АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 14. Человеческие существа в их естественном состоянии непредсказуемы, изменчивы и глубоко несчастливы

Человеческие существа в их естественном состоянии непредсказуемы, изменчивы и глубоко несчастливы. И лишь тогда, когда их животные инстинкты подчинены строгому контролю, они могут стать ответственными, последовательными и счастливыми.

– Книга Тссс, стр. 31.

Когда‑то мне довелось увидеть репортаж о том, как дрессировщик в Портлендском цирке нечаянно ранил бурого мишку во время обычной каждодневной тренировки. Я тогда была совсем малышкой, но на всю жизнь запомнила этот репортаж. Огромный бурый медведь носился по арене в своей дурацкой шляпе из красной бумаги, нелепо подпрыгивавшей на его голове, и рвал в клочья всё, до чего мог дотянуться когтями и зубами: бумажные ленты, складные стулья, воздушные шарики... Та же судьба постигла и дрессировщика: из его головы можно было сделать гамбургер.

Но самым ужасным – то, что я запомнила навсегда – был панический рёв несчастного животного – ужасающий, бесконечный, яростный и даже чем‑то напоминающий человеческий.

Вот какая картина мне вспоминается, когда рейдеры наводняют виллу, врываясь через выломанную дверь, высаживая окна. Вот о чём я думаю в то время, когда музыка обрывается и вместо неё воздух наполняется лаем, криками и звоном разбитого стекла. Чьи‑то горячие руки пихают и толкают меня спереди, сзади и с боков, кто‑то въезжает локтем мне в подбородок, ещё кто‑то – под рёбра. У меня перед глазами – тот медведь.

Мечущаяся толпа подхватывает меня, и на гребне волны паникующих я несусь вместе со всеми куда‑то в заднюю часть дома. Позади слышу щёлканье собачьих челюстей и посвист регуляторских дубинок, рассекающих воздух. Стоит страшный крик, кажется, что вопит одна огромная глотка. Сзади на меня валится какая‑то девушка – дубина с тошнотворным треском врезается ей в затылок. Чувствую, как её пальцы цепляются за мою майку, стряхиваю их и продолжаю проталкиваться вперёд, проскальзывая между беглецами. У меня нет времени на сожаления, нет времени на страх – ни на что нет, кроме одного: двигаться, прокладывать себе дорогу дальше. В голове только одна мысль: бежать, бежать, бежать!

Это может показаться странным, но посреди всего этого хаоса я на минуту вижу окружающее сверхчётко, словно в замедленной съёмке, как будто я отстранилась от происходящего и смотрю фильм: на парня слева от меня прыгает собака; его колени подгибаются и он падает ничком с еле слышным стоном, похожим скорее на вздох; кровь бьёт фонтаном из его шеи, куда пёс вонзил зубы. Девушка с роскошными светлыми кудрями пригибается под дубиной регулятора, и на секунду моё сердце перестаёт биться, мне кажется, что я умерла, мне кажется, что всё кончено. Но потом регулятор прыскает ей в лицо перечным спреем, она с воплем поворачивается ко мне, и я вижу – это не Ханна. На меня накатывает волна облегчения.

Ещё несколько застывших кадров. Это кино, только кино. Такого просто не может случиться в реальной жизни. Этого не может быть, только в кино. Парень и девушка пытаются пробиться в одно из боковых помещений, наверно, думают, что там есть запасный выход. Но дверь слишком узка, чтобы они могли пройти оба одновременно. На парне голубая рубашка с надписью «Портлендская Военно‑морская База». У девушки длинные пламенно‑рыжие волосы. Ещё пять минут назад они разговаривали и смеялись вместе, стояли так близко друг к другу, что можно было подумать – они вот‑вот поцелуются. А теперь они дерутся. Но девушка слишком маленькая, шансов у неё нет. Она вонзает зубы ему в руку, как собака, как дикий зверь; он взвывает, впадает в бешенство, рвёт её за плечи и припечатывает спиной к стенке, прочь со своего пути. Она падает, пытается подняться, оскальзывается; один из рейдеров, огромный детина с рожей, красней которой я в жизни своей не видала, наклоняется, вцепляется в её конский хвост и дёргает кверху, ставя девушку на ноги. Военно‑морской Базе тоже не удаётся уйти далеко: двое рейдеров гонятся за ним. Пробегая мимо, я слышу громкие удары их дубин и вопли избиваемого парня.

