АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

О чем молчат цифры?

Зачастую социология предстает в глазах и широкой публики, и большой части раз­личных академических сообществ исключительно в качестве науки цифр, графиков и процентов. Кажется, стоит лишь получить надежные количественные данные по той или иной проблеме, например проблеме наркотиков, и все станет ясно: такой-то процент школьников пробовали или употребляют наркотики, такая-то часть населения относится к ним как к преступникам, а такая-то — как к больным. Что тут может быть непонятным? Так, в частности, и среди медиков господствует представление о социологах как о демо­графах, занимающихся, по выражению одного врача, прозвучавшему пару лет назад на конференции по профилактике наркомании, «замерением социальных констант» и сбо­ром количественных показателей наркотизации населения.

Но если вдуматься, становится понятно, что сами цифры не могут сообщить нам ничего или почти ничего, если не поместить их в контекст других цифр и, что еще более важно, не интерпретировать их на основе наших взглядов, ценностей, убеждений, идео­логических приверженностей. Например, результаты исследования петербургских со­циологов Л. Кесельмана и М. Мацкевич (2001), проведенного в 2000 г., показали, что 18% петербуржцев хотя бы раз в жизни пробовали наркотики. Много это или мало? Тем, кто исходит из предпосылки, что количество пробовавших или употребляющих наркотики (часто люди не склонны видеть особой разницы между этими категориями) должно равняться нулю или колебаться около него, как было в бывшем СССР, эти цифры внуша­ют ужас. Для тех же, кто осведомлен, что в развитых западных странах уровень наркоти­зации примерно такой же уже десятки лет, а в некоторых странах, например в США, бывал и побольше (65,5% попробовавших школьников в 1981 г.) и никакой «националь­ной катастрофы» или «разрушения генофонда» там не происходит, эти цифры не выгля­дят столь пугающими (Johnston et al., 1998).

Таким образом, общественная реакция на употребление наркотиков во многом обу­словлена не абсолютными цифрами, показывающими уровень наркотизации населе­ния, а отношением или противоречием между представлениями о существующем и должном, между тем, каковой представляется ситуация, и тем, какой она быть должна. Представления о «нормальном» уровне распространенности наркотиков зависят от кар­тины мира, от того, что немцы называют «Weltanschauung» — мировоззрение.

Была ли в таком случае оправдана паника вокруг наркотиков, возникшая в 1998-2001 гг., рисовавшая апокалиптические прогнозы тотальной наркотизации молодежи и превращения'России в наркотическое гетто, описанная ранее (Мейлахс,2003; Mey»a4hs, 2006)? Существующие данные говорят об обратном.

54 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

В задачу данной публикации не входит подробное описание наркотизации населе­ния России. Целесообразным представляется анализ данных, представленных в Государ^ ственной Думе РФ. Из них явствует, что первичная заболеваемость наркоманией в Рос­сии еще в 2001 г. снизилась на 14% по сравнению с уровнем 2000 г. Снижение заболева­емости продолжалось в 2002 г. (на 58% по сравнению с 2001 г.), а в 2003 г. заболеваемость упала еще на 15,9%. Общий показатель наркотизации подростков в 2003 г. по сравнению с предыдущим годом снизился на43,3%.

По мнению большого числа наблюдателей, ситуация с наркотиками в России стабили­зировалась. Почему же среди немалого числа специалистов, занимающихся этим вопро­сом, по-прежнему сильны алармистские настроения? Почему опять проблему наркома­нии пытаются представить как национальную катастрофу, угрожающую самому суще­ствованию Российского государства? Как видим, объективные цифры, характеризующие российскую наркотическую ситуацию, не могут помочь нам ответить на этот вопрос.

Другая проблема с цифрами, полученными во время социологических опросов, заключается в их валидности, особенно когда это касается изучения столь сенситивных вопросов, как употребление наркотиков, обладающих высокой латентностью. Из-за стиг­матизированное™ потребления наркотиков в обществе респонденты скрывают свои наркотические предпочтения и не дают искренних ответов. Что же касается официаль­ной статистики, то тут дело обстоит еще более печально: медицинская статистика имеет сведения лишь о зарегистрированных случаях обращения в медицинские учреждения, а милицейская — о количестве преступлений, связанных с наркотиками, и числе задер­жанных в связи с этим граждан. О том, сколько людей потребляют наркотики, но не попадают в поле зрение медицинских и правоохранительных органов, остается только гадать. Такое положение дел привело к тому, что в социологическом сообществе актив­но дебатируется вопрос, насколько вообще обосновано применение количественных методов (тем более официальной статистики) в социологии вообще и в социологии де-виантного поведения в частности, В академическом сообществе социологов на Западе (а в последнее время и у нас) все чаще изучаются вопросы не о том, как собрать «хоро­шую» статистику, атом, как она используется, какими группами и в каких целях.

Однако, несмотря на все многообразие методологических трудностей, связанных с получением количественных данных в социологии и официальной статистике, не стоит впадать в тотальный негативизм относительно их применимости и адекватности к про­блеме наркомании. Только надежные количественные социологические данные могут помочь, например, в отслеживании тенденций роста или падения наркотизации населе­ния, без чего оценка любых социальных программ по противостоянию наркотизму ста­новится затруднительной, если не невозможной. Необходима такая оценка и для реше­ния ряда других задач. В то же время получение надежных и достоверных статистических данных по наркотизму представляет собой крайне трудную задачу не только в России, но и в мире вообще. В качестве положительного примера из мировой практики можно привести американскую программу Monitoring The Future Study, в рамках которой дан­ные собираются на основе единой методологии в течение уже многих лет. Это позволяет американским исследователям иметь достаточно адекватную картину наркотизации подрастающего поколения в Америке. В России большое количественное исследование наркотизма на основе репрезентативной выборки методом уличного опроса было вы­полнено Л. Е. Кесельманом и М. Г. Мацкевич. Однако проведено оно было в 2000 г., а спустя шесть лет другого всероссийского, адекватного по качеству исследования так и не было организовано. В то же время необходимость в ежегодном мониторинге нарко­тизации назрела чрезвычайно остро.

Идеологические дебаты вокруг наркотизма на Западе

Тем не менее основная проблема заключается не в сборе адекватных данных по наркотикам, а в их интерпретации и разработке на их основе антинаркотической по­литики.

Прежде всего необходимо понять, какие цели должна преследовать правовая поли­тика в отношении наркотиков. Ответ вроде бы ясен: снижение вреда от употребления наркотиков как обществу, так и индивиду вообще, и от наркомании, в частности. Но разница законодательств в отношении наркотиков порождает разнообразные отрица­тельные последствия. Как взвесить весь спектр вреда от наркотиков, как оценить, что более губительно для общества? Ведь последствия той или иной антинаркотической по­литики всегда следует рассматривать комплексно. Так же и в правовой политике: снижая один параметр, мы увеличиваем другой, и никакая эмпирика, никакие исследования не докажут превосходство первого над вторым, все будет определяться ценностным выбо­ром законодателей, какую бы завуалированную форму он ни приобретал.

Что, если изменение в правовой политике (например, смягчение существующего законодательства) приведет к меньшему числу смертей от наркотиков, но к большему их распространению в обществе? К меньшему количеству преступлений, связанных с нар­котиками, но к росту числа наркозависимых? Это изменение также может помочь одной социальной категории, но повредить другой. Например, увеличение государственного ассигнования на развитие антинаркотических профилактических программ неминуемо повлечет за собой сокращение в том или ином виде программ реабилитации для нарко­зависимых. Если же такого сокращения не будет, это будет означать, что пострадают другие категории «проблемных» граждан.

