АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 6. Мама, мама, помоги! Я в чаще оказалась,

Мама, мама, помоги! Я в чаще оказалась,

И на тёмной на дорожке с волком повстречалась.

Страшен оборотень мерзкий, злобен и вот‑вот

Он, клыки оскалив острые, вопьётся мне в живот.

Мама, мама, помоги! Я в чаще оказалась,

И на тёмной на дорожке с вампиром повстречалась.

Стар упырь с гнилою пастью, голоден – вот‑вот

Он клыки оскалив острые, мне горло разорвёт.

Мама, мама, не помочь мне, гибну я, родная!

Я Изгоя повстречала – и вот умираю.

Злыми чарами своими он меня прельстил:

Улыбнувшись лучезарно, сердце мне разбил.

– Из «Детского уголка», собрания сказок и народных песен под ред. Кори Левинсон.

Вечером у меня всё валится из рук. Накрывая на стол, наливаю в стакан Грейси вино, а в дядин бокал – апельсиновый сок. Натирая на тёрке сыр, обдираю костяшки пальцев до такой степени, что тётушка в конце концов прогоняет меня с кухни, заявляя, что не желает посыпать равиоли обрывками моей кожи. А у меня из головы никак не идут слова Алекса, его бесконечно изменчивые глаза, странное выражение лица... «Около восьми тридцати небо как будто загорается, особенно хорошо это видно с берега Бэк Коув. Тебе бы понравилось...»

Можно ли допустить крохотную, исчезающе малую возможность, что он действительно посылал мне скрытое сообщение? Неужели он просил меня встретиться с ним?

От этой мысли у меня кружится голова.

Всё время вспоминаю слово, сказанное тихим низким голосом прямо мне в ухо: «серый». Он был там, он видел меня. Он меня запомнил! В мозгу роится множество вопросов; можно подумать, что порождение океана – знаменитый портлендский туман – покинул своё обычное место обитания и вселился в мою голову, так что я в нём совершенно потерялась и не могу нормально мыслить.

Наконец тётушка замечает, что со мной что‑то не так. Перед обедом я, как обычно, помогаю Дженни делать домашнее задание – проверяю таблицу умножения. Мы сидим на полу гостиной, смежной со «столовой» (на самом деле это крохотная проходная комнатка, в которой едва умещаются стол и шесть стульев), я держу на коленях тетрадь Дженни для домашних заданий, объясняя, где у неё ошибки, но на самом деле мой ум работает на автопилоте, а мысли за миллион миль отсюда. Хотя нет, они ровно в 3,4[7]мили от этого дома, на топком берегу Бэк Коув. А такое точное представление о расстоянии я имею потому, что это – один из моих беговых маршрутов. Сейчас сижу и прикидываю, как быстро я могла бы преодолеть эту дистанцию на велосипеде, и тут же мысленно задаю себе трёпку только за то, что просто подумала об этом.

– Семью восемь?

Дженни кривит губы:

– Пятьдесят шесть.

– Девятью шесть?

– Пятьдесят два.

С другой стороны, нет такого закона, который бы запрещал разговаривать с Исцелённым. Исцелённые опасности не представляют. Они могут быть наставниками и учителями для Неисцелённых. Хотя Алекс всего на год старше меня, между нами пропасть, непроходимая и бездонная – Процедура. Он с таким же успехом мог бы быть моим дедушкой.

– Семью одиннадцать?

– Семьдесят семь.

– Лина? – Тётушка покинула кухню, протиснулась мимо обеденного стола и теперь стоит у Дженни за спиной. Я дважды смаргиваю, пытаясь сосредоточиться. Лицо Кэрол озабочено.

– У тебя что‑то случилось, Лина?

– Нет.

Я быстро опускаю глаза. Терпеть не могу, когда тётушка смотрит на меня так. Будто забирается в самые тёмные уголки моей души. Чувствую себя виноватой только за то, что думаю о парне, пусть даже и Исцелённом. Если бы тётушка сумела прочитать мои мысли, она бы сказала: «Ах, Лина, будь осторожна. Помни, что случилось с твоей матерью». Она бы сказала: «Склонность к Заразе – у тебя в крови».

– А что? – спрашиваю я, не отрывая глаз от потёртого ковра на полу.

Кэрол наклоняется, хватает тетрадь с моих колен и громко объявляет своим чистым, высоким голосом:

– Девятью шесть будет пятьдесят четыре! – Она захлопывает тетрадь. – Не пятьдесят два, Лина. Я полагала, что уж ты‑то таблицу умножения должна бы знать?

