АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

О всех созданиях – больших и малых 11 страница

Я опустился на пол у стены, засучил штанину и начал рассматривать свои раны, и тут поперек дальнего конца коридора проследовал Харолд с дымящимся тазом в руках и с полотенцем через плечо. Теперь я понял, почему он так задержался: все это время он кружил по коридорам, возможно попросту заблудившись в собственном доме, но скорее взвешивая, какую команду назвать в качестве победителя.

В Скелдейл-Хаусе мне пришлось вытерпеть немало насмешливых замечаний по адресу моей новой моряцкой походки, но когда Зигфрид в спальне осмотрел мою ногу, улыбка сползла с его лица.

– Еще бы дюйм, черт побери! – Он тихо присвистнул. – Знаете, Джеймс, мы часто шутим, как нас в один прекрасный день обработает разъяренный пес. Ну так вот, мой милый, вы чуть было не испытали это на собственном опыте!

«Будет горячий обед и музыка!»

Я сам удивился тому, как подействовали на меня эти слова. Они пробудили множество чувств – и все приятные. Сознание, что ты чего-то добился, что ты стал своим, что ты одержал победу.

Теперь я знаю, что меня никогда не пригласят стать ректором Королевского ветеринарного колледжа, но вряд ли даже подобное приглашение доставило бы мне больше радости, чем те давние слова о горячем обеде.

Ведь они показывали, как относится ко мне типичный фермер йоркширских холмов. А это было важно. Хотя после года практики меня уже начинали считать надежным ветеринаром, я все время ощущал пропасть, которая неминуемо должна отделять этих обитателей долин и склонов от меня, уроженца большого города. Они внушали мне искреннее уважение, но меня не покидала мысль, что я для них чужой. Я понимал, насколько это неизбежно, но от такого утешения легче мне не становилось – вот почему искреннее выражение дружбы столь меня тронуло. И особенно потому, что оно исходило от Дика Рэдда.

Познакомился я с Диком прошлой зимой на крыльце Скелдейл-Хауса в такое мрачное утро, когда деревенские ветеринары сомневаются, не ошиблись ли они в выборе профессии. Ежась от вездесущего сквозняка, который оледенил в коридоре мои ноги, укрытые только пижамными брюками, я зажег свет и отпер дверь. Передо мной, опираясь на велосипед, стоял щуплый человечек в старой армейской шинели и вязаном шлеме. Позади него в желтой полосе света, падающей из двери, летели косые струи дождя.

– Вы уж извините, что я вас в такой час поднял, мистер, – сказал он. – Фамилия моя Рэдд. Я с фермы «Берчтри» в Коулстоне. У меня молодая корова телится, да только что-то у нее застопорилось. Вы бы не приехали?

Я поглядел на худое лицо, на дождевую воду, стекающую по щекам и капающую с носа.

– Хорошо, я сейчас оденусь и приеду. Но, может, вы оставите велосипед здесь и поедете со мной в машине? До Коулстона ведь четыре мили, а вы и так насквозь промокли.

– А, да ничего! – Лицо осветилось бодрой улыбкой и из-под намокшего шлема на меня блеснула пара веселых голубых глаз. – Не возвращаться же потом за ним. Ну, я поехал. Так что вы не намного меня обгоните.

Он вскочил на велосипед и завертел педали. Жаль, что люди, считающие крестьянскую жизнь приятной и беззаботной, не видели, как его сгорбленная фигура скрылась во мраке за завесой хлещущего дождя. Ни машины, ни телефона, ночь возни с телящейся коровой, восьмимильная поездка под дождем, а с утра вновь ничего, кроме тяжкого труда. Стоило мне подумать о том, какое существование ведет мелкий фермер, и самые мои загруженные дни начинали казаться пустяками.