«Звери! – думаю я. – Мы звери».

Люди толкаются, отпихивают друг друга, прикрываются друг другом, как щитом, а рейдеры продолжают своё неуклонное движение вперёд, настигают нас, налетают на нас, в ноги нам вгрызаются собаки, дубины опускаются и подымаются так близко от моей головы, что я ощущаю затылком ветер от их непрерывного движения. Я всё время ожидаю жгучей боли, всё время ожидаю, что всё вокруг зальётся алым. Толпа вокруг меня редеет по мере продвижения рейдеров. Крики раздаются всё ближе ко мне, вот уже рядом слышу «крррак!» – и кто‑то падает и бьётся на полу, погребённый под тремя, четырьмя, пятью рычащими псами. Вопли, вопли, отовсюду вопли.

Каким‑то непостижимым образом мне удаётся избежать поимки. Я всё ещё несусь по скрипучему полу узкого коридора, мимо каких‑то комнат, мимо людей и рейдеров; вот ещё огни, вот ещё разбитые окна, с улицы доносятся звуки ревущих двигателей. Они окружили виллу со всех сторон. И тут передо мной возникает открытая задняя дверь, а за ней – тёмные, частые деревья, прохладный шепчущий лес на задах дома. Только бы мне успеть выбраться наружу... если я смогу спрятаться от прожекторов...

Слышу, как позади меня взлаивает собака, а за нею раздается тяжёлый топот ног. Рейдер настигает меня, вот он совсем близко, он резко, хрипло орёт: «Стой!» – и я внезапно осознаю, что одна в коридоре. Ещё пятнадцать шагов... десять... Мне бы только добраться до темноты...

За пять шагов от двери я вдруг чувствую жгучую, пронизывающую боль в ноге. Здоровенная псина всадила мне в икру свои клыки. Я поворачиваюсь и вижу того громадину с красной рожей, его глаза горят, он улыбается – о Боже, он улыбается, он получает удовольствие от того, что здесь происходит! – заносит дубину... Я закрываю глаза, уже заранее ощущая море боли, огромный кроваво‑красный океан боли. Перед глазами встаёт лицо моей мамы.

Но тут кто‑то или что‑то дёргает меня в сторону, я слышу хряск, а вслед за ним визг и вскрик регулятора: «Чёрт!». Огонь в моей ноге притухает, псина сваливается с неё, а на моей талии – чья‑то рука, и голос – такой знакомый, такой памятный, я как будто всё время ждала его, всё время слышала в своих мечтах – шепчет мне в ухо: «За мной!»

Алекс поддерживает меня одной рукой за талию и наполовину несёт меня. Мы теперь в другом коридоре – ещё более узком и совершенно пустом. Каждый раз, когда я опираюсь на правую ногу, боль вспыхивает снова, кажется, что она пронзает всё моё тело, до самой макушки.

Мордатый рейдер преследует нас, и он вне себя от ярости: Алекс, должно быть, выдернул меня из‑под дубины в самый последний момент, так что рейдер вместо меня размозжил голову собственной собаке.

Наверно, я задерживаю Алекса, мешаю ему двигаться быстрей, но он не отпускает меня ни на секунду.

– Сюда! – говорит он, и мы ныряем в какую‑то комнату.

Наверно, мы оказались в той части дома, которую не использовали для вечеринки. В комнате темень хоть глаз выколи, но Алекс, не сбавляя хода, уверенно пробирается сквозь тьму. Лёгким нажатием пальцев он указывает мне, куда идти – влево, вправо, влево, вправо. Пахнет сыростью и чем‑то ещё – похоже, свежей краской, и немного дымом, словно здесь готовили еду. Но это же невозможно. Эти дома пустуют уже много‑много лет!

Позади нас в темноте грохочет рейдер. Ему нелегко: он спотыкается и всё время обо что‑то бьётся, проклятья градом сыплются с его уст. В следующую секунду что‑то валится на пол. Слышен звон разбитого стекла и очередной поток ругательств. По звуку его голоса можно понять, что он отстаёт от нас.