Дженни показывает мне язык.

Мои щёки загораются.

– Простите... Я, кажется... отвлеклась...

Томительная пауза. Кэрол так и приклеилась глазами к моему затылку – такое ощущение, будто там прожглись две дырки. Ещё немного – и я или закричу, или заплачу, или во всём признаюсь.

Она наконец вздыхает:

– Всё думаешь об Аттестации?

Испускаю неслышный вздох облегчения, с плеч как будто гора свалилась.

– Ага. Думаю.

Отваживаюсь взглянуть на неё – тётушка улыбается своей мимолётной улыбкой.

– Понимаю, не очень‑то приятно снова проходить через тот же процесс. Но взгляни на дело иначе: у тебя есть шанс подготовиться получше!

Я быстро‑быстро киваю и стараюсь выказать побольше энтузиазма, хотя и ощущаю лёгкий укол вины: об Аттестации я не вспоминала с самого утра – как только узнала, что результаты не засчитаны. Но охотно соглашаюсь:

– Да, конечно, вы правы, тётушка.

– Ну ладно, ладно. Время обедать!

Мой лоб словно овевает холодным ветерком – это тётушка в знак утешения проводит по нему кончиком ледяного пальца. Огонёк вины разгорается в пламя, и в этот момент я сама себе не верю, что ещё совсем недавно допускала мысль о том, чтобы отправиться к Бэк Коув. Это абсолютно, на все сто процентов никуда не годная идея! Отбросив сомнения, встаю и иду обедать с чистой душой, лёгкая и счастливая, словно выздоровела после долгой болезни.

Но за обедом любопытство возвращается, и сомнения вместе с ним. Я еле успеваю следить за застольной беседой, в голове крутится только: идти? не идти? идти? не идти? В какой‑то момент замечаю, что дядя рассказывает историю об одном из своих постоянных покупателей, и все смеются, так что я тоже смеюсь, но немножко слишком долго и слишком громко. Все оборачиваются и вперяют в меня взгляды, даже Грейси – и та морщит носик и запрокидывает голову, как собачка, принюхивающаяся к какому‑то незнакомому запаху.

– С тобой всё в порядке, Лина? – спрашивает дядя, поправляя очки, словно желая рассмотреть меня получше. – Ты сегодня какая‑то странная...

– Нет‑нет, со мной всё хорошо, – уверяю я, ковыряясь в тарелке с равиоли. Обычно я могу в одиночку умолотить полпачки, особенно после хорошей пробежки, и даже ещё место для десерта останется. Но сейчас я едва в состоянии проглотить несколько штук. – Просто переволновалась.

– Оставьте её в покое, – говорит тётушка. – Она никак не отойдёт от Аттестации. Всё пошло не совсем так, как планировалось.

Она делает дяде знак глазами, тот отвечает ей быстрым взглядом. Меня охватывает волнение: тётя с дядей очень редко вот так обмениваются взглядами – безмолвными, но полными значения. По большей части их общение ограничивается тривиальными вещами, типа: дядя рассказывает о происшествиях в магазине, тётя делится сплетнями о соседях. «Что у нас на обед? В крыше дырка. Бла‑бла‑бла». Всё. Неужели же настал знаменательный момент, и они упомянут Дебри или Изгоев? Но куда там! Дядюшка трясёт головой.

– Такая путаница – обычное явление, – говорит он, втыкая вилку в равиоли. – Вот позавчера: прошу Эндрю заказать три ящика апельсинового сока. Но этот растяпа путает коды и что, вы думаете, приходит в магазин? Три ящика детского питания. А ведь я ему говорил: «Эндрю...»

Он продолжает разглагольствовать, но я его уже не слышу. Какое счастье, что дядюшка у нас болтун, и какая радость, что тётушка приняла мою сторону. У застенчивости есть, по крайней мере, одно преимущество – никто не шпыняет, когда хочется, чтобы тебя оставили в покое. Я украдкой бросаю взгляд на кухонные часы: семь тридцать, а обеду ещё конца не видать. И ведь мне ещё придётся убрать со стола и помыть посуду – страшно канительное занятие; посудомоечная машина жрёт слишком много энергии, говорит тётя, так что нам приходится мыть вручную.

