АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 17. В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности

В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности организма к инфекции. Однако все приходят к единодушному выводу, что любовь и желание находятся в симбиотической зависимости, то есть, одно не существует в отрыве от другого. Желание – враг удовлетворённости; желание – это болезненное, воспалённое состояние мозга. Разве может быть признан здоровым тот, кто страстно хочет чего‑либо? Само слово «хотеть» предполагает нехватку, недостаток. Вот что такое желание: это недостаток, недоработка мозга, ошибка. К счастью, эта ошибка поправима.

– Д‑р Филлип Берримэн. «Влияние Amor Deliria Nervosa на познавательные функции мозга», издание 4‑е.

В Портленде свирепствует август, опаляя всё вокруг своим знойным, зловонным дыханием. Днём, под безжалостным солнцем, на улицах невозможно находиться, и народ наводняет парки и пляжи в отчаянных поисках тени и дуновения свежего ветерка.

Встречаться с Алексом становится труднее. Пляж в Ист‑Энде, обычно мало популярный, всё время забит до отказа, даже вечером, когда я заканчиваю работу. Пару раз мы всё‑таки пытаемся встретиться там, но побеседовать друг с другом не решаемся – слишком велик риск; единственное, на что мы можем отважиться – это кивнуть друг другу, словно случайно встретившиеся знакомые. Нам приходится расстилать свои пляжные полотенца футах в пятнадцати друг от друга. Алекс надевает наушники, а я притворяюсь, будто читаю. Когда мы встречаемся взглядами, всё моё тело словно вспыхивает, как будто Алекс лежит рядом и поглаживает меня по спине; и хотя его лицо строго и непроницаемо, в глазах играет улыбка. Меня охватывает сладкая боль – он так близок, но так недостижим! Это как в жару – набросишься на мороженое и съешь его слишком быстро, а потом голова раскалывается. Начинаю понимать высказывание Алекса о том, что его «дядя» с «тётей» после Процедуры тоскуют по былой боли. Боль зачастую обостряет чувства, делает жизнь полнее, а счастье – глубже.

Поскольку пляжи для нас теперь недоступны, мы укрываемся на Брукс‑стрит, 37. Сад иссушен жарой – дождя не было уже больше недели. И если в июле солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог ветвей, ложились на траву лёгкими отпечатками чьих‑то призрачных шагов, то теперь они сверкающими клинками пронзают древесный купол и безжалостно сжигают всё, что попадётся на их пути. Кажется, даже пчёлы опьянели от зноя – они томно описывают неспешные круги, сталкиваются друг с другом и с засохшими цветами, падают на землю, а потом лениво, с неохотой, вновь поднимаются в воздух.

Однажды после полудня мы с Алексом валяемся на одеяле. Я – на спине, уставившись в узорчатое небо – там, в вышине, голубые лоскутки перемежаются зелёными и белыми. Алекс лежит на животе и явно нервничает, неизвестно по какому поводу. Он извёл целый коробок спичек, поджигая их одну за другой и задувая, когда пламя начинает лизать кончики пальцев. Вспоминаю, о чём он поведал мне тогда, в лесном сарайчике: когда он только‑только поселился в Портленде, он до того тосковал по дому, что, давая выход своей тоске и злости, жёг всё подряд.

Я ещё так многого об Алексе не знаю, в нём столько тайн! Он как никто иной должен был научиться скрывать свои мысли, своё прошлое. Мне иногда кажется, что в глубине его существа спрятано вечно пылающее ядро – так в толще земли пылает уголёк, постепенно превращающийся в алмаз.

Есть вещи, о которых я не решаюсь расспрашивать, о чём мы никогда не говорим. Но, с другой стороны, я чувствую, будто хорошо знаю Алекса и без его исповедей. Всегда знала.

Чувствую, надо что‑то сказать и брякаю первое, что пришло в голову:

– Наверно, в Дебрях сейчас хорошо...

Алекс резко оборачивается ко мне, и я, заикаясь, спешу поправиться:

– В смысле – там сейчас наверняка прохладнее. Все эти деревья, тень...

– Так и есть.

Он подпирает голову локтем. Я закрываю глаза и любуюсь танцем цветных пятен на внутренней стороне век. Алекс некоторое время молчит, но я чувствую – он не отрывает от меня глаз.

