АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 19. Живи свободным или умри

Живи свободным или умри.

– Древняя поговорка невыясненного происхождения, внесённая в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org

Одна из самых больших загадок жизни состоит в том, что она мчится себе дальше, несмотря на то, что твой личный мир, твоя собственная маленькая персональная вселенная искривляется, перекручивается или даже разлетается мелкими осколками. Сегодня у тебя есть родители – завтра ты сирота. Сегодня у тебя есть своё место в бытии, свой путь – завтра ты плутаешь в дебрях.

А солнце всё так же встаёт по утрам, и облака плывут в небе, и люди ходят в магазины за продуктами, и шумит вода в туалетах, и поднимаются и опускаются жалюзи. Тогда ты осознаёшь, что по большей части жизнь, вернее, безжалостный механизм бытия – существует помимо тебя. Ты для него не имеешь никакого значения – что ты есть, что тебя нет. Колесо будет катиться дальше и после того, как ты сорвался с края. Ты умер – а всё останется таким же, как было до твоей смерти.

Когда утром я возвращаюсь в город, первое, что бросается мне в глаза – это что мне ничто не бросается в глаза. Всё выглядит как обычно. Не знаю, чего я ожидала. Не думала же я, что здания за ночь рассыплются, а дороги покроются рытвинами и щебнем? Всё равно, как‑то странно видеть на улицах спешащих на работу людей с портфелями, торговцев, открывающих двери своих магазинов, одинокие автомобили, пытающиеся пробиться сквозь плотную толпу на мостовой.

Просто абсурд, как они не понимают, не ощущают никаких перемен – а ведь моя жизнь летит вверх тормашками. Пока я пробираюсь шумными улицами к своему дому, меня накрывает паранойя. Так и кажется, что кто‑нибудь обязательно унюхает, что от меня пахнет Дебрями; по выражению моего лица заподозрит, что я сегодня ночью пересекала границу. Мой затылок всё время чешется, словно его колют ветки, и я то и дело отряхиваю свою сумку – не пристали ли к ней какие‑нибудь иголки или листочки. Ерунда, конечно, ведь в Портленде полно деревьев, но паранойя, паранойя...

Однако никто не удостаивает меня даже взглядом. Скоро девять, народ валит на работу: бесконечный поток людей, торопящихся по своим будничным делам. Ничего не выражающие лица, глаза устремлены вперёд... Какое им дело до маленькой невзрачной девчонки с большой сумкой на плече?

И никому невдомёк, что внутри у маленькой невзрачной девчонки, словно пожар, полыхает тайна.

Похоже, ночь в Дебрях обострила моё зрение свыше обычных человеческих возможностей. Хотя на первый взгляд ничто в городе не изменилось, но... нет, всё стало другим. Каким‑то прозрачным, нематериальным. Кажется, будто протяни руку – и пронзишь насквозь и здания, и небо, и даже людей.

Однажды, когда я была маленькой, Рейчел строила на пляже песочный замок. Она усердно трудилась несколько часов, даже пользовалась различными плошками и коробками, чтобы правильно сформовать башни и бастионы. Замок вышел точно как настоящий – полное впечатление, что построен из камня. Но нахлынул прилив, и достаточно оказалось двух‑трёх волн, чтобы от замка остались только оплывшие руины. Я разревелась, и в утешение мама купила мне мороженое, которым я поделилась с Рейчел.

Вот так и Портленд этим утром: того и гляди развеется, словно дым на ветру.

Из головы не выходят слова Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь». Тайком вглядываюсь в лица прохожих: а вдруг мне удастся прочитать на них некие тайные знаки, печать диссидентства? Но ничего подобного, все такие же, как всегда, летят куда‑то – озабоченные, замкнутые, отстранённые.

Ну, вот я и дома. Кэрол моет на кухне посуду. Собираюсь незаметно проскользнуть мимо, но она окликает меня. Застываю с одной ногой на ступеньке. Тётя входит в холл, вытирая руки о посудное полотенце.

– Ну, как там было, у Ханны? – спрашивает она.

Её глаза обшаривают моё лицо, как будто и она ищёт какие‑то тайные знаки. Стараюсь подавить очередной приступ паранойи. Откуда Кэрол знать, где я была?