Солнечные лучи за окном превращаются в золотые и розовые нити. Они похожи на волоконца сладкой ваты, которую продают в кондитерской лавке в центре города – блестящие, разноцветные и воздушные. Да, сегодня вечером закат будет потрясающий. В это мгновение желание пойти на Бэк Коув так велико, что я вынуждена вцепиться обеими руками в сиденье стула, чтобы не сорваться и не выскочить за дверь.

Наконец, я решаю прекратить накручивать себя и оставить всё на произвол судьбы. Как само повернётся, так и будет. Если мы закончим обед и я управлюсь с уборкой поскорее, то пойду. Если нет – останусь. Как только я принимаю решение, то сразу чувствую себя в миллион раз лучше, и даже умудряюсь проглотить ещё несколько равиоли. И тут Дженни (о чудо из чудес!) вдруг ни с того ни с сего принимается молотить еду с удвоенной скоростью и сметает всё с тарелки, а тётя объявляет, что я могу начать убирать посуду, как только доем.

Я тут же вскакиваю и начинаю сгребать всё, что стоит на столе. Уже почти восемь! Даже если я управлюсь с мытьём за пятнадцать минут – а это почти невозможно – всё равно будет трудновато добраться до назначенного места за оставшиеся четверть часа. А уж о том, чтобы вернуться обратно до девяти часов – наступления установленного муниципалитетом комендантского часа для Неисцелённых – придётся вообще позабыть.

И если меня поймают на улице после запретного часа...

По правде говоря, я не знаю, что тогда случится. Я никогда не нарушала комендантского часа.

И в ту секунду, когда я смиряюсь с мыслью, что на Бэк Коув мне не попасть и уж тем более не вернуться вовремя обратно, тётушка делает нечто неслыханное. Когда я протягиваю руку за её тарелкой, она останавливает меня:

– Сегодня можешь отдохнуть, Лина, я сама.

И касается пальцами моей руки. Как и раньше, её прикосновение так же прохладно и мимолётно, как лёгкий ветерок.

Прежде чем сама успеваю сообразить, что это я несу, я выпаливаю:

– Вообще‑то, мне нужно быстренько сбегать к Ханне.

– Сейчас? – Выражение обеспокоенности – или подозрения? – мелькает на тётушкином лице. – Но ведь уже почти восемь часов!

– Знаю. Мы... она... у неё там книжка... она должна была мне дать... Я только что вспомнила...

Тётушка сдвигает брови и поджимает губы – точно, подозревает, нет сомнений!

– Но у вас же нет общих уроков! И экзамены уже прошли. Что там такого важного, что нужно непременно бежать к ней прямо сейчас?

– А... это не для уроков. – Я закатываю глаза, пытаясь подражать Ханниной бесшабашности, а у самой ладони вспотели, и сердце, кажется, прыгает по всей грудной клетке. – Это ну вроде как книга подсказок... для Аттестаций... Она знает, что мне требуется немного лучше подготовиться, а то ведь я вчера чуть сознание не потеряла от волнения...

Тётушка с дядюшкой вновь обмениваются короткими, но многозначительными взглядами.

– Но ведь до комендантского часа всего ничего, – обращается ко мне Кэрол. – Если тебя поймают после девяти...

Я нервничаю и потому становлюсь сварливой.

– Я отлично знаю о комендантском часе! – огрызаюсь я. – Только и слышу всю жизнь «комендантский час, комендантский час»...

Я моментально раскаиваюсь и опускаю глаза – совестно взглянуть на Кэрол. Я никогда ещё ей не грубила, всегда старалась быть терпеливой, послушной и милой, не привлекать к себе особого внимания, быть пай‑девочкой, которая помогает по дому, сидит с детьми, слушает, кивает и ведёт себя тише воды. Знаю – я по гроб жизни обязана Кэрол за то, что она взяла к себе нас с Рейчел после смерти мамы. Если бы не тётушка, я бы наверняка угодила в какой‑нибудь приют для сирот, а тогда что? Ни хорошего образования, ни приличной работы; пришлось бы вкалывать где‑нибудь на бойне, чистить кишки, убирать навоз или делать ещё что‑нибудь в этом роде. Почла бы за счастье – за великое счастье! – получить место уборщицы, вот и вся тебе карьера.

Ни одна уважающая себя семья не захотела бы взять на воспитание ребёнка, над прошлым которого висит призрак Заразы.

