АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 18. Не смотри, что день так светел,

Мэри, зонтик распахни –

Не смотри, что день так светел,

Как посыплет серый пепел –

Будет голова седа.

Мэри, веслами взмахни!

На закате волны красны,

Но не радуйся напрасно –

Это кровь, а не вода.

– «Мисс Мэри» (детская игра в ладушки, популярная во время блица). Из книги «История игр»

Огни пограничных застав мгновенно меркнут, словно падает непроницаемая завеса. Вокруг теснятся деревья; ветки и листья тянутся ко мне со всех сторон, тысячью тёмных рук задевая по лицу, плечам и ногам. Поднимается какофония странных, чуждых звуков: слышны хлопанье крыльев, совиное уханье, шорохи зверюшек в подлеске. Воздух так напоён ароматом цветов и жизни, что кажется плотным, словно занавес, который ты при желании мог бы раздвинуть в стороны. Кругом темнота, хоть глаз выколи. Я даже Алекса, идущего на шаг впереди меня, не вижу, лишь ощущаю, как его рука сжимает мою и тянет за собой в глубь леса.

Пожалуй, сейчас я трясусь от страха ещё больше, чем при пересечении границы, поэтому дёргаю Алекса за руку, как бы прося снизойти до меня, трусихи, и притормозить.

– Ещё немного, – слышится из темноты его голос.

И мы снова идём, правда, теперь помедленней. До моих ушей доносится треск сучков и шелест ветвей – Алекс прокладывает дорогу в чаще на ощупь. Похоже, что мы продвигаемся в час по чайной ложке, но странное дело, как быстро мы при этом потеряли из виду и границу, и всё, что располагается по ту её сторону, словно оно вовсе никогда не существовало. Позади черно, как в подземелье.

– Алекс... – придушенно лепечу я.

– Стой, – откликается он, – подожди.

Он отпускает мою руку, и я невольно взвизгиваю. Его пальцы нащупывают в темноте мой локоть, а губы, промахнувшись, целуют кончик моего носа.

– Всё хорошо, – говорит он, причём нормальным, громким голосом, так что я прихожу к выводу – теперь мы в безопасности. – Я никуда не ухожу. Просто этот проклятый фонарик куда‑то запропастился.

– Ага, о‑кей, – отзываюсь я, еле переводя дыхание от страха. Чувствую себя ужасно глупо. Наверняка Алекс уже раскаивается, что затащил меня сюда. Тоже ещё мисс Отвага на его бедную голову.

А он, словно читая мои мысли, наклоняется и чмокает меня куда‑то в уголок губ – наверно, его глаза тоже никак не привыкнут к темноте.

– Ты очень храбрая, – говорит он.

Слышу, как он шуршит в сплетении ветвей, сыпля ругательствами себе под нос, впрочем, в этот монолог я стараюсь не вслушиваться. Минутой позже он издаёт тихий победный вскрик, и тут же темноту прорезает широкий вертикальный столб света, озаряя теснящиеся вокруг деревья и кусты.

– Нашёл, – ликует он, потрясая фонариком. Направляет луч вниз, на покрытый ржавчиной ящик для инструментов, наполовину вросший в землю. – Мы оставляем его здесь специально, для тех, кто идёт через границу. Ну что, пошли?

Киваю. Теперь, когда мы видим, куда идём, я чувствую себя гораздо увереннее. Ветви над головой сплетаются в сплошной шатёр, напоминая мне купол собора св. Павла, куда я ходила в воскресную школу и выслушивала лекции об атомах, теории вероятности и Божьем провидении. Листья шепчутся и шевелятся вокруг нас в непрестанной смене зелёного и чёрного; ветки вздрагивают, когда по ним пробегают какие‑то невидимые создания и перепрыгивают с одной на другую. По временам в луче фонарика сверкают и помаргивают яркие зеркальца глаз, насторожённо всматривающихся в нас из‑за завесы растительности, прежде чем снова раствориться во мраке. Просто невероятно. Никогда ни с чем подобным не сталкивалась – всё здесь живёт, растёт, проталкивается к свету, к воздуху. Не могу объяснить, но я чувствую себя такой маленькой и незначительной, словно без разрешения пробралась во владения какой‑то знатной, важной особы.