Хотим ли мы уменьшения распространения наркотиков в любой их форме или толь­ко снижения числа людей, зависимых от тяжелых наркотиков? Или нашей целью должно стать снижение доходов наркомафии и уменьшение размеров нелегального наркорын­ка? Некоторые могут сказать, как это часто происходит сегодня в западных странах, что одной из приоритетных целей антинаркотической политики должно стать снижение рас­пространенности ВИЧ и других вирусных инфекций, ибо этими заболеваниями рискует заразиться (в прямом смысле слова) все остальное население, в том числе и те, кто не имеет ни малейшего отношения к наркотикам.

Так какова цена, которую общество согласно заплатить за уменьшение того или иного негативного последствия наркомании?

Очевидно, что на эти вопросы не могут быть даны ответы, основывающиеся исклю­чительно на эмпирических данных. Нельзя эмпирически доказать, что снижение числа наркозависимых «лучше», чем увеличение количества ВИЧ-инфицированных. Эмпири­чески недоказуемо и то, что жизни наркозависимых «стоят» меньше, чем жизни обыч­ных граждан. Все эти понятия несоизмеримы. За выбором конкретной антинаркотиче­ской политики неизбежно стоит моральный и идеологический выбор, даже если его преподносят под знаменем рационализма и эмпиризма. Ясно одно: осознание дилемм, сопутствующих выбору правовой политики в отношении наркотизма, и понимание диа­лектической связи между различными явлениями, его сопровождающими, помогут если не сделать этот выбор, то, по крайней мере, обрести большую ответственность при при­нятии любого конкретного решения.

5.2. Идеологические дебаты вокруг наркотизма на Западе

В западных странах, в отличие от России, где проблема широкой распространенно­сти употребления наркотиков возникла относительно недавно, достаточно высокие по-

3 Зак.4806

66 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

казатели наркотизации населения фиксируются уже десятки лет. Столько же ведутся и споры вокруг политики, которую должно проводить государство в отношении немеди­цинского употребления наркотиков, а также дискуссии о том. что должно делать обще­ство, чтобы минимизировать отрицательные последствия наркотизма. Когда речь захо­дит о правовой политике в отношении наркотиков, дебатирующие стороны, в сущности, пытаются решить разные проблемы. Представители одной стороны, назовем их для про­стоты «консерваторами», стремятся посредством законодательства снизить или, как ми­нимум, приостановить рост потребления любых наркотиков в немедицинских целях во­обще, т. е. наркотизма. Другая сторона — «либералы» — видят в законодательнах мерах принципиально другую цель: снижение числа людей, имеющих зависимость от наркоти­ков и негативных последствий, с ней связанных. Сторонники предельно жесткой линии в отношении употребления наркотиков (на Западе к ним, прежде всего, относятся партии правой ориентации и религиозные фундаменталисты) считают, что наркотизм плох сам по себе, поскольку он разрушает моральный порядок, на котором зиждется общество. Употребление наркотиков, прежде всего, «аморально». Отсюда — нулевая толерантность правых и фундаменталистов к употреблению в немедицинских целях каких бы то ни было наркотиков в любой форме. При этом наказание, которое получает человек за употребление или продажу наркотиков, далеко не всегда соответствует степени вреда, наносимого себе (употребление этих наркотиков) или другому (их продажа).

Американский социолог Э. Гуд (1972) иллюстрирует этот тезис правовой ситуацией, сложившейся в штате Род-Айленд. Там продажа марихуаны несовершеннолетним кара­лась (на момент проведения исследования) сроком от 30 лет тюрьмы (минимальная ответственность) до пожизненного заключения (максимальное наказание). Это более суровая кара, чем наказание за изнасилование, убийство второй степени (непреднаме­ренное убийство) и вооруженное ограбление. «Теперь, — говорит Гуд, — если мы признаем, что продажа 20-летнему студенту колледжа (в Америке во многих штатах воз­растом наступления совершеннолетия считается 21 год) пары сигарет с марихуаной наносит этому студенту ущерб больший, чем непреднамеренное убийство, у нас есть все основания утверждать, что наказание за совершенное преступление вполне соответ­ствует нанесенному вреду». Такое умозаключение исследователь, естественно, отбра­сывает, как противоречащее элементарному здравому смыслу.

Сторонники либеральной политики, как правило, не считают употребление наркоти­ков греховным самим по себе и делают акцент на отрицательных последствиях наркоти­зации, которые, по их мнению, во-первых, далеко не всегда ее сопровождают и, во-вто­рых, зависят от вида принимаемых наркотиков и паттерна их употребления. Исходя из этого вполне логичными кажутся призывы либеральных реформаторов законода­тельно разграничить различные виды психоактивных веществ, юридически институци­онализировать существующее в массовом сознании деление наркотиков на легкие и тяжелые.

Есть несколько моделей правоохранительной политики в отношении наркотиков, при­нятых или предлагаемых различными экспертами в этой области и связанных с идеоло­гией. Самой популярной моделью является политика тотального прогибиционигма, т. е. полного запрета на употребление в немедицинских целях любых наркотиков. Эта поли­тика в той или иной форме преобладает сегодня в большинстве стран, включая Россию и США. В Западной Европе наиболее четко такая политика реализована в Швеции.

В либеральных кругах бытует мнение, что в «войне с наркотиками», как они имену­ют комплекс мер репрессивного характера, направленный на борьбу и с наркоторговца­ми, и с потребителями, победить нельзя.

Идеологические дебаты вокруг наркотизма на Западе

Это не так. Войну с наркотиками выиграть можно. Это произошло в Китае после прихода к власти коммунистов в 1949 г. Новое правительство тогда столкнулось с милли­онами людей, зависящих от опиума. Очевидно, что такое громадное количество граждан, живущих в наркотической реальности, представляло огромную проблему для режима, стремившегося установить тотальный контроль над всеми областями жизни каждого из своих подданных (тоталитарным режимом). По мнению большинства наблюдателей, в течение десяти лет с повальной наркоманией в Китае было покончено. Основными ору­диями в этой борьбе были публичные казни подозреваемых в наркоторговле и массовая «ресоциализация» потребителей наркотиков в трудовых лагерях, являвшихся, по сути, концентрационными (Goode, 1997).

Здесь мы возвращаемся к поднятому ранее вопросу о «цене победы». Согласно ли наше общество заплатить такую цену за ликвидацию наркотизма и наркозависимости? Не будет ли эта победа пирровой? Ясно, что ответ на этот вопрос лежит вне области прикладных эмпирических исследований и целиком зависит от идеологии.

Главной своей задачей приверженцы прогибиционистской позиции видят борьбу с наркотизмом вообще. При этом их аргументы можно разделить на два типа, причем неискушенные наблюдатели часто не отделяют или не отличают один от другого. Пер­вый тип аргументов основывается на логике абсолютного уменьшения или на убежде­нии в том, что наркотизм можно победить, т. е. радикально снизить или искоренить вообще, стоит только применить необходимый комплекс репрессивных мер в отноше­нии торговцев наркотиками и их клиентов. Те же, кто придерживается логики относи­тельного сдерживания, считают, что наркотизм победить в принципе нельзя, более того, при определенных обстоятельствах невозможно даже заметно снизить число нар­копотребителей, однако в случае либерализации существующего законодательства чис­ло актуальных потребителей наркотиков превысит все мыслимые пределы.

