АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Мы не знаем, что движет нами

“Я не настолько глуп, чтобы думать, что знаю причины моих поступков” - так говорит Заратустра.

Но узнавать эти “причины... поступков” хочется неодолимо... и чтобы выбирать свое будущее из разных возможностей, и чтобы, служа себе неведомому, действительно жить, а не быть лишь жалкой жертвой не тобой составленного гороскопа. И еще бог знает почему - хочется!...

Книжка закончена. Жаль расставаться с этой.работой... В междугороднем телефонном разговоре с Мишкой - сыном - жалюсь, что нет охоты писать предисловие.

- Почему? - спрашивает.

- Да все, что хотел и мог сказать в этой книжке, я сказал. Она теперь сама.

- Так ты так и напиши, как говоришь.

Слышу, Яна ему с кухни кричит:

- Отца учишь?!..

Сын вырос. И говорит и пишет просто - что видит, как понимает. Приятно у него учиться. Это ж так ясно. Гляди, говори и пиши что есть - правду.

Смотри случайные черты, и ты увидишь мир.... Надеюсь, Александр Александрович Блок простит мне такой “перефраз” его строк.

За завтраком спрашиваю у Томы - жены:

- Что делать с предисловием?

Дашка - одиннадцатилетняя младшая дочка[207]- спрашивает:

- Про что книжка?

Думаю, как ей сказать.

Про то, что мы не знаем, что движет нами.

- Мы ими?.. Они нами?.. Или все друг другом?..

- И еще, что движет нами изнутри!

- А ты знаешь?

- Немного больше других. Я знаю, что мало знаком себе. С семи лет знакомлюсь. Мне очень важно и интересно узнавать себя, тебя, маму, других людей.

- И Володьку? - Он теперь живет отдельно. Дашка по брату скучает.

- И Володьку. Я же знаю, что и с вами очень мало знаком.

- Папа - а мало знаком?! Я же тебя с детства знаю! Значит - и ты мне незнакомый, по-твоему?

- А по-твоему?.. Что ты смеешься?

Странно.

- А чем теперь встревожилась?

- Не знаю...

- Об этом и книжка. О том, чего мы ни про себя, ни про других не замечаем, не знаем... но можем узнавать.

А на вопрос дочки, знакома ли она со мной, с другими своими самыми близкими, знакома ли с собой, с иными людьми, она, как и каждый, может ответить себе только сама. И это будут уже ее открытия.

Надеюсь, что для вас эти записки станут еще одной калиткой в тревожный и притягательный, примелькавшийся и неведомый мир наших отношений, переживаний, нашей сокровенной внутренней истории и невидимых, неслышимых для многих незаметных - движителей и рычагов управления нашего сегодняшнего состояния и поведения.

В этих записках больше, чем во всех прежних, я пытался разобраться, как и когда, начиная с первых проблесков нашего сознания в детстве, как и почему мы отказываемся от свободного, естественного своего развития. На что “покупаемся”, за какие “пряники” отдаем свою самостоятельность, инициативу, как выбираем жить биороботами? Пытался найти в конкретных жизнях конкретных людей пресловутый момент “перевода стрелки”, когда замечательный, еще новенький и стремительный поезд всей нашей будущей жизни мы на полном ходу сами направляем в тупик. Искал, что этому отказу от себя способствует, что позволяет сберечь свободу. Пытался заметить и то, чем мы, не замечая того, поминутно подавляем инициативу, свободу друг друга, самых близких, своих детей. Как мы заставляем других тормозить нашу свободу. Искал, как вновь и в любом возрасте “перевести стрелку”, открывая путь настоящей жизни - своей и другого[208].

Вы впервые сможете стать участниками и свидетелями самых первых шагов моих учеников и коллег - психотерапевтов и психологов - в мир психотерапии и моей “Терапии поведением[209]“.

Впервые несколько глав посвящено специально проблемам женщины, в том числе и сексуальным[210], проблемам мужчины в отношениях с женщинами[211], общению мужчин и женщин в любви и до нее”[212].

В Праздник Суккот [213].

- Я тобой занят?

- Я не всегда это чувствую.