Алекс уверенно идёт вперёд, иногда приподнимая ветви, чтобы я могла пройти под ними, или отбрасывая преграждающие дорогу сучья. Но мы не придерживаемся никакой тропы, так что минут через пятнадцать я начинаю побаиваться, что мы описываем круги, бесцельно заходя всё дальше и дальше в чащу. Я уже готова задать ему вопрос, знает ли он, куда мы, собственно, идём, когда замечаю, что время от времени он приостанавливается и водит лучом фонарика по одному из древесных стволов, которые выступают из темноты, словно высоченные призрачные колонны. На некоторых я вижу потёки голубой краски.

– Метки... – произношу я.

Алекс бросает на меня взор из‑за плеча.

– Указатели направления, – со значением говорит он и добавляет: – Захочешь – не заблудишься.

И тут, как по мановению руки волшебника, деревья расступаются. Ещё секунду назад мы были в самой глубине леса, а сейчас стоим на настоящем шоссе. Серебристая бетонная полоса светится в лунном свете, словно мокрый потрескавшийся язык.

На дороге полно ям, она вся изборождена трещинами, а в некоторых местах покрытие встало горбом. Мы принуждены перешагивать через кучи бетонного щебня. Дорога слегка поднимается в гору, вьётся по склону низенького холма и пропадает за его гребнем – там лес опять густеет.

– Дай руку, – требует Алекс. Он снова переходит на шёпот, и почему‑то я этому рада. Не знаю, у меня такое чувство, будто мы на кладбище. По обеим сторонам дороги во мраке виднеются широкие просеки, заросшие высокой, по пояс, травой – она шелестит и поёт под ветерком; там и сям над травой возвышаются стволы молодых деревьев, тонкие и хрупкие, такие незащищённые посреди этой пустоты.

Видны также какие‑то длиннющие колонны, похожие на брёвна, поставленные одно на другое. В траве поблёскивают непонятные перекорёженные металлические конструкции.

– Что это? – тихо спрашиваю я, но ещё не успеваю договорить, как едва не вскрикиваю. Я понимаю, я вижу. До меня доходит.

Посреди одной из заросших травой просек красуется большой синий грузовик, целый и невредимый, будто кто‑то лишь притормозил, чтобы перекусить на обочине.

– Здесь была улица, – напряжённо говорит Алекс, подчёркивая слово «была». – Её разрушили во время блица. Таких улиц тысячи и тысячи по всей стране. Бомбы. Сплошные руины.

Меня пробирает дрожь. Не удивительно, что возникло чувство, будто я на кладбище. Так оно, по сути, и есть. Блицкриг, или просто блиц, – это военная кампания, которая длилась целый год. Она произошла задолго до моего рождения, моя мама тогда была совсем кроха. Целью блица было избавиться от всех Изгоев, а заодно и отказников, не захотевших оставить свои дома и переехать в признанные города. Мама как‑то рассказывала, что её самые ранние воспоминания – это грохот падающих бомб и запах гари.

По её словам, этот запах держался в городе ещё много лет, а иногда ветер приносил с собой тучи пепла.

Мы продолжаем свой путь. У меня глаза на мокром месте. Здесь всё не так, как меня учили на уроках истории: сверкающие улыбками лётчики вздымают отогнутые вверх большие пальцы; народ внутри границ пляшет от счастья, потому что уж теперь‑то мы в безопасности; дома, рассадники отказничества, сожжены до основания, чисто и аккуратно, словно стёрты с экрана компьютера. В учебниках истории как‑то замалчивают факт присутствия людей в этих домах, их вроде как нет, так, призраки, тени, нереальные и несуществующие. Но идя рука об руку с Алексом по разбомблённой дороге, я проникаюсь сознанием того, что всё было совсем не так, как в книжках. А были пожары, и разрушения, и вонь, и кровь, и запах горящей плоти. Здесь жили люди; они гуляли, обедали, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели в ванной... У меня всё в душе переворачивается – столько в ней печали, столько гнева на тех, кто совершил всё это. Мои люди! Вернее, люди, что были моими прежде. Я теперь не знаю, кто я и с кем я.

