 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Часть третья. Глава 26. Fermata.
Майки шокировано пробирается к двери в свою студию. Едва натянув на голую задницу старые гавайские шорты, выругивается, не найдя рубашку. Они переехали совсем недавно, поэтому на ощупь в темноте всё получается плохо. Под ноги больно и агрессивно кидается компьютерный стул, ножка от стола и гладильной доски, распинанные случайно тапки летят в стороны и гулко ударяются о плинтус. Элис ворочается на своём месте, медленно просыпаясь. В дверь продолжают остервенело долбить, не прерываясь ни на секунду. Наконец, он добирается до выключателя и зажигает приглушённый свет в коридоре. За дверью оказывается брат. Бледный, как смерть, с совершенно безумными глазами и испариной на лбу. – Господи Боже, Джи, – шепчет Майки. – Ты знаешь, который час? Что случилось? – Майки, кто там? – сонно и тихо звучит голос Элис за его спиной, на что младший Уэй делает брату страшное лицо и прижимает палец к губам: – Милая, всё в порядке, отдыхай. У Джеффри вечеринка, опять кому-то плохо. Я сейчас помогу и вернусь, – он делает шаг вперёд, наступая на брата, и прикрывает за собой дверь. В коридоре прохладно. Его соски собираются, и кожа груди тут же покрывается мурашками. – Ф-фрэнк, – ошалело шепчет Джерард. – Его с-самолёт разбился! – Что?! – вскрикивает Майкл. – Да что за херь ты мелешь? Откуда ты узнал? У тебя даже телевизора дома нет, господи! – Он ведёт брата под локоть к ближайшему мягкому уголку в зоне отдыха. В четыре утра тут пусто, как и в банке из-под пива, забытой кем-то на подлокотнике. Джерард садится и, обхватывая ярко-алую голову руками, начинает покачиваться вперёд-назад, шепча неразборчивое: «Пожалуйста… Пожалуйста…». Сейчас он снова похож на потерявшего всё одним махом ребёнка. На того, кем ему пришлось оказаться пятнадцать лет назад волею судьбы. И Майки это пугает. До жути, до тошноты, до спазмов в желудке. Он дергано шарит по карманам гаваек в поисках сигарет и телефона. Боги милостивы. – Так, успокойся, – добавляя как можно больше холодной стали в голос, пытаясь всадить эти слова брату подкожно, минуя разум и заклинившие чувства. – Покури, – почти насильно вставляет прикуренную сигарету между тонких сжатых губ. Джерард предаётся занятию машинально, пялясь в противоположную стену остекленевшими глазами. – Кэнуэй? – говорит Майкл в телефон после некоторого времени ожидания. Он уже облегчённо вздыхает, потому что этот парень, его однокурсник, должен был лететь в одном самолёте с Фрэнком и, чёрт, с ним совершенно точно всё в порядке. – Да, это Майки. Прости, что беспокою. Так поздно. Что, ещё заселяетесь? Ничего себе вас там мучают. Выделили целое крыло в кампусе? О, просто шикарно. Все будете друг у друга под рукой. Э… Я что звоню-то. Как долетели? В порядке? Отлично. Слушай, а литераторов не видел? Они обычно особняком держатся и очень много болтают. Да! Точно, – Майки смеётся. Его медленно, но верно отпускает, потому что Джерард, несмотря на весь идиотизм ситуации, напугал его до чёртиков своим появлением. Искоса глядит на брата. Тот курит всё так же механически, но по тому, как всё его тело подалось в сторону разговора, младший Уэй понимает – слушает. Просто глотает каждое слово. – Кэнуэй, чёрт, может это странно, но ты не видел там такого мелкого парня, у него все руки в татуировках. Косая чёлка, джинсы прорваны на коленях… Недалеко? Отлично, вот это везение. Этот хрен – ретроград и до сих пор без сотового, придурок. Его зовут Фрэнк, он мой друг. Я кое-что забыл ему сказать, можешь дать ему… – и тут Джерард словно оттаивает, бешеными, но уже совершенно осознающими глазами впивается в Майкла и начинает мотать головой, отчего его алые пряди разлетаются вокруг лица брызгами малинового варенья. Младшему начинает казаться, что шея Джерарда сейчас свернётся сама по себе от таких резких телодвижений. – Оу, стой, кажется, это