В основе прогибиционистской антинаркотической политики лежит коллективистская идеология (даже если в странах, где она проводится, преобладает индивидуализм в дру­гих жизненных сферах), ставящая интересы коллектива (так, как их понимают адепты такой политики) выше прав личности.

Переходя к более либеральным моделям правового регулирования наркотизма, необходимо сразу отметить одно обстоятельство. Не существует единого подхода, кото­рый в широких общественных кругах и не только получил название «легализация нарко­тиков». Сторонники различных вариантов либерализации политики в отношении нарко­тиков разнятся между собой столь сильно, что, по справедливому выражению Э. Надел-мана, одного из апологетов политики снижения вреда (Harm Reduction), умеренные «легализаторы» и «прогрессивные» прогибиционисты имеют гораздо больше общего между собой, чем первые — с радикальными и экстремистски настроенными любите­лями немедленно легализовывать все и вся, а последние — с «ястребами-прогибициони­стами», видящими в репрессивных мерах главное, а иногда и единственное оружие в противостоянии наркотизму (Nadelmann, 1992).

Поэтому понятие «легализация наркотиков» вне конкретных деталей и способа реа­лизации этой политики является лишенным смысла мифическим продуктом массового сознания. Когда речь заходит о конкретных способах легализации наркотиков, прежде всего необходимо поставить следующие вопросы: какие наркотики могут быть легали­зованы? при каких условиях и как эти наркотики могут распространяться? в каких коли­чествах? только ли в специально лицензированных клиниках или где угодно? только ли наркозависимым или всем желающим? по какой цене? Без ответа на эти и другие вопро­сы термин «легализация» теряет всякий смысл.

68 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

Если попытаться охарактеризовать основное отличие либеральных программ в от­ношении наркотиков от программ, в основе которых лежит установка на репрессивные меры, то оно сводится к следующему. В то время как сторонники запретительных мер перекладывают всю вину за отрицательные последствия наркотизма исключительно на сам наркотизм, то те, кто придерживается либеральных взглядов, возлагают немалую долю ответственности за сложившуюся, крайне неблагополучную ситуацию с наркоти­ками на законы, регулирующие наркотизм. При этом степень возлагаемой ответствен­ности также колеблется в зависимости от идеологических взглядов, которых придержива­ются сторонники предлагаемых реформ.

Антипод политики тотального прогибиционизма — модель полной декриминализа­ции любых наркотиков, вне зависимости от реальной степени вреда, наносимого ими индивиду и обществу. Такая политика является в настоящее время г ипотетической и вряд ли имеет шансы быть принятой на вооружение в любом из современных обществ в ближайшем будущем. Ее сторонники, самые известные из которых — Т. Заз и М. Фрид­ман, верят в то, что свободный рынок должен быть единственным механизмом, регули­рующим оборот наркотиков в обществе. Любые наркотики, как следует из этой концеп­ции, могут продаваться где угодно, кому угодно и в неограниченных количествах, напо­добие томатного сока (несовершеннолетние, по некоторым версиям этого подхода, являются единственным исключением) (Szasz, 1992). Если же люди убедятся, что нарко­тики — это яд, то тогда, считают сторонники свободного и неограниченного рынка, продавцы наркотиков попросту потеряют своих клиентов.

Возвращаясь к проблеме ценностного выбора при принятии решения в пользу определенной модели правового регулирования наркотизма, можно сказать, что адепты этой политики осуществляют выбор в пользу полной и ничем не ограниченной свободы индивида. Ради нее они готовы пойти на самые решительные шаги, какими бы опасны­ми и непредсказуемыми последствиями они ни грозили. При этом вдохновленные идео­логией экономического либерализма XVIII в. (laissez faire), сторонники этой модели воз­лагают всю вину за сегодняшнюю ситуацию с наркотиками на государство, своими «дра­коновскими законами» толкающее свободных, имеющих право на выбор образа жизни граждан на путь преступления (Friedman, Szasz, 1992).

Более мягким вариантом либеральной политики в отношении наркотиков является их частичная декриминализация, которую иногда неправильно называют легализацией легких наркотиков. Эта политика реализуется в девяти штатах США, где хранение неболь­ших количеств марихуаны не карается законом. Фактически реализуется она и в Израи­ле, где на нарушителя налагается небольшой денежный штраф без открытия уголовного дела, а также в некоторых европейских странах и Австралии. В наиболее полной мере такая политика имеет место во всем известной Голландии, где полностью декриминали-зованы марихуана и псилоцибиновые грибы. Там же de facto декриминализовано и хранение небольших количеств тяжелых наркотиков, таких как героин и кокаин, и поли­ция при задержании просто отбирает их (а иногда и нет) у попавшегося потребителя. В то же время продажа даже небольшого количества таких наркотиков преследуется по зако­ну. То же самое касается и хранения количества тяжелых наркотиков, превышающего законодательно определенный максимум. Такая политика пытается распределить отри­цательные последствия, связанные с наркотизмом, между самим наркотизмом и закона­ми, его регулирующими. Идеологию, лежащую в основе данного подхода, можно на­звать умеренным индивидуализмом.

Модель поддержки и рецептурная модель заключаются в том, чтобы поддерживать людей, уже попавших в зависимость от наркотиков, на их более мягких субститутах, а по

Идеологические дебаты вокруг наркотизма на Западе

некоторым версиям этой модели — на тех же самых наркотиках. Наиболее распростра­ненный вариант известен как метадоновая поддержка (methadone maintenance). Она при­нята во многих штатах США, большинстве стран Европы, Австралии и Океании и в дру­гих странах. Метадоновая поддержка не ставит своей главной целью избавление участни­ка метадоновой программы от наркотической зависимости, она лишь пытается упорядочить его аддиктивный поиск, т. е. снабжать его дешевым наркотиком и тем са­мым лишить необходимости искать средства на наркотики преступным путем. Кроме того, по жестким версиям этого подхода, поступив в метадоновую программу, ее участ­ник лишен возможности принимать другие наркотики и, таким образом, исключен из общего нелегального наркорынка. В случае повторного нарушения режима метадоно­вой поддержки участник исключается из проекта. В метадоновых клиниках, как правило, оказывается психологическая и социальная помощь, действуют программы по трудоус­тройству наркозависимых. Очевидно, что метадоновые программы не способны в зна­чительной степени решить проблемы наркозависимых хотя бы в силу того, что подавля­ющее их большинство не хочет в них участвовать. В некоторых странах, например в Голландии, Швейцарии, а также в Англии (Ливерпуль), проходят эксперименты по геро­иновой поддержке, когда наркозависимым назначают то самое вещество, от которого они зависят. Но результаты этих экспериментов пока не ясны.

Существуют (пока в теории) проекты того, чтобы выписывать людям, зависимым от наркотиков, рецепты на них для получения лекарств в аптеках, но до сих пор такие проек­ты не имели сколько-нибудь заметных шансов быть принятыми. Из сказанного ясно, что главной целью программ поддержки в разных ее формах, а также рецептурной модели является не снижение наркотизма или наркомании, а уменьшение преступности вокруг наркотиков и ослабление некоторых других негативных последствий их употребления (например, числа ВИЧ-инфицированных).

