 |
|
АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология |
Глава 8. он в солнце горит, тепло нам дарит,
Номер один, Н – водород, он в солнце горит, тепло нам дарит, и жизнь на Земле цветёт.
Два – гелий Не, инертный газ, он легче, чем пушинки, нежнее снежинки и ввысь поднимает нас.
Три – литий, Li, коварный металл, в глаза попадёт – до дна их сожжёт, в ракетах огнём он стал.
Четыре – бериллий, лёгкий металл...
– Из «Молитв к элементам[11]» («Молитвы и упражнения», Книга Тссс)
На летних каникулах я всегда помогаю дяде в магазине – по понедельникам, средам и субботам. Работа состоит в том, чтобы наполнять полки товарами, работать в отделе деликатесов, ну, и иногда помогать вести счета в маленьком офисе позади стеллажа со смесями на завтрак и прочими сухими полуфабрикатами. К счастью, в последних числах июня этого года Эндрю Маркус прошёл свою Процедуру и получил постоянную работу в другом магазине. Утром Четвёртого июля я отправляюсь к Ханне. Каждый год мы непременно ходим на Восточный Променад смотреть фейерверк. Там в это время всегда весело: играет оркестр, уличные торговцы продают с лотков жареное мясо на шампурах, и початки кукурузы, и бумажные тарелки с яблочным пирогом и мороженым... Четвёртое июля – День независимости, день, в который мы празднуем окончательное закрытие наших границ – один из моих самых любимых праздников. Весь город полон чудесной музыки, по улицам стелется дым от многочисленных барбекю, и фигуры людей становятся призрачными, словно ненастоящими. Особенно мне нравится то, что комендантский час в этот начинается не в девять, а в одиннадцать вечера. В последние годы мы с Ханной придумали игру: остаёмся на улице так долго, как только возможно, с каждым разом всё больше сокращая время на возвращение домой. В прошлом году я влетела в двери своего дома в 22.58, едва не падая от изнеможения – так я бежала. Но, улёгшись в постель, всё улыбалась и улыбалась – мне казалось, что я совершила нечто замечательное. На дверях дома Ханны – цифровая панель. Подруга доверила мне код, ещё когда мы были в восьмом классе, и сказала, что «перекусит меня напополам», если я кому‑нибудь когда‑нибудь где‑нибудь и почему‑нибудь его назову. Нажимаю четыре цифры и проскальзываю в двери. Я никогда не утруждаю себя стуком: родителей Ханны, скорее всего, нет дома, а она сама никогда не открывает дверь. Я, кажется, единственная, кто приходит к ней в гости. И это очень странно. Ханна все годы была одной из самых популярных девчонок в школе, на неё многие равняются, и она ко всем очень по‑дружески относится, однако ни с кем она так не близка, как со мной. Мы подружились, когда нас посадили за одну парту во втором классе, на уроках миссис Яблонски. Иногда мне приходит в голову: не жалеет ли Ханна об этом? Её фамилия – Тэйт, мы просто шли одна за другой по алфавиту (я тогда во всех списках значилась под фамилией тёти, Тидл). Может, ей хотелось бы сидеть с кем‑то другим? Например, с Ребеккой Трелони, или Кати Скарп, или даже с Мелиссой Портофино. По временам мне кажется, что она заслуживает куда более замечательной подруги, чем я. Как‑то Ханна сказала, что я ей нравлюсь за то, что не строю из себя невесть кого, за то, что умею испытывать по‑настоящему глубокие чувства. Вот в этом‑то и проблема – в некоторых отношениях я действительно чересчур чувствительна. – Алло? Есть кто‑нибудь? – окликаю я, оказавшись в холле. Здесь, как всегда, темно и так прохладно, что я сразу покрываюсь гусиной кожей. Я много раз бывала у Ханны, но меня по‑прежнему поражает мощь кондиционера, скрытно гудящего где‑то в стенах. Пару секунд стою недвижно и наслаждаюсь запахами чистоты: мебельной политуры, средства для чистки стёкол и свежесрезанных цветов. Сверху, из комнаты Ханны, доносится громкая, ритмичная музыка. Пытаюсь сообразить, что это за песня, но не могу разобрать ни слов, ни мелодии – она перекрывается такими гулкими басами, что пол дрожит. Взобравшись по ступенькам, я не сразу вхожу в комнату Ханны. Дверь