– Сейчас наверх, – шепчет Алекс. Его голос так тих и звучит так близко к моему уху, что не могу поверить, будто он не плод моего воображения. И в следующую секунду он запросто поднимает меня, а ещё через мгновение я обнаруживаю, что выскальзываю из окна – шершавое дерево подоконника царапает мне спину – и вот моя здоровая нога уже касается мягкой влажной травы.

В следующий миг Алекс неслышно материализуется в темноте рядом со мной. Хотя по‑прежнему жарко, но поднялся лёгкий ветерок, и когда он обдувает мою воспалённую кожу, я готова заплакать от благодарности и облегчения.

Но мы пока не в безопасности – далеко не в безопасности. Темнота совсем как живая, она движется, перекручивается, её пронзают снопы света, мощные ручные фонари прорезают лесную чащу справа и слева от нас, и в их неистовстве я вижу призрачно мельтешащие фигуры, они словно застывают на мгновение, когда их настигает луч света. Крики не смолкают, некоторые совсем близко, в нескольких шагах, другие – так далеко, что их можно принять за что‑то иное – за уханье сов, например. Но тут Алекс берёт меня за руку, и мы снова бежим. Каждый шаг на правую ногу – как на огонь, как на клинок. Я прикусываю губу, чтобы не закричать, и чувствую во рту вкус крови.

Хаос. Картины ада: прожектора, бьющие с дороги на полную мощность, бегущие и падающие тени, треск костей и крики, захлёбывающиеся болью голоса...

– Сюда.

Я повинуюсь беспрекословно. Из темноты каким‑то чудом возникает маленький деревянный сарай. Он еле держится и так зарос мхом и плющом, что даже с расстояния в пару футов представляется лишь беспорядочным переплетением ветвей. Чтобы попасть внутрь, мне приходится пригнуться. В сарае до того воняет звериной мочой и мокрой псиной, что меня чуть не выворачивает. Алекс входит и закрывает дверь. Слышу шорох и вижу, как он, опустившись на колени, затыкает одеялом зазор между дверью и полом. Похоже, что ужасная вонь исходит как раз от этого одеяла.

– О Господи, – шепчу я, прикрыв нос и рот ладонью, и это мои первые слова, которые я произношу за всё время.

– Так собаки нас не учуют, – деловито шепчет он в ответ.

Я ещё никогда в жизни не встречала никого, кто в подобных обстоятельствах вёл бы себя с таким самообладанием. Мелькает мысль, что, может, страшные сказки, которые я слышала в детстве, не совсем сказки. Может, Изгои действительно какие‑то нелюди, чудовищные, страшные создания?

И тут же мне становится стыдно. Ведь он только что спас мне жизнь!

Он спас мне жизнь – от рейдеров. От людей, которые, согласно всеобщему мнению, обязаны охранять и защищать нас. От людей, которые должны защищать нас от подобных Алексу.

Здравый смысл, по всей вероятности, приказал долго жить. Голова кружится, мне нехорошо. Я пошатываюсь, ударяюсь спиной о стенку. Алекс подхватывает меня и помогает устоять на ногах.

– Присядь, – говорит он тем же командным тоном, каким обращался ко мне всё это время. Хорошо, когда есть кто‑то, кто принимает за тебя решения. Остаётся только подчиниться его тихим, но безоговорочным приказаниям. Я опускаюсь на дощатый пол сарая, влажный и шершавый. Должно быть, снаружи луна проглянула сквозь облака; через дырки в стенах и крыше внутрь проникают серебристые лучи и повсюду ложатся лёгкие пятна света. За головой Алекса едва виднеются какие‑то полки, в углу сарая – горка банок, скорее всего, из‑под краски. Теперь, когда мы с Алексом оба сидим, в сараюшке и развернуться негде – хибарка всего каких‑то нескольких футов в ширину.

– Я взгляну на твою ногу, о‑кей? – по‑прежнему шёпотом говорит он.

– О‑кей, – соглашаюсь я. Даже теперь, когда я сижу, головокружение не прекращается.