уже не так и важно. Да, точно, я полный придурок, – улыбается Майки в трубку, отмечая облегчённый вздох брата. – Просто будь добр, передай ему завтра или как вспомнишь, пусть он позвонит Джерарду. Да, он поймёт. Ну всё, спасибо тебе. Всем привет. Отбой. Телефон отправляется в карман гаваек, а руки пальцами забираются в волосы и устало проходятся по всей коже головы. Брат сидит рядом – смущённый, ошалевший, странный. Не похожий на себя. Майкл вздыхает. – Может, теперь ты расскажешь мне, что это была за херь? Чёрт… – Мне надо выпить, – неожиданно сипло говорит Джерард. – Ну прости, блин, у меня ничего нет, – чуть резковато отвечает Майкл. Но брат смотрит на него, как побитая собака, и парню приходится встать, жестом показав: «Сиди здесь, мать твою, я слежу за тобой», и быстро сбегает на этаж к вечному тусовщику Джефу. Из его комнаты как всегда доносится музыка и разноголосье людского шума. Его соседи ненавидят его, но этот парень – звезда университета и регбист. Ему всё прощается. – Есть что покрепче? – спрашивает Майкл у невменяемо-пьяного парня, тыча недопитой бутылкой пива в физиономию, на что тот лишь вяло пожимает плечами. Нервничая, начинает нагло шарить по ящикам в чужой комнате: потому что, чёрт, времени в обрез, наутро к первой паре. Ему везёт, за одной из дверец его поджидает ополовиненная бутыль с дешёвым виски. Пойдёт. По пути обратно Майкл заходит на общую кухню и, возблагодарив администрацию кампуса за новый корпус и его прекрасное наполнение, готовит кофе в автоматической кофеварке. «Не забыть вернуть чужую чашку обратно», – отмечает он про себя и поднимается на четвёртый этаж. Слава Богу, брат на месте. Сидит по струнке, чувствуя себя явно не в своей тарелке здесь. Чашка дымится белёсой туманностью. Внутри неё кофе медленно, но верно перемешивается с лошадиной долей виски. Джерард глотает прямо из горла, а затем запивает ядерную жидкость кофе. Привычные действия успокаивают, возвращая душу обратно в тело, на должное и ещё не остывшее место. – Джи, – устало начинает Майкл, закуривая. Ему влетит от Элис с утра, она терпеть не может, когда он ложится рядом прокуренный насквозь. – Братишка… На дворе две тысячи двенадцатый. Ну какого чёрта ты не купишь себе сотовый? Сколько можно сходить с ума от этой идиотской технофобии? Ты не сможешь прожить жизнь наедине со старым виниловым проигрывателем. Это нонсенс. Ты будто застопорился в своём двадцатилетии, завис в девяностых… Может, хватит уже? – он глубоко затягивается, с грустью наблюдая, как брат накачивается виски и кофе. – Господи, ну что ты делаешь? У тебя же язва… – А у тебя слишком длинный язык, – вдруг уверенно отвечает Джерард, – но я же не предлагаю его укоротить? Я с этим уживаюсь, – невинно поводит плечами старший, наконец-то, превращаясь в себя обычного. Майкл печально улыбается, наблюдая метаморфозы. Затягивается снова. Как же хорошо. Он уже несколько дней не курил, но сегодня повод сорваться однозначно есть. – Так что, поведаешь, какая муха тебя укусила сегодня? И Джерард, раздумывая совсем недолго, выкладывает брату всё. Про навязчивый, повторяющийся до некоторого времени сон, сводящий с ума, как испорченная виниловая пластинка. Про кошку, которая появилась в его салоне с наступлением весны, как последний снег на голову. И про авиакатастрофу, такую реалистичную, что сердце останавливается… … Что-то нарушается, крыло даёт трещину и с жуткими звуками отламывается, уносясь вдаль, обнажая нежную, такую беззащитную плоть салона… Воздух, сумки, мелкие вещи вытягивает наружу, в тёмное ночное небо. Орёт сигнал тревоги, над креслами дрожат и качаются кислородные маски. Люди в панике надеются на них и на крепость спасательных ремней. Грёбаный холод вымораживает волосы. Но некоторым ни маски, ни ремни уже никогда не пригодятся. Тем, кто сидел напротив крыла… Он умалчивает о кладбище и траурном костюме Майкла. О заплаканной