Наше первое знакомство завершилось тем, что на рассвете я порадовал Дика живой здоровой телочкой и после этого, с удовольствием попивая чай у него на кухне, знакомился с его детьми. Их было семеро, и, к моему удивлению, они оказались отнюдь не такими маленькими, как я предполагал. Старшей было за двадцать, младшему исполнилось десять, а я-то даже не заметил, что Дик уже пожилой человек. В смутном свете на крыльце Скелдейл-Хауса, а потом в коровнике, где горел закопченный керосиновый фонарь, я бы не дал ему больше тридцати – такими быстрыми были его движения, с такой веселой бодростью он держался. Но теперь я заметил, что жесткий ежик его волос подернут сединой, а от глаз к щекам тянется паутина морщинок.

В первые годы брака Рэдды, которые, как все фермеры, мечтали о сыновьях, с возрастающим разочарованием произвели на свет одну за другой пять дочерей.

– Мы уж было решили, что хватит, – как-то признался мне Дик.

Но тем не менее их надежды были вознаграждены, и вслед за девочками наконец родились два здоровых мальчугана. Всякий фермер трудится ради своих сыновей, и теперь у Дика появилась цель в жизни.

Познакомившись с ними поближе, я не переставал дивиться прихотям природы: все пять девушек были как на подбор рослые, крепкие красавицы и оба паренька обещали вымахать в великанов. Я переводил взгляд на их маленьких, худеньких родителей («Ну ни в него, ни в меня, что ты тут скажешь!» – говаривала миссис Рэдд) и недоумевал, откуда взялось такое чудо.

Гадал я и о том, каким образом миссис Рэдд, вооруженная только чеком за молоко от косматых коровенок Дика, умудрялась хотя бы кормить их досыта, а не то что обеспечить им такое физическое совершенство. Кое-какой ответ я получил в тот день, когда осматривал у них телят и был приглашен пообедать чем бог послал. На фермах среди холмов покупное мясо было редкостью, и я уже хорошо знал способы наполнения голодных желудков до появления на столе главного блюда – перед ним подавался ломоть тяжелого мучнистого пудинга или горка клецок на почечном жиру. Однако у миссис Рэдд был свой секрет: в качестве закуски ставилась большая миска рисового пудинга, обильно политого молоком. Я впервые попробовал такое кушанье и заметил, что мои сотрапезники насыщались прямо на глазах. Да и я сам сел за стол, терзаемый волчьим аппетитом, но после риса на все остальное смотрел с сытым равнодушием.

Дик считал нужным по каждому поводу узнавать мнение ветеринара, а потому я стал частым гостем на его ферме. И каждый визит завершался неизменным ритуалом: меня приглашали в дом выпить чаю и вся семья, отложив дела, садилась вокруг и смотрела, как я его пью. В будние дни старшая дочь была на работе, а мальчики в школе, но по воскресеньям церемония проходила с полным блеском: я прихлебывал чай, а все девять Рэддов сидели вокруг в немом восхищении – по-другому просто не скажешь. Любая моя фраза встречалась кивками и улыбками. Конечно, для самолюбия очень приятно, когда целая семья буквально впитывает каждое твое слово, и в то же время я испытывал чувство, похожее на смирение.

Наверное, причина заключалась в натуре Дика. Нет, он отнюдь не был уникален – мелких фермеров вроде него можно найти тысячи и тысячи, – но в нем словно воплотились лучшие качества обитателя йоркширских холмов: неколебимое упорство, практичная жизненная философия, душевная щедрость и гостеприимство. Однако были у него и качества, присущие именно ему: внутренняя честность, о которой свидетельствовал его прямой открытый взгляд, и юмор, дававший о себе знать даже в самые трудные минуты. Дик не был присяжным остряком, но о самых обычных вещах умел говорить забавно. Я просил его подержать корову за нос, и он торжественно отвечал: «Приложу все усилия!» А однажды, когда я пытался приподнять фанерный лист, отгораживавший угол, где стоял теленок, Дик сказал: «Минуточку, сейчас занавес взовьется». Когда он улыбался, его худое острое лицо все озарялось изнутри.