Он садится на пятки, подогнув колени, и кладёт на них мою ногу. Когда он начинает заворачивать штанину, только тогда я обнаруживаю, что она насквозь мокрая. Должно быть, от крови. Закусываю губу и прижимаюсь спиной к стене, ожидая, что вот сейчас вся взорвусь болью, но ощущение его рук на моей коже, сильных и прохладных, ослабляет боль, как бы скользит поверх неё – словно тень, скользящая по поверхности луны во время затмения, ослабляет её блеск.

Закатав штанину до колена, он осторожно наклоняет меня набок, чтобы можно было взглянуть на мою икру. Я упираюсь локтем в пол и чувствую, как всё перед глазами плывёт. Должно быть, я потеряла немало крови.

Он коротко, резко выдыхает сквозь зубы.

– Что, плохо? – спрашиваю я. Взглянуть самой мне не достаёт смелости.

– Лежи спокойно, – отвечает он.

Да, должно быть, дело швах, просто он не хочет мне говорить. И в этот момент меня охватывает такая огромная благодарность к нему и такая страшная ненависть к тем людям снаружи – охотникам, дикарям, их острым зубам и тяжёлым палкам – что у меня занимается дыхание. Приходится заставлять себя дышать нормально.

Алекс тянется в угол сарая, не снимая моей ноги со своих колен. Возится с каким‑то ящиком, и я слышу, как щёлкают металлические зажимы. Через секунду он склоняется надо мной с бутылкой в руке.

– Будет немного больно, – предупреждает он.

Жидкость обжигает кожу, и от острого запаха спирта у меня щекочет в ноздрях. Я едва не вскрикиваю. Алекс протягивает мне руку, и я, ни о чём не думая, хватаюсь за неё.

– Что это? – выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.

– Спирт для притираний, – отвечает он. – Дезинфекция.

– Откуда ты знал, что он здесь есть? – спрашиваю я, но он хранит молчание.

Он забирает у меня свою руку, и только тут я замечаю, что, оказывается, буквально вцепилась в неё изо всех сил. Но мне не до смущения или испуга: каморка словно сжимается и расширяется, всё вокруг плывёт и темнеет...

– Чёрт, – бормочет Алекс. – Ты просто истекаешь кровью!

– Вообще‑то, мне не так уж и больно, – еле слышно говорю я. Это, конечно, враньё чистой воды. Он так спокоен, так собран, что мне поневоле тоже хочется выказать мужество.

Всё теперь стало таким странно‑отдалённым – топот бегущих ног и крики снаружи искажаются, словно доносятся через слой воды; сидящий рядом Алекс тоже кажется где‑то за тридевять земель. Наверно, мне всё это снится? Или я вот‑вот потеряю сознание...

И тут я решаю, что, конечно, вижу сон, потому что Алекс принимается через голову стаскивать с себя рубашку.

Мне хочется крикнуть: « Что ты делаешь?»

Выпроставшись из рубашки, Алекс начинает рвать её на длинные полосы. Каждый раз, когда раздаётся громкий звук рвущейся ткани, он бросает нервный взгляд на дверь сараюшки и замирает, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.

Я никогда в своей жизни не видела парня без рубашки, кроме совсем маленьких мальчиков да – с большого расстояния – ребят на пляже, но тогда я и глаз боюсь поднять, чтобы не угодить в неприятности.

Но сейчас ничего не могу поделать и смотрю, смотрю... Лунный свет едва касается его лопаток, и они неясно светятся, словно крылья у тех ангелов, что я видела на рисунках в хрестоматиях для чтения. Он строен, но мускулист; когда он двигается, я могу рассмотреть контуры его рук и груди, так изумительно, невероятно, прекрасно не похожие на девичьи. При взгляде на его тело мне хочется думать о беге на свежем воздухе, о тепле, поте и сладкой усталости. Меня обдаёт жаром, бросает в трепет, словно в груди бьются тысячи крохотных птичек. Не знаю, из‑за кровопотери или чего‑то другого, но каморка кружится так быстро, что, кажется, нас скоро выбросит отсюда, нас обоих выбросит прямо в ночное небо. Если раньше Алекс был где‑то далеко‑далеко, то теперь он заполняет собой всю комнату: от его близости я не могу дышать, не могу ни двигаться, ни говорить. Каждый раз, когда он проводит пальцами по моей коже, время словно замирает, как будто боится раствориться в бесконечности. Я чувствую – весь мир замирает, кроме нас. Нас.