К другому варианту политики в отношении наркотиков относится модель снижения вреда. Она реализовывается с разной степенью успешности в Голландии, Швейцарии, Англии, Австралии и ряде других стран. По сути эта политика довольно эклектична и дифференциальна, она предполагает принятие на вооружение всего лучшего (по мне­нию ее апологетов), что существует в других подходах к наркотикам, и также включает в себя разграничения по отношению к различным психоактивным веществам. Согласно этой модели, разные наркотики требуют неодинакового к себе отношения, и морально­го, и юридического: необходимо законодательно разграничить легкие и тяжелые нарко­тики. Кроме того, считают сторонники этой политики, нужно полностью снять уголов­ную ответственность с потребителей наркотиков, а также провести четкую юридиче­скую черту между мелкими дилерами и крупными поставщиками, а именно уменьшить наказание за розничную торговлю наркотиками и увеличить его за торговлю крупными партиями.

Враг— не наркотики, убеждены сторонники подхода снижения вреда, врагами явля­ются отрицательные последствия наркотиков. Все, что может помочь хоть как-то осла­бить эти последствия, необходимо принять на вооружение. Иными словами, «все сред­ства хороши, если они хоть в чем-нибудь продвигают нас к цели», — считают адепты этого подхода. Если же последствия какого-либо подхода вредят больше, чем приносят пользы, от него необходимо немедленно отказаться, для этого не должно быть никаких идеологических или моральных преград.

Модель снижения вреда предполагает реализацию следующих мер: бесплатная раз­дача или обмен шприцов (сторонники этой модели считают СПИД гораздо более серьез­ной опасностью, чем наркомания); организация программ метадоновой поддержки;

70 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

открытие «комнат безопасных инъекций» с медицинским персоналом для того, чтобы не допустить скопления наркозависимых в общественных местах и предотвратить пере­дозировки наркотиков; развертывание передвижных лабораторий на молодежных дис­котеках, где можно проверить качество и силу таблеток МДМА («экстази»); декримина­лизация (но не легализация) хранения и розничной продажи легких наркотиков; декри­минализация хранения (но не продажи) малых количеств тяжелых наркотиков и другие меры (Nadelmann, 1992).

Вышеперечисленные подходы к регулированию немедицинского употребления нар­котиков не являются взаимоисключающими. Так, в США, где антинаркотическая полити­ка — одна из самых жестких среди западных стран, достаточно активно внедряются про­граммы снижения вреда (хоть и в недостаточных, по мнению сторонников этой полити­ки, объемах), существуют и метадоновые программы (опять-таки, в масштабах, не удовлетворяющих тех, кто ратует за более широкое их внедрение); даже в Швеции, на которую так любят равняться сторонники жесткого подхода к наркотикам, есть высоко­пороговые, т. е. труднодоступные, метадоновые программы. В то же время в либераль­ной Голландии две трети бюджета, предназначенного для противостояния наркотизму, идет силовым ведомствам на борьбу с наркотиками и на расследования преступлений против собственности, совершенных наркозависимыми. Кроме того, в западных стра­нах, в особенности в США, немалая роль в определении государственной антинаркоти­ческой политики отводится рыночным механизмам. К примеру, если в России дебаты вокруг метадоновых программ в основном сводятся к вопросу, нужно их разрешать или нет, то в Америке одним из главных спорных моментов в полемике о таких программах стал вопрос их государственного финансирования. Это же справедливо и в отношении других мер снижения вреда. Так, в США, несмотря на то что программы по обмену шприцев абсолютно легальны, запрещено их финансирование из федерального бюдже­та. Там же постоянно идут дебаты о том, должна ли наркомания входить в перечень болезней, покрываемых основным страховым полисом.

Несмотря на то что сторонники политики снижения вреда именуют ее самой праг­матичной из всех возможных и свободной от идеологии, она также не дает ответа на вопрос, поставленный в начале этой главы, а именно: как соизмерять негативные послед­ствия различного рода? Что, если некоторые меры такой политики приведут к снижению количества смертей от передозировок, но к увеличению количества наркозависимых (что, как утверждают противники этого подхода, может быть результатом принятия таких законов)? Или в результате такой политики уменьшится преступность, но возрастет нар-котизм? Такая политика, как и всякая другая, не способна дать ответы на эти вопросы исключительно эмпирическим путем. Поэтому утверждение многих ее сторонников, что эта модель свободна от идеологии, является мифом; она не менее пронизана идеоло­гией, чем самый жесткий прогибиционизм.

В то же время нужно подчеркнуть, что эмпирические исследования наркотизма необходимы для оценки различных рисков, связанных с принятием решений, касающих­ся антинаркотической политики. Эмпирические выводы не позволят вынести вопросы, связанные с немедицинским употреблением наркотиков, на уровень исключительно тех­нической проблемы, и базовые решения в антинаркотической политике будут основы­ваться на ценностном и идеологическом выборе общества (или представляющих его законодателей). Но эмпирические исследования в состоянии прояснить многое, в том числе и развеять множество мифов, окутывающих проблему наркотиков. Среди таковых утверждение, что программы по обмену шприцев несут в себе «неправильный мес-седж», легитимизируют потребление наркотиков и способствуют вовлечению в нарко-

Идеологические дебаты вокруг наркотизма на Западе

манию новых потребителей, выдвигаемое прогибиционистами и у нас. и на Западе. Оно никоим образом не подтверждается эмпирически. Там, где такие программы были вве­дены, никакого всплеска наркомании не последовало. Крайне сомнительным выглядит и тезис о том, что легкие наркотики непременно ведут к переходу на тяжелые; эмпириче­ский анализ, опровергающий это широко распространенное заблуждение, был осуще­ствлен вышеупомянутым Э. Гудом (1972). В среде российских наркологов оно встреча­ется особенно часто. В доказательство приводится факт, что практически все потребите­ли тяжелых наркотиков начинали с легких. Это действительно так. Но ведь речь идет лишь о тех потребителях легких наркотиков, которые перешли на тяжелые и вследствие развив­шейся наркомании попали в поле зрения медицинских органов. Те же. кто употреблял легкие наркотики, но не перешел на тяжелые, к наркологам не обращаются ввиду отсут­ствия такой надобности. Поэтому нашим медикам о них ничего не известно. Для того чтобы действительно доказать тезис о «конвейерной ленте» перехода с марихуаны на героин, нужно рассмотреть всех потребителей первой и сравнить, сколько из всех тех, кто пробовал или употреблял марихуану, переходят на тяжелые наркотики, а сколь­ко — нет.

Говоря социологическим языком, выводы российских наркологов основаны на ско­шенной и предвзятой выборке. Это все равно что прийти в железнодорожный травм-пункт, где лежат пострадавшие от происшествий на железной дороге, и рассуждать о том, как опасно переходить рельсы, обосновывая это тем, что все, кто в нем находится, попали туда именно таким образом. Но ведь со многими из пересекших рельсы ничего не произошло! Конечно, это не довод в пользу безопасности легких наркотиков. Это лишь иллюстрация той ущербной логики, которая зачастую распространена в среде рос­сийских наркологов. Легализация легких наркотиков не обязательно приводит к большо­му их употреблению: в Голландии в 1970-х гг. до легализации легких наркотиков их у; ю-требляли больше, чем в 1980-х гг., когда эти наркотики стали продаваться легально (van de Wijngaart, 1990). Это можно объяснить тем, что 1970-е гг. подошли к концу и эпоха хиппи с ее культом марихуаны завершилась. В 1980-е гг. пришли совершенно другие ценности: стало модно быть «богатым и здоровым», а наркотики, в том числе и легкие, никак в такую моду не укладывались. Именно наступлением эры «яппи» с ее фетишизацией денег и материального успеха, а также с возвращением к консервативным «семейным ценностям» большинство наблюдателей связывают резкое снижение потребления нар­котиков в Америке в тот период. Абсурдным выглядит утверждение некоторых россий­ских наркологов (например, Надеждина, 2002), что более эффективное лечение наркома­нии будет способствовать вовлечению новых потребителей наркотиков: раз, мол, выле­читься от наркомании можно и сделать это нетрудно, то все подряд начнут употреблять наркотики. Точно так же на Западе консерваторы аргументируют сокращение помощи наркозависимым, ибо сегодняшний ее размер дает им возможность вести более или менее сносное существование и тем самым показывает, что участь наркозависимого не столь ужасна. Не думаю, что это так. Вряд ли люди согласны влачить жалкое существова­ние наркомана (хоть и под присмотром врачей и социальных служб), и лишь физическая смерть от наркотиков или страх уголовного преследования способны их отпугнуть. Ни­кто не стремится, например, стать бомжем... Для выяснения такого рода вопросов как раз и требуется проведение масштабных эмпирических исследований.