Восседая на кухне и слушая веселый смех членов семьи, подтверждавший, что они полностью разделяют взгляды Дика на жизнь, я поражался, насколько они довольны своей судьбой. Они не знали ни комфорта, ни ленивого досуга, но это их совершенно не беспокоило, и я гордился тем, что они считают меня своим другом.

Всякий раз, уезжая от них, я находил на заднем сиденье какой-нибудь скромный гостинец – пару булочек домашней выпечки, три только что снесенных яйца. Миссис Рэдд, конечно, было нелегко выкроить и такой подарок, но я ни разу не уехал оттуда с пустыми руками.

У Дика было одно честолюбивое желание – улучшить породу своих коров и обзавестись молочным стадом, которое отвечало бы его представлениям о совершенстве. Он понимал, что без капитала добиться своего сможет лишь очень нескоро, но решение его было твердо. Пусть не при его жизни, пусть даже когда его сыновья давно сами станут отцами, но люди будут приезжать издалека на ферму «Берчтри», чтобы полюбоваться ее коровами.

Мне было суждено стать свидетелем самого первого шага на этом пути. Как-то утром Дик остановил меня на шоссе, и по его сдерживаемому волнению я догадался, что произошло нечто чрезвычайно важное. Он повел меня в коровник и молча остановился на пороге. Говорить ему было не нужно: я и так, онемев, смотрел на рогатую аристократку.

Коровы Дика собирались с бору по сосенке на протяжении многих лет и представляли собой довольно-таки пестрое зрелище. Одни попали к нему уже старыми – прежние хозяева, зажиточные фермеры, выбраковывали их за отвислое вымя или за то, что они «доились на три соска». Других Дик вырастил сам – эти были жесткошерстными и тощими. Но примерно на полпути по проходу, резко выделяясь среди своих плебейских соседок, стояла чудеснейшая молочная корова шортгорнской породы.

Теперь, когда Англию черно-белой волной затопил фризский скот, вторгшись даже на родину шортгорнов, в йоркширские холмы, таких коров, как та, которую я созерцал тогда у Дика Рэдда, уже больше не увидишь, но в ней воплотилось все великолепие, вся гордость ее племени. Широкий таз, прекрасные плечи, изящная небольшая голова, аккуратное вымя, выпирающее между задних ног, и замечательная масть – шоколадная с серебряным отливом.

В холмах ее называли «доброй мастью», и всякий раз, когда я содействовал появлению на свет шоколадно-серебристой телочки, фермер обязательно говорил: «А она доброй масти», и такая телочка особенно ценилась. Разумеется, генетики совершенно правы – шоколадно-серебристые коровы давали не больше молока, чем рыжие или белые, но мы их любили, и они были изумительно красивы.

– Откуда она, Дик? – спросил я, не отрывая от нее глаз.

Он ответил с нарочитой небрежностью:

– Ну, я съездил к Уэлдону в Крэнби да и купил ее. Как она вам?

– Загляденье. Призовая корова. Я лучше не видывал.

Уэлдоны были крупнейшими в этих краях поставщиками племенного скота, и я не стал спрашивать, добился ли Дик займа в банке, или на нее ушли сбережения многих лет.

– Ага! Дает по семь галлонов, когда раздоится, а уж жирность – так самая высокая. Двоих моих прежних может заменить, и телята ее тоже будут кое-что стоить. – Он прошел вперед и провел ладонью по идеально ровной упитанной спине: – Имечко у нее в родословной записано – не выговоришь, так хозяйка назвала ее Земляничкой.

Стоя в этом убогом коровнике с булыжным полом, дощатыми перегородками и стенами из дикого камня, я понял, что гляжу не просто на корову, но на прародительницу элитного стада, на залог осуществления мечты Дика Рэдда.

Примерно через месяц он позвонил мне:

– Вы бы заехали поглядеть Земляничку. До сих пор ею нахвалиться нельзя было, в молоке хоть купайся, только вот сегодня утром она что-то поскучнела.