– Эй... – Он протягивает руку и притрагивается к моему плечу – только на одну секунду, но в это мгновение всё моё тело уменьшается, собирается в одну эту точку – ту, которой касается его рука, и под его пальцами она вспыхивает пламенем. Я никогда ничего подобного не чувствовала. Никогда мне не было так хорошо. Наверно, я умираю? Эта мысль почему‑то вовсе меня не огорчает. Наоборот, даже становится забавно.

– С тобой всё в порядке? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я и начинаю тихонечко хихикать. – Ты голый!

– Что? – Даже в темноте я различаю, как он прищуривает на меня глаза.

– Я никогда не видела парня... в таком виде. Без рубашки. Во всяком случае, не так близко.

Он начинает аккуратно наворачивать разорванную рубашку на мою ногу, туго перетягивая её.

– Укус довольно глубокий, – говорит он. – Но это должно остановить кровь.

Фраза «остановить кровь» звучит так пугающе, от неё так отдаёт клиникой, что я мгновенно прихожу в себя и сосредоточиваюсь. Алекс заканчивает перевязку, и теперь нога больше не горит от боли, а лишь тупо ноет под давлением импровизированного бинта.

Алекс осторожно снимает мою ногу со своих колен и кладёт на пол.

– Ну как, ничего? – спрашивает он. Я киваю.

Затем он устраивается поудобнее, так же, как и я, опираясь о стенку спиной. Мы сидим бок о бок, слегка соприкасаясь локтями. От его обнажённой кожи исходит жар, и я совсем теряюсь. Закрываю глаза и стараюсь не думать о его близости или о том, что бы я почувствовала, если бы провела руками по его груди и плечам.

Переполох снаружи, похоже, утихает, голоса удаляются, вскриков всё меньше. Наверно, рейдеры уходят. Молюсь лишь, чтобы Ханна не оказалась в числе задержанных, чтобы ей удалось скрыться. О возможности другого исхода не хочется даже думать.

Но мы с Алексом по‑прежнему сидим тихо и не шевелимся. Я так устала, что, по‑моему, готова уснуть прямо здесь и спать целую вечность. Мой дом кажется невозможно, непостижимо далёким. Даже не представляю, как доберусь обратно.

И вдруг Алекс начинает говорить, тихо, торопливо, как будто хочет успеть высказаться прежде, чем его прервут:

– Послушай, Лина, то, что случилось на пляже... Пожалуйста, прости меня. Я очень сожалею, мне надо было сказать тебе раньше, но мне не хотелось пугать тебя...

– Можешь не объяснять, не надо, – говорю я.

– Но я хочу объяснить. Хочу, чтобы ты знала, что я совсем не...

– Послушай, – прерываю я его, – я никому не скажу, о‑кей? С моей стороны тебе не грозят никакие неприятности.

Он замолкает. Чувствую, что он повернулся и смотрит на меня, но сама сижу, уставившись в темноту прямо перед собой.

– Да я вовсе не об этом беспокоюсь, – произносит он ещё тише и снова замолкает. А затем: – Я просто не хочу, чтобы ты меня ненавидела.

Хибарка опять как будто уменьшается, схлопывается вокруг нас. Я чувствую на себе его взгляд словно обжигающее прикосновение, но боюсь посмотреть на него. Боюсь, что если сделаю это, то утону в его глазах, забуду всё, что должна сказать. Лес за стенами сарайчика затих. Должно быть, рейдеры ушли. Вскоре хором начинают петь сверчки – сначала тихонько, затем свиристящий гортанный звук постепенно усиливается.

– А тебе не всё равно? – еле слышно возражаю я.

– Не всё равно, – так же шёпотом отвечает он. Чувствую, как его дыхание щекочет мне ухо и шевелит волоски на шее. – Я говорил тебе. Ты мне нравишься.

– Но ты же меня совсем не знаешь, – быстро говорю я.

– Я хочу тебя узнать.

Хибарка вращается быстрей и быстрей. Я крепче прижимаюсь к стене, пытаясь справиться с головокружением.