Хотя, вообще‑то, это не совсем так. Я с Алексом. Я там, где Алекс.

Немного дальше вверх по холму мы минуем небольшой белый домик, стоящий посреди пустыря. Каким‑то непонятным образом, он избежал судьбы прочих уничтоженных блицем зданий, и если бы не сорванная ставня, висящая на одной петле под невозможным углом и легонько хлопающая на ветру, он ничем бы не отличался от любого дома в Портленде. Так странно, что он один стоит нетронутый посреди пустыни, окружённый развалинами соседних зданий, маленький, беззащитный, словно ягнёнок, прибившийся к чужому стаду.

– Здесь кто‑нибудь живёт? – спрашиваю я.

– Иногда, если кого застанет в пути дождь или холод. Правда, только бродяги – э... Изгои, которые бродят от места к месту. – Опять он на долю секунды запинается на слове «Изгои» и морщится, будто у него кисло во рту. – Мы держимся подальше отсюда. Народ говорит, мол, кто его знает, а вдруг опять налетят и добомбят оставшееся. Думаю, это просто суеверие: считается, что дома приносят неудачу. – Он натянуто улыбается. – Правда, мы ободрали их как липку, эти дома. Кровати, одеяла, одежда – всё вынесено подчистую. Я, например, раздобыл здесь свою посуду.

Алекс как‑то рассказывал мне, что в Дебрях у него есть собственное местечко, свой дом, но когда я попыталась выудить подробности, он как в рот воды набрал, сказав лишь, мол, подожди, сама увидишь. Так и не могу привыкнуть к мысли о людях, которые живут здесь, посреди обширного «ничто», лишённые самых элементарных вещей, таких, как посуда, одеяла и прочее.

– Сюда.

Алекс уводит меня с дороги, и мы опять ныряем в лес. Должна признаться, я рада вновь оказаться среди деревьев. Там тяжело находиться – на этом странном открытом месте, с его разрушенными зданиями, среди которых уцелел один‑единственный коттедж, разбитыми дорогами и ржавыми грузовиками. Словно уродливый шрам на теле мира.

На этот раз мы идём по хорошо набитой тропе. Иногда попадаются деревья с голубыми метками, но Алексу они, похоже, не нужны. Мы быстро продвигаемся вперёд, идя в затылок друг другу. Деревья не загораживают дорогу, подлесок убран, так что идти легко. Земля под моими ботинками хорошо утоптана десятками ног – здесь явно много ходят. Моё сердце постепенно учащает бег. Похоже, мы уже на подступах.

Алекс останавливается и оборачивается так неожиданно, что я чуть не налетаю на него. Он выключает фонарик, и во внезапной темноте возникают странные силуэты, сгущаются и дрожат тени.

– Закрой глаза, – говорит Алекс, по тону слышно – он улыбается.

– Вот ещё! Я и так ничего не вижу!

Не ошибусь, если скажу, что он закатывает глаза.

– Лина‑а...

– Ну, хорошо, хорошо.

Зажмуриваюсь. Он берёт обе мои руки в свои и ведёт за собой ещё пару десятков футов, бормоча время от времени: «Осторожно, здесь камень», или: «Теперь налево». У меня в животе просыпаются бабочки. Наконец мы останавливаемся, и Алекс отпускает мои руки.

– Пришли, – говорит он, и в его голосе звучит радостное предвкушение. – Открывай глаза.

Слушаюсь. Лишаюсь дара речи. Несколько раз открываю и закрываю рот и затыкаюсь окончательно, после того как вместо слов из моей глотки вырывается какой‑то изумлённый писк.

– Ну как? – Алекс переступает с ноги на ногу. – Что скажешь?

