотры: 827 | Нарушение авторских прав