Нет, это невозможно: у него на всё готов ответ. Слишком всё быстро, это неспроста. Прижимаю ладони к влажному полу – доски прочные, грубые, и это даёт мне ощущение опоры.

– Почему я? – Я вовсе не собиралась этого говорить, слова срываются с моих губ сами собой. – Я же никто... ничего...

Пытаюсь сказать: «Я же ничего собой особенного не представляю», – но фраза застревает у меня в горле. Наверно, так чувствуешь себя, когда карабкаешься на вершину высоченной горы – воздух так разрежен, что ты втягиваешь его в себя, втягиваешь – а надышаться не можешь.

Алекс не отвечает, и я понимаю – у него нет ответа. Как я и подозревала – он не знает, «почему». Он выбрал меня наугад, ради забавы, а может, потому, что был уверен – я на него не донесу.

И тут Алекс начинает свой рассказ. Он говорит так легко, так ровно, что сразу становится ясно – он много думал об этом, произносил про себя столько раз, что все неровности сгладились.

– Я родился в Дебрях. Мать умерла при родах. Отец умер ещё раньше, он так никогда и не узнал, что у него есть сын. Всё детство я провёл в Дебрях, то тут, то там. Другие... – он слегка колеблется, и по его тону я понимаю, что он морщится, –...Изгои заботились обо мне сообща. Я был чем‑то вроде сына полка.

Сверчки ненадолго прерывают пение. На короткий миг воцаряется покой, словно ничего плохого не случилось, словно этой ночью не произошло ничего такого, что выбивалось бы из обычного хода жизни. Просто очередная жаркая и размаривающая летняя ночь в ожидании прихода утра... Боль пронзает меня, но раненная нога здесь не при чём. До меня вдруг доходит, как всё крохотно, мало – весь наш человеческий мирок и всё, что, кажется, имеет для нас какое‑то значение: наши магазины, и наши рейды, и наши занятия, и даже наши жизни. А в большом мире всё идёт своим чередом; в бесконечном круговороте ночь переходит в день, день – в ночь, времена года сменяют друг друга, словно чудище, сбрасывающее одну кожу и тут же обрастающее новой.

Алекс продолжает:

– Когда мне исполнилось десять, я пришёл в Портленд, чтобы влиться в движение Сопротивления здесь. Не могу рассказать всех подробностей, это слишком сложно. Я получил персональный номер, новую фамилию, новый адрес. Нас, Изгоев, гораздо больше, чем ты думаешь, да и симпатизёров тоже. Больше, чем кто‑либо подозревает. У нас свои люди и в полиции, и в муниципалитете. Даже в лабораториях.

При этих словах мои руки покрываются гусиной кожей.

– Я хочу сказать, что это возможно – влиться в общество. Можно пересечь границы – в обе стороны. Трудно, но можно. Я поселился у одной пары – они оба симпатизёры – и мне сказали, чтобы я звал их дядей и тётей. – Он едва заметно передёргивает плечами. – Мне было всё равно, я ведь никогда не знал своих настоящих родителей, меня растили несколько десятков разных дядь и тёть. Так что какая разница?

Его голос звучит еле слышно. Кажется, он вообще забыл о моём присутствии.

Я не совсем понимаю, к чему он клонит, но сижу и боюсь вздохнуть – как бы он совсем не перестал говорить.

– Как я ненавидел этот город! Ненавидел так, что ты даже представить себе не сможешь. Все эти дома, и люди, ползающие, как снулые мухи, и вонь, и скученность, и правила – бесконечные правила, куда ни повернёшься. Правила и стены, стены и правила. В Дебрях было не так. Я чувствовал, будто меня засадили в клетку. Мы все в клетке. Границы – вот её решётки.

Я в ошеломлении. Вот это да! За все семнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни мне ни разу не пришло в голову подобное. Я настолько привыкла думать, что границы охраняют нас от внешних напастей, что мне и в голову не могло прийти – на самом деле они запирают нас внутри. Но теперь я словно смотрю на мир глазами Алекса и вижу, каково ему приходится.