закрыта, но музыка, которую я никак не могу узнать, орёт так, что всё вокруг трясётся. Напоминаю себе, что дом Тэйтов со всех четырёх сторон защищён деревьями и палисадником, к тому же вряд ли кто отважится настучать на неё регуляторам. Эта музыка не похожа ни на какую другую – пронзительная, кричащая, неистовая. Невозможно даже разобрать, кто поёт – мужчина или женщина. По моему позвоночнику как будто пробегают чьи‑то лёгкие пальцы, и словно бьёт слабым током. Это ощущение мне знакомо с самого детства, когда я, бывало, забиралась на кухню в надежде стянуть из кладовки лишнее печеньице. Как раз за мгновение до того, как раздавались поскрипывание и постанывание половиц под мамиными ногами, у меня и возникало это ощущение тока между лопатками. Я поспешно отворачивалась, пряча и руки, и мордашку – они были все в крошках и выдавали меня с головой. Я встряхиваюсь и толкаю дверь в спальню Ханны. Моя подруга сидит за компьютером, упершись ногами в край стола, кивает головой в такт музыке и отбивает ритм ладонями по коленям. Заметив меня, она ударяет пальцем по клавише, и музыка мгновенно обрывается. Странное дело – упавшая тишина кажется такой же громкой. Ханна перебрасывает волосы через плечо и отъезжает от стола. По её лицу проносится какая‑то тень – я не успеваю понять, что значит это мимолётное выражение. – Привет! – щебечет она – немного слишком весело. – Я не слышала, как ты вошла. – Да ты не услышала бы, даже выбей я дверь! – говорю я и падаю на её кровать – огромную, с тремя перинами. Словно лежишь на облаке. – Что это было? – Что? – Она поднимает ноги, прижимает колени к груди и описывает полный круг на вертящемся стуле. Я приподнимаюсь на локтях и пронзаю её взглядом. Обычно, если Ханна начинает вести себя таким вот дурацким образом – значит, что‑то нечисто. – Музыка, – говорю я, но она по‑прежнему смотрит на меня ничего не выражающими глазами. – Тут такой ор стоял, когда я вошла – чуть барабанные перепонки не полопались. – Ах это... – Ханна смахивает с лица прядку – ага, ещё один признак! Когда, например, она блефует в покере, то вечно теребит свои волосы. – Да так... Одна новая группа. Нашла в Сети. – На БРМФ? – допытываюсь я. Ханна обожает музыку, и в последние годы перед старшей школой часами сёрфила по БРМФ – Библиотеке Разрешённой Музыки и Фильмов. Ханна смотрит в сторону. – Н‑не совсем... – Что значит «не совсем»? Интранет, как и всё остальное в Соединённых Штатах, контролируется и мониторится ради нашего блага. Все вебсайты, всё их содержимое пишется специальными правительственными агентствами, включая Перечень Дозволенных Развлечений, который пересматривается раз в два года. Электронные книги идут в БРК – Библиотеку Разрешённых Книг, а фильмы и музыка – в БРМФ, и за маленькую плату можно скачать их на свой компьютер. Если он у тебя есть. У меня нет. Ханна вздыхает, по‑прежнему не глядя мне в лицо. Наконец, она вскидывает на меня глаза: – Ты обещаешь, что никому не скажешь? Вот теперь я съезжаю на краешек кровати и сажусь, выпрямив спину. Ой, что‑то мне этот взгляд не нравится! Не доверяю я ему. – Ханна, в чём дело? – Ты никому не скажешь? – настаивает она. В голове всплывает воспоминание: мы стоим в ярком солнечном свете на пороге лаборатории в День Аттестации, и Ханна шепчет мне на ухо странные слова о счастье и несчастье. Внезапно я пугаюсь. Не знаю, чего боюсь больше – её или за неё. Но киваю: – Конечно, не скажу. – О‑кей. – Она опускает глаза и пару секунд теребит край своих шорт, потом набирает полную грудь воздуха. – Понимаешь, я тут на прошлой неделе познакомилась с одним парнем... – Что?! – Я чуть не сваливаюсь с кровати. – Остынь, – говорит она и поднимает ладонь вверх. – Он Исцелённый, сечёшь? Работает на муниципальное правительство. Вообще‑то, он цензор. Моё сердце успокаивается, и я снова опускаюсь на подушки. – О‑кей. Ну и? – Ну и... – тянет Ханна. – Мы с ним вместе сидели в очереди к врачу. Ну, ты знаешь, к физиотерапевту. – Ханна как‑то подвернула лодыжку и теперь