– Мы могли бы сходить туда, – наконец молвит он.

Шутит, конечно, и я посмеиваюсь. Но не слыша ответного смешка, открываю глаза и обнаруживаю, что на его лице нет и следа веселья.

– Ты шутишь, – заявляю я, но где‑то глубоко в душе начинает бить ледяной источник страха. Я понимаю, что он абсолютно серьёзен. Убеждена: вот почему он сегодня весь день такой странный. Он тоскует по Дебрям.

– Мы могли бы отправиться туда, если хочешь. – Он ещё несколько секунд всматривается в меня, потом перекатывается на спину. – Завтра, например. После твоей смены.

– Но как мы... – начинаю было я, но он перебивает:

– Предоставь это мне. – На мгновение его глаза становятся глубже и темнее, напоминают непроглядные бездонные колодцы. – Ты хотела бы пойти?

Почему‑то разговаривать об этом, вот так запросто валяясь на одеяле, мне кажется неправильным, и я сажусь. Нарушение границы – это тягчайшее преступление, карающееся смертью. И хотя я знаю, что Алекс время от времени совершает его, мысль о том, насколько это опасно, потрясает меня только сейчас.

– Но ведь это невозможно... – мямлю я. – Каким образом... Там же заграждение... охрана... с оружием...

– Говорю же: предоставь это мне.

Он тоже садится и обхватывает моё лицо ладонями.

– Всё возможно, Лина, – повторяет он своё любимое выражение.

Мой страх отступает. С Алексом я чувствую себя в безопасности – пока мы вместе, ничего плохого не может произойти.

– Всего на несколько часов, – умоляет он. – Только глянем – и обратно.

Я отвожу глаза в сторону.

– Н‑не знаю... – Слова будто огнём жгут мою глотку.

Алекс наклоняется, легонько целует меня в плечо и снова укладывается на одеяло.

– Ладно, забудь, – говорит он, закрываясь локтем от солнца. – Мне просто показалось, что тебе может быть интересно, вот и спросил.

– Мне действительно интересно! Но...

– Лина, если ты не хочешь идти, то это ничего. Нет, правда. Просто пришло в голову...

Я киваю. Хотя ноги у меня липкие от пота, я подтягиваю их к груди и обнимаю руками. Ощущаю огромное облегчение пополам с разочарованием. Вдруг вспоминается, как однажды Рейчел подбивала меня прыгнуть в воду с мостков на Уиллард‑бич. Я стояла, дрожа, на самом краю, и боялась прыгать. Наконец, Рейчел облегчила мои муки. Наклонившись ко мне, она прошептала: «Ничего, Лина‑Лу. Ты просто ещё не готова. Когда‑нибудь прыгнешь». Всё, чего мне тогда хотелось – это как можно скорее убраться с мостков. Но пока мы возвращались на берег, меня охватило чувство жуткого стыда, даже подташнивать начало.

И тогда я решаюсь.

– Пойдём! – выпаливаю я.

Алекс убирает руку от глаз.

– Ты уверена?

Молча киваю, не в силах повторить свои слова. Боюсь, что если открою рот, то заберу их обратно.

Алекс медленно садится. Я ожидала, что вот теперь‑то он обрадуется, но не тут‑то было. Он лишь хмурится, покусывает губу и смотрит в сторону.

– Но это значит нарушить комендантский час, – говорит он.

– Это значит много чего нарушить.

Тогда он бросает на меня такой смятенно‑встревоженный взгляд, что у меня сердце обрывается.

– Слушай, Лина... – Он переводит взор вниз, на горку обгорелых спичек, и начинает машинально перекладывать их, выстраивая ровным рядком. – Наверно, это не такая уж хорошая идея. Если нас поймают... я имею в виду, если тебя поймают... – он глубоко втягивает в себя воздух, –...я имею в виду, если с тобой что‑нибудь случится, я никогда себе не прощу.

– Я тебе доверяю, – говорю я, и это правда на 150 процентов.

Но он по‑прежнему прячет от меня глаза.

– Конечно, но... наказание за нарушение границы... – Он снова глубоко вдыхает и начинает заново: – Наказание за нарушение границы... – но в последнюю секунду не находит в себе мужества сказать «смерть».