Вид у коровы был здоровый, и, когда я вошел к ней, она даже ела, но я заметил, что глотает она с некоторым напряжением. Температура у нее была нормальная, легкие чистые, но, стоя у ее головы, я уловил еле слышное похрипывание.

– У нее горло не в порядке, Дик, – сказал я. – Возможно, просто легкое воспаление, но не исключено, что там созревает небольшой абсцесс.

Я говорил спокойно, но на душе у меня было скверно. Заглоточный абсцесс, как я знал по своему ограниченному опыту, штука крайне скверная. Добраться до него в глубине глотки невозможно, а если он сильно увеличится, то может затруднить дыхание. Пока мне везло – те, с которыми мне приходилось иметь дело, были либо небольшими и рассасывались, либо прорывались сами.

Я сделал инъекцию пронтозила и повернулся к Дику:

– Вот сюда, позади угла челюсти, ставьте горячие припарки, а потом хорошенько втирайте вот эту мазь. Возможно, он лопнет. Повторяйте три раза в день, не меньше.

Следующие десять дней шло типичное развитие абсцесса. Корова еще не была больна по-настоящему, но ела уже значительно хуже, худела и давала меньше молока. Я чувствовал себя совершенно беспомощным, так как знал, что облегчение может наступить, только если абсцесс прорвется, а от разных инъекций, которые я ей делаю, большого толку не будет. Время шло, эта чертова штука все зрела и зрела, но не лопалась.

Зигфрид как раз тогда уехал на конференцию специалистов по лошадям, которая должна была продлиться неделю. Несколько дней я работал буквально с утра и до утра, и у меня не хватало времени даже подумать про корову Дика, но затем он спозаранку приехал ко мне на своем велосипеде. Вид у него был по обыкновению бодрый, но в глазах пряталась тревога.

– Вы бы съездили поглядеть Земляничку? За последние три дня ей что-то совсем худо стало. Не нравится мне, как она выглядит.

Я тут же сел в машину и был в коровнике, когда Дик не проехал еще и половины пути. Едва взглянув на Земляничку, я остановился как вкопанный, и у меня пересохло во рту. От былой призовой коровы в буквальном смысле слова остались только кожа да кости. Она невероятно исхудала и превратилась в обтянутый шкурой скелет. Ее хриплое дыхание было слышно в самых дальних углах коровника, и при каждом выдохе морда словно подпухала. Такого я еще никогда прежде не видел. Полные ужаса глаза тупо смотрели в стену. Иногда она мучительно кашляла, и изо рта у нее нитками повисала слюна.

Наверное, я простоял так очень долго, потому что очнуться меня заставил угрюмый голос Дика:

– Сущим пугалом стала, почище всех остальных.

У меня похолодело внутри.

– Черт, я никак не ожидал, что она дойдет до такого состояния. Я просто глазам своим не верю.

– Да ведь оно как-то разом произошло. В жизни не видел, чтобы корова так быстро изменилась.

– Абсцесс, несомненно, совсем созрел, – сказал я. – У нее же затруднено дыхание… – Я не договорил: ноги у коровы задрожали и мне показалось, что она вот-вот рухнет на пол. Я кинулся к машине и достал банку с припарками. – Наложим их ей на шею. Может быть, тогда он вскроется.

Когда мы наложили припарку, я поглядел на Дика.

– Думаю, сегодня вечером все кончится. Не может же он не прорваться.

– А нет, так завтра она протянет ноги, – буркнул он. Наверное, вид у меня стал очень жалким, потому что он внезапно улыбнулся своей бодрой улыбкой: – Да не принимайте вы к сердцу! Вы ведь сделали все, что можно.

Только я-то не был так уж в этом уверен. У машины меня ждала миссис Рэдд. Она как раз пекла хлеб на неделю и вложила мне в руку булку. На душе у меня стало совсем скверно.

Сидя вечером в гостиной Скелдейл-Хауса, я предавался грустным размышлениям. Зигфрид еще не вернулся, мне не у кого было спросить совета, и я совершенно не представлял, что буду делать с коровой Дика утром. Когда я лег спать, решение было принято: если облегчение не наступит, придется взять скальпель и добираться до абсцесса снаружи.

