АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Часть третья. Глава 40. Catacombs

Проще всего считать их все шлаком. Ведь когда определение изначально не несёт никакой надежды – всегда проще. Нет желаний и даже мимолётной идеи стать «чем-то ценным», более значимым, чем простая порода-отработка.

«Валовый шлак душ». Джерард морщится, думая об этом, пока такси везёт его и снова задремавшего Фрэнка к больнице. Голова парня приятной тяжестью лежит на его плече. И сейчас он – именно тот нужный якорь, пускай и в виде обычного крупного камня, обвязанного верёвкой. Именно он не даст его потерявшейся в волнах лодке с обломанной левой кормой уйти в бесконечный Океан.

Джерард поворачивает голову и тихо, чтобы не разбудить, едва касается носом встрёпанных волос на макушке. Вдыхает медленно и неторопливо, в крайней точке прикрывая веки. Волосы щекочут кончик носа, и мужчина улыбается: вымученно и устало. Они до сих пор пахнут дешёвым шампунем и разнообразным фейерверком из запахов табака, чего-то съестного и немытого Фрэнка. Последнее время им явно не до душа.

Если просто на секунду представить, как много вокруг шлака, то становится страшно. Но самое жуткое, если открыть самую суть этого явления. Шлаком души являются не по определению свыше – Джерард видит слишком хорошо, чтобы знать об этом наверняка. Шлаком они становятся намного позже, обвешиваясь ярлыками в процессе земной жизни и прорастания.

«Ты никчёмен», – не задумываясь, бросают родители мальчику, который взялся нарисовать любимую мамину статуэтку танцовщицы и случайно разбил её. У него получилось чудесно, линии то нежные, то чёткие, и маленькая фея порхает на бумаге, точно живая. Но разгневанные непослушанием взрослые видят только осколки случайности на полу, они в ярости, и вот – на тебе висит первый ярлык.

«Ты не умеешь петь, это ужасно», – насмехаясь, бросит девушка, которая тебе тайно нравится уже два года. Она просто позавидует тому, что именно ты, а не её нынешний парень так хорошо поёт. Но ты уже смущённо и взволнованно закрываешь рот и надеешься больше никогда не вспоминать своего позора.

«Я думала, что моя дочь способна на большее», – говорит мама расстроенной девочке. Та прибежала к финишу вторая, она всегда думала, что может стать ещё лучше, ещё быстрее, ещё… Но этот укоряющий и разочарованный взгляд словно опускает сердце в ледяную прорубь, замораживая его, лишая искры.

Как мало душ способны гореть дальше, гореть ярче, срывая раз за разом ярлыки «бестолочь», «корявый», «толстая», «костлявая», «никакого таланта», «криворукая» и прочие, прочие, тянущие ко дну. Туда, где так приятно упасть камнем в ил, подняв в толще воды небольшое мутное облачко: «Вот он я, я пробовал, я трепыхался. Но это всё в прошлом…» И замереть навечно одним из множества миллионов на этом кладбище камней из шлака.

Душ, потопленных ярлыками, мнениями, боязнью. Не решившихся. Сломленных. Зашлакованных.

Потому что так намного проще и спокойнее: наблюдать со дна, как другие, возможно, ещё пытаются. Но для тебя-то – Слава Богу! – всё давно решено. И разве это не к лучшему?

Джерард размышляет над тем, как же порой непросто из обычных, скрытых шлаковыми породами душ добыть искру. Ведь она всегда – он-то в этом уверен – есть, просто бывает слишком хорошо и глубоко скрыта. А больше всего он думает о том, что наставников, мастеров-учителей, способных разглядеть эту искру, на свете ещё меньше.

У дочки Майкла и Элис нет этих проблем уже сейчас. Она горит так ярко и чисто, переливаясь всеми оттенками радуги, что мужчину слепит этот свет. Именно он двигает его на чистое безумство – решиться сделать ей татуировку, залатать последствия неправильной встречи в этом мире. И именно свет её души заставляет размышлять снова и снова о том, есть ли разница, насколько ярко ты сияешь?