Хотелось бы мне узнать тётушкины мысли! Не имею понятия, о чём она думает, но мне так и кажется, что она анализирует, пытается читать по моему лицу. «Я ничего такого плохого не делаю, это всё совершенно невинно, и со мной всё хорошо», – вот что прокручиваю я в голове, снова и снова, как шарманку, – и незаметно вытираю вспотевшие ладони о джинсы. Наверняка там остаются тёмные мокрые пятна.

– Хорошо, только быстро, – наконец разрешает тётушка, и не успевает она ещё договорить, как я уже выметаюсь из столовой, скачу вверх по лестнице, меняю сандалии на кроссовки и слетаю обратно вниз. Тётушка несёт тарелки в кухню и что‑то кричит мне вслед, но я проношусь мимо и толкаю дверь на улицу, не вникая в её выкрики. Старинные дедушкины часы в гостиной начинают бить как раз в тот момент, когда за мной захлопывается сетка от насекомых. Восемь часов.

Вскакиваю на велосипед и наворачиваю вниз через палисадник и дальше, на улицу. Педали скрипят, визжат и едва не сваливаются с креплений. Велик до меня принадлежал кузине Марсии, так что ему не меньше пятнадцати лет, к тому же и торчит он снаружи, под всеми ветрами и дождями; неудивительно, что он едва не рассыпается.

На всех парах лечу к Бэк Коув – к счастью, под уклон. В это время суток на улицах мало народу. Исцелённые сидят по домам – обедают, или возятся по хозяйству, или готовятся ко сну, вернее, к очередной ночи без сновидений, а Неисцелённые либо тоже уже дома, либо направляются домой, нервно поглядывая на часы – минуты бегут, торопятся, скоро девять – начало комендантского часа для Неисцелённых...

Ноги до сих пор не отошли от дневной пробежки. Если мне удастся достичь Бэк Коув вовремя и застать там Алекса, ну и видок же у меня будет! Всклокоченная, потная, отвратительная. Чучело. Но я знай кручу педали. Теперь, когда до цели осталось только полпути, все сомнения и вопросы покидают меня. Выжимая всё, на что способны ноющие ноги, мчусь по тихим улицам по направлению к бухточке Бэк Коув, срезая напрямик, где только можно, и наблюдая, как солнце медленно опускается за пылающую золотом линию горизонта. Кажется, будто волны и небо – всё блеск и глубокая синева – поменялись местами, и свет сияет как бы из‑под воды.

Я всего несколько раз оказывалась на улице одна в это время суток. Странное чувство – смесь страха и воодушевления – охватывает меня, оно сродни тому, что я ощущала, в открытую разговаривая с Алексом: будто всевидящий вращающийся глаз на секунду ослеп, или будто ты отпустил руку, за которую хватался всю жизнь, и теперь волен идти куда угодно и за кем угодно.

Кругом в окнах зажигаются огни – по большей части свечи и керосиновые лампы. Я в бедном районе, здесь всё отпускается по нормам, особенно газ и электричество. Сворачиваю на Пребл‑стрит и за теснящимися вокруг четырёх‑ и пятиэтажными зданиями теряю солнце. Дома, высокие, тёмные, какие‑то сдавленные с боков, жмутся друг к дружке, словно скоро зима и так легче будет согреться.

Я, собственно, даже не знаю, о чём буду разговаривать с Алексом, не думала пока об этом. От одной мысли о том, что скоро окажусь с ним наедине, мой живот вдруг сжимается в спазме. Я вынуждена резко остановиться. Стою и пытаюсь отдышаться. Сердце колотится по‑сумасшедшему. Отдохнув с полминутки, снова осёдлываю велик и жму на педали, правда, теперь чуть медленнее. Мне катить ещё с милю, но я уже вижу бухту – вон она, справа. Солнце едва видно над тёмным массивом деревьев – до полной темноты десять, самое большее пятнадцать минут.

И тут я чуть не останавливаюсь: внезапная мысль ударяет меня, словно кулаком в челюсть: его не будет там! Я опоздаю, и он уйдёт! Или кто знает – а вдруг это у него шутки такие? А может, он вообще ничего и не имел в виду, я всё себе навоображала?!

Кладу руку на живот, пытаясь утрамбовать рвущиеся наружу равиоли, и... прибавляю скорости.

Я так увлечена верчением педалей и игрой в перетягивание каната с собственным пищеварительным трактом, что не слышу приближения регуляторов.