- Это ответ на мой вопрос?

Все-таки проститутка честнее! Она знает, что она проститутка.

* * *

Это было в четверг. Тридцатого сентября.

Девушка проголосовала. Я резко затормозил и, проскочив чуть мимо нее, остановился. Она догнала и, наклонившись к окну передней двери, спросила:

- Минет хотите?

- Куда? - Не понял я.

- Хотите, я.вам сделаю минет?

- Прости, девочка, я на работу опаздываю! - Я был обескуражен прямотой просьбы. И чувствовал себя виноватым, что отказываю женщине (“Да будет проклят тот, к кому пришла тонколодыжная и кто отказал ей!../Да будет проклят тот, к кому пришла пышнобедрая, и кто отказал ей!../ Да будет проклят тот, к кому пришла с глубоким пупком, и кто отказал ей!..”, и так повторяется в “Дхамма-паде” через каждые десять стихов). Кто же хочет быть проклятым!?..

- Ну, извините! - Она собралась отойти от машины.

- Может тебя подвезти куда..., если по дороге? Я с тебя ничего не возьму. Я до Ново-Вокзальной еду.

- До XXII Партсъезда подвезите... или, лучше, до Ново-Вокзальной, - она села в машину и чуть отслонилась к двери, но вела себя просто.

Мы поехали.

- Ты сама от этого удовольствие получаешь?

- Какое удовольствие!? Работаю.

- Вроде без удовольствия - халтура - не работа?

- Деньги нужны.

- И сколько это стоит?

- Как обычно.

- А обычно как? Извини, я за это сам денег не брал и женщин никогда не покупал. Не в курсе.

- Пятьдесят рублей.

- Ты колешься? - Она взглянула на меня и отвечала спокойно:

- Нет.

- У тебя есть другая профессия?

- Нет.

- Извини любопытство! Сколько тебе лет?

- Двадцать один.

- У тебя есть парень?

- Сейчас нет.

- А как он реагирует на твою работу?

- Я же сказала, что сейчас его нет.

- Я за светофором поверну и остановлю.

- Мне перед светофором надо.

- Перед светофором мне неудобно.

Я подгадал к зеленому, и за поворотом остановил.

- Спасибо вам! - вылезая из машины, сказала она.

- И вам добра! - пожелал я и нажал на газ.

Оставалось неожиданное ощущение чистоты и правды. И...щемящей жалости к ней.

* * *

Я ехал к себе в кабинет психотерапии[214].

Большинство моих пациентов - женщины. Из каждых четырех, вошедших в кабинет, - три - женщины.

И почти все они кокетничают с наивностью младенцев. Непреднамеренно навязываясь всем без разбору. Часто зло и требовательно.

В браке или любовникам предлагают себя невольно и отдаются без благодарности.

А в ответ все ждут сочувствия..., внимания..., понимания..., заботы..., сексуальной обслуги..., любви, благодарности, уважения... и преданности - платы непременной и гораздо большей, чем моя попутчица.

Она откровенно предлагалась, просила и, получив отказ, извинялась.

Те уверены, что ничего не просят, а, напротив, “одаривают”. Требуют “за свое добро”. И обижены втайне или явно на весь свет, и тогда, когда не получили платы, и когда получили. Все им мало!

Я виновато поймал себя на ощущении какой-то глубокой, по сравнению с этой уличной проституткой, нечистоты и лживости моих пациенток. Неприятно думать плохо о тех, кем занят всю жизнь.

“Но посмотрите на тех, на несчастных презираемых, и на самых высших светских барынь.... Как те заманивают всеми средствами, так и эти. Никакой разницы....Надо только сказать, что проститутки на короткие сроки - обыкновенно презираемы, проститутки на долгие - уважаемы”. Наверно Лев Николаевич Толстой переживал что-то похожее, когда писал такое в “Крейцеровой сонате”...

В кабинете напротив меня, зардевшись, с чуть разведенными коленками, видными до трусиков - “я об этом не думаю!..”, села в больших очках с видом безгрешной школьной учительницы молодая чья-то жена и мама маленького ребенка. Здоровая, она пользовалась моими услугами бесплатно на том основании, что доверяла мне и верила в мою к ней симпатию,.