раз в неделю должна ходить на физиотерапию, чтобы поддерживать тонус. – Мы разговорились. Она замолкает. Что‑то я не могу сообразить, к чему она клонит, и каким боком эта история касается музыки, которую она слушала. Поэтому сижу, не вякаю и жду продолжения. – Ну вот, – вновь заговаривает Ханна, – я рассказываю ему про экзамены, про то, что собираюсь в университет, а он мне про свою работу – чем занимается, ну, знаешь, каждый день. Он кодирует доступ в онлайн, то есть делает так, чтобы народ не смог писать, что вздумается, или помещать в Сети, что хочется, всякую там лживую информацию или «особые мнения», – она показывает пальцами «воздушные кавычки» и закатывает глаза, – и прочее в том же духе. Он что‑то вроде охранника, только в Интранете. – О‑кей, – снова говорю я. Хорошо бы, чтобы Ханна перешла к сути, ведь про строгости в Интранете я хорошо наслышана, и не я одна – о них все в курсе; но если её торопить, она, пожалуй, совсем заткнётся. Она снова глубоко вздыхает. – Но он не только кодирует доступы – он ещё и проверяет бреши, то есть, прорывы в защите. Хакеры, например, – те умудряются обмануть все охранные меры и таки загружают в Сеть всякое... ну там... сама понимаешь. Правительство называет такие сайты «утопленниками», потому что они всплывают тут и там, словно утопленники, поплавают в Сети часок, или день, или неделю – пока их не обнаружат. Так вот, на этих сайтах полно всякой недозволенной всячины: тут тебе и «особые мнения», и чаты, и видеоклипы, и музыка. – И тебя угораздило найти такой сайт. У меня засосало под ложечкой. В мозгу, словно неоновые вывески, замелькали слова: «незаконные», «допросы», «наблюдение». Ханна! А она, кажется, даже не замечает, что я притихла. Её лицо вспыхивает воодушевлением, моя подруга так и излучает энергию, словом, она такая, как всегда. Наклоняется, упираясь локтями в колени, и говорит быстро‑быстро, так и сыплет словами: – Да не один! Их сотни, тысячи – только надо знать, как их найти. И где. Лина, это просто невероятно! Все эти люди – их должно быть множество по всей стране – проникают через щели и дырочки. Видела бы ты, что они пишут!.. И о чём! Об Исцелении, например. Оказывается, не только Изгои не верят в него. Знаешь, сколько людей там, в большом мире, которые... – Я смотрю на неё так пристально, что она опускает глаза и меняет тему: – А послушала бы ты музыку! Бесподобная, чудесная, ты никогда ничего подобного не слышала. От неё просто крышу срывает, понимаешь? От неё хочется орать, прыгать, куда‑то двигаться, что‑нибудь сломать, плакать хочется... У Ханны большая спальня – вдвое больше, чем моя, и, тем не менее, мне становится тесно, кажется, будто стены вот‑вот раздавят меня. Такое чувство, будто кондиционер перестал работать – до того воздух плотен и горяч, словно влажное дыхание. Не выдерживаю, вскакиваю и бегу к окну. Ханна, наконец, смолкает. Пытаюсь открыть окно, но оно как влитое. А я всё толкаю, толкаю его, упершись локтями в подоконник... – Лина, – робко говорит Ханна примерно через минуту. – Не открывается! Свежий воздух – вот всё, о чём я могу сейчас думать. Прочие мысли превратились в мельтешение звуков и размытых картинок: треск радиопомех, подмигивание газоразрядных ламп, белые лабораторные халаты, стальные столы и блеск хирургических инструментов, а поверх всего – образ кричащей и плачущей Ивы Маркс, которую силой волокут в лаборатории, а за её спиной – её дом, обезображенный позорными надписями... – Лина, – повторяет Ханна, на этот раз громче. – Ты что?! – Застряло! Наверно, дерево повело от жары. Да открывайся же ты! – Ещё один решительный толчок – и рама взлетает вверх[11]. Слышится треск – и шпингалет, удерживавший раму на месте, выскакивает из своего гнезда и прокатившись по полу, замирает на середине комнаты. Одно мгновение мы обе стоим и пялимся на проклятый шпингалет. Воздух, ворвавшийся в спальню через открытое окно, облегчения не приносит. – Снаружи ещё жарче, чем внутри. – Ой, – мямлю я. От стыда не могу поднять