Только я собиралась пронестись мимо давно погасшего светофора на Бакстер‑бульвар[8], как вдруг меня ослепляет стена жужжащего и мигающего света: лучи множества ручных фонарей направлены мне прямо в глаза. Я мгновенно останавливаюсь, закрываюсь рукой и чуть ли не кувыркаюсь через руль велосипеда. Вот это было бы полной катастрофой: торопясь из дому, я позабыла надеть шлем.

– Стоп! – гремит голос одного из регуляторов, наверно, начальника патруля. – Предъявите удостоверение личности!

Группы регуляторов – одни из них находятся на официальной службе правительства, другие – добровольцы из числа граждан – патрулируют улицы каждую ночь: выискивают зазевавшихся Неисцелённых – нарушителей комендантского часа, проверяют, не происходит ли где на улице или (если гардины не задёрнуты) в домах что‑нибудь недозволенное, ну, там, двое Неисцелённых трогают друг друга или идут рядом после наступления темноты, а случается, что и двое Исцелённых творят нечто такое, что «можно рассматривать как постпроцедурный рецидив deliria», например, слишком страстно обнимаются и целуются. Редко, но такое всё же случается.

Регуляторы подчинены непосредственно правительству и работают в тесном сотрудничестве с учёными из лабораторий. Именно после доклада регуляторов мою маму послали на её третью Процедуру. Однажды ночью почти сразу после второго неудачного сеанса Исцеления патруль подсмотрел, что она плачет над какой‑то фотографией. Это была фотография моего отца. Мама забыла плотно задёрнуть занавески. Через пару дней она снова оказалась в лаборатории, на операционном столе...

Обычно встречи с регуляторами легко избежать – уж больно они громкие, за милю слышно. Не расстаются с рациями, с помощью которых патрульные группы общаются между собой, и радиопомехи трещат так, что создаётся впечатление, будто на тебя летит гигантский рой гудящих шершней. Просто я ушла в себя до такой степени, что ничего кругом не слышала.

Мысленно кляня себя за глупость, выуживаю из кармана бумажник (хоть это не забыла, растяпа такая). Закон Портленда предписывает всегда иметь при себе удостоверение личности. Никому не хочется провести ночь в участке, пока силовики выясняют, что ты не верблюд.

– Магдалина Элла Хэлоуэй, – представляюсь я, стараясь, чтобы голос не дрожал, и передаю удостоверение главному регулятору. Свет его фонарика, направленный мне прямо в лицо, слепит и не даёт рассмотреть этого человека, как я ни щурюсь. Единственное, что могу сказать – он большой. Высокий, стройный и косая сажень в плечах.

– Магдалина Элла Хэлоуэй, – повторяет он, одним движением длинных пальцев раскрывая документ, и внимательно изучает мой личный код – номер, присвоенный каждому гражданину США. Первые три цифры кода обозначают твой штат, следующие три – город, следующая три – семейную группу, к которой ты принадлежишь и, наконец, последние четыре – это твой личный код.

– И чем же это ты занимаешься, Магдалина? – допытывается Босс. – До комендантского часа меньше сорока минут!

Меньше сорока минут. То есть, уже почти восемь тридцать. Я переминаюсь с ноги на ногу, боюсь – сейчас потеряю терпение. Отчитывайся тут перед всякими... Довольно значительная часть регуляторов – те, что добровольцы – это плохо оплачиваемые коммунальные служащие: мойщики окон, сторожа да те, что ходят по домам и считывают показания газовых счётчиков...

Набираю побольше воздуха и говорю самым невинным голоском:

– Хотелось всего лишь быстренько прокатиться на Бэк Коув... – при этом улыбаюсь и стараюсь выглядеть как полная кретинка. – Просто за обедом съела слишком много... – Ну, и хватит вранья. Не то заврусь и влипну в неприятности по самую макушку.

Большой Босс продолжает поджаривать моё лицо светом своего фонарика и внимательно изучает меня и моё удостоверение. В какой‑то момент он вроде бы собирается вернуть мне документ, и я было воспряла духом, но он внезапно передает удостоверение другому регулятору и говорит:

– А проверь‑ка его на ЕСП. Узнай, подлинное ли.

У меня падает сердце. ЕСП означает «Единая Система Проверки» – компьютерная сеть, где хранятся сведения обо всех гражданах страны до единого человека. Да это же займёт не меньше двадцати минут! Только представить себе – система должна найти соответствующие коды среди множества других заявок на проверку – да тут и тридцати минут будет мало! Конечно, он не думает, что я подделала удостоверение, но ведь сколько же это времени уйдёт зря!