Чувствуя контраст, я злился и пересказал молодой без-грешнице мой диалог с уличной проституткой. Зло спросил: знает ли она, сколько стоит моя, бесплатная для нее, консультация для других здоровых людей с такими же проблемами. Она знала.

- Чем, по-вашему, оплачиваете мою работу вы? Чем, вообще, заработали все, что имеете? За что получаете заботу о вас родителей своих и мужа, которых обманываете обещанием послушания? Чем обеспечиваете интерес к вам отца вашего ребенка, которому поддакиваете, не вникая, и кем пользуетесь, как слугой? Кому вы благодарны? Чем покупаете все, что имеете, на что дуетесь и чего не бережете?.. Чем “зарабатывает” уличная проститутка - ясно. А вы чем?.. Может быть, оттого и краснеете перед каждым - всех стыдитесь? Может, и унижены этой “подпольной” торговлей?.. Почему вы всем должны угождать?! Или вы всех хуже?! Чем стеснены? Может быть, от этой потаенной продажи себя каждому и держитесь в страхе, словно перед всеми виноваты, будто вот-вот все дознаются?..

* * *

Я принимал другую пациентку, когда меня позвали к телефону. Звонила Маша. Она сказала, что звонила Тетя Белла: бабушка умерла. Умерла моя мама. В реабилитационном центре. В Бат-Яме. В Израиле. В одиннадцать тридцать по израильскому времени. У нас это - тринадцать тридцать. Больше Маша ничего не знала.

Я продолжал прием. Правда, первые минуты было трудно сосредоточится на пациентке. Но это была не ее проблема. Я включился. Эта двадцатитрехлетняя девушка отзывалась удивительно точно, искренне и глубоко. Мы за тридцать минут успели при людях с ней, что с другими и наедине не успеваем за многие часы.

Позвонил Саша из Израиля. Я сказал, что уже знаю. Брат спросил - от кого? Я сказал, что от тети Беллы. А она от кого узнала? Ей позвонила тетя Галя с Управленческого. Ей позвонила из Израиля ее сестра - Розина свекровь.

Саша говорил, что утром мама попросила его не уходить на работу. А он ушел. Около мамы оставалась Танечка. Мама с ней разговаривала. Вернее говорила Таня, а мама слушала. Потом мама как всхлипнула, и умерла. Это было в одиннадцать тридцать. Три часа назад. Он спросил, не поднести ли телефонную трубку к маминому уху. Я чуть не крикнул: “Нет!”. Нет! Саша сказал, что ее сейчас унесут в холодильник. А завтра, по обычаю, ее отдадут уже в саване. Так что больше ее не увидят и похоронят. Я попросил дотронуться, пожалуйста, до ее руки. Саша это сделал. Только вчера мы переслали с оказией мои, Томины, Машкины и Дашкины письма маме. Она их получить не успела. Сказал Саше, чтобы он их прочитал.

Я закончил прием уже собранно. Пришла настороженно глядящая на меня Машка. Я работал хорошую интересную группу. Ни с кем не хотелось делиться переживанием. Мама давала силы, и их не надо было транжирить и выплакивать. Это было мое. После группы позвонил тете Белле. Мамина сестра осталась теперь одна из Гумеников. Гуменик - мамина девичья фамилия. Тетя Белла беспокоилась за меня, как я доеду на своей машине, дядя Жозя сказал, что заходить сегодня не надо, у них все в порядке. Я поехал с Машкой домой. Вечером телефонные соболезнования старших казались лишними. Благодарил. Оказывается, выбрав не ехать в Израиль, я все это время ее болезни пережил расставание с ней. Теперь она - во мне. В нас. Во всех и везде. Но не дотронуться. Не услышать. Не увидеть нового отношения.

Бытовать без нее мама научила меня с девятнадцати лет. А за последние годы ее жизни в Израиле я научился и молчать с ней на расстоянии. Но можно было надеяться на ответ.

