АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 12. В годы, предшествующие разработке Исцеления, Болезнь получила такое широчайшее распространение, что случаи

В годы, предшествующие разработке Исцеления, Болезнь получила такое широчайшее распространение, что случаи, когда молодой человек достигал совершеннолетия, не переболев в более или менее тяжёлой форме amor deliria nervosa, стали чрезвычайно редки (см. «Статистика, Дограничная Эра»)...

Многие историки спорят о том, не было ли общество до введения обязательного Исцеления, с его раздробленностью, хаосом и нестабильностью своеобразным отражением Болезни самой по себе... Почти половина браков заканчивалась разводом... Объём потребления наркотиков вырос до небывалых высот, то же самое можно сказать и о количестве смертей, обусловленных неумеренным потреблением алкоголя.

Люди впали в такое отчаяние и до того жаждали избавления от Болезни, что повсеместное распространение получили самодеятельные эксперименты с различными лекарственными средствами, которые и сами по себе были весьма опасны. Так, из обычных средств для лечения простуды извлекали составляющие и делали микстуры, обладающие чрезвычайно высокой степенью привыкаемости, а зачастую и просто смертельные (см. «Народная медицина на протяжении веков»).

Честь открытия Процедуры приписывают Кормаку Т. Холмсу, неврологу, члену первоначального Консорциума Новых Учёных и одному из первых апостолов Новой Религии – учения о Священном Триединстве Бога, Науки и Порядка. Через несколько лет после своей смерти Холмс был канонизирован, и его тело сохраняется и доступно для обозрения в Монументе Всех Святых в Вашингтоне, Округ Колумбия. (см. фото на стр. 210‑212)

– Из книги Э. Д. Томпсона «До границ», Краткий курс истории Соединённых Штатов Америки, стр. 121

Одним жарким вечером ближе к концу июля я иду домой из «Стоп‑н‑Сейв», когда вдруг слышу, как кто‑то окликает меня по имени. Поднимаю голову, оглядываюсь и вижу Ханну – она бежит ко мне.

– Ты что это? – приблизившись, говорит она, и слегка задыхается. – Старых друзей не признаёшь, да?

Удивительно, но в её голосе звучит неподдельная боль.

– Я тебя не заметила, – говорю я, и это правда. Я ужасно устала. Сегодня мы производили учёт товаров, а это такая морока: полки разгрузить, потом загрузить, все эти ящики и коробки с памперсами, консервами, тюки с рулонами бумажных полотенец, всё посчитать, пересчитать и пере‑пересчитать... Руки ноют, в глазах, когда я их закрываю, маячат штрихкоды. Я так устала, что даже нет сил устыдиться своей измазанной майки с эмблемой «Стоп‑н‑Сейв», которая к тому же велика мне размеров на десять.

Ханна смотрит в сторону, покусывая губу. Мы не виделись и не разговаривали с той памятной ночной вечеринки, и теперь я отчаянно ищу, что сказать, так чтобы это вышло обыденно и непринуждённо. Неужели когда‑то она была моей лучшей подругой, мы проводили вместе день за днём и всегда находили темы для разговора? Неужели когда‑то мы так много смеялись, что я возвращалась от неё домой с саднящим горлом? Невероятно! А теперь между нами словно стеклянная стена – невидимая, но непреодолимая.

Наконец я нахожу, что сказать:

– А я получила список своих партнёров... – и в это же самое время Ханна выпаливает:

– Почему ты мне не перезвонила?

Мы обе с размаху останавливаемся и снова начинаем одновременно. Я говорю:

– Ты звонила?

А Ханна:

– Ты уже кого‑то выбрала?

– Говори ты первая! – прошу я.

Ханна, фактически, чувствует себя не в своей тарелке. Она смотрит в небо, потом на чьего‑то малыша – тот стоит на другой стороне улицы в мешковатом купальнике, – потом на двух парней, что‑то загружающих в машину немного дальше по улице, словом, на всех, кроме меня. Наконец, она говорит:

– Я вообще‑то оставила тебе три сообщения.