Элис. Ничего не говорит о пустой белой комнате, которая давит на его естество, заставляя сплющиваться, смешиваться с воздухом. К сегодняшнему дню это не имеет никакого отношения. – Постой, – вдруг устало перебивает Майкл, всё ещё посасывая фильтр давно докуренной сигареты. – Софи же чёрная? – Что? – оторопело вопрошает Джерард. Его словно вырывают из его же повествования, двинув подушкой по голове. – Ты сказал, кот из твоего сна – рыжий. Рыжий с зелёными глазами. А Софи чёрная. И катастрофы никакой не было, чёрт, брат, это просто грёбаный кошмар. Когда мне снится кошмар, я включаю свет и некоторое время читаю любимую книгу. Потом переворачиваюсь на другой бок и спокойно засыпаю, а не спешу к тебе с паническим: «Самолёт Фрэнка разбился!». Какого хрена? Джерард устало вздыхает, откидываясь на спинку мягкого, ещё довольно приличного дивана. Он бы так хотел рассказать Майклу о том, как часто его преследовал сон об автомобильной катастрофе, в которой погибли их родители. Он сводил его с ума месяцами, пока не осуществился. Это довольно веский повод относиться к своим кошмарам предвзято. Но он не говорит ничего. Вместо этого скользит взглядом по бело-синеватой коже брата, отмечая несколькодневную небритость и оформленные синяки от недосыпания под глазами. Он весь какой-то взъерошенный и чуть помятый, как голодный воробей, и это сравнение заставляет старшего улыбнуться. – Майки, как ты? – вдруг спрашивает он, осознавая неожиданно, резко, в который раз – как же дорог и важен для него младший брат. Его личная половина. Он сам в другом флаконе. – Выглядишь дерьмово. – Ох, – Майкл хитро щурится, – будешь тут цвести и пахнуть с такими вот ночными визитами. Но в любом случае я выгляжу получше, чем некоторые. Джерард довольно растягивает губы, а затем парирует: – Мне тридцать пять. Я – псих и алкоголик. Мне позволительно. – Заткнись, – вдруг строго выдыхает Майкл. Он прикуривает ещё одну сигарету, как он надеется, последнюю. – Ты – не псих, – припечатывает он вердикт. – И не алкоголик. Ты просто заблудился. Джерард чувствует, что его губы улыбаются. Он и сам хочет улыбаться, но именно это ощущение натянутых губ и приподнятых щёк придаёт моменту достоверности. Его Майкл... он такой земной. Он твёрдо стоит на ногах, изо всех сил врезаясь узловатыми корнями в почву. Его не тронут рассказы о нитях, о другом видении, о пророческих снах. Он просто усмехнётся и пойдёт дальше. И будет чертовски прав. Это его мир. Это то, чем он живёт. Мы все лишь то, во что мы верим. И только это даёт нам силы и твёрдость сражаться с каждым днём, выгрызая своё счастье. Поэтому он не станет «открывать» ему глаза. Глаза Майкла и так широко открыты. И они всё видят правильно. Более чем. А самое важное – что смотрят в верном направлении. Он любит своего брата всей душой. Почему он никогда не пытался просить его о помощи? Почему не хотел изменить, как сделал это с Фрэнком? Наверное, потому что Майки чужероден всей этой структуре. Он такой заземлённый, что Джерард почти физически счастлив, чувствуя, что хоть один из них твёрдо стоит на ногах. Каждый защищает свой мир, как может. И защищает не красивыми словами, не проповедями, не упрёками и обличением чужих «грехов». Только действия имеют вес. Только личный пример. Уж он, Джерард, на этом собаку съел. Грёбаную тонну дохлых собак. Всё пустой звук. Нет смысла сотрясать воздух. Просто живи по своей вере, и тогда сам мир, начиная с самого ближайшего к тебе пространства, начнёт прогибаться, меняться в лучшую сторону… или в худшую. Всё зависит от того, каков ты. И насколько сильна твоя вера. И поэтому у Майкла в постели спит беременная любимая жена. И их ребёнок, уже чертовски необычный, тянет из них силы, заставляя корни Майкла сильнее вгрызаться в землю, удерживаясь на краю обрыва. И Джерард ни на секунду не сомневается, что Майки удержится. В этом его суть. А ему мерещатся авиакатастрофы. Ноет