– Очень хорошо. – Я пожимаю плечами, стараясь, чтобы голос звучал как обычно. – Правда, выспаться толком не удалось.

– Хм‑м. – Кэрол окидывает меня пристальным взглядом. – И чем же вы, девочки, там занимались?

Что происходит? Она в жизни не расспрашивала о том, что мы делаем у Ханны дома. «Ой, не к добру!» – думаю я.

– Ну, знаете, как обычно. Смотрели телек. У Ханны вообще‑то целых семь каналов.

По‑моему, мой голос звучит напряжённо и пискляво. А может, мне это только кажется.

Кэрол отводит взгляд, скривив губы так, будто набрала полный рот прогорклого молока. Вижу, она пытается найти способ сказать что‑то не очень приятное, у неё всегда такой горько‑молочный вид, когда она собирается выдать плохую новость. «Она знает об Алексе! Она знает! Знает!» Стены как будто готовы раздавить меня. Жарко, душно. Задыхаюсь.

Но тут, к моему изумлению, она складывает губы в улыбку и кладёт руку мне на плечо.

– Ты знаешь, Лина... вам ведь осталось совсем недолго.

В течение двадцати четырёх часов я успешно избегала мыслей о Процедуре. Однако теперь эта ужасная дата всплывает в моём сознании. Мир словно темнеет. Семнадцать дней.

– Знаю, – выдавливаю я. Вот теперь мой голос действительно звучит странновато.

Кэрол кивает. Необычная полуулыбка, кажется, приклеилась к её лицу намертво.

– Понимаю, в это трудно поверить, но после Исцеления ты даже не будешь скучать по ней.

– Знаю. – У меня в горле, похоже, издыхает лягушка.

Кэрол рьяно кивает, голова вверх‑вниз, вверх‑вниз, как на шарик на резинке. По‑моему, она хочет сказать что‑то ещё, столь же утешительное, но, видно, не находит слов. Минуту мы стоим и молчим.

Наконец я говорю:

– Я пойду наверх. В душ.

Чтобы выдать эту короткую реплику, понадобилась вся моя сила воли. В мозгу точно сирена воет: с емнадцать дней.

Томительная тишина прервана, и Кэрол вздыхает с облегчением:

– О‑кей, – говорит она. – О‑кей.

Я поднимаюсь по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки – не терпится уединиться в ванной. Хотя в доме никак не меньше восьмидесяти градусов[27], мне хочется забраться под обжигающе горячую струю, раствориться в облаке раскалённого пара.

– Да, Лина. – Кэрол окликает меня, как будто вдруг вспомнила о чём‑то важном.

Оборачиваюсь. Она не смотрит мне в лицо. Опустила глаза и внимательно изучает обтрёпанный край полотенца.

– Ты бы приоделась. Платье... или те красивые белые брючки, что купила в прошлом году. И волосы уложи. А то знаю тебя – бросишь высыхать нерасчёсанными.

– Почему... зачем?

Что‑то мне не нравится, как она прячет глаза, особенно если учесть, что её рот снова кривится.

– Я пригласила к нам сегодня Брайана Шарффа, – говорит она невзначай, как будто это такая простая, будничная вещь.

– Брайана Шарффа? – тупо повторяю я. Имя звучит в моих устах как‑то непривычно‑чуждо и имеет металлический привкус.

Кэрол наконец вскидывает голову и смотрит на меня.

– Он придёт не один, – быстро добавляет она. – Конечно, не один. С матерью. Я, само собой, тоже буду присутствовать. К тому же, Брайан прошёл свою Процедуру в прошлом месяце.

Да меня совсем не это волнует!

– Он придёт сюда? Сегодня? – Я вынуждена опереться рукой о стенку. Совсем из головы вон. Брайан Шарфф. Имя на гербовой бумаге. Моя пара.

Кэрол улыбается – должно быть, думает, что я нервничаю из‑за того, что мне предстоит встретиться с будущим спутником жизни.

– Не волнуйся, Лина, всё будет в порядке. Мы с его матерью возьмём на себя основную часть беседы. Я просто подумала, что неплохо было бы вам встретиться, поскольку... – Она не заканчивает фразу. А зачем?