– Сначала я никак не мог примириться с этим. И чтобы дать выход своей злости, поджигал всё, что попадалось под руку: газеты, учебники, тетради... После этого мне почему‑то становилось легче. – Он тихо смеётся. – Я даже сжёг свой экземпляр Книги Тссс!

И снова потрясение: порча или уничтожение Книги Тссс – это святотатство.

– Каждый день я отправлялся к границе и гулял вдоль неё по нескольку часов. Иногда плакал.

Чувствую, как он смущённо поёживается – должно быть, ему неловко. За всё время своего рассказа он впервые дал понять, что осознаёт моё присутствие и говорит всё это для меня. Желание потянуться к нему, взять за руку или обнять и как‑то утешить почти нестерпимо. Однако я не отрываю ладоней от пола.

– Но через некоторое время я успокоился и просто гулял там. Любил наблюдать за птицами – они могут взлететь с нашей стороны и перепорхнуть в Дебри! Туда‑сюда, так легко и свободно. Мог смотреть на них часами. Свободны, совершенно свободны. Я думал, что никто и ничто не может считаться свободным в Портленде. Я ошибался. Птицы.

Он надолго умолкает, и я решаю, что он закончил рассказ. Интересно, он забыл о моём вопросе – том, после которого он начал говорить? «Почему я?» Но я слишком смущена, чтобы напомнить, так что сижу, молчу и только представляю себе, как он недвижно стоит у границы и смотрит на птиц, парящих над его головой. И при мысли об этом успокаиваюсь.

После целой вечности в молчании, он снова начинает говорить, но так тихо, что мне приходится подвинуться к нему, чтобы расслышать его слова.

– К тому времени, когда я впервые увидел тебя у Губернатора, я уже несколько лет не ходил смотреть на птиц у границы. Но ты напомнила мне о них. Ты прыгала, что‑то кричала, и твои волосы выбились из‑под резинки, и ты была такая быстрая... – Он встряхивает головой. – Одно мгновение – и тебя нет. Точно – как птичка.

Не знаю как – у меня в мыслях не было повернуться к нему и движения с его стороны я тоже не заметила – но мы вдруг оказываемся лицом к лицу во мраке; всего в нескольких дюймах друг от друга.

– Все здесь спят. Они спят уже много лет. А ты казалась такой... полной жизни и энергии, – шепчет Алекс. Он закрывает глаза и тут же открывает их. – Мне надоели все эти сонные лица. Я устал от них.

Внутри у меня всё трепещет, словно там действительно поселилась стайка весёлых порхающих птичек. Моё тело словно уплывает, подхваченное тёплым потоком... Нет, его как будто продувает жарким ветром, и я разлетаюсь, превращаюсь в воздух.

«Нельзя! Нельзя!» – предостерегает внутренний голос, но это не мой голос. Это говорит кто‑то другой – тётя Кэрол, Рейчел, все учителя в школе плюс тот зануда‑аттестатор, что задал наибольшее количество вопросов во время моей второй Аттестации.

Я вскрикиваю: «Нет!» – хотя из глубины моей души поднимается, словно пузырьки воздуха в бьющей из земли родниковой воде, другое слово: «Да! Да! Да!»

– Почему? – еле слышно шепчет он.

Его руки находят моё лицо, кончики пальцев скользят по лбу, едва касаются ушей, ямочек на щеках. Везде, где он притрагивается ко мне, начинается пожар. Всё моё тело вспыхивает. Мы оба – словно два языка чистого белого пламени.

– Чего ты боишься? – спрашивает он.

– Ты должен понять. Я только хочу быть счастливой! – Я едва в состоянии пролепетать эти слова. Я словно в тумане, в угаре. Ничего не существует, кроме его пальцев, скользящих по моей коже, зарывающихся мне в волосы. Как бы мне хотелось, чтобы он остановился. Как бы мне хотелось, чтобы он никогда не останавливался. – Я хочу стать нормальной, такой же, как и все остальные!

– Ты уверена, что если станешь как все остальные, это принесёт тебе счастье? – раздаётся шёпот.

Его дыхание на мочке моего уха, его губы касаются моей шеи. Наверно, я всё же умерла. Может, собака искусала меня, мне размозжили голову дубиной, и всё, что происходит сейчас, это только бред? А весь остальной мир исчез. Только он. Только я. Только мы...