Я наконец умудряюсь пропищать:

– Это... это всё взаправду?..

Алекс фыркает.

– Конечно, взаправду.

– Это потрясающе.

Делаю несколько шагов вперёд. Теперь, оказавшись в Дебрях, я не уверена, чего, собственно, ожидала, но одно могу сказать точно: только не такого.

Перед нами расстилается длинная и широкая прогалина. В некоторых местах деревья пытаются отвоевать своё законное место, вознося тонкие стволы к небу – просторному сверкающему куполу, усыпанному мириадами звёзд, посреди которых царит огромная яркая луна. Кусты диких роз окружают большой заржавленный щит с еле видной надписью «Кемпинг «Крест Виллидж»». На прогалине теснится несколько десятков трейлеров наряду с более оригинальными жилищами: например, между деревьями натянуты тенты, у которых вместо дверей – одеяла или душевые занавеси; или изъеденные ржавчиной грузовики, к кабинам которых сзади примыкают палатки; или старые автофургоны с плотно задёрнутыми шторами на окнах. И повсюду виднеются кострища; хотя уже далеко за полночь, в них ещё тлеют оставшиеся после дня угольки, исходя тонкими струйками дыма и распространяя запах обуглившейся древесины.

– Видишь? – Алекс с улыбкой широко разводит руками. – Блиц не смог разрушить всё!

– Ты мне не рассказывал... – Мы направляемся вниз, в центр прогалины, обходя стороной круг, образованный положенными на землю брёвнами – это сооружение сильно походит на гостиную под открытым небом. – Ты не рассказывал, что здесь всё так...

Он пожимает плечами и приплясывает на ходу, как счастливый щенок.

– Это нужно увидеть собственными глазами. – Он поддевает носком горку сухой земли, бросает её на умирающий костёр. – Смотри, мы опоздали, вечеринка уже закончилась.

Пока мы пересекаем поляну, Алекс указывает на каждый дом, попадающийся на пути, и шёпотом, чтобы никого не разбудить, рассказывает о людях, которые там живут. Некоторые истории я слышала от него раньше, другие для меня внове. Я даже не могу толком сосредоточиться на его рассказе, но мне достаточно самого звука его голоса – низкого, чистого, такого родного и вселяющего чувство безопасности. И хотя поселение невелико – всего какую‑то восьмую часть мили длиной[23]– я чувствую, что мир для меня внезапно сделался шире, раскрылся новыми глубинами, заиграл новыми красками.

Здесь нет стен. Нигде. По сравнению с этим миром Портленд – только жалкая горстка домов, точка на карте.

Алекс останавливается у неказистого серого трейлера. Стёкла в окнах отсутствуют, их заменяют туго натянутые полотнища цветной ткани.

– А это... м‑м... здесь я, – мямлит Алекс, неловко указывая на трейлер. Впервые за всю ночь он выказывает признаки волнения, отчего я тоже начинаю нервничать. И, как всегда, меня так и тянет истерически расхохотаться, еле успеваю придушить смех.

– Вау. Это... это...

– Снаружи, может, оно и не очень... – Алекс глядит в сторону и покусывает губу. – Хочешь... э‑э... войти?

Я киваю, в полной уверенности, что если попытаюсь заговорить, то у меня опять вместо нормальной человеческой речи вырвется писк. Я много раз бывала наедине с Алексом, но здесь... Здесь всё по‑другому. Здесь нет ничьих подстерегающих глаз, не раздастся окрик, нет рук, готовых вцепиться в нас и оторвать друг от друга – лишь необозримые мили свободы. Я в восторге и в ужасе одновременно. Здесь может случиться что угодно... Он наклоняется для поцелуя, и я вбираю в себя всё: его губы, бархатную темноту ночи, мягкий шелест деревьев, топоток невидимого мелкого зверья. Растворяюсь в пространстве, и когда он отрывается от моих губ, я несколько секунд не в состоянии вдохнуть.