Ведь зачастую люди, умеющие воображать и фантазировать, совсем не умеют строить. Они не способны к монотонной и тяжёлой работе, для другого человека являющейся лучшим вариантом. Мы все настолько разные, и искра каждого заточена именно под его особенное умение – стоит только почувствовать, разглядеть.

А ребёнок его брата в этом один из уникумов. Джерард видел её линии, так некстати обрывающиеся в грязном чёрном комке разрыва посередине груди. Этой девочке дана такая редкая способность – она универсал. Человек, в равной степени наделённый талантами эфирного и реального измерений. Она наравне сможет воображать и созидать, придумывать и осуществлять. Таких людей на самом деле единицы. Она одна, фактически, способна на всё.

Если только выживет.

Такси тормозит у больницы, резким скрипом колодок обрывая хаотичный поток мыслей. Фрэнк просыпается и поднимает голову, слегка ударяясь о подбородок мужчины. Джерард сам не замечает, что всю дорогу провёл, зарывшись носом в волосы парня.

– Ауч! – недовольно трёт он макушку, сонно хлопая глазами. – Приехали?

– Да, давай на выход, – негромко отвечает Уэй.

Он протягивает десятку водителю и вылезает на свежий ночной воздух вслед за Фрэнком.

Всего двадцать минут назад они укладывали сломленного и будто опустевшего изнутри Майкла на диван в гостиной, обещая, что пробудут в больнице всю оставшуюся ночь до утра. А сейчас стоят перед огромной многоэтажной махиной больницы, вглядываясь в огоньки ещё горящих окон и названия, и просто не верят в то, что собрались провернуть.

– Джи… – неуверенно начинает парень.

– Ты же знаешь, Фрэнки, – обрывает Джерард. – Я должен попытаться это сделать. Я не могу просто позволить этой девочке уйти. И это не просто вопрос чести или чего-то столь же для меня эфемерного, – рот мужчины перекашивает виновато-горькая улыбка. Он смотрит на парня, не моргая, сладостно ловя в ответ столь же напряженный, пытающийся понять взгляд. – Это проверка и шанс для меня тоже, понимаешь? Лучшая работа мастера… То, для чего ты вообще ходишь по этой земле. Если ты не решаешься на это, ты больше не нужен.

Фрэнк вздрагивает от последних слов, но не отводит своих таких тёмных сейчас глаз.

– Даже если это может убить тебя? – серьёзно и тихо спрашивает он.

Джерард еле заметно улыбается в темноте.

– Даже если так. Это никого не волнует, если ты сделаешь то, что должен.

Парень молчит, и его женственный изгиб губ складывается в жёсткую и ровную линию. Он словно решает что-то для себя, а затем чуть кивает головой. Фрэнк берёт Джерарда за руку – такую прохладную и слишком тонкую для мужчины кисть – и ведёт по пологим лестницам ко входу, куда обычно подвозят пациентов на скорой. Через главный вход их никто не пропустит в столь поздний час.

Следующие тридцать три минуты и двадцать шесть секунд – парень не засекает, но он уверен в точности, словно сам по себе прекрасный секундомер, – они творят такие странные и нелепые вещи, о которых лучше не вспоминать после.

Фрэнк не может предположить, что ему придётся красть халаты докторов скорой помощи из подсобной комнаты в тот момент, пока Джерард – этот дьявол во плоти! – мило флиртует с молоденькой медсестрой на рецепции. Этот мужчина несёт жуткую ерунду и собирает все симптомы, вместе взятые, от чего у девушки голова должна пойти кругом. И она идёт – но причина намного проще. Джерард смотрит на медсестру в чистом розоватом халатике таким взглядом голодного удава, и его улыбка настолько обворожительная, что Фрэнк готов поклясться: будь он на месте девушки, уже отдал бы и руку, и сердце, и почки в придачу. Как же хорошо, что рядом с ним Уэй не ведёт себя так.