в груди и пах зудит оттого, что он каждую секунду думает о парне, который сейчас где-то в Нью-Йорке, и которого он не увидит ещё месяц. В его квартире бардак, состоящий из грязных вещей, остатков недоеденной и засохшей еды, немытой посуды, скомканной кровати, пустых бутылок из-под крепкого и одной наглой кошки. У него, конечно, есть и несколько положительных моментов. То, что он видит. И что он разбирается со своим даром, верит в него и в то, что он делает. И что эта грёбаная чушь – о господи! – вообще работает. И он тоже меняет мир вокруг себя. Только вот чертовски медленно, постоянно отступая на два шага назад после шага вперёд. Что ж. Это его путь, и ничего не поделаешь. По крайней мере, он старается. Он жив. Майки докуривает, и Джерард, превозмогая скованность, обнимает брата. Словно извиняясь, будто отдавая ему немного своих скудных сил. Майкл не отстраняется, даже ответно приобхватывает плечи старшего одной рукой. Они сидят так недолго, но для обоих эта тишина наполнена смыслом несказанных слов. – Ладно, Джи. Мне нужно спать. Через три часа вставать на пары. – Я понимаю. Доброй ночи, – как можно искреннее говорит он. И когда брат скрывается за дверью своей комнаты, тихо добавляет: – Прости. Береги себя, Майки. Кошка возмущённо поджидает его у двери квартиры. Её разноцветные глаза фантасмагорично флюоресцируют в темноте. И только провернув ключ в двери, Джерард понимает. Он не запустил Софи вечером. Оставил её в салоне, совсем позабыв. Мужчина садится на сбитую постель и закрывает лицо руками. Кошка запрыгивает и размещается рядом, не мешая ему ничем. Её новый негласно утверждённый хозяин тихо трясётся от нервного смеха. Кажется, его достаточно наказали за рассеянность. Впредь такое не повторится. Раздевшись догола и заученным движением отбросив одежду в кучу такого же хлама на полу, забирается под простынь. Софи довольно обвивает голову, укладываясь на подушке, и спокойно, по-кошачьи – умиротворённо вздыхает. **** – Фрэнк, это что-то потрясающее сегодня было! – трещит без умолку маленькая Бриджит, вышагивая своими ножками слева от него. Маленькая она потому, что и правда маленькая: эта миниатюрная дамочка ниже его на полголовы. – Ты такую речь втёр этому снобу из Спрингфилда, так ему! Знай наших! – и Фрэнк улыбается, вспоминая сегодняшнюю конференцию. – Ничего особенного, Бриджит. Я просто люблю Лондона по-настоящему. А он только делает вид, что любит его. В этом вся разница. – Ну конечно, – девушка умилительно морщит нос, поправляя тяжеловатые очки. – Но теперь у вас дуэль. Тебе хватит недели, чтобы подготовиться? Фрэнк закатывает глаза, рассматривая белые облака на чистейше-синем нью-йоркском небе. – Эй, ты же знаешь. Он предложил мне «Мартина Идена». Этот индюк не в курсе, что я практически трахался с этой книгой на протяжении многих лет. Она моя, как и весь Лондон. Я ему не уступлю. Тем более, профессор ограничил время. А так бы это всё затянулось далеко за полночь. – Отлично. Мы будем болеть за тебя, Фрэнки. Благодаря тебе, об Оклендском Университете начали ходить разные слухи. – Например? – заинтересованно спрашивает Фрэнк, заправляя свисающую чёлку за ухо и непроизвольно прикусывая колечко в губе. – Ну-у… – смущается девушка. – Например, что наш университет настолько неформален, что на литературном у нас учатся воюющие парни в драных джинсах, больше похожие на панков. Но это не отменяет того факта, что их плохо видно из-за кафедры, – выпаливает она на одном дыхании, тут же заливаясь густо-алой краской до кончиков ушей. – Прости, это стрёмно, да? Но Фрэнк уж звонко смеётся, представляя себя, всего в пирсинге, татуировках и драных джинсах, со стороны, уверенно втирающего слушателям об особенностях взглядов и литературного стиля Джека Лондона. – Это было бы стрёмно, если бы не было так смешно, – говорит он, наконец. Бриджит явно расслабляется, видя, что её слова не задели одногруппника. Она