– Пойдём, – говорит он и подталкивает дверь плечом. Та распахивается.

Внутри сплошная темень. Могу различить только неясные контуры предметов обстановки, но и те пропадают в чернильном мраке, когда Алекс захлопывает за нами дверь.

– Здесь, понимаешь, электричества нет. – Слышу, как он ходит в темноте, то и дело натыкается на что‑то и чертыхается себе под нос.

– А свечи у тебя есть?

В трейлере стоит странный и приятный запах – опавших осенних листьев. К нему примешиваются и другие: лимонный аромат моющего средства и едва различимый запах бензина.

– Есть кое‑что получше.

Раздаётся шелест, и на меня с потолка брызгает вода. Я взвизгиваю, Алекс отзывается:

– Ой, извини, извини. Я давно не был здесь. Подожди‑ка...

Опять шелест. Потолок подрагивает, отъезжает в сторону, собираясь складками, и внезапно над нашими головами возникает квадрат звёздного небосклона. Луна почти точно в зените, её лучи льются внутрь трейлера, заливая всё серебром. Теперь я вижу, что «потолок» вовсе не потолок, а огромный полиэтиленовый чехол, что‑то вроде тех, которыми укрывают гриль‑печи, только увеличенный в несколько раз. Алекс стоит на стуле, заворачивает чехол, и с каждым дюймом над головой появляются всё новые и новые звёзды, а внутренность трейлера проступает всё яснее.

У меня перехватывает дыхание.

– Какая красота...

Алекс бросает на меня взгляд через плечо и улыбается. Он заворачивает «потолок», по временам останавливается, переставляет стул дальше и продолжает впускать в дом небо.

– Однажды налетела буря, и половину крыши снесло. Меня тут, к счастью, не было.

Он тоже весь светится, руки и плечи облиты серебром. Как и в ночь, когда мы спасались от рейда, мне на ум приходят виденные в церкви изображения ангелов с распростёртыми сияющими крыльями.

Он продолжает:

– Тогда я решил вообще избавиться от крыши. – Он легко спрыгивает со стула и с усмешкой поворачивается ко мне. – Так что я богач – у меня есть собственный кабриолет. Дом‑кабриолет!

– С ума сойти... – бормочу я. Небо кажется таким близким, что, вот сейчас протяну руку и шлёпну ладонью по луне.

– Ну вот, сейчас найду свечи.

Алекс проскальзывает мимо меня в кухню и принимается шарить в шкафах. Теперь я могу рассмотреть внутреннее убранство трейлера немного лучше, хотя детали всё равно теряются в темноте. В одном углу – маленькая дровяная печка. У противоположной стены – односпальная кровать. При виде её сердце у меня слегка подскакивает, и в голове разом вспыхивают образы: Кэрол сидит на моей постели и монотонно бубнит о супружеских отношениях; Дженни, уперев руки в бока, выпаливает мне в лицо, что когда придёт время, я, дескать, и знать‑то не буду, что делать; я слышу голоса, нашёптывающие истории об Иве Маркс; а вот Ханна в раздевалке громко, во всеуслышание рассуждает на тему о том, что такое секс и с чем его едят, и какие ощущения при этом возникают, а я прошу её вести себя потише и оглядываюсь через плечо – не услышал ли кто.

Алекс находит связку свечей, зажигает их одну за другой и расставляет по всему трейлеру. Теперь то, что было скрыто, выплывает из мрака. Больше всего меня поражает количество книг: оказывается, непонятные контуры, которые я в темноте принимала за предметы обстановки – это стопки книг. Такого их количества я никогда не видела раньше, если, конечно, не считать библиотеки. Одна стена полностью отдана под книжные полки, и даже неработающий холодильник со снятой дверцей под завязку забит томами.

Беру свечу и читаю названия. Все незнакомые.

– Что это?

Некоторые книги выглядят такими старыми и хрупкими, что я боюсь к ним и пальцем прикоснуться: как бы не рассыпались. Беззвучно повторяю имена на корешках – во всяком случае те, что могу разобрать: Эмили Дикинсон, Уолт Уитмен, Уильям Уордсворт.