С Таней и тетей Беллой договорились собраться вместе с детьми вечером в субботу. Звонил Саше. Он рассказал, что теперь праздник Суккот, который “выше траура”, в который надо веселиться, петь и плясать. Послезавтра последний день чтения Торы.

Мама будто выбрала умереть так, чтобы никого не печалить. Я бы тоже хотел, чтобы на моих похоронах любящие устраивали свадьбы. Но, к счастью для меня, моя печаль не регламентируется этими традициями. Я счастлив мамой... и в слезах. Она во мне. Я - счастливый человек.

* * *

Погода первого октября на дворе стояла прибалтийская. Как в начале тихой осени. Слышно, как падают листья. Дворник метет. Я ждал в машине Тому у Дашкиной музыкальной школы. Воробьи осыпались с едва седеющей березы. Рядом две совсем без рыжины, зеленые. Начал накрапывать дождик. Тома идет. Поехали на оптовый рынок за продуктами -там дешевле.

* * *

В субботу мы опаздывали к тете Белле. Уже стояли в дверях. Позвонил М. Вальяжно, капризным голосом он взялся упрекать меня, в том, что болеет, простужен, а я ни разу за всю неделю не позвонил.

Все-то он помнит чужие обязанности перед собой! Святой! Ни у кого не спросил, удобно ли с ним. Да ему и не скажут.... Все-то готов выявлять чужое вероломство, обличать и обижаться. Так же обижается на брата. Обижался, пока тот был жив, на отца.... Подзуживает близких, “открывая им глаза” на несправедливость с ними всех в мире. А потом “учит” успокоиться, призывая “не придавать значения”. Сам ссорится и всех со всеми непреднамеренно готов поссорить.

И женщину свою обихаживает, а не заботится о ней. Пользуется и обязывает. Ею - не занят.

Наконец-то я понял, в чем ответ на его давний вопрос о причинах его напастей с женщинами.

Он, как понимает и умеет, искрение вокруг женщины суетится. Обязывает ее и вызывает ответную суету, обязывающую его. Обслуживает и вызывает ответную обслугу.

И женщину он находит в этом смысле подобную себе. Как и он, не знающую, чего ей надо.

Оба, как в “Демьяновой ухе”, друг друга обкармливают попятным второстепенным, не давая друг другу главного,... не зная этого главного,... не зная, и в своей самоуверенности не интересуясь узнавать, чего другому действительно надо... “с незнакомыми не знакомясь”... ни в себе, ни друг в друге.

Оба, истосковавшись в одиночестве, судорожно цепляются за иллюзию благополучия. Оба со страхом и враждебностью относятся ко всему и всем, что и кто побуждает их сомнение в идеальности момента. И собственное сомнение переживается ими не как инструмент исправления ошибок и построения отношений, но как предательство. “Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут!”

Оба устают от собственных затрат, которые не приносят ни себе ни партнеру действительного удовлетворения, не вызывают у другого и естественного эмоционального отклика. И оба, хотя ничего, дающего силы, друг от друга не получают, не имеют и оправданного повода для неудовольствия. “Благодарят” и “радуются” друг другу -до остервенения, до взрыва. А если - нет, так... до запоя, или... до внутренней болезни от такого “счастья”.

Оба, чем предупредительнее и заботливее, тем дольше и больше, обязанные и благодарные друг другу за заботу и нежность, копят ощущение беспричинной усталости и одиночества. Одиночества, для которого нет повода и оправдания, в котором нельзя себе признаваться. Нельзя поделиться с партнером, не напугав и не обидев его. Нельзя Осознать и сделать проблему общей. Совместно и открыто решать ее. Как решают любые повседневные задачи. “Все есть, чего еще надо!? С жиру бешусь!”.

Каждый втайне остается со своей бедой один. Вместе только в радости, в развлечениях, в приятных “понимающих” разговорах - в праздниках. А в своей и в общей действительной жизни - всегда врозь. Будни становятся тогда нагрузкой, а не счастьем жить.

Здоровый, верящий в себя или просто эгоистичный человек [215] из таких отношений уходит. Ведь в чем, как ни в боли, всего нужнее единственный, единственная, рядом с кем можно помолчать, чувствуя и зная, что этим его не смутишь... и не докучаешь ему, ей. Радостью-то мы легко делимся с кем угодно.