на подругу глаз. – Я не хотела... Я не знала, что оно заперто. У нас дома окна не запираются... – Да чёрт с ним, наплевать на это идиотское окно. – Грейси как‑то вылезла из своего манежа, когда была маленькой, и чуть не выбралась на крышу. Просто подняла окно и начала карабкаться... – Лина. Ханна хватает меня за плечо. Не знаю, лихорадка у меня или что – бросает то в жар, то в озноб – но от её прикосновения холод бежит по телу, и я отшатываюсь. – Ты сердишься на меня, Лина. – Я не сержусь. Я беспокоюсь за тебя! Но это только полуправда. Я не просто сержусь – я, фактически, в бешенстве. Всё это время я резвилась, кретинка несчастная, воображала себе наше последнее лето вместе, переживала по поводу того, кого получу себе в спутники жизни, как сдам экзамены, как пройдёт Аттестация и прочее в том же духе, а Ханна лишь кивала, и улыбалась, и твердила: «Угу, да, я тоже» и «Говорю тебе, всё будет нормально», а сама за моей спиной превратилась в человека, которого я не знаю – в человека, имеющего от меня секреты, скрывающего свои странные пристрастия и не менее странные мнения о вещах, о которых даже думать не положено! Теперь мне ясно, почему я так испугалась, когда перед Аттестацией Ханна повернулась ко мне и зашептала, а глаза у неё горели, как у сумасшедшей. Словно она, моя лучшая подруга, моя единственная настоящая подруга, на минуту исчезла, и освободившееся место занял кто‑то совсем‑совсем чужой. Да, вот что происходило всё это время: Ханна превращалась в чужака. Я отворачиваюсь к окну. Печаль, будто острый нож, пронзает мне душу. Хотя, конечно, так ведь и должно было в конце концов случиться. Я всегда это знала. Все, кому ты доверяешь, все, на кого, как тебе кажется, можешь рассчитывать, рано или поздно предадут тебя. Предоставленные самим себе, люди начинают лгать, изворачиваться, заводят какие‑то секреты, и меняются, и исчезают – одни за равнодушным лицом или незнакомой личностью, другие – за густым утренним туманом, окутывающим прибрежный обрыв... Вот почему Исцеление так необходимо. Вот почему все мы остро нуждаемся в нём. – Слушай, Лина, ну не арестуют же меня за то, что я одним глазком взглянула на какие‑то вебсайты! Или музыку послушала, если уж на то пошло. – Могут и арестовать! Бывало, и не за то ещё попадали в тюрьму. Она это знает. Знает – и ей всё равно! – Да мне это уже просто осточертело! – Однако голос Ханны слегка дрожит, отчего я пугаюсь ещё больше. Никогда не слышала, чтобы моя подруга была в чём‑то не уверена. – Нам не стоило бы даже говорить об этом, Ханна! Ведь кто‑нибудь может... – Может что? Подслушать? – обрывает она меня. – Боже, Лина! Мне и это тоже осточертело! А тебе? Не обрыдло постоянно озираться – а ну как там кто заглядывает тебе через плечо или слушает каждое твоё слово? Вынюхивает не только, чем ты занимаешься, но и о чём думаешь? Я не могу! Не могу дышать, не могу спать спокойно, двигаться не могу! Словно повсюду одни стены, куда ни пойдёшь – бум! Стена. Захочешь чего‑нибудь – бум! Другая. Она зарывается рукой в волосы. Наверно, единственный раз в жизни Ханна не выглядит, как королева красоты. Самоконтроль тоже на нуле. Вид у неё какой‑то блеклый и несчастный, на лице выражение, которое мне о чём‑то напоминает, но о чём – сама не пойму. – Но ведь это всё для нашего же блага! – говорю я, изо всех сил стараясь придать своему голосу побольше убеждённости. В спорах я, как правило, проигрываю. – Всё сразу изменится к лучшему, как только мы... И снова она прерывает меня: – Как только мы исцелимся, да? – Она испускает смешок, вернее, короткий лающий звук без малейшего признака веселья. И то хорошо, что хотя бы не пускается сходу в пререкания. – Ну да, ещё бы. Уже все уши прожужжали этим Исцелением. Внезапно я осознаю, кого она мне напоминает. Однажды мы были с классом на экскурсии на бойне. Все коровы стояли рядком тихо‑мирно в своих стойлах и смотрели на нас, проходящих мимо, вот точно такими глазами – полными страха и покорности судьбе. И было в этих глазах