– Я ничего не получала, – быстро реагирую я, и моё сердце начинает биться учащённо. Несколько недель подряд я была страшно зла на то, что от Ханны нет ни слуху ни духу – зла и несказанно обижена. Но при этом говорила себе: так, пожалуй, даже лучше. Я говорила себе, что Ханна переменилась и что ей теперь, наверно, вообще не о чем со мной разговаривать.

Ханна смотрит на меня так, будто сомневается в том, что я говорю правду.

– Кэрол не сказала тебе, что я звонила?

– Нет! Честное слово, нет. Я и понятия не имела!..

От облегчения я разражаюсь смехом. В это мгновение до меня доходит, как я в действительности соскучилась по Ханне. Даже когда она злится на меня, она – единственный человек, которому есть до меня дело не по обязанности, не из долга перед членами семьи и чувства гражданской ответственности и прочей ерунды, о которой вещает Книга Тссс. Она выбрала меня сама. Тогда как остальные – Кэрол, кузины, другие девочки в школе св. Анны, даже Рейчел – проводят со мной время, потому что так требует долг.

Однако Ханна не смеётся, и хотя она произносит: «Ладно, забудь, не велика беда», – она всё же она хмурится.

– Слушай, Ханна...

Но она прерывает меня:

– Я же сказала – не велика беда.

Она обхватывает себя руками и пожимает плечами. Не знаю, поверила ли она мне, но что многое сейчас действительно стало по‑другому – факт. Счастливого воссоединения старых друзей не получится.

– Значит, у тебя теперь есть пара? – спрашивает Ханна.

Её голос вежлив и слегка формален, так что я отвечаю в том же тоне:

– Брайан Шарфф. Я согласилась. А ты?

Она кивает. В уголке рта у неё еле различимо подрагивает мускул.

– Фред Харгроув.

– Харгроув? Однофамилец мэра?

– Это его сын, – кивает Ханна, глядя в сторону.

– Вау. Поздравляю! – Вот это да! Не могу скрыть – впечатляющая новость. Должно быть, Ханна их всех сразила наповал на Аттестации. Чего, впрочем, и следовало ожидать.

– Да, уж удача так удача, – говорит она без всякого выражения. Непонятно – это у неё сарказм такой, что ли? Ведь действительно – потрясающая удача, неважно – сознаёт Ханна это или нет.

Ну вот. Несмотря на то, что мы обе стоим рядом на озарённом солнцем тротуаре, мы всё равно что в ста тысячах миль друг от друга.

«Коль стартуете по‑разному, то и финишируете по‑разному» – старая пословица, которую вечно долдонит Кэрол. До нынешнего момента я, в сущности, не понимала её смысла.

Наверно, поэтому Кэрол не сказала мне, что Ханна звонила. Целых три звонка – слишком много чтобы забыть! К тому же Кэрол весьма аккуратна в таких случаях. Может, она просто хотела ускорить неизбежное, ведь всё равно скоро мы с Ханной перестанем быть друзьями, так зачем поступать, как сердобольный хозяин, отрубающий собаке хвост по кусочку? Тётя знает: после Процедуры, когда всё, что нас связывало в прошлом, ослабит свою хватку, когда воспоминания о былом уже не будут задевать глубин души – у нас с Ханной не останется больше ничего общего. Наверно, Кэрол по‑своему пыталась защитить меня.

Так что не имеет смысла выяснять с нею отношения. Она и запираться не станет, просто окинет меня бесстрастным взглядом и выдаст какую‑нибудь пословицу из Книги Тссс, типа: «Чувства не вечны» или «Время дано человеку вне его воли, но важно то, как человек использует отведённое ему время».

– Ты идёшь домой? – Ханна по‑прежнему обращается ко мне как к посторонней.

– Да, – говорю и показываю на свою майку: – Думаю, надо поскорее спрятаться, прежде чем я ослеплю кого‑нибудь этим великолепием.

На лице Ханны показывается улыбка.

– Я тебя провожу.

Вот это да.

Некоторое время мы шагаем молча. До моего дома недалеко, и я опасаюсь, что мы так и пройдём всю дорогу без единого слова. Я ещё никогда не видела Ханну такой молчаливой, и это действует мне на нервы.