Вместе - такое одиночество либо “копится” в телесные болезни, либо рождает “беспричинное” расстройство настроения. “Беспричинное” переживается самими участниками таких отношений как хандра, слабость и ненормальность. Каждый свою меланхолию пытается скрыть, старается ее подавить, отвлечься: “Все будет хорошо!” - уверяет он себя. Но чем старательнее скрывает и подавляет потаенную усталость, тем в действительности - энергичнее усиливает - усугубляет ее! Подавляемое недовольство скрываемым от самих себя одиночеством проявляется яростным уходом в любую занятость, в греющие, но и разобщающие воспоминания о других и, якобы лучших, прошлых отношениях (скрытым бегством из отношений). Потаенное недовольство ищет повода для придирок и ссор, срывается раздражением, настигает виноватым перед всем миром “беспричинным” пьянством.

Тот, кто самоувереннее (“безгрешнее”), кто мнит себя справедливым, правым, то есть, кто менее склонен к сочувствию (черствее), тот пытается в такой ситуации поучать. Пытается требовать от другого “правильного”, а на деле только понятного ему или удобного для него поведения.

Менее самоуверенный и более живой (“грешный”) в такой паре чувствует себя все более “неправильным”, “плохим”, виноватым. Он либо начинает лгать и оправдываться, пробует обороняться ответным нападением, сам обвиняет в ответ и, обиженный, тоже уходит от такого уничтожающего “добра”. Либо в отчаянии, поверив в свою никчемность, действительно опускается! Махнув на себя рукой, пускается, как подросток, во все тяжкие протестного поведения, бравирует сомнительными приключениями, оговаривает сам себя, спивается.

М. как ребенок, либо использует участие другого в нем, любовь к нему, либо покупает другого своими достоинствами и обязывающей, избыточной платой. Он - “хороший”. Никогда он другим человеком не занят,... как и собой!

Не занят М. и своей женщиной!

Кажется, пора с ним “браниться”.

Не сказал ему ничего о своем:

- Мы - в дверях... Опаздываем в гости к тетке... Потом позвоню...

* * *

Утром в воскресенье, еще в постели, думая обо всем, спросил у Томы:

- А я тобой занят?

- Я не всегда это чувствую! - поспешила уколоть меня жена.

- Это ответ на мой вопрос?

Я обиделся (Надо будет напомнить Машке, чтобы она ни от кого, никогда не ждала занятости собой!) и встал писать эту записку.

P. S.

Десятого октября. Заканчивал правку текста.

Позвонил из Израиля Саша посоветоваться о памятнике.

Мама просила прочесть на похоронах ее последние стихи.

Саша решил сохранить их в надписи на надгробном камне. Но есть несколько вариантов - черновиков. Он не знает, какой выбрать. Стал читать.

Оказалось это - те восемь прощальных строк, которые мама прислала мне два месяца назад в последнем письме. Они были рядом:

Друзья! В печали не грустите...

Я здесь, внимательно взгляните:

Рассыпал звезды небосвод,

Средь них моя и вам кивнет...

Раскинут пестрые шатры Деревья в ярком многоцветье,

Весенним лепестком чарующей поры Ворвусь я в ваше долголетье...

Для памятника из многих вариантов мы с братом выбрали то, что сразу было ему ближе. Это самый первый мамин текст. И, по-моему, он самый живой, совсем не искаженный артистичностью правки. К тому же Саша лучше знает мамины отношения двух последних лет и ее последние адресаты. Это тоже сказалось на выборе последних строк.

На камне будет высечено так:

Друзья! В печали не грустите...

Я здесь. Внимательно взгляните:

Рассыпал звезды небосвод,

Средь них моя и вам кивнет...

Раскинут пестрые шатры

Деревья в позднем многоцветье,

Я лепестками ветреной поры

Коснусь с улыбкой вашего предплечья.

Дина

У ног будет написано на иврите:

В память папе- Льву - сыну Пинхуса и Клары Покрасс.

Дата добавления: 2015-09-18 | Просмотры: 632 | Нарушение авторских прав