Фрэнк видит, как мужчина, взяв у засмущавшейся девушки бумажку с её – совершенно точно – номером телефона, наконец интересуется, где здесь туалет. Они договорились встретиться и переодеться именно тут, но парень считает, что Джерард слегка увлёкся своей частью.

– Вы выглядели очень мило, – бурчит он, надевая белый халат, пока мужчина возится с доставшейся ему тряпкой. Он следит за его снова нечитаемым лицом в зеркале, перед которым они переодеваются, и мигающая лампа вкупе с капающей из дальнего крана водой добавляет футуристичности их ломаным движениям.

– Не болтай, – только и говорит Джерард, попав, наконец, в рукава. Он подхватывает оставленный на полу чемоданчик со своим инструментом и, сминая полученную от медсестры бумажку, под немигающим взглядом Фрэнка отправляет её в мусорное ведро. – Ты готов?

– Готов, – почти не разлепляет губ парень. Он делает вид, что не оценил последнего жеста. Но сердце внутри колотится чуть быстрее положенного. А может, это просто пресловутое волнение?

– Нам на седьмой этаж, от лифта налево. Неонатология, и рядом послеродовое, если верить словам Майки. Я не знаю, как пройти незамеченными там, но у них, – мужчина поднимает левую руку, и Фрэнк вдруг видит на тонком запястье дешёвые китайские часы с крупными электронными цифрами, – скоро пересмена, и мы должны как-то пройти во время неразберихи.

Судьба благоволит им – иначе Джерард не знает, как назвать это везение. На посте дежурной медсестры никого нет, видимо, она отошла в туалет. Двое мужчин, ступая бесшумно, проходят несколько дверей, чтобы замереть у стекла с надписью «Неонатология. Пороки развития. Палата номер три». За ним виднеются составленные в два ряда люльки-боксы на колёсиках, но младенцы лишь в четырёх из них. Джерард набирает побольше воздуха в лёгкие и толкает дверь вбок.

Ничего не происходит: небеса не шлют молний, не воет сирена пожарной тревоги, никто не кричит за спиной и не спрашивает, кто они такие и откуда здесь взялись. Больница окутана тишиной, сонным спокойствием и еле слышным посапыванием и шебуршанием спящих новорождённых. Мужчина, не читая бэйджиков с именами и фамилиями матерей, безошибочно подходит ко второй слева люльке.

– Ты уверен? – в который раз еле слышно спрашивает Фрэнк, разглядев сбоку надпись «Алисия Уэй, девочка, три сто, сорок девять сантиметров».

– Мне нужен стул, – огорашивает Джерард, склоняясь над малышкой и замирая в этой не слишком удобной позе. Он разглядывает её, скользя глазами по миниатюрному вздёрнутому носику с чуть заметной точечкой на кончике, и кончики его губ вздрагивают.

– Они не проснутся от шума машинки? – взволнованно интересуется Фрэнк, озираясь по сторонам и с успокоенным выдохом замечая справа у двери четыре небольших табурета.

– Младенцы спят очень крепко, если их ничего не беспокоит, – отвечает мужчина. Он принимает поднесённый Фрэнком стул и просит ещё один – для чемоданчика с инструментом. Он действует очень быстро и немного нервно: – У нас не более получаса до очередного обхода, Фрэнки. Я должен успеть всё сделать за это время. И… – он осекается, словно горло вмиг становится сухим, – проследи, чтобы у меня всё получилось, хорошо?

Фрэнк только кивает, занимая свой пост у стеклянной двери с навешенными на ней жалюзи. Это странно, но он понимает всё – смолчанное, недосказанное, потерянное в глубинах разума этого человека – словно оно чётко разносится знакомым голосом в его голове. Это более чем странно. Но сейчас чувствуется таким естественным, каким только может.

Он смотрит за дверь и видит, как в конце коридора возвращается на свой пост сонная медсестра. Он переводит взгляд к Джерарду и наблюдает, как тот негнущимися пальцами освобождает грудную клетку своей племянницы и осторожно, в несколько слоёв покрывает её анестетиком-спреем, чтобы та не чувствовала боли.

– Что ты собираешься набить ей? – не удерживается от давно терзающего вопроса Фрэнк.