Поскольку нас предназначили друг для друга. Поскольку нам предстоит пожениться. Поскольку с ним я буду спать в одной постели и просыпаться рядом по утрам. Каждый день до конца жизни. Должна буду сносить его прикосновения, и сидеть напротив него за столом, давясь консервированной спаржей и выслушивая его бубнёж насчёт текущих труб, или плохих досок, или чем он там собирается заниматься...

– Нет! – вскрикиваю я.

Кэрол взирает на меня с недоумением. Она не привыкла слышать это слово, особенно из моих уст.

– Как это «нет»?

Я облизываю губы. Понимаю: перечить ей не стоит, это опасно. Но я не хочу знакомиться с Брайаном Шарффом. Не могу. Не стану сидеть и прикидываться, будто он мне нравится. Не желаю слушать рассусоливания Кэрол насчёт того, где мы через несколько лет поселимся, когда там где‑то – Алекс, идёт на свидание со мной, или барабанит пальцами по столу в такт музыке, или просто живёт и дышит. Не могу!

– Я имею в виду... – пытаюсь я придумать какую‑нибудь вескую причину, чтобы отвертеться, – ну то есть... не могли бы мы отложить это до другого раза? Мне что‑то нехорошо... – Вот это уж истинная правда.

Кэрол сдвигает брови.

– Всего один час, Лина. Как ночевать у Ханны – так ты здорова, а как уделить один час действительно важному семейному делу... Ничего, выдержишь.

– Но... но... – Я с такой силой сжимаю пальцы в кулак, что ногти вонзаются в ладони. Боль даёт мне возможность хоть на чём‑то сконцентрировать своё внимание. – Но мне так хотелось, чтобы это произошло... ну, как бы ненароком... случайно...

В голосе Кэрол звучит сталь.

– «Ненароком»? «Случайно»? Ты о чём, Лина? Какие могут быть случайности? Таков порядок вещей. Это твоя жизнь. Он твоя пара. Ты познакомишься с ним, и он тебе понравится, точка, кончен разговор. Теперь отправляйся наверх и займись собой. Они придут в час.

В час. Алекс освобождается сегодня с работы в двенадцать, и мы собирались встретиться. Планировали устроить пикник на Брукс‑стрит, 37, как всегда, когда у него утренняя смена, и провести вместе всю вторую половину дня.

– Но... – завожу я, даже толком не зная, какой ещё аргумент привести.

– Никаких «но». – Кэрол скрещивает руки на груди и вперяет в меня грозный взор. – Быстро наверх!

Не понимаю, как мне удаётся одолеть проклятую лестницу. Я до того разъярена, что перед глазами туман. Из тумана выплывает Дженни, одетая в старый купальник Рейчел, который ей слишком велик, – она стоит на площадке второго этажа и жует жвачку.

– Чё эт' с тобой?.. – говорит она, когда я пролетаю мимо неё.

Не отвечаю; прямиком несусь в ванную и врубаю воду на всю. Кэрол терпеть не может, когда мы используем слишком много горячей воды, и обычно я стараюсь управиться в душе как можно скорее. Но не сегодня. Сижу на крышке унитаза, закусив зубами руку, чтобы не закричать. Сама виновата! Я не думала о Процедуре, имя Брайана Шарффа вообще умудрилась позабыть. И Кэрол абсолютно права: это теперь моя жизнь, в ней нет места случайностям. Таков порядок вещей и его не изменить. Я глубоко вдыхаю и приказываю себе прекратить детские истерики. Пора становиться взрослой. Мой час пробьёт третьего сентября.

Я порываюсь встать, но при воспоминании об Алексе, о том, как он прошлой ночью стоял так близко‑близко и произносил чудесные, небывалые слова: «Как я тебя люблю? Душа моя тобой полна от края и до края...» – ноги подкашиваются и я падаю обратно.

Алекс... Он смеётся, дышит, живёт... но – без меня, далёкий и чужой... К горлу подступает тошнота, и я борюсь с ней, наклонившись вперёд и свесив голову между колен.

«Это Болезнь, – внушаю я себе. – Она прогрессирует. После Процедуры всё изменится к лучшему. В этом суть Исцеления».