Пессимизм вызывает скорее другое обстоятельство. А именно насколько такие ис­следования востребованы? Учитываются ли они законодателями и как используются? Не происходит ли манипулирования результатами научных изысканий для «рациональ­ного» обоснования своей идеологизированной точки зрения, когда совершается их се-

72 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

лективный отбор и все данные, эмпирически подтверждающие ее, принимаются безого­ворочно, а находящиеся в противоречии отбрасываются без рассмотрения? К сожале­нию, как правило, именно так и обстоит дело. Например, чиновники ФСКН предпочита­ют приводить данные исключительно за последние десять лет, свидетельствующие о дра­матическом росте наркомании в России. Спрашивается, почему не за три года? А если бы за три, получилось бы примерно следующее: «Россия подошла к порогу националь­ной катастрофы. Заболеваемость наркоманией у подростков снизилась на 43%. Героин выходит у молодежи из моды. Необходимы срочные и решительные меры для спасения молодого поколения России». Выглядит абсурдно, поэтому не очень убедительно.

Американский социологи. Мекэник(1975) писал, что, «хотя и возможно найти та­кие примеры, когда люди, облеченные официальной ответственностью, оправдывали ту или иную политику с помощью отсылки к данным исследований, существует крайне мало доказательств того, что начало этой политики было положено на основе этих дан­ных». А социолог!!. Росс (1987) приходит к еще более горькому и пессимистическому выводу, когда рассматривает влияние своих исследований о вождении в состоянии алко­гольного опьянения и методах борьбы с ним, которым он посвятил десятки лет своей жизни. Трудно удержаться, чтобы не привести эту цитату. «Возможно, самый главный урок, который я извлек, заключался в том, что роль исследований состоит не в том, чтобы служить руководством для политиков при принятии решений и взвешивании воз­можных альтернатив. Скорее результаты исследования служат простой рационализаци­ей для позиции, которую политик уже занял на основе предыдущих убеждений, не име­ющих к науке никакого отношения».

Именно идеология и политика определяют основные пути решения проблемы нар­котиков, а эмпирические данные, как правило, служат лишь инструментом их оправда­ния и придания легитимности.

5.3. Сравнительный анализ российского и западного дискурсов о наркотиках: сходства и различия

Если рассмотреть современную ситуацию с наркотиками в России, нельзя не заме­тить весьма значительное сходство ее с западной, что проявляется и в уровне наркотиза­ции населения, и в плоскости идеологического противостояния между либералами и консерваторами. Параллелизм аргументов, выдвигаемых различными сторонами на идеологических дебатах о наркотиках, делает понятным нежелание известного француз­ского философа М. Фуко делить современную дискурсивную формацию (структуру знания, задающую общие представления о мире) на «западную» и «советскую». Дей­ствительно, несмотря на многочисленные идеологические различия между развитыми западными странами и Советским Союзом в подходах к экономике, правам человека и т. п., доминирующие представления о норме и патологии, здоровье и болезни, легитим­ном и нелегитимном удовольствии и множестве других оппозиций, характеризующих дискурсивную формацию, были достаточно близкими. Именно в едином дискурсивном основании западных стран и России надлежит искать причины схожести логики, лежа­щей в основе аргументации как консерваторов, так и либералов, выдвигаемой ими в пользу тех или иных мер антинаркотической политики.

С одной стороны, это связано с тем, что и Россия, и Запад в течение долгого времени развивались в русле единой иудеохристианской цивилизации с близкими представлени­ями о праведности, грехе, искушении плотскими соблазнами и т. п. С другой стороны — с тем, что последние триста лет в Европе происходили процессы модернизации, в ходе

Сравнительный анализ российского и западного дискурсов о наркотиках

которой научные представления о норме и патологии, здоровье и болезни к моменту возникновения проблемы наркотиков уже прочно укоренились как в России, так и на Западе.

Если сравнить проповеди фундаменталистских американских проповедников о нар­котиках и рассуждения о наркомании представителей ультраконсервативного крыла Рус­ской Православной Церкви, нельзя не поразиться схожести метафор и образов, в них присутствующих. Вот, к примеру, высказывание американского евангелиста Д. Роббин-са: «Замыслы Сатаны лежат в основе разрушительной природы наркотиков. Они — его инструменты, которыми он достигает своих нечистых целей, одурманивая людей нарко­тиками. Понимание связей наркотиков с Сатаной должно убедить христиан, что употреб­ление наркотиков несовместимо с христианским стилем жизни» (Robbins, 1990). А это цитата из статьи Митрополита Бишкекского и Среднеазиатского Владимира: «Верую­щий человек с помощью воздержания, молитвы и Таинств Церкви бдительно охраняет свой внутренний мир от заражения нечистыми страстями, от проникновения злых ду­хов. Тот, кто решил "попробовать" наркотик, поступает прямо противоположным обра­зом: посредством дурманящего зелья, словно отмычкой, он отпирает и распахивает на­стежь свою душу, — как бы приглашая злобных демонов: пожалуйста, входите! И в душу несчастного входят и воцаряются в ней эти страшные "господа"».

Представления христиан различных деноминаций о грехе, разврате и нелегитимном удовольствии уже давно сформированы и теперь транслируются совершенно независи­мо через религиозные институты, разделенные не только колоссальным расстоянием, но и накалом взаимной ненависти. Представления христианских фундаменталистов о гомосексуальности, СПИДе, порнографии и ряде других «аморальных» феноменах прак­тически тождественны в различных деноминациях, что свидетельствует о единой основе консервативного христианского дискурса.

Однако может возникнуть вопрос: неужели в нынешней России, подвергавшейся насильной секуляризации коммунистическим режимом в течение семидесяти лет, так сильны христианские представления о пороке, добре и зле? Ведь христианский дискурс о наркомании (в отличие от Запада) стал заметен на российской публичной арене срав­нительно недавно, а подавляющая часть российского населения не является ортодок­сальными верующими. В то же время опросы общественного мнения говорят о том, что огромная часть россиян занимает моралистическую позицию по наркотикам, схожую со взглядами религиозных моралистов. К тому же и в начале перестройки, когда роль церковных институтов была чрезвычайно невелика, советские граждане проявляли край­нюю интолерантность по отношению к различного рода девиантам, будь то гомосексу-алы, проститутки или потребители наркотиков. Откуда же тогда такое сходство с западны­ми моралистами? Иными словами, почему советские представления о морали и нрав­ственности столь схожи с теми, что существуют у ортодоксальных верующих как у нас. так и за рубежом?