не любит доставлять неприятности и негативные эмоции. Книги – её всё. А с людьми вот никак не складывается... Они уже заходят в корпус, где их делегации отведено целое крыло. И хотя тут им приходится жить по четверо в комнате, девочкам – отдельно, мальчикам – отдельно, это всё же весело, хоть и несколько непривычно. – Фрэнки… ты опять пойдёшь на вечеринку к Долану сегодня? – взволнованно спрашивает она в то время, как их ноги считают ступеньки до пятого этажа. Фрэнк чуть напрягается, нервничая от этого вопроса. – А в чём проблема? Мы приехали сюда не только протирать штаны в библиотеках. – Патрик… рассказывал, что ты каждый раз неадекватен после… – Патрику надо меньше совать нос в чужие дела, – раздражённо говорит он, проклиная длинноязыкого соседа. – А тебе – меньше ерунды слушать. А то скоро станешь ходячей энциклопедией слухов. Девушка чуть улыбается, но эта улыбка тут же опадает шелухой с её губ. – Мы просто волнуемся за тебя, Фрэнк. Ты… такой подавленный после этих вечеринок. Это так… на тебя не похоже. – Я понял, Бри. До завтра, и не волнуйся за меня. Если что – я сам себе надеру задницу, всё будет отлично. «Как бы не так... Как бы не так, Фрэнки...». И они расходятся по разным сторонам, каждый – в свою комнату. Вечер пятницы, и Фрэнк лихорадочно хочет отправиться в душ, переодеться и пойти на второй этаж к Долану, потому что сегодня там снова он сможет заниматься тем, от чего испытывает столько противоречивых, но крайне сильных чувств. Уже две недели, как он стыдится и ненавидит себя, но уже ничего не может с этим поделать. Его ломает, и всё, о чём может думать его голова – это быть у Долана без опоздания. Потому что это ни с чем не сравнимо. Ещё влажная чёлка неприятно липнет к коже, но он все равно судорожно прижимает трубку телефона-автомата к уху. Он чувствует, что должен дозвониться до него. Сегодня. Потому что завтра – о, как же прав Патрик, – единственное, чего ему будет хотеться – это сдохнуть. Длинные гудки, кажется, мерзко подхихикивают над ним, никак не пропуская настолько нужный сейчас голос. – Да, – наконец, раздаётся с той стороны, и Фрэнк обмирает, обрушивается на пол тысячей хрустальных осколков. Каждый раз после ожидания слышать это знакомое до боли «да» – возможно, самое сладкое, что с ним происходило когда-либо. – Это я, Джи, – отвечает он, улыбаясь и смущённо накручивая мягкий провод на палец. – Как ты? – Фрэнки? Привет, – может, парню кажется, но в голосе с той стороны что-то определённо меняется. – Ты не звонил почти неделю. – Прости, тут столько всего творится вокруг, – выдыхает парень и начинает трещать обо всём, что произошло за последние дни. О каждой мало-мальски интересной лекции и конференции, о людях, погоде, ценах на обеды, умалчивая о самом главном. Потому что он совершенно точно знает – Джерард не погладит его по головке за это. – Всё в порядке, Фрэнк? – спрашивает мужчина, и у Айеро поджимаются яйца от ощутимого страха. От Джерарда очень сложно скрыть что-то, но он будет пытаться до последнего. – Да, – тихо говорит он, касаясь губами трубки, прикрывая глаза, которые нестерпимо жжёт воздухом. – Только я очень сильно хочу тебя. Даже сейчас, посреди переполненного людьми коридора. Представь, вокруг носятся студенты, все снуют туда-сюда, а у меня стоит прямо сейчас, чёрт… С той стороны молчат, но Фрэнк чувствует только сладкий дискомфорт и уханье своего сердца в барабанных перепонках. Он знает, что Джерард не пропустит его слова мимо. Просто уверен в этом. – Попридержи коней, мальчик, – наконец, раздаётся глуховатый голос Уэя. И это самое большее, что он может сказать на его, Фрэнка, откровение. Парень улыбается, не испытывая никакой радости. – Ещё две недели, хорошо? – вдруг добавляет Уэй так, будто он еле сдерживает себя. – И я как следует тебя объезжу. И что-то взрывается внутри парня, заставляя его корчиться от наслаждения и боли. И он готов