– Э‑эй... – Я мягко подталкиваю его локтем. Когда кто‑то вот так заботится о тебе, это вызывает совершенно невероятное чувство. Но при этом возникает ещё более сильное желание сделать всё что угодно, даже пойти на смерть, лишь бы защитить своего защитника. – Я знаю законы. Я живу здесь дольше, чем ты.

Он невольно улыбается и тоже слегка подталкивает меня локтем.

– Ну, это вряд ли.

– Как это вряд ли? Я здесь родилась и выросла, а ты неизвестно откуда взялся.

Снова тыкаю его локтем, чуть сильнее. Он смеётся и пытается перехватить мою руку. Я с хихиканьем выворачиваюсь. Тогда он принимается щекотать мне живот.

– Деревенщина неотёсанная! – пищу я.

Он опрокидывает меня обратно на одеяло.

– Ах ты, городская штучка! – хохоча, парирует он, перекатывается и оказывается надо мной сверху.

Его губы прижимаются к моим. Всё смешивается: жар наших тел, буйство красок – и я плыву, растворяюсь...

*

Мы договариваемся встретиться на Бэк Коув завтрашним вечером, в среду. Поскольку до субботы я свободна, то мне, думаю, не составит труда уговорить Кэрол разрешить пойти к Ханне с ночёвкой. Алекс разъясняет основные пункты плана. Пересечь границу возможно, только не всякий пустится в столь рискованное предприятие. Думаю, потому, что смертная казнь – штука малопривлекательная.

Я никак не соображу, каким образом нам удастся преодолеть электрифицированную ограду, но Алекс объясняет, что на самом деле под током находятся только её отдельные участки. Забор тянется на мили и мили, и пропускать электричество по всей его длине – слишком дорогое удовольствие. Так что только немногие отрезки «онлайн», а все остальные опасны не более, чем бордюрчик вокруг песочницы в Диринг Оукс Парке. Но поскольку поголовно все убеждены, что ограда насыщена смертоносными киловаттами, достаточными, чтобы за несколько секунд поджарить человека, «как бекон на сковородке», то граница на замке – туда никто не суётся.

– Сплошная лапша на уши и ничего больше, – неопределённо взмахивает рукой Алекс. Наверно, он имеет в виду Портленд с его сводом законов, а может, и все США в целом. Как всегда, когда он разговаривает серьёзно, на его переносице залегает вертикальная складочка, этакая тоненькая запятая – самое прелестное из всего, что мне доводилось когда‑либо видеть.

Так, а ну‑ка не отвлекайся!

– Вот чего не понимаю – так это того, откуда вы всё это знаете, – говорю я. – То есть, как вы об этом узнаёте? Вы что – бросаетесь на ограду, чтобы увидеть – ага, поджарился, значит, сюда нельзя?

Алекс усмехается:

– Секрет фирмы. Скажу лишь одно: были проведены сложнейшие, высокоточные научные эксперименты на животных. Диких. – Он ставит брови домиком: – Ты когда‑нибудь пробовала жареного бобра?

– Ф‑ф‑у‑у!

– А жареного скунса?

– Ты хочешь, чтобы меня прямо здесь стошнило?!

«Нас больше, чем ты думаешь». Это ещё одно любимое выражение Алекса, его извечный рефрен. Симпатизёры есть повсюду, Исцелённые и Неисцелённые – среди регуляторов, в полиции, в правительстве, среди учёных. С их помощью нам и удаётся проскальзывать незамеченными мимо пограничных застав, разъясняет Алекс. Одна женщина из числа самых активных симпатизёров Портленда замужем за пограничником, который держит ночные вахты у северного конца моста Тьюки – как раз там, где нам и предстоит пересечь границу. Они с Алексом разработали сигнальный код. Собираясь в Дебри, он опускает в почтовый ящик активистки рекламную листовку, наподобие тех дурацких бумажек, что распространяют пиццерии и химчистки. Его листовка содержит рекламу бесплатной проверки зрения у д‑ра Дерби (как по мне, так очень уж прозрачно, но Алекс уверяет, что симпатизёры и участники Сопротивления живут в таком постоянном стрессе, что им вполне можно простить маленькие приватные развлечения), и получив такую листовку, симпатизёрша приправляет термос с кофе для своего мужа лошадиной дозой валиума.

– Бедный мужик, – ухмыляется Алекс. – Глушит‑глушит кофе, и всё равно отваливается как миленький.