Но все мои самоуговоры не помогают. Я, наконец, заползаю в душ, стараюсь раствориться в шуме плещущей воды, но не могу. В голове одна за другой проходят мысленные картины: Алекс целует меня, гладит по волосам, его пальцы порхают по моей коже... Невесомые, трепетные образы, похожие на пламя гаснущей свечи.

*

Самое ужасное в том, что я даже не смогу предупредить Алекса, что наша встреча отменяется. Позвонить? Слишком опасно. Я решаю пробежаться до лабораторий и лично передать ему это нерадостное известие, но когда, одевшись и причесавшись, спускаюсь вниз и направляюсь к выходу, меня перехватывает Кэрол.

– И куда же это ты собралась? – резко восклицает она, явно ещё не отойдя от нашей давешней разборки. Сердита, а может, и оскорблена в своих лучших чувствах. Тётя наверняка считает, что я должна колесом ходить от радости, что мне нашлась пара. Ну что ж, она имеет полное право так думать: ещё пару‑тройку месяцев назад я бы действительно прошлась колесом.

Я опускаю глаза и стараюсь придать своему голосу всю вкрадчивость и мягкость, на которую только способна:

– Да я только думала прогуляться немного перед приходом Брайана. – Пытаюсь даже вызвать на щеках румянец. – Я так волнуюсь!

– Ещё не нагулялась? Вечно тебя дома не бывает! – отрезает Кэрол. – К тому же, ты только вспотеешь и опять вся пропылишься. Если тебе так необходимо занятие, чтобы отвлечься, то помоги мне убраться в бельевом шкафу!

Ослушаться моей тёти немыслимо, так что я плетусь за нею обратно на второй этаж. Усаживаюсь на пол, а она кидает в меня то одним изношенным полотенцем, то другим; я проверяю, нет ли в них дыр, пятен и прочих неприятностей, складываю, перекладываю, считаю салфетки... Я до того вне себя, что меня всю трясёт от бешенства. Алекс не будет знать, что со мной случилось. Он будет беспокоиться. Или ещё того хуже – подумает, что я избегаю его. Вообразит, что поход в Дебри напугал меня до смерти, и теперь я не хочу его видеть.

Я сама пугаюсь силы своей ярости. Чувствую, что схожу с ума, готова лезть на стенку, а ещё лучше – сжечь весь дом. Несколько раз у меня в голове возникает сладостная картина: я хватаю одно из этих дурацких кухонных полотенец и со злобной радостью душу им тётку. Вот‑вот, об этом и говорится во всех учебниках и в Книге Тссс, об этом предупреждают все учителя и родители. Я не знаю, кто прав – они или Алекс. Не знаю – та штука, что растёт во мне... нет, те чувства, что растут в мне – это что‑то ужасное, болезненное, извращённое или лучшее, что когда‑либо случалось со мной.

Как бы там ни было, остановить это я уже не в состоянии. Контроль потерян. И уж что, без всякого сомнения, полное извращение – я этому рада.

В двенадцать тридцать Кэрол гонит меня вниз, в гостиную. В комнате ни соринки ни пылинки. Бумаги моего дяди, которые тот вечно разбрасывает где придётся, сложены аккуратной стопкой; на идеальном полу – никаких старых учебников и сломанных игрушек. Тётя толкает меня на диван и принимается возиться с моими волосами. Чувствую себя как свинья, которую готовят в чемпионки сельскохозяйственной выставки, но помалкиваю ради собственного же блага. Если всё пройдёт гладко, если я всё сделаю, как она хочет, то, может, у меня ещё останется время отправиться на Брукс‑стрит, 37, когда этот Брайан уберётся восвояси.

– Ну вот, – провозглашает Кэрол, отступая на шаг и критически сощуриваясь. – Лучше не будет.

Я закусываю губу и отворачиваюсь: не хочу, чтобы она заметила, как глубоко ранили меня её слова. Хотите верьте, хотите нет, но я забыла, что я обычная, ничем не примечательная девчонка. Я привыкла, что Алекс постоянно твердит мне, какая я красивая. Привыкла чувствовать себя красавицей в его присутствии.

В моей груди словно разверзается пустота. Такой будет жизнь без него: всё станет обыденным, заурядным. Я стану заурядной.