Джерард очень нежно улыбается, и его глаза светятся, когда он смотрит на малышку перед ним.

– Её зовут Андромеда, – туманно говорит он, не отрывая взгляда. – Кто бы мог подумать, такая маленькая, и такое большое имя. А каждой Андромеде нужен свой Персей.*

Ни словом больше, ни словом меньше. Фрэнк не понимает ничего, но переспрашивать не решается – мастер превращается в Мастера, и воздух в небольшом помещении словно замирает, заволакивается туманом по углам. Мужчина совершенными, многолетне-отточенными (ради сегодняшнего момента?) движениями собирает машинку, и парень может поклясться, что видит в этих простых и таких привычных движениях дыхание высших сил. Словно кто-то стоит за всем этим. Кто-то, кто только и ждал, когда наступит нужное, правильное для Него время.

Андромеда, как окрестил племянницу Джерард, морщит носик и начинает возиться, едва машинка с тончайшей иглой притрагивается к её коже. Мужчина тут же отстраняется, чтобы снова и снова дотронуться и оставить пигмент и часть своей души на нужном месте. Мягкий шум машинки убаюкивает и почти вводит в транс, и Фрэнк, вдруг вздрогнув, понимает, что не смотрит, а уже видит: Джерарда, опалённого малиновым сиянием с фиолетовыми искрами, сосредоточенно склонившегося над ярко светящимся комочком, и это невероятно – малышка играет и переливается всеми цветами радуги, так восхитительно и красиво! Вот только что-то инородное и черное посередине её маленького тельца разъедает и тянет силы, впитывая в себя яркость и глубину цветов.

Фрэнк чувствует небывалое соединение своего обычного и недавно обретённого зрения, и он замечает, как Джерард, вытирая рукой лоб, устало вздыхает. Его алый цвет вокруг дрожит и тускнеет с каждой минутой, что он работает, а фиолетовые всполохи всё реже. И парень как никогда остро чувствует – Джерард не сможет. Не доведёт эту свою «главную работу» до конца. У него просто не хватит сил, слишком много он отдаёт их сейчас своей маленькой племяннице…

– Эй, Джи… – негромко зовёт он, но тот даже не реагирует, словно полностью погрузившись в иное измерение. В то время и место, где он доводит задуманное до конца.

Все внутренности Фрэнка – начиная от кишечника и до глотки, обдаёт жидкой огненной волной. Он вдруг отчетливо понимает – они с Джерардом сейчас в разных мирах, в иных измерениях. И что бы он ни сказал или ни сделал – всё впустую, не будет услышано. Более того, парень безумно пугается, что не сможет даже прикоснуться к нему. Он не в силах сдвинуться с места.

Фрэнк опускает голову вниз и наблюдает, как его ноги, словно два древних ствола, уходят корнями куда-то вниз, вглубь, а Джерард меж тем вздыхает всё чаще. Фрэнк видит за его потускневшим свечением, как пот струится по вискам и теряется ниже скул.

– Джи… – выдыхает парень, напрягается изо всех сил и – с треском, с воем, зажмуривая от напряжения глаза, – вырывает одну ногу из такого обманчиво-гибкого пространства. – Я не позволю тебе умереть, – настойчиво и до безумия тихо, сквозь сжатые зубы шепчет он. Вторая нога подаётся немного легче, но невидимые корни, лишаясь почвы, трещат и стонут так же надрывно. – Ты сказал, что это – твоё самое Главное Дело. Но не упомянул о том, какое же тут дело у меня. Человек–недоговорённость, – усмехается Фрэнк, медленно, словно через невероятно густой кисель, прорываясь к слабеющему Джерарду. – Я не позволю тебе отдать ей всё и уйти. Я здесь не для того, чтобы просто смотреть на это.

Парень медленно – потому что в этом странном, таком тяжёлом и статичном ином измерении просто не в состоянии двигаться по-другому – стягивает с себя футболку. Кое-как, разгребая сгустившийся воздух руками, он добирается до Джерарда и одним взглядом дотягивается до свободного стула – здесь этого оказывается вполне достаточно, чтобы тот оказался за спиной работающего мужчины.