Я вижу – Сопротивление для Алекса значит очень много. Он счастлив, что движение живёт и процветает, что оно охватило своими щупальцами весь Портленд. Я пытаюсь улыбаться, но щёки не слушаются. Мне до сих пор не по себе от осознания того, что всё, чему меня учили – ложь. Трудно вот так сразу перестроиться и начать думать о диссидентах – симпатизёрах и участниках Сопротивления – как о союзниках, а не врагах.

Но после того, как я прокрадусь через границу, меня смело можно будет причислить к диссидентам. В то же время, я уже не могу переиграть. Я хочу в Дебри! И, если уж на то пошло, то положа руку на сердце, я уже давно диссидент – с того самого момента, когда Алекс попросил меня встретиться с ним на Бэк Коув, и я на это согласилась. Кажется, у меня остались только смутные воспоминания о той добропорядочной барышне, какой я была раньше, которая всегда делала так, как ей говорили, никогда не лгала и считала дни до Процедуры с радостным нетерпением, а не с ужасом и отвращением. О девушке, которая боялась всего и всех. О девушке, которая боялась себя самой.

На следующий день я прихожу домой с работы и особо подчёркнуто прошу Кэрол одолжить мне её мобильник, после чего строчу Ханне смску: «Сегодня мы с А. ночуем у тебя?» Это у нас шифр такой, означающий, что я прошу подругу прикрыть мою спину. Для Кэрол мы придумали легенду, что, дескать, сильно задружились с Аллисон Давни – нашей бывшей одноклассницей. Семья Давни ещё богаче Тэйтов, а сама Аллисон – сука, какую поискать, заносчивая и высокомерная. Сначала Ханна бурно противилась тому, чтобы таинственное «А.» обозначало Аллисон; моей подруге не по нутру даже притворяться, будто она водится с такой... вот это самое слово. Но я переубедила её. Кэрол никогда в жизни не отважится позвонить Давни, чтобы проверить, там ли я, где говорю. Не только не отважится, но просто постыдится – ведь наша семья запятнана: тут тебе и отказничество мужа Марсии, и, конечно, история с моей мамой. Мистер Давни не кто‑нибудь, он – основатель и президент Портлендской секции партии «Америка без deliria». Его доченька меня на дух не переносила, когда мы учились вместе в школе. Помнится, ещё в младших классах, после смерти моей мамы, она попросила учительницу отсадить её от меня подальше, потому что от «этой Тидл несёт дохлятиной».

От Ханны незамедлительно приходит ответ: «Само собой. Увидимся вечером».

Интересно, как бы среагировала Аллисон, узнай она, что мы пользуемся её именем в качестве крыши для моего парня? Наверно, лопнула бы от злости и поехала мозгами. При этой мысли мне становится хорошо на душе.

Незадолго до восьми вечера я спускаюсь вниз со своей огромной сумкой, которой всегда пользуюсь, если отправляюсь с ночёвкой – она демонстративно переброшена через плечо. Из неё так же демонстративно высовывается пижама. Я набила сумку в точности теми же вещами, которые обычно беру с собой, когда собираюсь ночевать у Ханны. Кэрол одаривает меня своей еле заметной улыбкой и желает приятно провести время. Я чувствую укол совести. Я теперь так часто и так беззастенчиво лгу.

Но никакие укоры совести не могут остановить меня. Выйдя на улицу, я направлюсь к Вест‑Энду – на случай, если Кэрол или Дженни следят из окна. И только достигнув Спринг‑стрит, резко сворачиваю на Диринг‑авеню и лечу к Брукс‑стрит, 37. Идти далеко, так что до Диринг Хайлендс я добираюсь, когда небо уже совсем тёмное. Как всегда, улицы здесь пустынны. Проскальзываю в заржавленную калитку, отодвигаю полуоторванную доску в окне первого этажа, протискиваюсь в щель, и вот я уже в доме.

Здесь такая темень, что поначалу я совсем слепну, и несколько мгновений стою и моргаю, пока глаза не привыкают к темноте. В застоявшемся, затхлом воздухе чувствуется запах плесени. Постепенно из мрака вырисовываются контуры предметов обстановки. Прохожу в гостиную, где стоит старый продавленный диван. Обивка на нём то ли сгнила, то ли изъедена мышами, из дыр лезут пружины, но видно, что когда‑то он был очень хорош, даже, пожалуй, элегантен.