– Но я не знаю, как может быть по‑другому! – Чувствую, как шевелю губами, но не чувствую, что что‑то произношу; однако вот они, слова – плывут в темноте.

Он говорит:

– Я покажу тебе.

И целует меня. Мы целуемся, или, по крайней мере, думаю, что целуемся – я видела поцелуи всего пару раз в жизни: быстрый чмок с закрытыми губами на свадьбах. Но этот поцелуй совсем не такой, он непохож ни на что, что я когда‑либо видела, или воображала, или о чём мечтала: он как музыка или танец, только лучше, чем то и другое. Его рот чуть приоткрыт, так что и я приоткрываю свой. Его губы мягко и настойчиво прижимаются к моим, и так же мягко и настойчиво звучит голос в моей голове, повторяющий одно только слово: «да».

Во мне поднимается жар, волны света нарастают и опадают, и я плыву на этих волнах. Его пальцы запутываются в моих волосах, ладони обхватывают мой затылок, гладят плечи; и ни о чём больше не задумываясь, я вскидываю руки, кладу их ему на грудь, потом провожу по горячей коже его спины, по похожим на расправленные крылья лопаткам, по высокой скуле, на которой чуть колются щетинки... Всё это так странно, незнакомо и великолепно, так прекрасно и ново. Сердце колотится в груди так сильно, что начинает ныть; но это приятная боль, как та, что ощущаешь в первые дни настоящей осени с её пряным воздухом, зардевшимися по краям листьями и ветром с еле различимым запахом дыма. Это и конец, и начало – всё вместе. Под моей рукой бьётся его сердце, оно бьётся в такт с моим, отвечает ему, вторит ему эхом, словно наши тела разговаривают друг с другом.

И вдруг всё становится так до нелепости ясно и понятно, что я едва удерживаюсь от смеха. Вот чего мне на самом деле хочется! Это то, чего я хотела всегда. А всё остальное – каждая секунда каждого дня моей жизни до этого момента, до этого поцелуя – не имеет никакого значения.

Когда он наконец отрывается от меня, все мои тревожные мысли и навязчивые вопросы словно окутываются непроницаемым покрывалом, душа наполняется покоем и счастьем, глубоким и чистым, словно первый снег. В ней остаётся только одно слово – «да». Единственный ответ на все вопросы.

«Ты по‑настоящему нравишься мне, Лина. Теперь ты веришь?»

«Да».

«Можно, я провожу тебя домой?»

«Да».

«Мы увидимся завтра?»

«Да, да, да».

Улицы теперь тихи и пусты. Весь город тих и пуст. Весь город мог бы исчезнуть с поверхности земли, сгореть дотла, пока мы сидели в лесном сарайчике, и я бы не заметила. А если бы и заметила, то мне было бы всё равно. Мы идём домой, словно во сне. Он не отпускает моей руки, и мы пару раз останавливаемся в самой глубокой и тёмной тени, какую только можем найти, и целуемся. Оба раза я мечтаю, чтобы тени обрели непроницаемость, прочность, чтобы они поднялись вокруг нас сплошными стенами и скрыли от чужих взглядов, чтобы мы могли вечно стоять так – грудь к груди, губы к губам. Оба раза у меня спирает дыхание, когда он отодвигается от меня и берёт за руку, чтобы идти дальше – как будто я могу нормально дышать только тогда, когда мы целуемся.

И вскоре – слишком скоро! – я уже дома, и шепчу: «До свиданья!» – и чувствую, как его губы легко, словно ветерок, касаются моих в последний раз.

Затем я прокрадываюсь в дом и поднимаюсь по лестнице в свою спальню. Лежу в постели, ворочаясь, не находя себе места, уже тоскуя по Алексу, и довольно скоро ко мне приходит осознание того, что все: и моя тётя, и учителя, и учёные – все абсолютно правы насчёт deliria. Я лежу с болью в груди, корчась всем телом, и желание горит во мне с такой силой, что кажется, будто мои внутренности рассекает бритва. И всё, о чём я могу думать, это: «Она убьёт меня, она убьёт меня, она убьёт меня. Ну и пусть».

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 632 | Нарушение авторских прав