Джерард не обращает на творящееся вокруг него никакого внимания, он поглощён своим делом как никогда прежде, хоть с каждым движением зажатой в руке машинки теряет львиную часть самого себя. Фрэнк вздыхает и, с усилием подавая своё тело вниз, садится сзади, бесконечно медленно касаясь пальцами рубашки мужчины перед ним. Она поднимается слишком, слишком неторопливо, позвонок за позвонком оголяя полукруглую бледную спину с россыпью родинок и старым белёсым шрамом слева, чуть выше ямочки на пояснице.

Последние сантиметры между их телами даются особенно трудно, но Фрэнк настойчив и упорен в своём желании. «Ещё, давай же!» – твердит он взбунтовавшейся реальности, и в тот момент, когда его грудь прилепляется к спине Джерарда, чувствует обрушившуюся на него нирвану, грохочущий водопад тишины и бушующее море спокойствия, консенсус Инь и Янь и бестолковость их извечной борьбы, относительность любой истины и то, что ничего не имеет смысла и при этом более осмысленно, чем можно себе представить. И ничто из этого не пугает его – ведь он, словно многорукий Шива, обнимает Его – своего, Своего. Под тёплым животом, через грудь, у шеи, прорастает прямо у сердца, и дыхание того – прежде ослабленное и затруднённое – выравнивается, становится сильным и полным жизни.

Ритм бьющегося в глубине алого комка пламени становится уверенным и ровным, и он – оно? – счастлив этому, как никогда. И всё остальное перестаёт иметь значение. Здесь, вокруг него, витают все вопросы и все ответы, но ничто, ничто из этого не важно. Потому что главное известно: ему – Своему – хорошо. Тут нет имён, и они не нужны. Себя же, прилипшего, словно улитка к ветке, чувствует частью единого – Целого. И пропускает себя – всего – через Него и обратно, и так столько десятков тысяч циклов, сколько потребуется, чтобы всё получилось, как надо. Чтобы не отпустить его – Своего – дальше заветной черты, откуда не возвращаются.

Чтобы не отпустить.

– Фрэнки, я в порядке, – спустя эпохи разносится у уха, отскакивая от стен древних катакомб, пещер, разлетаясь по черепным коробкам множества его голов. – Пожалуйста, прекращай, детка, Фрэнки…

Он словно просыпается от странного, но такого реалистичного при этом сна. Голова немного кружится, а виски ломит. Тело не ощущается вообще, и лишь сладкое, бесконечно родное тепло перед ним обещает, что оно всё же есть. Он открывает глаза и всё ещё видит – через плечо Джерарда: латаная, словно малиновыми, сотканными из самой его сути, стежками, чёрная дыра. Но она уже не страшная, а обессилевшая и жалкая, со стянутыми, сшитыми краями. И тут Фрэнка буквально осеняет, и знания, которыми он никогда не владел, проносятся в его голове, как рой из обрывков чужих мыслей. И он знает все звезды в этом созвездии. И каждая из них – начало нового стежка, держит его намертво. Звёзды маленькие и светящиеся фиолетовым, но одна, крайняя, – Фрэнк точно знает, что это звезда Горгона – яростно полыхает алым глазом. Созвездие Персея во всей красе, стянутое меж собой алыми стежками, закрывает чёрную рваную дыру на груди маленькой, невинно сопящей в своей люльке Андромеды.

– Фрэнки? – снова раздаётся родной, до боли сладкий голос, и парень моргает. И он улыбается, потому что теперь всё, совершенно точно – встало на свои места.

– Я тут, Джи, – отвечает он.

– Красиво, правда? – спрашивает мужчина и, вдруг ослабев, скатывается со стула на пол без сознания.