Я знал его точное место, но он лежал за толщей мышц, а на пути к нему находились такие жуткие вещи, как сонная артерия и яремная вена. Я пытался забыть про них, но они снились мне всю ночь напролет – огромные пульсирующие трубы, бесценное содержимое которых грозило вот-вот прорваться сквозь тонкие стенки. Я проснулся в шесть, целый час тоскливо созерцал потолок и вдруг почувствовал, что больше не выдержу. Я торопливо оделся и поехал на ферму, даже не умывшись и не побрившись.

Опасливо проскользнув в коровник, я с ужасом увидел, что стойло Землянички пусто. Значит, все. Пала. Ведь уже вчера было видно, что она вряд ли протянет ночь.

Я повернулся, и тут меня с крыльца окликнул Дик:

– Я ее перевел в сарай по ту сторону двора. Думал, там ей удобнее будет.

Я кинулся, через мощеный двор и еще до того, как Дик открыл дверь, сарая, услышал мучительное хриплое дыхание. У Землянички уже не было сил стоять – переход через двор окончательно ее доконал, и теперь она лежала на груди, вытянув голову вперед. Ноздри ее были раздуты, глаза остекленели, щеки вздувались в борьбе за каждый вздох.

Но она была жива! Я почувствовал огромное облегчение, и оно подстегнуло меня, развеяло мои колебания.

– Дик, – сказал я. – Вашу корову необходимо оперировать. Он явно не успеет прорваться. Значит, теперь или никогда. Но я обязан предупредить вас об одном: мне придется вскрывать его из-под челюсти. Я никогда этого раньше не делал и не видел, как это делают, и не слышал, чтобы кто-нибудь когда-нибудь это делал. Если я задену проходящие там крупные кровеносные сосуды, она умрет через минуту.

– Все равно она долго не протянет, – буркнул Дик. – Терять нечего. Давайте.

Оперируя рогатый скот, мы обычно связываем животное, кладем его и даем общий наркоз, но для Землянички ничего этого не требовалось. Она была почти при последнем издыхании. Мне стоило легонько нажать на ее плечо, как она перекатилась на бок и замерла.

Я быстро сделал местную анестезию от уха до угла челюсти и разложил инструменты.

– Оттяните ее голову прямо, Дик, и чуть-чуть сдвиньте назад, – сказал я, опустился коленями на солому, сделал надрез, осторожно рассек длинный тонкий слой ключично-грудинной мышцы и раздвинул волокна корнцангами. Где-то ниже лежала моя цель, и я попытался мысленно нарисовать во всех подробностях анатомическую картину этого участка. Именно там челюстные вены сливаются в большую яремную вену, а глубже лежит еще более опасная ветвящаяся сонная артерия. Если нажать скальпелем прямо за подчелюстной слюнной железой, я попаду примерно куда надо.

Но когда я поднес острое как бритва лезвие к крохотному разрезу, рука вдруг затряслась. Я пытался унять дрожь, но меня словно била лихорадка. Пришлось взглянуть правде в глаза: я боялся резать глубже. Отложив скальпель, я взял корнцанг и ввел его в разрез, легонько и ровно нажимая. Казалось, он погрузился куда-то невероятно глубоко, но тут, не веря своим глазам, я увидел, что по блестящему металлу ползет струйка гноя. Я вошел в абсцесс!

Очень осторожно я раскрыл корнцанг как можно шире, чтобы увеличить дренажное отверстие, и струйка тотчас превратилась в кремовую струю, которая хлынула мне на руку и по шее коровы побежала на солому. Я замер и ждал, пока гной не перестал вытекать, а потом извлек корнцанг.

Дик поглядел на меня через голову коровы и негромко спросил:

– А что дальше, командир?

– Ну, я дал отток гною. Дик. И по всем правилам ей скоро должно стать заметно лучше. Давайте-ка перевернем ее на грудь.