Ответ заключается в том, что Советская власть после краткого периода либерализа­ции отношения к различного рода девиациям, включая наркотизм, продолжавшегося в течение 1920-х гг., стала приобретать все более и более тоталитарный характер. Это выра­зилось, в частности, в укреплении моральных границ, отделяющих «настоящих совет­ских людей» от различного рода «антисоциальных элементов». При этом сами катего­рии девиации были заимствованы из старой дореволюционной России, но их интерпре­тация оказалась лишена религиозного содержания: девианты (проститутки, гомосексуалы. потребители наркотиков) рассматривались более не как нарушители традиционного морального уклада, сформировавшегося под влиянием христианства, но как лица, под-

74 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

рывающие нормы советской морали. Таким образом, произошла секуляризация деви-антности, когда религиозное ценностное содержание было подменено светским комму­нистическим, при этом сами категории девиации остались в основном теми же, какими были до большевистского переворота. «Грешники» и «заблудшие» старой дореволюци­онной России стали «аморальными типами», «извращенцами» России советской. Такая преемственность в наполнении категорий девиантности как раз и может объяснить по­разительное сходство в воззрениях на девиантность (и наркотизм) западных религ иозных моралистов, религиозных ортодоксов современной России и «простых советских людей».

Другая причина параллелизма аргументов в дискуссиях о наркотиках в России и на Западе — в единстве научного мировоззрения, и у нас и на Западе развивавшегося по общим канонам, основанным на рационализме и эмпиризме. Этот факт достаточно очевиден и не требует иллюстраций. В основании идеологии прогибиционизма и в рос­сийском, и в западном вариантах лежат не только моралистические представления о пороке и добродетели. В не меньшей степени такая идеология основывается на пред­ставлениях (идущих со времен Просвещения), что каждый полноценный член общества должен быть «нормальным» индивидом со здоровым, рациональным разумом. Нарко­мания (как и любое другое психическое заболевание) в этом светском варианте прогиби­ционизма служит препятствием для осуществления индивидом рационального выбора. И долг специалистов, обладающих необходимыми знаниями, заключается в том, чтобы вылечить больного и заставить его быть рациональным.

В психиатрии базовые понятия советских медиков и их западных коллег были практи­чески тождественны до 1950-х гг., после чего на Западе под давлением общественного мнения произошла заметная гуманизация в этой области. У нас же, в условиях тотали­тарного государства, психиатрия до начала перестройки (а в значительной степени и после нее) сохранила первозданный вид с жесткими практиками исключения и деления населения на «нормальных» и «больных», требующих неусыпного контроля за послед­ними даже без их согласия. Как отмечал В. Д. Менделевич (2004): «Отечественные нарко­логи, диктовавшие властям предержащим, что полезно обществу, а что вредно, не изжи­ли патерналистского мышления и советских репрессивных традиций по отношению к больным алкоголизмом и наркоманией. Именно поэтому вновь был поднят вопрос об ЛТП, принудительном лечении и недобровольном освидетельствовании. В новых усло­виях была даже придумана новая модель — признать наркоманию психической болез­нью психотического уровня с вытекающими из этого факта последствиями в виде воз­можности недобровольной госпитализации». Вот почему, когда читаешь многие совре­менные российские работы по наркологии, поражаешься их сходству со «старыми» западными исследованиями: и в тех и в других царит патернализм и пренебрежение правами больного. В то же время нельзя не отметить появление либерального крыла российских наркологов, которые принципами своей деятельности не отличаются от за­падных коллег.

Можно констатировать, что современная позиция российских консерваторов в об­ласти наркополитики, с одной стороны, основана на жестком морализме, идущем с со­ветских времен, а с другой — на традициях советской психиатрии, когда та выступала в качестве агента социального контроля, насильственно «вразумляющего» больного ин­дивида.

До сих пор в этой главе обсуждались общие тенденции в позиции по наркотикам российских и западных консерваторов; в то же время аргументы либералов в области антинаркотической политики и у нас, и на Западе не менее схожи между собой. На

Сравнительный анализ российского и западного дискурсов о наркотиках 75

Западе толерантный подход к употреблению наркотиков идет от традиции либерализма в отношениях между государством и индивидом, отдающей приоритет правам человека и свободе выбора (если это не связано с причинением вреда другим индивидам), в том числе и в предпочтении жизненного стиля, который может оказаться деструктивным для самого индивида. Классическим сочинением, «манифестом либерализма» является трак­тат социального мыслителя Дж. С. Милля «О свободе», содержащий, в частности, следу­ющий пассаж: «Единственным принципом, на основании которого человечество (инди­видуально или коллективно) имеет право вмешиваться в свободу действий любого из своих членов, — это самосохранение. Единственной целью, во имя которой справедливо может быть применена власть над членом цивилизованного сообщества и против его воли, является предотвращение вреда другим. Его собственное благополучие, физиче­ское или ментальное — недостаточное основание для применения власти» (Mill, 1859).

Однако, если параллелизм или прямое тождество аргументации консерваторов в России и на Западе объясняется общностью христианской традиции и научного дискур­са о норме и патологии, а развитие этой аргументации, применительно к проблеме наркомании, шло независимыми путями, то в случае с аргументацией либералов ситуа­ция принципиально иная. Дискурс прав человека, лежащий в основе либеральной поли­тики в области наркотиков, тоже присутствовал в дискурсивном пространстве дорево­люционной России. Это волновало как революционных демократов, так и умеренных либералов. Тем не менее после победы одного из течений революционных демократов (большевиков) дискурс прав человека был задавлен идеологией коллективизма и этатиз­ма (другими составляющими революционной идеологии). Вслед за этим он стал фигу­рировать лишь в качестве набора пустых демагогических клише советской пропаганды (вроде пресловутого «права на труд», когда человек, отказывавшийся от этого права, отправлялся за решетку как «тунеядец»). Так получилось, что дискурс прав человека стал для большевиков только инструментом для прихода к власти, помогая мобилизовы-вать рабочих на забастовки и вербуя в ряды революционеров идеалистов-интеллектуа­лов, возмущенных множеством несправедливостей, которых в царской России действи­тельно было «несть числа». После прихода большевиков к власти дискурс прав человека постепенно выродился в пустую риторику, уступив место утопическому коллективист­скому дискурсу «построения коммунизма».

Ростки же либерального движения, появившегося в конце XIX в., яркими представи­телями которого стали конституционные демократы (Милюков, Набоков-старший), были задушены большевистской революцией. После этого в течение десятков лет, вплоть до начала перестройки, либерализма как доктрины, воплощенной в какие-либо социальные институты, в России (Советском Союзе) не существовало. Конечно, в СССР были дисси­денты, занимавшиеся правозащитной деятельностью, но их активность была настолько маргинализирована советским репрессивным аппаратом, что говорить об их влиянии на государственную антинаркотическую политику и на институт психиатрии не прихо­дится. Наоборот, словно по иронии судьбы, наблюдалось обратное воздействие институ­та психиатрии на интеллектуалов: подчас за свою правозащитную деятельность дисси­денты оказывались в психиатрических стационарах. Поэтому, когда во время перестрой­ки произошло реформирование системы психиатрической и нарколог ической помощи, а также смягчение уголовного законодательства в отношении употребления наркотиков, в России отсутствовало сильное либеральное крыло специалистов-наркологов, имею­щих давнюю традицию продвижения более гуманного подхода к наркозависимым с раз­витой (и одновременно приспособленной к российским реалиям) системой аргумента­ции. Либеральный подход к наркотикам (и легитимирующая его система аргументации)

76 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддикто.югии

в России, в отличие от Запада, не формировался внутренне в течение долгих лет, а прак­тически в одночасье (в историческом масштабе, конечно) был заимствован у либераль­ного крыла западных специалистов, занимающихся проблемой наркомании. Инструмен­том трансляции этих представлений в зарождающемся гражданском обществе служили, прежде всего, движения, защищающие права человека, ряд из которых институциональ­но поддерживался западными правозащитными организациями.