В час с небольшим слышны скрип калитки и шаги на дорожке. Поскольку все мои мысли до этого момента крутились вокруг Алекса, волнение в связи с приходом Брайана Шарффа немного улеглось. Однако сейчас у меня возникает дикое желание метнуться к задней двери или выскочить в окно, несмотря на то, что оно забрано сеткой. Вообразив себе, какая при этом будет у Кэрол физиономия, я принимаюсь непроизвольно, безостановочно хихикать.

– Лина! – шипит она. Брайан с матерью стучатся во входную дверь. – Возьми себя в руки!

«А то что?» – так и хочется мне выпалить в ответ. Ведь Брайан тоже ничего не может поделать с ситуацией, даже если он меня возненавидит. Он обречён тянуть лямку со мной, а я с ним. Мы оба обречены.

Наверно, это и называется взрослеть.

В своём воображении я рисовала себе, что Брайан Шарфф – высокий и толстый, этакий медведь. На деле он оказался всего на несколько дюймов выше меня – для парня просто коротышка. К тому же он такой тощий, что я боюсь ненароком не сломать ему запястье, когда мы пожимаем друг другу руки. Рука у него вялая, слабая, и ладони мокры от пота. Всё равно что пожимать влажную салфетку. После того, как мы рассаживаемся, я незаметно вытираю ладони о брюки.

– Благодарю вас за то, что пришли, – говорит Кэрол, после чего следует долгая, неловкая пауза. В наступившей тишине я могу отчётливо расслышать, как Брайан сопит при дыхании. Такое впечатление, что у него в носу какой‑то зверь испускает свой последний вздох.

Перехватив мой удивлённый взгляд, миссис Шарфф объясняет:

– Брайан страдает астмой.

– О, – отзываюсь я.

– А аллергия делает её ещё хуже.

– Э‑э... На что у него аллергия? – спрашиваю я, потому что она явно ожидает этого вопроса.

– На пыль, – с нажимом отвечает она, как будто с самого порога только и ждала, как бы ввернуть это слово. Она обводит комнату неодобрительным взглядом, и хотя гостиная сияет чистотой, Кэрол всё равно краснеет. – И на растительную пыльцу. На собак и кошек, конечно, на арахис, морепродукты, пшеницу, молочные продукты и чеснок.

– Вот не знала, что можно иметь аллергию на чеснок, – ляпаю я.

– У него лицо раздувается, как мехи у аккордеона. – Миссис Шарфф обращает на меня осуждающий взгляд, как будто его аллергия – это моя вина.

– О, – снова роняю я, и опять повисает неловкая тишина. Брайан вообще молчит, как в рот воды набрал, и только сопит ещё громче, чем раньше.

На этот раз Кэрол приходит на помощь.

– Лина, – говорит она, – может быть, Брайан и миссис Шарфф желают воды?

Ещё в жизни не была я так благодарна тёте за возможность под благовидным предлогом вылететь из комнаты! Вскакиваю, чуть не повалив торшер коленом.

– Да‑да, конечно! Сейчас принесу!

– Профильтруй как следует! – кричит мне вслед миссис Шарфф. – И совсем немного льда!

В кухне я не особенно тороплюсь, наполняя стаканы водой – из‑под крана, разумеется – и позволяю холодному воздуху из морозильника остудить моё разгорячённое лицо. Из гостиной доносится негромкое журчание беседы, но ни что говорят, ни кто говорит, разобрать не могу. Скорее всего, миссис Шарфф ещё раз зачитывает длинный список Брайановых аллергий.

Понимаю, что в конце концов мне придётся вернуться в гостиную, но ноги не подчиняются и никак не хотят нести меня в коридор. Когда я наконец принуждаю их двигаться, они, похоже, как свинцом налились; и всё же я слишком быстро приближаюсь к гостиной, гораздо быстрее, чем мне бы хотелось. Перед моим внутренним взором предстаёт длинная вереница скучных, пресных дней, дней цвета жёлтых и белых таблеток, дней, оставляющих такое же горькое послевкусие, что и лекарства от аллергии. Утра и вечера, наполненные тихим урчанием увлажнителя воздуха, сопением Брайана, бесконечной капелью воды из протекающего крана: кап‑кап‑кап...

Но коридор не длится вечно, и я вступаю в гостиную как раз в тот момент, когда Брайан произносит:

– Она вовсе не такая симпатичная, как на фотографиях.