ещё кое‑что. Безнадёжность. Точно такое же выражение я вижу сейчас на лице своей подруги. Вот теперь я по‑настоящему за неё боюсь. Но когда Ханна опять начинает говорить, её голос звучит немного спокойнее: – Хотя кто знает, может, так и будет. Я имею в виду – станет лучше, когда пройдём Исцеление. Но до той поры... Лина, это же наша последняя возможность! Последняя возможность сделать что‑то по собственному выбору! Вот опять это слово, прозвучавшее тогда, в День Аттестации – «выбор». Но я киваю – не хочется снова заедаться с Ханной. – И... что же ты намерена... сделать? Она отводит взгляд, кусает губу... Вижу – она спорит сама с собой, стоит ли мне довериться. – Сегодня ночью будет вечеринка... «Что?!» Дзин‑н‑нь! Страх возвращается с новой силой. Ханна тараторит: – Да понимаешь, я нашла это на одном «утопленнике»... ничего такого, только музыка. Там несколько групп... они будут играть недалеко от границы, в Страудуотере, на одной из ферм. – С ума сошла?! Ты не... ты же не собираешься туда идти, ведь так? Конечно, ты шутишь! Ты даже не допускаешь мысли об этом! Ведь так? – Но это же совсем безопасно! Гарантирую! Эти вебсайты... Лина, они просто засасывают, ты бы тоже не удержалась, если бы хоть одним глазком взглянула на них. Но их не так‑то просто найти. Ссылки обычно помещаются на самых обычных, совершенно законных официальных страницах, но... не знаю, вот только глянешь на такую ссылку, и становится ясно – что‑то в ней не так. Ну вот нутром чуешь и всё! – «Безопасно»? – цепляюсь я за соломинку. – Да как там может быть безопасно? Этот тип, с которым ты познакомилась, цензор, – да вся его работа в том, чтобы вынюхивать тех, у кого хватает глупости помещать такие вещи на... – Не смей называть их глупыми! Они, вообще‑то, очень даже умн... – Уже не говоря о регуляторах и патрулях, и надзирателях за несовершеннолетними, и комендантском часе, и сегрегации, и обо всём таком прочем, чтобы понять – хуже этой затеи... – Ну и отлично! – Ханна поднимает обе руки и с силой ударяет ими себя по бёдрам. Хлопок звучит так оглушительно, что я подпрыгиваю. – Отлично! Плохая затея. Рискованная. Да! И знаешь что? Мне до лампочки! На секунду воцаряется тишина. Мы испепеляем друг друга взглядами – кажется, будто сам воздух между нами насыщен электричеством, того и гляди искры полетят. – И какое отношение это всё имеет ко мне? – наконец произношу я, стараясь, чтобы голос не задрожал. – Приходи! В десять тридцать, ферма «Поющий ручей» в Страудуотере. Музыка, танцы... Словом, будет весело! Ведь надо же успеть испытать всё, понимаешь, всё! – прежде чем нам отчекрыжат половину мозга! Пропускаю мимо ушей последнюю часть её реплики. – Нет уж, спасибо, дорогая подружка. На случай, если ты забыла: у нас с тобой на сегодня были другие планы. У нас планы на этот день существуют уже последние лет этак сто. – Ну что ж, жизнь меняется! – Она поворачивается ко мне спиной, но у меня такое чувство, будто на самом деле мне хорошенько врезали под дых. – Отлично. В горле застревает комок, ещё немного – и разревусь. Бросаюсь к кровати и принимаюсь сгребать обратно в сумку всякую дрянь, выпавшую из неё и усеявшую всё покрывало: какие‑то бумажки, фантики от жевательной резинки, монетки, авторучки... – Иди куда хочешь, делай, что хочешь. Мне до лампочки. Наверно, Ханна чувствует себя виноватой – когда она заговаривает, её голос звучит мягче: – Нет, правда, Лина... Подумай – может, придёшь? Ничего страшного не случится, обещаю! – Этого ты не можешь обещать. – Глубоко вдыхаю. Вот ещё голос бы не дрожал... – Ты не пророчица, всего не предугадаешь. – Но нельзя же жить, как ты – всё время дрожать от страха! Ну всё. Достала. Во мне вскипает что‑то дремуче‑чёрное, я оборачиваюсь и налетаю на неё, как разъярённая фурия: – Ещё бы мне не дрожать! Я боюсь, боюсь, боюсь! И правильно делаю, что боюсь! А ты такая храбрая, потому что у тебя не жизнь, а сказка, и семья у тебя что надо, и всё у тебя как надо, здорово, отлично, полный балдёж! Ты не