Алекс вскидывает на меня глаза.

– Это поэзия.

– Что такое поэзия? – Этого слова я никогда раньше не слыхала, но мне нравится его звучание. Оно элегантно и просто, как красивая женщина, плавно кружащаяся в длинном бальном платье.

Вот зажжена последняя свеча, и теперь трейлер наполнился тёплым мерцающим светом. Алекс подходит ко мне и пригибается, выискивая что‑то на полках среди книг. Наконец, вынимает какой‑то том, выпрямляется и передаёт его мне.

«Собрание знаменитых стихов о любви».

У меня что‑то дёргается в животе, когда я вижу это слово – «любовь» – вот так в открытую напечатанным на обложке. Алекс, не отрываясь, наблюдает за мной, так что, стремясь как‑то замаскировать охватившую меня неловкость, я открываю книгу и просматриваю список авторов на первой странице.

– Шекспир? – О, это имя мне известно! По урокам здоровья. – Тип, который написал «Ромео и Джульетту»? Назидательную историю?

Алекс фыркает.

– Тоже мне назидательная история! Это великая история любви.

А я вспоминаю свою первую Аттестацию в лабораториях – ту самую, когда я впервые увидела Алекса. Такое ощущение, что это произошло страшно давно, годы назад. Помню, как у меня в мозгах случился заскок, и я сболтнула: «Она такая красивая». Ещё помню, что тогда мне на ум пришло самопожертвование...

– Они предали поэзию анафеме много лет назад, когда изобрели Исцеление. – Он забирает у меня книгу и открывает её. – Хочешь послушать стихи?

Я киваю. Он откашливается, прочищая горло, расправляет плечи и опускает голову, будто собирается влиться в игру на футбольном поле.

– Ну, давай же! – смеюсь я. – Что же ты застыл?

Он опять прочищает горло и начинает читать:

– «Сравню ли с летним днём твои черты?[24]»

Я закрываю глаза и слушаю. Если раньше у меня было чувство, будто я купаюсь в теплом свете, то теперь тепло проникает внутрь, вздымается волной и захватывает всё моё существо. Поэзия не похожа ни на что, слышанное мною до сих пор. Я не понимаю всего; лишь фрагменты образов, отрывки незаконченных фраз реют в моём воображении, словно развевающиеся на ветру разноцветные ленты. И вдруг, как озарение: поэзия похожа на ту музыку, что потрясла меня около двух месяцев назад на ферме «Поющий ручей». Она и действует точно так же – мне грустно и в то же время весело.

Алекс замолкает. Я открываю глаза – он внимательно смотрит на меня.

– Что? – растерянно спрашиваю я. Сила его взгляда такова, что у меня заходится дыхание. Кажется, он смотрит прямо мне в душу.

Он отвечает не сразу. Переворачивает несколько страниц, но не смотрит на них. Его глаза прикованы ко мне.

– Хочешь другое? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает:

Как я тебя люблю? Душа моя

Тобой полна от края и до края[25]...

Вот, опять это слово «люблю». Моё сердце замирает, когда он произносит его, а потом начинает биться в неровном, лихорадочном ритме.

От тех высот, где ангелы летают,

И до глубин иного бытия.

Я понимаю – он лишь передаёт слова, написанные кем‑то другим, но кажется, будто они исходят от него самого. Его глаза горят, в зрачках я вижу яркую точку – отражение пламени свечи.

Он делает шаг вперёд и нежно целует меня в лоб.

Люблю, смятенье чувств от всех тая,

Днём, ночью, хлеб неся, стихи слагая...

Пол подо мной качается, я вот‑вот упаду.

– Алекс... – пытаюсь я сказать, но слова вязнут в глотке.

Он целует мои скулы – лёгкими, порхающими поцелуями, едва касаясь кожи.

Дышу, смеюсь и плачу – всё любя…

Дай Бог и в небесах любить тебя.