Естественно, заимствование либеральной аргументации в отношении употребле­ния наркотиков было только частью общих тенденций обоснования в России дискурса прав человека. Тогда как на Западе он существовал на протяжении десятилетий или даже столетий, включая и аргументацию по либеральной антинаркотической политике. Этим генеалогия либеральной аргументации в России отличается от генеалогии аргумента­ции консервативной: если источник первой — это дискурс прав человека, до этого отсут­ствовавший в Советском Союзе и появившийся на публичной арене лишь во времена «второго прихода либерализма» в России, то источник второй — развивающийся парал­лельно с западным дискурс о морали, норме и патологии.

Именно в недолгом (пока) существовании либерального дискурса о наркотиках и отсутствии большого числа специалистов, на него ориентированных, — одно из объяс­нений слабости влияния этого дискурса на современную антинаркотическую политику в России. Ведь власть дискурса неотделима от власти институций, в которых он создается и транслируется. Консервативная позиция по наркотикам воспроизводится внутри мощ­ных институций органов правопорядка и здравоохранения, обладающих долгой истори­ей трансляции этих представлений, развитой и многочисленной системой кадров и силь­ным влиянием на формирование государственной политики в отношении наркотиков. Либеральная же позиция воспроизводится главным образом внутри правозащитных организаций, имеющих короткую историю существования, немногочисленные (по срав­нению с силовыми и медицинскими институтами социального контроля) кадры и отно­сительно слабое влияние на государственную политику.

Конечно, нельзя сказать, что за либеральной позицией стоят одни лишь правозащит­ники. Ее также поддерживает ряд социологов, психологов, медиков и юристов, убежден­ных в бесперспективности силового подхода к решению проблемы наркомании. Но пока они остаются в явном меньшинстве, их возможности по воздействию на процесс приня­тия решений в области наркополитики весьма ограничены.

Однако следует обратить внимание на различие между Россией и Западом в идеологи­ческом противостоянии между либералами и консерваторами, несмотря на бросающиеся в глаза некоторые аналогии. Это противостояние в области регулирования потребления наркотиков и в России, и на Западе идет вдоль схожих позиций, струкгура аргументации и тех и других во многом идентична. Причины гомологии этой аргументации объясняются тем, что в ее основании лежит единая дискурсивная формация, характеризующая разные страны, т. е. похожая структура представлений, знаний и правил высказывания о грехе и добродетели, норме и патологии, индивиде и его связи с коллективом. Тем не менее подоб­ная схожесть в аргументации не означает тождества в расстановке сил в идеологическом пространстве. То есть, даже если стороны говорят примерно одно и то нее, из этого не следует, что они оказывают одинаковое влияние на политику в отношении наркотиков и что они состоят из одних и тех же социальных и профессиональных групп.

Один из основных моментов, отличающих российскую ситуацию от западной, — это доминирование прогибиционистской аргументации в идеологическом простран­стве и маргинальное присутствие в нем либеральной. На Западе (даже несмотря на то, что он неоднороден, и наркополитика там варьируется от страны к стране) либеральные

Сравнительный анализ российского и западного дискурсов о наркотиках 77

силы обладают большим общественным влиянием, многочисленны и состоят из самых различных социальных и профессиональных групп (включающих правозащитников, со­циологов, психологов, медиков, юристов, представителей силовых структур и политиков высокого ранга). В России практически все идеологическое пространство занято проги­биционистами, а сторонники либеральной линии в отношении употребления наркоти­ков представлены в нем лишь незначительно, влияние их невелико, а социальный состав гораздо более однороден (в основном это правозащитники и крайне немногочисленные представители профессиональных групп: медиков, юристов, социологов и психологов). Иными словами, дискурс о наркотиках в России гораздо более монолитен по сравнению с западным и смещен в сторону прогибиционизма. Такой перекос выражается и в соот­ветствующей наркополитике.

Прогибиционисты видят в ней одну основную цель — сократить (а в радикальном варианте и свести на нет) численность людей, употребляющих психоактивные препара­ты, определенные как наркотические; все остальные вопросы, такие как распростране­ние инфекционных заболеваний, качество жизни употребляющих наркотики, количество людей, злоупотребляющих легальными психоактивными веществами (никотином и ал­коголем) и пр., представляются им либо проблемами, логически подчиненными главной задаче, либо не связанными с ней, либо малозначимыми.

В то же время в Европе дискурс о наркотиках гораздо более плюралистичен, что выражается и в его влиянии на меры, принимаемые в отношении употребления психо­активных веществ. Как следует из доклада Европейского центра мониторинга за наркоти­ками (EMCDDA, 2002), в странах ЕС наблюдается некоторая конвергенция подходов к наркотикам: есть некоторые ужесточения политики в либеральных странах — Голлан­дии, Испании и, наоборот, ее смягчение в государствах, опирающихся на репрессивные методы в антинаркотической политике — Швеции, Франции. Во всех национальных по­литических и законодательных инициативах стран Европы ставится цель реализовать сход­ные социальные меры и способы охраны общественного здоровья. Во-первых, предла­гается подходить ко всем наркотическим препаратам вне зависимости от их легального статуса. То есть теперь борьбу с наркогиками не будут считать принципиально отличной от борьбы с алкоголем и никотином, т. к. последние представляют опасность для обще­ственного здоровья подчас не меньшую, чем запрещенные вещества. Для того чтобы уменьшить количество потребляемого алкоголя и никотина, предполагается ограничить рекламу этой продукции, а также увеличить ее налогообложение. Во-вторых, планиру­ется не на словах, а наделе уменьшить ответственность простых потреби гелей парко ги­ков, ведь до сих пор во всех странах ЕС, кроме Норвегии, Нидерландов, Италии и Испа­нии, основными преступлениями, связанными с наркотиками, о которых сообщает по­лиция, остаются употребление наркотиков и их хранение. В-третьих, пришло понимание невозможности просто бороться с самим употреблением наркотиков, оставляя без вни­мания такие гибельные последствия наркотизации, как ВИЧ, вирусные гепатиты и пре­ступления ради добычи наркотиков. Именно поэтому во многих странах идет расшире­ние законодательной базы для программ метадоновой поддержки, признанных эффек­тивными в снижении этих вредоносных последствий.

Среди стран-участниц ЕС растет согласие по поводу того, что эффективный подход к проблеме наркотиков включает в себя снижение сопутствующих заболеваний наркоза­висимых и смертности, связанной с употреблением наркотиков, снятие с таких людей клейма и избавление их от социального исключения. А также передачу случайным (не­регулярным) потребителям правдивой, а не основанной на лжи и страхе информации о различных наркотиках и их потенциальной опасности.

78 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

Второе важное отличие российского идеологического пространства от западного — профессиональный состав групп, занимающих противоположные позиции в области ре­гулирования потребления наркотиков. Особенно четко это проявляется в отношении двух профессиональных объединений — медиков и представителей силовых ведомств. Несмот­ря на то что, как указывалось выше, на Западе (особенно в США) позиция человека в отношении употребления наркотиков не является жестко детерминированной и непремен­но связанной с его профессиональной принадлежностью, все же можно отметить следую­щую тенденцию: как правило, представители силовых ведомств занимают более консерва­тивную и прогибиционистскую позицию, в то время как медики (в целом как профессио­нальная группа) чаще придерживаются либеральных взглядов (даже если это умеренный прогибиционизм). Именно эта группа на Западе стала одним из главных адвокатов проек­тов снижения вреда, таких как обмен шприцев и программы метадоновой поддержки.