Когда мы устроили корову поудобнее и для опоры положили ей под плечо тючок соломы, я посмотрел на нее с мольбой. Ведь должны же появиться признаки улучшения! Должна же она почувствовать облегчение, раз вышло столько гноя! Но Земляничка выглядела все так же. А дыхание стало, пожалуй, даже еще более затрудненным.

Я бросил грязные инструменты в ведро с горячей водой и антисептической жидкостью и, перемывая их, сказал:

– Я знаю, в чем дело. Стенки абсцесса утолщились и затвердели, потому что прошло столько времени. Надо подождать, пока они спадут.

На следующее утро, торопливо шагая через двор, я испытывал ликующую уверенность. Дик как раз выходил из сарая, и я крикнул ему:

– Ну и какова она сегодня?

Он ответил не сразу, и сердце у меня упало. Я понял, что он ищет слова помягче.

– Да все по-прежнему.

– Не может быть! Должно же наступить улучшение! Дайте-ка я ее погляжу.

Нет, не по-прежнему, а гораздо хуже. Вдобавок ко всем прежним симптомам глаза у нее глубоко запали – верный признак близкой смерти у рогатого скота.

Мы стояли рядом и оба смотрели на эту страшную тень еще недавно столь великолепного животного. И тут вдруг Дик сказал негромко:

– Ну, так как же? Послать за Мэллоком?

Фамилия живодера прозвучала как похоронный звон. Да и правда. Земляничка теперь ничем не отличалась от тех изможденных болезнью или старостью коров, которых он приезжал забирать.

Я неловко переступил с ноги на ногу.

– Не знаю даже, что и сказать, Дик. Я больше ничего сделать не могу. – Я снова поглядел на остекленелые глаза, на пену, пузырящуюся у ноздрей и губ, услышал хрип. – Вы ведь не хотите, чтобы она мучилась. Я тоже не хочу. И все-таки погодите звать Мэллока. Состояние у нее тяжелое, но настоящей боли она не испытывает, и я дал бы ей еще день, но если к утру ей лучше не станет, посылайте… – Я сам не верил тому, что говорил, и всем своим существом чувствовал безнадежность положения. Я повернулся и пошел к машине с таким тягостным ощущением неудачи, какого еще никогда не испытывал. Дик крикнул мне вслед:

– Да вы не принимайте к сердцу, и не такое случается. Спасибо вам за все, чем помогли ей.

Его слова хлестнули меня как кнутом. Если бы он обрушился на меня с бранью, мне было бы легче. Он меня благодарит, а корова лежит там и подыхает – единственная племенная корова, которую ему удалось купить. Для него это подлинная катастрофа, а он утешает меня!

Открыв дверцу машины, я увидел на заднем сиденье кочан капусты. Еще и миссис Рэдд! Я положил локоть на крышу машины и разразился монологом. Этот кочан словно распахнул шлюзы моей злости на себя, и я перечислил бесчувственной капусте все свои промахи и недостатки. Я подчеркнул всю несправедливость случившегося: Рэдды, прекраснейшие люди, которым так нужна была помощь искусного ветеринара, обратились к мистеру Хэрриоту, а он ударил лицом в грязь, да еще как! Я указал, что Рэдды, вместо того чтобы вполне заслуженно выгнать меня взашей, искренне меня поблагодарили и осыпали кочанами капусты.

Говорил я долго, а когда наконец умолк, на душе у меня стало чуть легче. Но только чуть, потому что всю дорогу домой я взвешивал возможности и не обрел ни проблеска надежды. Если стенки абсцесса могли спасть, это уже произошло бы. Нет, надо было послать за живодером – ведь все равно к утру она сдохнет.