Выуживаю из сумки будильник и завожу на полдвенадцатого. Ночка предстоит долгая. Затем растягиваюсь на бугристом диване, засунув сумку под голову. Не самая удобная в мире подушка, ну да ладно, сойдёт.

Закрываю глаза. За стенками скребутся мышки, дом потрескивает и постанывает, и под эту мирную колыбельную я засыпаю.

*

И просыпаюсь от кошмара. Опять снилась мама. Меня на одну секунду охватывает паника: кругом темень, никак не соображу, где нахожусь. Подо мной взвизгивают сломанные пружины, и тогда я вспоминаю: на диване в гостиной дома №37 по Брукс‑стрит. Что там у меня на будильнике? Ага, уже одиннадцать двадцать. Знаю, что пора вставать, но со сна и от жары никак не приду в себя, так что просто сижу и глубоко дышу, вся в поту, с волосами, прилипшими к спине.

Мой кошмар напоминает тот, который так часто посещает меня, но на этот раз он как бы наоборот: это я качаюсь в океанских волнах и смотрю, как моя мать стоит в сиянии солнца на краю песчаного обрыва в сотнях и сотнях футов надо мной, так высоко, что я не могу рассмотреть её лица, вижу только нечёткий контур её фигуры. Пытаюсь крикнуть, предупредить, взмахнуть руками, словно говоря: «Не стой на краю! Уходи!» – но чем больше барахтаюсь, тем вода гуще, и я увязаю в ней, как в клею. Силюсь что‑то сказать, но вода вползает в горло, и вместо слов слышен только сип. Песок вдруг завихряется и начинает кружиться надо мной подобно снегу, и я знаю – в любую секунду мама может упасть и разбиться о скалы, торчащие из воды, словно гигантские, остро отточенные когти.

И вот она падает, чёрное пятно вырастает всё больше и больше на фоне слепящего солнца. Я пытаюсь кричать, но не могу. И чем падающая фигура ближе, тем яснее становится, что это не мама.

Это Алекс.

Вот тут я и проснулась.

Наконец, я встаю, голова всё ещё слегка кружится, паника отступает. Медленно, ощупью иду к окну, выбираюсь наружу и вздыхаю с облегчением: хотя на улице куда опасней, чем в доме, но здесь хотя бы веет лёгкий ветерок. В помещении вообще дышать невозможно.

Когда я добираюсь до Бэк Коув, Алекс уже на месте, ждёт меня, пригнувшись в тени купки деревьев у старой автостоянки. Он так хорошо спрятался, что я едва не наступаю на него. Алекс хватает меня за руку и утягивает тень. В лунном свете его глаза горят, словно у кошки.

Он жестом указывает на ту сторону Бэк Коув, на ряд мерцающих у самой границы огней: там заставы. На таком расстоянии они напоминают весело перемигивающиеся нарядные белые фонарики, которые развешивают для ночных пикников. В двадцати футах позади застав возвышается само заграждение, а за ним – Дебри. Ветер волнует и раскачивает их, и сегодня они кажутся мне ещё более чужими, чем всегда. Хорошо хоть, мы с Алексом договорились держать рот на замке, когда будем пересекать границу. У меня от страха в горле такой ком, что и дышать‑то трудно, не то что разговаривать.

Мы совершим свою попытку у дальнего конца моста Тьюки – это самая северная точка бухты; если бы нам пришлось переправляться вплавь, то место высадки было бы по диагонали от места нашей встречи. Алекс трижды сжимает мою ладонь – это служит сигналом, что пора двигать.

Обходим Бэк Коув по периметру, Алекс впереди, я – за ним. Надо быть внимательными, чтобы не угодить в заболоченные низины; со стороны – особенно в темноте – они ну точь‑в‑точь покрытые травкой лужайки, но стоит только туда ступить – и проваливаешься выше колен прежде, чем соображаешь, куда вляпался. Алекс стремглав перелетает от тени к тени, движется неслышно, даже трава не шелохнётся. По временам он совершенно исчезает с моих глаз, полностью сливаясь с окружающей темнотой.

Мы всё ближе к северному берегу бухты, и теперь заставы видны более отчётливо: это больше не развесёлые китайские фонарики, а фундаментальные строения: однокомнатные бетонные бункера с окнами из пуленепробиваемого стекла.