– Алекс, – говорю я чуть громче. Сердце колотится так, что, боюсь, пробьёт рёбра.

Он отстраняется, его губы трогает чуть кривоватая улыбка.

– Элизабет Барретт Браунинг, – говорит он и проводит пальцем по моей переносице. – Тебе не понравилось?

От того, как он задаёт этот вопрос – тихо, серьёзно, неотрывно глядя мне в глаза, – у меня возникает чувство, будто он на самом деле спрашивает о чём‑то другом.

– Нет. В смысле, да! В смысле, понравилось, но...

Сказать по правде, я не знаю, что и думать. Ни мыслить, ни говорить не могу. В моей душе, словно буря, словно ураган, бушует одно‑единственное слово, и я вынуждена сжать губы, чтобы не дать этому слову вырваться на свободу. «Люблю, люблю, люблю, люблю»... Слово, которое я никому никогда не говорила, которое не разрешала себе произносить даже мысленно.

– Можешь не объяснять.

Алекс отступает ещё на шаг назад. Снова у меня чувство, будто мы говорим о чём‑то другом. Он разочарован, и источник этого разочарования – я. То, что сейчас случилось между нами – а между нами точно что‑то случилось, хотя я и не уверена, что и почему – огорчило его. Я вижу печаль в его глазах, хотя на лице у него улыбка, и хотела бы извиниться или обхватить его руками и попросить поцеловать меня. Но я по‑прежнему боюсь открыть рот, опасаясь, что страшное слово вырвется наружу, и в ужасе от того, что может последовать за ним.

– Иди сюда. – Алекс ставит книгу на полку и протягивает мне руку. – Я хочу показать тебе кое‑что.

Он ведёт меня к кровати, и снова меня охватывает смущение. Я не совсем уверена, чего он от меня хочет, поэтому когда он садится на постель, я в смятении остаюсь на ногах.

– Это ничего, Лина, – молвит он. Как всегда, когда я слышу своё имя из его уст, напряжение оставляет меня.

Алекс ложится на спину, я делаю то же самое, и теперь мы лежим рядом, тесно прижавшись друг к другу боками. Кровать очень узкая, для двоих на ней едва хватает места.

– Смотри! – говорит Алекс, дёргая подбородком кверху.

Над нашими головами сверкают, и вспыхивают, и перемигиваются звёзды. Их тысячи и тысячи, так много, что они напоминают снежинки, порхающие в чернильном мраке. Не удерживаюсь и ахаю. По‑моему, я ещё в жизни не видала такого количества звёзд. Небо так близко, так туго натянуто над лишённым крыши трейлером, что кажется, будто мы падаем в него; наверно, если бы мы действительно упали, оно подхватило бы нас и закачало, словно на волнах...

– Ну как? – спрашивает Алекс.

– Люблю! – Вот слово и сказано, и мгновенно тяжесть в моей груди рассасывается. – Я люблю Дебри! – повторяю я, словно пробуя слово на вкус. Стоит только сказать его в первый раз – и дальше уже оно само скатывается с языка. Лёгкое. Краткое. Прямо в точку. И почему это я всеми силами избегала произносить его раньше?!

Алекс доволен, улыбается – это ясно по его голосу:

– Конечно, здесь нет городских удобств, это минус. Зато какой вид! Признай, это огромный плюс.

– Как бы мне хотелось остаться здесь! – вырывается вдруг у меня, но я тут же начинаю заикаться и поправляться: – То есть, не совсем... не навсегда, но... ну, ты понимаешь, что я хочу сказать...

Алекс подкладывает свою руку мне под затылок, я чуть сдвигаю голову и укладываю её в ямку под его ключицей – идеально подходящее место.

– Я рад, что ты увидела это, – шепчет он.

Некоторое время мы лежим в молчании. Его грудь подымается и опадает в такт дыханию, и вскоре это мерное движение начинает меня убаюкивать. Моё тело становится невероятно тяжёлым, а звёзды, похоже, сами собой начинают складываться в слова. Я хочу узнать, чту это за слова, что они означают, но мои веки тоже тяжелеют. Совершенно невозможно держать глаза открытыми.