Я был так в этом убежден, что на следующий день поехал в «Берчтри» не с утра, а побывав на других фермах, и, когда остановил машину во дворе Рэддов, шел уже третий час, Я знал, что увижу, – обычные мрачные свидетельства того, что ветеринар потерпел поражение: распахнутую дверь пустого сарая и тянущийся от нее широкий след, оставленный тушей, которую Мэллок воротом тащил к своему фургону. Однако двор выглядел обычно, и все же, подходя к двери сарая, откуда не доносилось ни звука, я стиснул зубы. Ну хорошо, живодер пока не приехал, но моя-то пациентка лежит бездыханная. Протянуть еще сутки она никак не могла. Мои пальцы долго не ухватывали щеколду, словно что-то во мне отчаянно этому сопротивлялось. Но я все-таки рывком распахнул дверь.

И увидел Земляничку. Она стояла у кормушки и ела сено. И не просто ела, а выдергивала его сквозь решетку, словно играючи – обычная манера коров, когда они получают от еды удовольствие. Казалось, она просто не успевает вытаскивать большие душистые клоки сена и отправлять их в рот сильным шершавым языком. Я смотрел на нее, и у меня в душе вдруг заиграл орган, да не какой-нибудь консерваторский, а могучий инструмент, сверкающие трубы которого уходят в сумрак под сводами собора. Я вошел в сарай, закрыл за собой дверь и сел на солому в углу. Сколько времени я ждал этой минуты! И намеревался насладиться ею сполна.

Корова превратилась в живой скелет – ее красивая шоколадно-серебристая шкура была вся в буграх и выступах костей. Вымя, прежде такое гордое, болталось между ногами, как смятый мешочек. Она дрожала от слабости, но глаза ее смотрели ясно, ела она с неторопливой жадностью, и я уже не сомневался, что скоро она снова станет прежней.

Кроме нас в сарае никого не было, и время от времени Земляничка поворачивала ко мне голову и внимательно смотрела на меня, ни на секунду не переставая двигать челюстями. Этот взгляд казался дружеским. По правде говоря, я не удивился бы, если бы она мне подмигнула.

Уж не знаю, сколько времени я просидел так, но каждая секунда была радостью. Мне довольно долго пришлось свыкаться с мыслью, что это происходит наяву, а не во сне. Глотала она без всяких усилий, слюна у нее не пенилась, дыхание было ровным и спокойным. Когда я наконец вышел и закрыл за собой дверь, кафедральный орган гремел в полную мощь, и ликующие звуки отражались от сводов собора.

Поправлялась Земляничка не по дням, а по часам. Когда я увидел ее три недели спустя, кости спрятались под мышцами и жиром, шерсть глянцевито блестела и, что самое важное, великолепное вымя было туго наполнено и четыре аккуратных соска гордо торчали по углам.

Я был очень доволен собой, но беспристрастная оценка случившегося показывает одно: с самого начала и до конца я громоздил ошибку на ошибку. Мне следовало бы как можно раньше вскрыть абсцесс скальпелем, добравшись до него через рот. Но тогда я просто не знал, как это сделать. Позднее я вскрывал сотни таких абсцессов, привязывая скальпель к пальцам и вводя руку через зевник. Операция довольно героическая, так как ни коровам, ни быкам это, естественно, не нравилось и у них возникало поползновение плюхаться на пол именно в тот момент, когда моя рука почти по плечо уходила в гортань. Я прямо-таки напрашивался на перелом.

Когда я рассказываю про это современным молодым ветеринарам, они смотрят на меня с недоумением, поскольку такие абсцессы чаще всего имеют туберкулезное происхождение и со времени введения туберкулинизации[14 - Проверка коров на отсутствие у них туберкулеза] наблюдаются редко. Но, полагаю, мои сверстники задумчиво улыбнутся собственным воспоминаниям.

При заглоточной операции выздоровление бывало быстрым и эффектным, и я успел получить свою долю этих маленьких триумфов. Но ни один из них не доставил мне такой радости, как операция, которую я сделал не с той стороны. После выздоровления Землянички прошло несколько недель, я сидел в кухне Рэддов на своем обычном месте, окруженный всей семьей. Только на этот раз я против обыкновения не сыпал перлами мудрости, потому что пытался справиться с яблочным пирогом миссис Рэдд. Я по опыту знал, что они восхитительны, но этот был особый, испеченный «для полдника» во время работы в поле. Я въедался в толстый ломоть, пока у меня не пересохло во рту. Без сомнения, где-то в глубине прятался яблочный слой, но я все еще до него же добрался. Говорить я не рисковал из опасения поперхнуться, а потому наступила неловкая тишина, и мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь ее нарушил. Сделала это миссис Рэдд.