Мои ладони мокры от пота, а ком в горле увеличивается чуть ли не вчетверо, так и кажется, будто вот‑вот задохнусь. С внезапной ясностью осознаю, насколько безрассуден наш план. Ниточка может порваться в сотне – нет, в тысяче тонких мест. Скажем, пограничник в бункере №21 ещё не напился своего кофе; или напился, но недостаточно; или достаточно, но валиум не подействовал, и мужик не уснул. А если и уснул, то может ведь статься так, что Алекс ошибся с выбором участка ограды; а если и не ошибся, то – чем чёрт не шутит! – городские власти взяли и врубили ток именно здесь, именно сегодня ночью...

От страха я чуть сознание не теряю. Хорошо бы крикнуть Алексу, что надо поворачивать обратно и пошло оно всё подальше; но он быстро и бесшумно скользит впереди, а любой крик или вообще громкий звук, без всякого сомнения, привлечёт к нам внимание пограничников. В сравнении с этими дяденьками регуляторы – просто детский сад, младшая группа. У регуляторов и ночных рейдеров самое грозное оружие – это дубинки и собаки. У пограничников же в арсенале – автоматы и слезоточивый газ.

Наконец мы добираемся до северного берега. Алекс затаивается позади большого дерева и ждёт меня. Я пристраиваюсь рядом. Последняя возможность сказать ему, что хочу вернуться. Но я не в состоянии разговаривать, и даже когда пытаюсь помотать головой, как бы говоря «нет», у меня и это не выходит. Кажется, будто снова вижу свой недавний кошмар, только теперь не вода, а мрак затягивает меня в свою глубь, и я бьюсь в нём, как муха в патоке.

Может, Алекс сам поймёт, что я умираю от страха? Он наклоняется ко мне и некоторое время пытается отыскать во тьме моё ухо. Сначала его губы тыкаются мне в шею, затем мимоходом касаются щеки – несмотря на панику, я вздрагиваю от удовольствия – и, наконец, добираются до мочки моего уха.

– Всё будет в полном порядке! – шепчет он, и мне становится легче. Пока Алекс со мной, ничего плохого случиться не может.

Мы снова движемся вперёд – короткими перебежками от одного дерева к другому; замираем, пока Алекс прислушивается и убеждается, что всё тихо, не слышно ни криков, ни шума погони. Промежутки времени, когда мы находимся вне укрытия, мечась от тени к тени, удлиняются по мере того, как редеют деревья. Мы неуклонно приближаемся к тому участку, где исчезает всякая растительность, и нам, ничем не защищённым, придётся двигаться в открытую. От последнего куста до забора всего‑то футов пятьдесят[22], но, по моему мнению, с таким же успехом там могло бы бушевать целое море огня.

Позади старого, заросшего шоссе, существовавшего ещё до закрытия границ, возвышается само заграждение, серебрящееся в лунном свете, словно гигантская паутина. Жуткая, смертельная штука. Только попадись в неё – и будешь барахтаться, не в силах выбраться, а потом тебя сожрут заживо. Алекс советует не торопиться, сосредоточиться, представить, как буду преодолевать колючую проволоку, навитую поверх ограды, но всё, что я способна вообразить – это как проклятые колючки впиваются во все части моего тела.

И вот мы несёмся через покрытый трещинами и усыпанный гравием асфальт старого шоссе, лишённые даже той жалкой защиты, которую давали деревья и кусты. Алекс – впереди, согнувшись чуть ли не пополам, я тоже пригибаюсь до самой земли, и всё равно страх не отпускает: нас видно как на ладони. Жуткие призраки ночи обрушиваются на меня со всех сторон; такого ужаса я в жизни никогда не испытывала! Не знаю – ветер ли поднялся или из‑за смертельного страха, но чувство такое, будто я заледенела с ног до головы.