И вдруг – снова чудо! – из‑за спины Большого Босса доносится чей‑то голос:

– С ней всё нормуль, Джерри. Я её знаю – забегает ко мне в магазин. Живёт на Камберленд‑авеню, 172.

Джерри поворачивается на голос, к счастью, опуская фонарик в процессе. Пытаюсь проморгаться, но в глазах так и пляшут световые пятна. Кое‑кого в скоплении лиц я узнаю: вон та женщина работает в местной химчистке и проводит вечера, стоя в дверном проёме, жуя резинку и от времени до времени сплёвывая на улицу; а вон регулировщик уличного движения – работает в центре, на проспекте Франклина, одном из немногих мест во всём городе, где движения достаточно, чтобы там нужен был регулировщик; один из парней забирает у нас мусор, а вон там, сзади – Дев Ховард, владелец Квикмарта на той улице, где я живу.

Обычно мы питаемся тем, что приносит дядя из своего магазинчика «Стоп‑н‑Сейв» на Манджой Хилл: консервы, макароны и тушёнку, но иногда, случается, в доме заканчивается молоко или туалетная бумага – тогда я бегу в Квикмарт. Ну и жуткий же он тип, этот мистер Ховард, у меня от него всегда мурашки по коже: тощий, просто ходячий скелет, чёрные глаза‑бусинки под набрякшими веками напоминают крысиные. Но сегодня вечером я готова его расцеловать. А я даже не подозревала, что он знает моё имя. Он никогда двух слов со мной не сказал, кроме заученного: «Это всё на сегодня?» – после того, как пробьёт сумму в кассе, только сверлит меня своими жгучими глазами из густых теней нависших век. Ставлю в мозгу галочку напротив заметки: «Поблагодарить его от всей души, как только мы с ним снова встретимся».

Джерри мгновение колеблется, но я вижу, что другим регуляторам эта волынка уже надоела, они начинают шушукаться и переминаться с ноги на ногу – им хочется снова отправиться на поиски чего‑либо более интересного.

Джерри, должно быть, тоже это понял – он резко мотает головой в мою сторону:

– А, ладно, отдай ей удостоверение.

От облегчения меня тянет рассмеяться, поэтому я изо всех сил стараюсь сохранить на лице серьёзную мину. Забираю документ и прячу его на место, в бумажник. Руки еле заметно дрожат. Даже удивительно, как регуляторы одним своим присутствием нагоняют страх. Даже когда они к тебе по‑доброму, никак не получается отвлечься от страшных слухов, которые ходят об этих людях – о совершаемых ими рейдах, засадах и расправах.

– Поосторожней, Магдалина, – внушает Джерри, и я снова в напряжении. – Постарайся оказаться дома, когда настанет комендантский час. – Он снова направляет фонарик мне в глаза, и я снова щурюсь и закрываюсь рукой. – Уж поверь мне – лучше не наживать себе неприятностей, – мягко прибавляет он.

Мягко‑то мягко, вот только на одно крошечное мгновение я слышу, как под журчанием его слов идёт поток звериной ярости и агрессии. Но я тут же говорю себе, что у меня паранойя. Что бы регуляторы ни вытворяли, всё делается ради нашей защиты, ради нашего блага.

Группа приходит в движение, обтекает меня с обеих сторон, так что несколько секунд вокруг кипит паводок грубых плеч и джинсовых курток, незнакомых запахов одеколона и пота. Оживают рации. Я слышу обрывки слов и сводок: «Маркет‑стрит, парень и девушка, возможно заражённые... недозволенная музыка на Сент‑Лоренс, похоже, там танцуют...» Меня со всех сторон толкают – плечами, руками, локтями – пока, наконец, я не остаюсь совсем одна. Слышен только отдалённый затихающий топот регуляторских башмаков да треск их раций.

Жду ещё немного, пока все эти звуки не смолкают, и снова вскакиваю на велосипед. В груди – непередаваемое ощущение ликования, счастья и свободы. Сама себе не верю, до чего легко было выскользнуть из дома. Вот уж никогда бы не подумала, что смогу так виртуозно врать тётушке, да что там! – никогда бы не подумала, что вообще умею врать. А при мысли о том, до чего быстро я отделалась от регуляторов, которые собрались было поджаривать меня на медленном огне чуть ли не целый час, готова вскинуть обе руки вверх и подпрыгнуть под самые облака. Сегодня вечером весь мир на моей стороне! И до Бэк Коув осталось всего несколько минут. Сердце начинает колотиться в ускоренном темпе, стоит мне только подумать о приятном и лёгком скольжении вниз по одетым травой склонам, об Алексе в сверкающей рамке последних солнечных лучей... и о том простом слове, которое он прошептал мне в ухо: «Серый»...