слушать такие разговоры ночи напролёт, только всё дело в том, что подобное – и так слишком большая редкость. Сегодня Джерард превзошёл сам себя… – Ох, чёрт, – шепчет парень, – кажется, я кончил… – Шуточки у тебя, Айеро… Мне надо работать, до связи, – как обычно, обрывает их беседу Джерард, и, после сбивчивого прощания, в трубке раздаются прерывистые гудки. Если бы у тоскливого отчаяния был звук, он был бы именно таким. Назойливым и нудным. **** Фрэнк заваливается к Долану одним из последних, рискуя вообще не попасть на закрытую вечеринку. Он уже и не помнит, как вообще связался с этим парнем. Как вообще согласился на то, что ему предложили. Но это всё не имеет никакого значения, потому что вон там, в углу – незанятое кресло и маленький журнальный столик, на котором уже всё готово. Светомузыка раскрашивает стены мазками импрессионистов, а дикие и не несущие никакого смысла звуки подначивают тело сломаться в движениях. «Это всё потом, потом…» – уговаривает себя Фрэнк, неотрывно держась взглядом за столик с вожделенной добычей. Шаг... Ещё шаг. Ключ, отпирающий его замки. Амброзия, смывающая шелуху личности. Наконец, оседает в кресло и, тщетно пытаясь оттянуть момент, всё же хватается за уже скрученную кем-то трубочку и, примериваясь к дорожке, медленно вдыхает белую пыль внутрь, закрывая глаза от бьющего по всем чувствам бича. Он почти физически ощущает, как снимает своё тело подобно старому, ненужному кокону, оставляя безвольно распластанным на кресле. Как расправляет крылья, превращаясь в совершенно новое существо. Невозможно прекрасное. Феерически-красивое. С бесконечными возможностями. И вот его подкидывает в воздух. Радость, невозможно полное счастье захлёстывает гигантской волной, и он понимает, что пора открыть глаза. Мир взрывается яркой палитрой, нанося осколочные его нежному, новому телу. И светомузыка тут ни при чём. Нити, нити, разноцветные нити, сплетающие коконы неоновых, таких ярких цветов, бьют по расширенному зрачку. И он плывёт к ним, окунается в них, трогает пальцами, как гигантский человекообразный тутовый шелкопряд, отчего те начинают мелко подрагивать в предвкушении. Он видит всё так чётко, до мельчайшей ворсинки. Он может запустить руку внутрь, сжимая трепещущую сердцевину, и погреть об неё озябшие пальцы. Музыка эхом отдаётся в голове, которая словно проложена толстым слоем ваты. Он всемогущ. Он прикасается к самой сути, и существа льнут к нему, напрашиваясь на ещё большую ласку. И он, рассыпаясь в эйфории на тысячи маленьких брызг, занимается любовью – сразу со всеми, одновременно, касаясь, гладя, забирая и отдавая. Он торопится, торопится так сильно, потому что знает – ещё немного, совсем немного, и краски поблекнут, стекут, впитаются в грязный ковёр, просочатся сквозь балки… Он снова перестанет видеть так много, перестанет чувствовать. Поэтому сейчас, содрогаясь всей душой в предчувствии скорого пика от этого массового секса, он заходится в истерическом смехе. Он отдаёт всего себя, получая взамен нерасшифрованные, но наверняка сокровенные знания. А наутро единственное, чего он желает всей душой – это никогда не просыпаться. Никогда не открывать глаза. Обычные цвета слишком просты и примитивны, их так мало, чтобы насытить его голодную душу. И он посылает своих соседей по комнате, огрызается на них, как последняя собака. Он ненавидит себя и весь мир, и эту зудящую татуировку на лопатке, и стояк, который, как он знает, не пройдёт даже после долгой мастурбации. Он будто теряет умение кончать – во всех смыслах. Больше всего на свете он хочет покончить со всем этим. И лучше всего понимает, что не сумеет сам. Он слабовольное дерьмо. И сейчас даже тёплые, желанные образы мастера татуировки не могут помочь ему, лишь озлобляя ещё больше. Он превращается в ненависть и страдание. «Две недели… Ещё две недели…».
Дата добавления: 2015-10-11 | Просмотры: 398 | Нарушение авторских прав |