Тьма оживает, повсюду мечутся зловещие тени, маячат странные формы – так и ожидаешь, что в любую секунду они обернутся стражами границы; и хотя вокруг тихо, я как наяву слышу крики, вой сирен, свист пуль, вместо ночного мрака вижу яркие огни и уже со всей остротой представляю себе ещё не расцветшую боль. Мир превратился в мелькание никак не связанных между собой кадров: бункер №21 в кругу белого света – огромном, словно тянущемся к нам и готовом поглотить без остатка; внутри бункера, сгорбившись на своём стуле и широко раскрыв рот, храпит пограничник; Алекс с улыбкой (это вообще возможно?!) оборачивается ко мне; под ногами скрипят камешки. Всё как будто где‑то далеко, нереально и нематериально, как тени на фоне пляшущего пламени. Даже я сама себе кажусь призраком: не ощущаю ни как дышу, ни как двигаюсь, хотя, само собой, делаю и то, и другое.

И вот мы уже у заграждения. Алекс взвивается в воздух и, кажется, на секунду зависает в нём. Я готова завопить: «Стой! Не надо!» и уже заранее слышу громовой разряд и шипение, когда в его тело выстрелит пятьдесят тысяч смертоносных вольт, но... Алекс повисает на ограде, а та молчит и только качается под его тяжестью, мёртвая, холодная – как он и предсказывал.

Мне надо бы поспешить за ним, но я не могу. Не вот так же сразу! Осознание свершившегося чуда медленно заполняет мой разум и прогоняет страх. А я‑то с самого детства испытывала священный ужас перед пограничным заграждением! Никогда не подходила к нему ближе, чем на пять шагов – нам буквально с пелёнок вдалбливают, что этого нельзя делать. Нам внушают, мол, подойди ближе – и поджаришься. Ещё уверяют, что сердце не выдержит высоковольтного разряда и моментально остановится. А сейчас я протягиваю руку к стальной сетке ограды и, не касаясь, провожу над ней пальцами. Мёртвая, холодная и безвредная, как те проволочные заборчики, что окружают детские площадки и школы. В этот момент до меня со всей ясностью доходит, какую беспардонную ложь нам скармливают власти, в каком сплошном вонючем вранье, как в дерьме, утопает весь Портленд. Целый город со всех сторон окружён усиленным периметром лжи.

Алекс уже чуть ли не на полпути к верхнему краю ограды. Он бросает взгляд через плечо и видит, что я всё ещё стою внизу, как громом поражённая, и не трогаюсь с места. Он дёргает подбородком, словно говоря: «Эй, ты чего?»

Снова протягиваю руку к сетке. По всему телу волной прокатывает шок, но электричество, которого тут вроде бы должно быть тысяч пятьдесят вольт, здесь не при чём. Просто мне вдруг стала ясна одна вещь.

Нам врут обо всём: о заграждении, о не‑существовании Изгоев; можно насчитать ещё хоть миллион развесистых клюкв. Нам внушают, что рейды – они для нашего же блага. Нам вещают, что регуляторы существуют исключительно только для того, чтобы охранять закон и порядок.

Нам твердят, что любовь – это заразная болезнь. Нам говорят, что она неизменно заканчивается смертью.

Впервые за всё время я осознаю, что это наверняка тоже ложь.

Алекс осторожно покачивает сетку, так что ограда слегка колеблется. Я бросаю взгляд вверх – Алекс снова жестами показывает мне, мол, давай, шевелись, мы ещё не в безопасности. Я распрямляюсь, цепляюсь за сетку и начинаю взбираться вверх.

Вообще‑то, висеть на ограде ещё хуже, чем торчать внизу, посреди разбитого шоссе. Там хоть какая‑то видимость контроля над ситуацией: можно заметить приближение патруля, и если что – опрометью броситься обратно к берегу бухты и, затерявшись во мраке среди деревьев, уйти от погони. Хоть малюсенькая, но всё же надежда. Здесь же мы повёрнуты к заставам спиной! У меня такое ощущение, что у меня сзади нарисована огромная мишень, любезно приглашающая: «Стреляй сюда!»

Алекс оказывается на верху ограды раньше меня, и я вижу, как он медленно, аккуратно перелезает через колючую проволоку. Преодолев эту преграду, он осторожно опускается на ту сторону, затем останавливается и поджидает меня. Я в точности повторяю его движения. Хотя меня всю трясёт от напряжения и страха, мне удаётся без неприятностей перевалить через верх ограды, и вот я уже спускаюсь по обратной стороне, вот уже под ногами твёрдая земля. Алекс берёт меня за руку и быстро тащит за собой в глубь леса, подальше от границы.

В Дебри.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 655 | Нарушение авторских прав