****

Майкл стоит, нахмурившись, у высокого окна в конце больничного коридора и проедает тяжёлым, почти ядовитым взглядом стекло. Разговор неприятный и тяжёлый, и Фрэнк искренне недоумевает, почему, чёрт, он должен оправдываться. Со стороны, с точки зрения обычного человека то, что они вытворили с Джерардом вчерашней ночью, просто фарс и безумие, выходка двух душевнобольных придурков. Это так, да, именно так… Но как же то, что этим они перекроили судьбу умирающей новорождённой девочке?

«От добра добра не ищут», – устало вспоминает Фрэнк древнюю пословицу, и, сильнее вжимаясь в жесткое больничное кресло, ожидает продолжения от Майки. Он почти без сил и едва отошёл от ночных событий. Всего полчаса назад он был у Джерарда в палате интенсивной терапии и вглядывался в спокойное и бледное лицо спящего уже много часов человека.

«Когда он ел последний раз?» – спрашивает медсестра, вводя парня в замешательство. Ведь он и правда, совершенно серьёзно, не может ответить на этот вопрос. Его самого почти выворачивает от одной мысли о еде – наверное, это последствия шока. Ведь Фрэнк – ох, он не хочет снова вспоминать тот жуткий момент – почти умер от ужаса, когда Джерард, игнорируя его объятия, свалился на пол. Это было так страшно, настолько страшно, что парень сам едва удержался от обморока.

Он на секунду, на самую миллисекунду представляет вдруг, что потерял его. Навсегда.

И этого хватает, чтобы понять одну маленькую, но чертовски важную деталь про себя и про него.

«Вам нужно отдохнуть, молодой человек», – говорит медсестра, когда он, только что не валясь с ног, выползает из палаты Джерарда. Его рука до сих пор помнит малейшее очертание прохладной и слишком тонкокостной для мужчины ладони. «Это просто обострение язвенной болезни и общее истощение. Мы продержим его около недели, и после лечения и капельниц он будет чувствовать себя намного лучше».

Лучше. Всё будет лучше. Фрэнк знает это, он уверен. Потому что иначе всё вообще лишено смысла.

– Ты можешь себе представить, что мы с Элис подумали, когда увидели татуировку? – наконец, тихо и очень гневно спрашивает Майкл. – Просто на секунду, ты можешь представить, что мы почувствовали?!

Фрэнк устало вздыхает и прикрывает веки. Под ними дуют ветры и вздымают режущий песок. Он вспоминает, как трясущимися руками убирал следы их пребывания в палате неонатологии, как прятал чемоданчик с инструментами и нёс полную ахинею дежурной медсестре, сорвавшейся со своего поста, едва он выволок тело Джерарда в коридор. Он вспоминает это, словно прошли недели, а может, и месяцы. Вспоминает, и поражается себе. Как он вообще смог мыслить здраво? Действовать здраво?

«Ты дикий», – слышится ему знакомый голос. «Упёртый мальчишка», «ненасытный»…

Возможно, Джерард не так уж неправ, обличая его подобными эпитетами? В любом случае, он смог. Он блуждал в темноте подземных ходов, галерей и тупиков до тех пор, пока вдруг не увидел впереди свет. Робкий, свет разрастался и звал, и вот он, обессилевший и заслоняющий слезящиеся глаза, перед узкой лестницей, где наверху – только сияние и обещание лучшего.

– Я не знаю, Майки. Так было нужно. Джерард решил, что так было нужно, а я поддержал его, – он сам не узнаёт свой охрипший и севший голос.

– Кто, блять, вам позволил решать, что нужно моему ребёнку? – парень резко обернулся от окна, впиваясь ядоточивым взглядом в друга. – Ты понимаешь, что мы едва не заявили в полицию о случившемся? Зачем вы вообще сделали это? Зачем новорождённому ребёнку татуировка? О, Господи, – выдохшийся, Майкл проводит по лицу сверху вниз ладонью и снова отворачивается к окну.

Татуировка… Фрэнк помнит её так отчётливо, словно она выжжена за его веками намертво. Ювелирная работа. Самые безопасные чернила, минимальный размер. Миниатюрное созвездие Персея сразу под левой грудью. Потрясающая имитация под настоящие родинки, и лишь одна из них, более крупная – выведена бордовым. Если бы не покраснение вокруг, сопутствующее любой новой татуировке, можно было бы предположить, что это просто скопление естественных родинок. В форме идеального созвездия Персея…

– Я не могу отвечать на вопросы, которые ты должен задать своему брату, – снова устало хрипит Фрэнк.