Брайан и его мамаша сидят спиной к двери, но у Кэрол челюсть отпадает, когда она видит меня в дверном проёме. Шарффы оборачиваются. У них, по крайней мере, хватает совести смутиться. Он быстро опускает глаза, она краснеет.

Какой стыд. Чувствую себя так, будто стою перед всеми голая. Это, пожалуй, ещё похуже, чем на Аттестации, когда на тебе только прозрачная роба, и лампы беззастенчиво обливают тебя ярким светом. Мои руки трясутся так, что вода выплёскивается из стаканов.

– Вот ваша вода. – Не понимаю, откуда у меня взялись силы обойти диван и поставить стаканы на кофейный столик. – Не очень много льда.

– Лина... – заводит моя тётя, но я перебиваю её:

– Прошу прощения. – Каким‑то чудом я ухитряюсь улыбнуться, правда, улыбка держится не больше одной десятой секунды. Подбородок мой тоже дрожит, вот‑вот расплачусь. – Мне что‑то нехорошо. Пойду выйду на свежий воздух. Я ненадолго.

Не дожидаясь позволения, разворачиваюсь и выметаюсь наружу. В тот момент, когда дверь закрывается за мной, я слышу, как Кэрол извиняется за моё поведение.

– До Процедуры ещё пара недель, – говорит она. – Пожалуйста, извините её, она чересчур чувствительна. Я уверена, после лечения всё придёт в норму.

Как только я оказываюсь под лучами послеполуденного солнца, слёзы прорываются бурным, жарким потоком. Мир расплывается, цвета блекнут, формы расползаются. Царит тишина, ни дуновения ветерка. Солнце, только‑только миновавшее зенит, похоже на сплошное колесо из раскалённого белого металла. На дереве, запутавшись ниткой в ветвях, висит красный воздушный шарик. Должно быть, он болтается там уже давно – вон, сдулся, сморщился, бедняга, ещё немного – и испустит дух.

Не представляю, как смогу встретиться с Брайаном лицом к лицу, когда придётся вернуться в дом. Не представляю, как вообще когда‑нибудь смогу встретиться с ним лицом к лицу. В моём мозгу мелькают тысячи ужасных слов, отвратительных оскорблений, которые я бы с удовольствием швырнула в его мерзкую рожу. «Я, по крайней мере, не похожа на бледную глисту!» или «Тебе не приходило в голову, что у тебя аллергия на жизнь?»

Но я знаю, что не скажу ничего такого – просто не смогу. К тому же, проблема вовсе не в том, что он сопит или что у него аллергия буквально на всё. И даже не в том, что он не находит меня привлекательной.

Проблема в том, что он не Алекс.

Дверь за моей спиной со скрипом открывается, и слышен голос Брайана:

– Лина?

Я быстро провожу ладонями по мокрым щекам. Не хватает ещё, чтобы Брайан увидел, что его идиотское высказывание обидело меня до слёз.

– Всё хорошо, – отзываюсь я, не оборачиваясь, уверенная, что выгляжу как чучело огородное. – Через секунду вернусь.

Он то ли туп, то ли упрям – вместо того, чтобы оставить меня в покое, закрывает за собой дверь и сходит с крыльца. Слышу, как он сопит в нескольких шагах позади.

– Твоя мама сказала, что я могу выйти и побыть здесь с тобой, – говорит он.

– Она мне не мама, – мгновенно реагирую я. Не знаю, почему это кажется мне таким важным. Раньше мне нравилось, когда люди принимали Кэрол за мою маму – это значило, что подлинная история им неизвестна. Но опять же – раньше мне много чего нравилось такого, что теперь кажется полным кретинизмом.

– Ах да, конечно, – говорит Брайан, из чего я делаю вывод, что он знает о маме – ведь об этом должно быть в полученной им брошюре. – Извини. Я забыл.

«И хорошо, что забыл», – думаю я, но вслух ничего не отвечаю. То, что он стоит, как будто его к месту приварили, настолько выводит меня из себя, что я больше не кисну, слёзы высохли напрочь. Скрещиваю на груди руки и жду, чтобы этот недотёпа понял намёк. Может, ему надоест пялиться мне в спину и он уйдёт? Но ничего подобного – размеренное сопение продолжается.