– Мистер Хэрриот, – произнесла она с обычной спокойной деловитостью. – Дик хочет сказать вам одну вещь.

Дик откашлялся и сел прямее. Я вопросительно обернулся к нему. Щеки у меня все еще раздувались от упрямого пирога. Дик выглядел непривычно серьезным, и мне вдруг стало не по себе.

– Я вам вот что хочу сказать, – начал он. – У нас скоро серебряная свадьба, и мы думаем отпраздновать ее как следует. И приглашаем вас.

Я глотнул так судорожно, что чуть не подавился.

– Дик, миссис Рэдд, я вам очень благодарен. С радостью приду… Почту за честь.

Дик с достоинством наклонил голову, сохраняя торжественный вид. Явно это было еще не все.

– Вот и отлично. Думаю, вам понравится, потому что праздновать мы решили по-настоящему. Сняли зал в «Королевской голове» в Карсли.

– Вот это да!

– Мы с хозяйкой все обсудили. – Он расправил худые плечи и гордо откинул голову.

– Будет горячий обед и музыка!

Время шло, голый костяк моих теоретических познаний мало-помалу одевался плотью личного опыта, и тут я осознал, что в ветеринарной практике есть сторона, о которой не пишут в учебниках. Денежная. Деньги всегда воздвигали стену между фермером и ветеринаром. По-моему, многие фермеры глубоко – возможно, даже на уровне подсознания – убеждены, что о своей скотине они знают больше кого бы то ни было и платить посторонним за лечение этой скотины – значит признать свое поражение.

Чаще всего фермеры проглатывают горькую пилюлю и достают чековые книжки, но некоторые – примерно десять процентов – прилагают все усилия, чтобы как-то увильнуть от этой необходимости.

Отношение Зигфрида к должникам было поразительно противоречивым. Порой он приходил в ярость при одном упоминании их фамилий, а иногда проявлял к ним саркастическую снисходительность. Если мы устроим когда-нибудь званый вечер для своих клиентов, говаривал он, то в первую очередь приглашение получат наши должники, так как все они на редкость обаятельные люди.

Впрочем, один из них такого приглашения не получил бы – некий мистер Хорас Дамблби, олдгрувский мясник. Хотя, как завзятый неплательщик, он, несомненно, отвечал важнейшему условию, но слишком уж мало было в нем обаяния!

Торговля в его лавке на главной улице живописной деревни Олдгрув шла бойко и приносила немалую прибыль, однако наибольший доход он получал, обслуживая окрестные деревушки и фермы. Обычно в лавке управлялись его жена и замужняя дочь, а сам мистер Дамблби совершал очередной объезд. Я часто заставал во дворах ферм его голубой фургон: задние дверцы открыты и фермерша терпеливо ждет, пока он нарубит мясо. Его дюжая бесформенная фигура наклонялась над колодой, и, когда он выпрямлялся, я успевал увидеть огромное бульдожье лицо и меланхоличные глаза.

Мистер Дамблби и сам был немножко фермер. Он продавал молоко от шести коров, стоявших в небольшом ладном коровнике позади лавки, а кроме того, откармливал несколько бычков и боровов, которые со временем появлялись у него на витрине в виде колбас, фаршей, вырезок и отбивных. Судя по всему, мистер Дамблби успел нажить круглый капиталец и, по слухам, владел кое-какой недвижимостью в Олдгруве и в окрестностях. Тем не менее Зигфрид редко видел, какого цвета его деньги.

Дата добавления: 2014-12-12 | Просмотры: 723 | Нарушение авторских прав