– Ты должен был остановить его! Ты должен был рассказать мне, что он задумал! – Майкл снова смотрит на друга, и его глаза горят непониманием. И никто не сможет достаточно ясно объяснить этому молодому папаше, почему они поступили так странно с его ребёнком.

– Тебе нужно было отдохнуть, Майки, – Фрэнк чувствует, как он истекает последними силами, словно кровоточит из незатягивающейся раны. – А я должен был поддержать Джерарда. Знаешь, может, ты и не понимаешь, для чего он сделал это. Но сейчас я просто скажу, а ты послушай меня внимательно. Потому что я чувствую, больше не смогу ничего тебе сказать, – парень чуть выше подтягивается в кресле, по которому уже почти сполз, и ловит напряжённый взгляд Майкла. – Твой брат мог бы умереть из-за этой татуировки сегодня ночью. Если бы я не пошёл с ним. Потому что если он что-то задумал, вряд ли найдётся нечто, способное его остановить. А теперь подумай, не слишком ли великая цена для глупости, как ты считаешь? Он спас твою дочку, можешь верить, можешь –нет. Через пару дней врачи скажут, что ей не требуется специальная терапия, а ещё через несколько – выпишут домой вместе с Элис с диагнозом: «Абсолютно здорова». Они будут чесать затылки и ломать головы, перепроверяя показания анализов. Но это им ничего не даст. Ты можешь не верить, Майки, просто подожди. Время покажет и всё расставит на свои места. А сейчас мне нужно поспать, друг, очень нужно поспать…

Фрэнк не понимает, что происходит, но его веки слипаются, и он, выкачанный до последней капли, проваливается в муторный и густой сон.

****

– Фрэнки? – Джерард улыбается одними глазами, потому что губы сухие и слиплись. – Майки?

Он смотрит ещё мутным взглядом на родных людей возле его кровати в палате интенсивной терапии. Он проспал сутки, а ему кажется – целую вечность. Майкл выглядит взволнованным, а Фрэнк сидит рядом и кажется очень измождённым.

– Как Андромеда? – снова разрывает он склеивающиеся губы. – С ней всё в порядке?

– Андромеда? – Майкл переспрашивает и немного хмурится. – Элис хотела назвать нашу дочь Лили.

– Ни в коем случае, – морщится Джерард, словно ему на язык брызнули лимонным соком. – Нельзя называть Андромеду Лили, это ведь и ежу понятно. Я видел её имя, у вас не осталось выбора. А если вы считаете иначе, пусть это будет волей умирающего дядюшки, – и он заходится хриплым кашляющим смехом.

– Ты не умираешь, придурок, – решает вставить, наконец, своё веское слово Фрэнк. Он сам проснулся недавно, и был приятно удивлён – Майкл нашёл для него пустующую палату и уложил на кушетку, позволяя выспаться в нормальной позе.

Они встречаются глазами и словно сливаются в единый, ровный и глубокий поток: мутно-зелёный с буро-коричневым, и в этом долгом и тягучем взгляде так много всего невысказанного, что воздух начинает искрить от переизбытка информации.

Они не замечают, как Майкл, кашлянув на прощание, уходит под смущённое: «Не буду вам мешать, зайду попозже, Джи». Не обращают внимания на резковатые запахи лекарств и химии, на мерное пиликанье электроники. Это всё словно отсекается линией отчуждения и не имеет никакого значения теперь.

Фрэнк видит, как силуэт Джерарда притягательно и красиво переливается малиновым, как по нему тут и там мелькают фиолетовые всполохи. Он видит, как внутри его тела, где-то в районе солнечного сплетения, пульсирует клубок алого пламени: размеренно и спокойно, как бывает у вполне здоровых людей. Он отдаёт себе отчёт, что даже может протянуть ладонь и, проникнув внутрь тела, взять его в руку или погладить. И это так просто и так здорово!