Я знаю этого типа всего полчаса и уже готова убить его.

Наконец мне самой надоедает стоять вот так в молчании, и я поворачиваюсь и направляюсь мимо него в дом.

– Мне теперь гораздо лучше, – говорю я, не глядя на него. – Давай вернёмся в комнату.

– Подожди, Лина.

Он хватает меня за руку. М‑да, «хватает» – не совсем то слово. Скорее, «промокает ею свою потную ладонь». Однако я останавливаюсь, хотя по‑прежнему не в силах взглянуть ему в лицо. Вместо этого я намертво приклеиваюсь глазами ко входной двери и впервые за всё время замечаю, что в сетке от насекомых, в правом верхнем углу, зияют три большие дыры. Не удивительно, что этим летом в доме полно всяких козявок. Позавчера Грейс нашла в нашей спальне божью коровку. Она принесла её мне, зажав в своей маленькой ладошке. Мы вместе вынесли жучка из дому и выпустили на волю.

Меня внезапно накрывает ошеломляющая волна тоски, не связанной напрямую ни с Алексом, ни с Брайаном, ни вообще ни с чем в особенности. Просто я вдруг ощущаю, с какой невероятной скоростью летит, несётся вперёд время. В один прекрасный день я проснусь – а вся моя жизнь уже позади, мимолётная, нереальная, словно сон.

– То, что я сказал... там, в доме... я не думал, что ты это услышишь, – говорит он. Интересно, это мамаша заставила его пойти и извиниться? Похоже, что слова стоят ему колоссальных усилий. – Это было грубо.

Как будто я ещё не достаточно унижена, так теперь приходится выслушивать его извинения за то, что назвал меня уродкой! Мои щёки вот‑вот расплавятся – так они накалились.

– Ничего, забудь.

Пытаюсь высвободить пальцы из его хватки. Странное дело – он не отпускает, хотя, по идее, вообще не должен бы меня касаться.

– Я только имел в виду... – Пару секунд его рот беззвучно открывается и закрывается. Брайан тоже не смотрит на меня; он уставился на улицу, глаза бегают туда‑сюда, как у кота, следящего за птичкой. – Я только имел в виду, что на фотках ты выглядишь более счастливой...

Вот это сюрприз. Я даже не сразу нахожу, что ответить.

– А сейчас я, значит, несчастная? – выпаливаю я в замешательстве. Так странно вести беседу с совершенно чужим человеком, зная, что в не столь отдалённом будущем он станет нечужим.

Но его мой ляп, похоже, не смущает, он лишь качает головой.

– Я знаю, что ты несчастна.

Он отпускает мою ладонь, но я уже не так рьяно стремлюсь вернуться в дом, как раньше. Он всё ещё обшаривает глазами улицу за моей спиной, и я внимательнее всматриваюсь в его лицо. Вообще‑то, он довольно симпатичный, конечно, не такой красавец, как Алекс. Слишком бледен, черты немного женственные: маленький курносый нос, полные губы. Но глаза у него ничего – чистого голубого цвета, как небо поутру – и чёткая, сильная линия нижней челюсти.

Вот теперь меня начинает грызть совесть. Наверно, он думает, что я несчастна, потому что меня предназначили ему. Ведь не его вина, что я изменилась – увидела свет или подхватила deliriа, это с какой точки зрения посмотреть. Может, и то, и другое одновременно.

– Извини, – говорю я. – Дело не в тебе. Просто я... я боюсь Процедуры, вот и всё.

Вспоминаю, как многими ночами фантазировала о том, как буду лежать на операционном столе, ждать наркоза; как потом вынырну из тумана анестезии в ясный, чистый мир новым человеком. Теперь же, очнувшись, я знаю, что вернусь в туман, в мир без Алекса, серый, пресный, неузнаваемый.

Наконец, Брайан смотрит прямо на меня с выражением, которое я поначалу не могу определить. Потом соображаю: с жалостью. Он жалеет меня!

Брайан начинает быстро, взахлёб, говорить:

– Послушай, наверно, мне не следовало бы тебе этого рассказывать, но перед моей Процедурой со мной было то же самое. – Его глаза снова перескакивают на улицу. Сопение останавливается. Он продолжает внятно, но тихо, чтобы Кэрол и его мама не услышали через открытое окно: – Я... я не был готов.