знаешь и не понимаешь!.. – Полный балдёж, да? Ты думаешь, что у меня не жизнь, а сказка, да? – тихо и яростно говорит она. Мне хочется убежать от неё, но я заставляю себя оставаться на месте. – Да, думаю! Она снова издаёт свой лающий смешок. – Думаешь, что в этом всё дело, да? – Она широко раскидывает руки, словно обнимая комнату, дом и весь остальной мир. – Думаешь, что всего этого достаточно для счастья? От её вопроса я взвиваюсь: – А что ещё нужно? – Да всё, Лина! Понимаешь – всё! – Она встряхивает головой. – Слушай, я не собираюсь извиняться. Знаю – у тебя есть причины бояться всего на свете. То, что случилось с твоей мамой – ужасно... – Вот только мою маму сюда не вмешивай! – шиплю я. Всё моё тело – как тугой комок наэлектризованных нервов. – Но не можешь же ты постоянно винить во всём свою мать! Она умерла больше десяти лет назад! Я в таком бешенстве, что в глазах темнеет, ничего не соображаю – мозги заносит, как машину на льду, и они бьются о слова «страх», «винить», «не забывай», «мама», «я люблю тебя»... А Ханна‑то, оказывается, змея! Долго же она ждала, чтобы высказаться! Сначала проникла в моё самое потайное нутро, нашла самую уязвимую и болезненную точку и укусила... Наконец, ко мне пришли слова, и я их выплюнула: – Пошла ты на хер! Она взмахивает руками: – Слушай, Лина, я только хочу сказать – забудь о прошлом! Ты же совсем не такая, как она, и с тобой не случится того, что случилось с ней! Характер у тебя не тот! Нет у тебя нужной затравки. – Пошла ты на хер! Она, видно, старается смягчить ситуацию, но я не слушаю, меня несёт и слова катятся сами собой, громоздясь друг на друга, сминая друг друга; а мне бы хотелось, чтобы вместо слов были ощутимые, веские удары, и я бы всадила их все прямо ей в морду – «чвак‑чвак‑чвак»: – Ты ни фига не знаешь о моей маме! И обо мне ты тоже ни фига не знаешь! Ты вообще ни о чём не имеешь ни малейшего понятия! Она протягивает ко мне руки: – Лина!.. – Не трогай меня! Я отшатываюсь от неё, сгребаю в охапку сумку и кидаюсь к двери, по дороге ударяясь о стол. Перед глазами всё плывёт, перила лестницы видны, как в тумане. Ноги заплетаются, я, едва не падая, скатываюсь по ступенькам, ощупью нахожу входную дверь. Кажется, Ханна что‑то кричит мне вслед, но в ушах стоит звон, в голове словно набат бьёт, и всё теряется в этом шуме. Солнечный свет – белый, яркий, ослепительный; под пальцами – обжигающе холодное железо – калитка; а там – улица, запахи океана и бензина... Что‑то завывает, всё громче и громче. Вой распадается на отдельные пронзительные звуки: бип‑биип‑бииип! Голова сразу же проясняется. Оказывается, я торчу прямо посреди мостовой! Еле успеваю отпрыгнуть, спасшись чуть ли не из‑под колёс полицейской машины – завывая клаксоном, она проносится мимо, обдаёт меня фонтаном пыли и газа, и я стою, задыхаясь, и пытаюсь откашляться. Горло саднит уже так невыносимо, что кажется, будто меня выворачивает наизнанку. И когда я, наконец, перестаю сдерживаться, слёзы льются потоком, неся с собой облегчение. Словно ты долго нёс что‑то ужасно тяжёлое, и вот оно свалилось. Начав плакать, я уже не могу остановиться, и всю дорогу домой только и знаю, что возить ладонью по лицу и размазывать слёзы. Ну, хотя бы вижу, куда бреду. Утешаю себя тем, что всего каких‑то пару месяцев – и весь этот кошмар будет казаться пустяком. Всё останется позади, начнётся новая жизнь, и я буду свободна, как птица в небе. Вот чего Ханна не понимает, никогда не понимала и вряд ли когда‑нибудь поймёт: речь идёт не только о deliria. Кое‑кто из нас, счастливчики из счастливчиков, получают возможность возродиться, стать лучше, сильнее. Исцеление значит обретение целостности, достижение совершенства. Бесформенную стальную болванку бросают в огонь, а потом она выходит оттуда – пылающая, раскалённая и готовая стать острым клинком. Вот чего я хочу, вот чего всегда хотела. Исцелившись, стать новым человеком.
Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 582 | Нарушение авторских прав |