– Ты такой красивый, – тихо говорит Фрэнк, находя прохладную ладонь мужчины сбоку на простыни.

– Забавно слышать это после года знакомства, – криво, словно его губы переламывают пополам, улыбается Джерард..

– Придурок, – Фрэнк не может удержать усмешки. – Я не об этом. Я вижу тебя. Вижу таким, какой ты есть на самом деле.

Парень не понимает, почему Джерард вдруг напрягается, а взгляд его становится серьёзным.

– И что ты видишь? Расскажешь мне?

– Хм, – Фрэнк мнётся, с наслаждением наблюдая трепещущее ожиданием выражение лица. – Твои цвета, они очень красивые. Ты будто окружён малиновым сиянием. Оно такое ясное и чистое. Но это не всё. Словно блики на гребне волны, по малиновому проходят фиолетовые искры. Это… завораживает.

– Продолжай… – Джерард шепчет, почти не раскрывая губ. Он, всегда боявшийся, что его нет вообще. Он, всегда думающий, что на месте его лишь чернота и небытие, вдруг узнаёт, насколько он яркий… У него обрывается дыхание от волнения, но он старается ничем не показать этого. Слишком долго он ждал подобных откровений. Больше пятнадцати лет в неведении, что же он такое вообще.

– А внутри, вот тут, – Фрэнк кладёт ладонь на простынь, которой укрыта грудь мужчины, – жаркий комок алого пламени. Оно ровное и яркое, и такое ощущение, что может обогреть целый город, если солнце вдруг устанет гореть.

– Ты шутишь? – Джерард не верит. Это слишком… прекрасно? Отчего-то глаза щиплет и под веками становится влажно.

– Ни капли, – Фрэнк встаёт со стула, на котором провёл последние десять минут, и пересаживается прямо на край больничной постели. – Ты очень красивый. Если бы тебя не случилось в моей жизни, тебя стоило бы выдумать.

Парень скользит чуткими пальцами по заострённым чертам лица, убирает жуткого вида засаленные алые пряди за уши. Проводит по скулам и, словно раздумывая, по носу, чуть задерживаясь на кончике с едва заметной родинкой. Он приглаживает большим пальцем губы, покрытые сухой корочкой, и снова скользит к уху. Он просто хочет запомнить его таким, как сейчас: робким, зависимым, немного слабым. Не тем мужчиной, в котором больше сарказма и дерзости, чем крови, а потерявшимся юношей, ластящимся к его руке и прикрывающем веки от удовольствия.

Джерард притягивает его к себе за руки, заставляя почти лечь сверху. Они касаются лбами и носами, и совсем чуть-чуть – краешками губ. Это даже сложно назвать поцелуем, но почему-то волна чистого электричества проходит через всё тело Фрэнка.

– Спасибо, Фрэнки, – шепчет мужчина, едва касаясь своими губами его губ. – Побудешь со мной немного?

– Медсестре это не понравится, – кривовато улыбается парень, ловя дыхание Джерарда.

– Плевать. Просто полежи рядом со мной, ты совсем измотан, мой мальчик.

И Фрэнк сдаётся без боя, очень осторожно укладываясь рядом. Он упокаивает свою голову на груди с выпирающими косточками и крепко сжимает прохладные пальцы своей ладонью. Он закрывает глаза и чувствует, как его уносит куда-то далеко по малиновым волнам с фиолетовыми бликами. И понимает, что ему совершенно никуда больше не нужно торопиться. Всё, что он так давно и яростно желал, тут: в его крепко сжатой руке.

________________________________
Catacomb – отсылка к «Картинкам с выставки» Мусоргского, к миниатюрному произведению с тем же названием.

*Отсылка к древнегреческой легенде о встрече Андромеды и Персея, который спас несчастную девушку от морского чудовища. В честь этого события было названо созвездие «Персей».

Дата добавления: 2015-10-11 | Просмотры: 399 | Нарушение авторских прав