Он облизывает губы, и его голос опускается до шёпота:

– Иногда в парке я видел одну девушку – она гуляла там со своими племянниками, приводила их на детскую площадку. А я был капитаном нашей школьной команды по фехтованию. Мы тренировались в парке.

«Ага, как же, был ты капитаном спортивной команды, расскажи своей бабушке», – думаю я, но вслух, конечно, ничего не говорю, ведь он явно старается завоевать моё расположение.

– Так вот, мы иногда разговаривали с ней. Нет‑нет, не думай, ничего такого, – добавляет он быстро. – Только несколько раз перебросились парой фраз. У неё была красивая улыбка. И я чувствовал... – Он затихает.

Недоумение и паника охватывают меня. Он пытается сказать, что со мной происходит то же самое?! Он откуда‑то знает об Алексе! Ну, может, не об Алексе конкретно, но знает о ком‑то.

– Погоди! – вскрикиваю я. В голове каша. – Ты хочешь сказать, что перед Процедурой ты... заразился?

– Я говорю лишь, что понимаю тебя. – Его глаза на десятую долю секунды возвращаются к моим и тут же убегают, но мне и этого достаточно. Всё ясно – он знает, что я заражена. На меня одновременно накатывает и облегчение, и страх: раз он это видит, значит, другие тоже могут увидеть!

– Я веду к тому, что Исцеление действует. – Он особенно подчёркивает последнее слово. – Я теперь гораздо счастливее. Так же будет и с тобой, обещаю.

Что‑то у меня внутри надламывается при этих словах, и я снова готова расплакаться. В его голосе звучит такая уверенность! В этот момент я изо всех сил желаю поверить ему. Безопасность, счастье, стабильность – этого я хотела всю свою жизнь. В этот миг мне приходит в голову, что, возможно, прошедшие несколько недель были лишь сплошным, долгим приступом безумия. Может быть, после Процедуры я очнусь, как после лихорадки, лишь со смутными воспоминаниями о бредовых видениях и кошмарных снах и почувствую огромное облегчение?

– Ну что, друзья? – Брайан протягивает мне руку для пожатия, и в этот раз, я уже не содрогаюсь при его прикосновении. Даже позволяю ему задержать мою руку в своей.

Он по‑прежнему смотрит через моё плечо на улицу, и я вижу, как по его лицу вдруг проходит тень.

– Чего ему надо? – бормочет Брайан, а потом выкрикивает: – Всё в порядке! Она – моя пара!

Я оборачиваюсь и успеваю заметить, как золотисто‑бронзовая копна волос – цвета осенних листьев – исчезает за углом. Алекс! Я выдёргиваю свою ладонь из руки Брайана, но поздно. Алекс ушёл.

– Регулятор, должно быть, – говорит Брайан. – Стоял там, пялился на нас.

Покой и уверенность, ещё минуту назад владевшие мной, в мгновение ока испаряются. Алекс видел меня! Видел, как мы держались за руки, слышал слова Брайана о том, что я – его пара. А ведь я должна была встретиться с ним ещё час назад! Он не знает, что я не могла ни вырваться из дому, ни предупредить его. Не представляю, что он сейчас думает. Вернее, очень даже представляю!

– С тобой всё в порядке? Ты как‑то переменилась в лице...

Глаза у Брайана до того светлые, что кажутся серыми. Блеклый, болезненный цвет, совсем не как у утреннего неба, цвет плесени и сырости. Не могу поверить, что эта бледная поганка может хотя бы на секунду показаться кому‑либо привлекательной.

– Всё хорошо. – Делаю шаг ко входной двери, но спотыкаюсь. Брайан пытается подхватить меня, я уворачиваюсь. – Всё хорошо! – повторяю я, хотя мир вокруг ломается, рушится и летит в тартарары.

– На улице очень жарко. Пойдём в дом, – говорит он.

От звуков его голоса меня тошнит.

Он берёт меня под локоток и провожает по ступенькам, затем через дверь и дальше – в гостиную, где с улыбками на лицах нас ждут Кэрол и миссис Шарфф.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 608 | Нарушение авторских прав