В России же такое деление выражено очень слабо. И медики, и представители сило­вых ведомств склонны поддерживать прогибиционистскую политику в отношении упо­требления наркотиков, а программы заместительной терапии вызывают у них практи­чески одинаковую степень отторжения.

Третье отличие российской ситуации от западной заключается в отношении консер­ваторов к либералам. В странах Запада дебаты о наркотиках имеют в основном идеологи­ческий характер. Суть его состоит в том, что стороны по-разному понимают права и обязанности индивида, имеют разные представления о моральных границах, придержи­ваются различных взглядов на общественное благо и способы его достижения. Так, кон­серваторы адресуют либералам упреки в «мягкотелости» и неправильном видении си­туации с наркотиками. В то же время обвинения в их продажности и лоббировании интересов фармацевтических компаний, выпускающих метадон, в пропаганде наркоти­ков и продвижении интересов международной наркомафии не присутствуют в обще­ственном дискурсе.

Совсем иная ситуация наблюдается в России. Здесь обвинения либералов в ангажи­рованности и корыстных интересах со стороны консерваторов — одно из важнейших средств, используемых для убеждения аудитории. Российские консерваторы ставят пе­ред собой задачу не столько ответить на аргументы противоположной стороны, сколько скомпрометировать противника и показать его позицию с точки зрения личной (матери­альной) заинтересованности. Иногда в России наблюдаются попытки не только скомпро­метировать либералов, но и криминализировать их, т. е. сделать преступниками.

Проанализировав некоторые отличия российского дискурсивного пространства от западного, попробуем теперь разобраться в особенностях российского дискурса о нар­котиках. Прежде всего объяснить его монолитность. Итак, почему же российский дис­курс о наркотиках столь монолитен и так сильно смещен в сторону прогибиционизма по сравнению с западным?

Первая причина заключается в слабом развитии в России институтов гражданского общества. Так, в нашей стране практически нет общественных организаций, отстаиваю­щих интересы потребителей наркотиков. Слабо представлены на общественной арене и силы, считающие войну с наркотиками бесперспективной. Эти силы призывают канали­зировать общественные ресурсы не только на силовые и медицинские ведомства, ори­ентированные на снижение числа наркопотребителей, но и на меры, помогающие улуч­шить качество жизни наркозависимых (без обязательного отказа от наркотиков) и другие мероприятия, выдвигаемые в рамках концепции снижения вреда.

Вторая причина — это дискурс исключения уязвимых групп, идущий еще с совет­ских времен, и воспроизводившиеся десятилетиями практики государственных институ-

Сравнительный анализ российского и западного дискурсов о наркотиках 79

ций с акцентом на силовые методы в решении проблем, затрагивающих общественную мораль. Поскольку в официальном советском дискурсе социальные условия при социа­лизме не могли порождать различные девиации, в том числе и наркотизм, вся вина за девиантное поведение целиком ложилась на индивида. При этом он попадал либо в кате­горию «морально неустойчивого», поддавшегося западным соблазнам, разложившею­ся и подлежащего исправлению в ИТП, либо в категорию «больного», требовавшего принудительного лечения.

Третья причина — ригидность функционирования в России одного из основных институтов, на Западе служащего двигателем гуманизации отношения к наркозависи­мым и перемен в области наркополитики, — института медицины в целом и наркологии в частности.

Сообщество наркологов как профессиональная группа оказалось крайне невоспри­имчиво к новым в мировой практике подходам к проблеме наркотиков и новым техноло­гиям снижения рисков, связанным с их потреблением. В. Д. Менделевии (2005) пишет: «Уже минимум как десять лет российская наркология живет в новых условиях. С одной стороны, существенно и кардинально изменилась структура наркологической заболева­емости — дала о себе знать и стала преобладающей наркомания. С другой измени лись требования общества ко всей системе оказания медицинской помощи, в том числе и наркологической, появилось понятие "право пациента на информированное согласие на лечение", право на гуманное отношение и пр. Однако отечественная наркология про­должает жить старыми наработками, традициями, принципами и не желает учитывать реальность».

К числу «старых» советских практик относится и механизм «диспансерного учета», существующий в российской наркологии. О его негативном влиянии в деле оказания нар­кологической помощи пишут В. Подколзин и А. Фимушкин. «Термин "диспансерный учет" в наркологии стал равнозначным неснятой судимости. Прошло уже почти двадцать лет, мы живем уже в новой стране, а идеология оказания наркологической помощи и методов противодействия распространению потребления ПАВ осталась такой, каковой она была определена постановлением ЦК КПСС и советского правительства».

Четвертая причина заключается в отсутствии у большинства российских социоло­гов (еще одной из важнейших сил, меняющих традиционный дискурс о наркотиках на Западе) собственной независимой и наполненной социологической рефлексией пози­ции по наркотикам. Большинство российских исследователей «социологии наркотизма» занимаются обслуживанием и подтверждением доминирующих медицинских и юриди­ческих теорий, их легитимацией, а также тиражированием различных клише массового сознания, «проверенных» на больших выборках.

Пятая причина монолитности российского дискурса о наркотиках — чрезмерная зависимость СМИ от первичных определителей ситуации (т. е. тех, кто обладает правом легитимной экспертизы в социальной проблеме наркотиков) — представителей силовых и медицинских ведомств, и отсутствие у большинства журналистов критической пози­ции по отношению к ним.

Эта ситуация особенно четко прослеживалась в период моральной паники вокруг наркотиков, наблюдавшейся в 1998-2001 гг., после чего положение несколько выровня­лось. В настоящее время дискурс СМИ о наркотиках стал заметно более плюралистич­ным (Мейлахс, 2004).

Шестая причина — консерватизм общественного мнения, особенно избирателей старшего возраста, для которых наркотики продолжают ассоциироваться с заграничной «чумой», а наркопотребители — с «зачумленными».

80 Социологические, политологические и идеологические аспекты аддиктологии

Седьмая причина — консерватизм политиков, с одной стороны, находящихся под влиянием коллективных представлений о наркотиках, сформированных во времена со­ветского прошлого, а с другой — чувствительных к общественному мнению и в погоне за политическим капиталом не желающих идти на меры, непопулярные в глазах обще­ственности. Наоборот, во времена предвыборных кампаний жесткая позиция в отноше­нии наркотиков служит механизмом привлечения голосов избирателей.

Трудно определить, насколько весома каждая из вышеперечисленных причин, по­скольку здесь наблюдается сложный диалектический механизм взаимного влияния фак­торов. С одной стороны, коллективные представления о наркотиках, десятилетиями су­ществующие в обществе, структурируют дискурсивные практики самых различных ин­ституций и факторов (силовые ведомства, органы здравоохранения, СМИ и агенты политического поля). Индивиды, принадлежащие к этим институциям, прошли процесс социализации еще до того, как выбрали свою профессиональную карьеру. В процессе этой социализации они «впитали» доминирующий дискурс о наркотиках, который поз­же стал транслироваться в соответствующие дискурсивные практики в их деятельности внутри этих институций.

Дата добавления: 2015-09-03 | Просмотры: 626 | Нарушение авторских прав