Лечу по Бакстер‑бульвар, там, где его последнее закругление плавно спускается к Бэк Коув. И тут я резко останавливаюсь. Высокие здания остались позади, уступив место полуразвалившимся халупам, жмущимся по сторонам разбитой дороги. Позади них к бухте стекает узкая полоска высокой травы. Вода – как огромное зеркало, по которому скользят розовые и золотые блики – отражения плывущих в небе облаков. В этот момент солнце, выгнувшись над горизонтом пылающей аркой, посылает свои последние, тающие лучи, рассекает темноту вод, на исчезающе малую долю секунды топит всё вокруг в белом сиянии и... проваливается, тонет, натягивая за собой на небо розово‑красно‑пурпурный занавес; но все краски почти мгновенно меркнут, и мир погружается в темноту.

Алекс был прав – такого потрясающего заката я ещё никогда в своей жизни не видела.

Несколько минут я не могу двинуться, просто стою, глубоко дышу и впитываю в себя увиденное. Но постепенно меня охватывает тупое отчаяние. Я опоздала. Регуляторы, должно быть, ошиблись со временем, и сейчас уже далеко перевалило за полдевятого. Даже если Алекс и ждёт меня где‑то на длинной полосе пляжа, у меня нет ни малейшего шанса найти его и успеть домой до начала комендантского часа.

Глаза жжёт, мир вокруг словно течёт, краски и формы смазываются... Сначала я думаю, что, наверно, ударилась в слёзы. От неожиданности пугаюсь и забываю обо всём: о своём отчаянии и разочаровании; об ожидающем где‑то на берегу Алексе с его волосами, в которых пылают медью умирающие лучи солнца... Я не помню, когда плакала в последний раз. Наверно, много лет назад. Вытираю глаза тыльной стороной ладони, и зрение восстанавливается. Нет, это только пот, с облегчением понимаю я, пот залил мне глаза. И всё равно – ноющая тяжесть в душе не желает оттуда уходить.

Я стою так ещё несколько минут, не сходя с велосипеда и крепко сжимая рукоятки руля – пока не чувствую себя немного спокойнее. Что‑то в моей душе нашёптывает: наплюй на всё, ударься в загул и лети вниз по склону к воде, и пусть ветер треплет твои волосы, и пошли подальше комендантский час, пошли ещё дальше регуляторов, и пусть всё и вся катится к чертям собачьим... Но я не могу... не могла... никогда не смогу... Выбора нет. Я должна вернуться домой.

Неуклюже разворачиваю велик и начинаю подъём обратно. Теперь, когда адреналин сгорел, а воодушевление испарилось, ноги, кажется, будто свинцом налиты, и я задыхаюсь, не преодолев ещё и четверти мили. На этот раз держу ушки на макушке, чтобы не прозевать регуляторов, полицию или ещё кого‑нибудь в этом роде.

Всю дорогу домой я твержу себе, что, наверно, всё к лучшему. Должно быть, я помрачилась в уме, принявшись колесить по полутёмным улицам, чтобы встретиться на пляже с каким‑то малознакомым парнем. К тому же всё объяснилось: он работает при лабораториях, наверняка завалил в помещение в момент моей аттестации чисто случайно или с какой‑то невинной целью – может, ему в туалет понадобилось, или воды набрать, или ещё что...

А может, я вообще всё это только вообразила – закодированное сообщение, приглашение на встречу. Скорее всего, что он сидит где‑то в своей квартирке, корпит над курсовой и совершенно позабыл о двух девчонках, на которых налетел у лабораторий. Просто выказал вежливость и любезно поболтал с ними без всякой задней мысли...

«Конечно, так лучше». Но сколько бы я ни повторяла это заклинание, странная пустота по‑прежнему зияет в моей груди; и как бы это ни было нелепо, но у меня неотвязное, колющее чувство чего‑то позабытого, чего‑то упущенного, чего‑то утраченного навсегда...

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 671 | Нарушение авторских прав