– Алекс?

– Да?

– Почитай мне опять то стихотворение. – Мой голос уже вроде и не мой, и слышится как будто откуда‑то издалёка.

– Какое?

– Которое знаешь наизусть. – Уплываю. Я уплываю.

– Я многие из них знаю наизусть.

– Тогда любое, какое хочешь.

Он глубоко вдыхает и...

Я несу твоё сердце с собой.

Я несу его в сердце своём.

Оно вечно и всюду со мной...[26]

Звучит его тихий голос, слова обтекают меня, скользят по мне, как солнечные лучи скользят по поверхности воды и проникают в её толщу, освещая тёмную бездну. Мои глаза закрыты, но странно: я по‑прежнему могу видеть звёзды. Целые галактики возникают из ничего, расцветают розовые и лиловые солнца, разливаются серебряные океаны, вспыхивают миллионы белых лун...

*

Кажется, всего несколькими минутами спустя Алекс мягко встряхивает меня. Небо ещё совсем чёрное, и в нём всё так же высоко стоит всё такая же яркая луна, но свечи уже почти совсем догорели, так что я проспала, наверно, час, а то и больше.

– Пора идти, – говорит он, отбрасывая чёлку с моего лба.

– Который час? – спрашиваю я слегка севшим со сна голосом.

– Около трёх. – Алекс встаёт с постели, потом наклоняется ко мне и помогает подняться на ноги. – Нам надо пересечь границу до того, как проснётся наша Спящая Красавица – там, на заставе.

– Какая ещё Спящая Красавица? – Я озадаченно трясу головой.

Алекс негромко смеётся:

– После поэзии, – он наклоняется и целует меня, – переходим к сказкам.

И вот перед нами обратный путь: через лес, потом по разбитому шоссе между разбомблёнными домами, потом опять через лес. Всё время у меня ощущение, будто я так окончательно и не проснулась. Я даже не пугаюсь и не нервничаю, когда мы снова преодолеваем заграждение. Перебраться через извивы колючей проволоки теперь несравненно легче, чем в первый раз. Тени меня больше не страшат, наоборот, кажутся плотными, надёжными, словно защищающий от беды и непогоды плащ. Пограничник на заставе №21 пребывает в том же состоянии, что и раньше: голова откинута, ноги на столе, рот широко разинут.

Вскоре мы уже на дороге, огибающей бухту Бэк Коув. Потом тихо скользим вдоль пустынных улиц по направлению к Диринг Хайлендс. И вот тогда у меня возникает причудливая, странная мысль, вернее, полустрах‑полужелание: что всё вокруг только сон, а когда я проснусь, то окажусь в Дебрях. Может, при пробуждении я обнаружу, что всю жизнь прожила там и что Портленд с его лабораториями, комендантским часом и Процедурой – лишь долгий, изматывающий кошмар?

Брукс‑стрит, 37. Через окно проникаю в дом, жара и запах плесени едва не сбивают с ног. Я провела в Дебрях всего несколько часов, а уже хочу обратно – туда, где ветер шумит среди деревьев, как океан; где разливается аромат цветущих трав, где топочут невидимые зверушки – где жизнь бьётся, растёт, умирает и снова возрождается...

Где нет стен.

Алекс укладывает меня на диван, накрывает одеялом, целует и желает спокойной ночи. Ему рано утром заступать на смену у лабораторий, а ведь ещё нужно заскочить домой, принять душ и вовремя успеть на работу. Я слышу, как его шаги растворяются в тишине и мраке.

И засыпаю.

*

Любовь: простое слово, лёгкое, как дымка, не шире и не длиннее, чем остриё иглы. Да, именно остриё, лезвие, бритва. Оно пронзает самую середину твоей жизни, твоего мира, рассекая их на две части: до и после.

«До» и «после»... и «в течение» – мгновение не шире и не длиннее, чем остриё иглы.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 646 | Нарушение авторских прав