– А ты откуда идёшь? – спрашиваю я, лишь бы хоть что‑то сказать.

Ханна вздрагивает, словно я пробудила её ото сна.

– С пляжа Ист‑Энд, – отвечает она. – Усиленно загораю.

Она прижимает свою руку к моей. М‑да, контраст впечатляющий. У меня руки бледные, ну разве что веснушек чуть больше, чем зимой. Ханна теперь улыбается по‑настоящему, как прежде:

– А ты что же?

– Э‑э... нет. Я ещё мало ходила на пляж. – И почему я всегда так быстро краснею?

К счастью, Ханна не замечает. А если и замечает, то ничем этого не показывает.

– Да, знаю. Я ждала, что ты придёшь.

– Ты меня ждала? – бросаю на неё взгляд искоса.

Она закатывает глаза. Ну вот, наконец‑то прежняя Ханна. Как я рада!

– Ну, не прямо так чтобы, просто была там несколько раз. А тебя так и не увидела.

– Я много работаю, – мямлю я и мысленно заканчиваю: «...чтобы некогда было даже подумать об Ист‑Энде».

– Бегаешь?

– Нет, слишком жарко.

– Да, я тоже. Решила дать себе отдых до осени. – Мы ещё немного идём в молчании, потом Ханна склоняет голову набок и щурится на меня: – Ну, а что ещё?

Её вопрос застаёт меня врасплох:

– В каком смысле «что ещё»?

– Да в прямом. Что ещё? Слушай, Лина, это же наше последнее лето, забыла? Последнее лето, когда никаких обязанностей, ответственностей и прочей дряни. Так чем ещё ты занималась? Бывала где‑нибудь?

– Я... ничем... Ничем особенным не занималась... – В этом‑то и вся суть – делать как можно меньше и держаться подальше от неприятностей. Но почему мне тогда так грустно? Лето стремительно уходит, такое впечатление, что оно сократилось до одного мгновения, а у меня не было даже возможности как следует насладиться им. Август на носу. Ещё недель пять такой великолепной погоды – и задует пронизывающий ночной ветер, а края листьев окрасятся золотом. – А как насчёт тебя? – спрашиваю я. – Весело проводишь время?

– Ничего особенного, – пожимает плечами Ханна. – Говорю же – много ходила на пляж. Ещё сидела с детьми Фаррелов.

– Да что ты? – Я морщу нос. Ханна не большая любительница детей. Утверждает, что они вечно какие‑то чумазые и липкие, как леденцы, слишком долго провалявшиеся в кармане.

Она строит гримаску:

– Да уж пришлось. Мои родители решили, что мне необходимо «усовершенствовать свои практические навыки в ведении домашнего хозяйства», тоже мне, придумали ещё чушь. Ты знаешь, они, фактически, заставляют меня составлять бюджет! Говорят, если я распишу по пунктам, как распределить шестьдесят долларов на целую неделю, то это научит меня платить по счетам, вести себя ответственно и прочее в том же духе.

– Зачем? Ведь тебе вряд ли придётся когда‑нибудь беспокоиться о бюджете. – В моём голосе против воли звучит горечь. У нас разное будущее, и оно стоит между нами стеной.

И снова мы идём и молчим. Ханна смотрит в сторону, чуть щурясь на солнце. Может, мне грустно только оттого, что лето уходит так быстро? Но воспоминания наплывают, образы сменяются моей голове быстрой чередой, словно игральные карты в руках фокусника. Вот Ханна распахивает дверь туалетной кабинки в тот первый памятный день во втором классе, складывает руки на груди и выпаливает: «Это ты из‑за мамы?» Вот мы с ней не спим за полночь в один из тех нечастых моментов, когда нам разрешали переночевать вместе – хихикаем и представляем себе завлекательных и совершенно недостижимых для нас людей в качестве своих спутников жизни, например, президента Соединённых Штатов или каких‑нибудь звёзд экрана. Вот мы бежим бок о бок; ноги синхронно ударяются об асфальт, словно бьётся одно большое сердце – одно на двоих. Вот плещемся на мелководье у берега, вот покупаем большие рожки с мороженым – в каждом по три шарика, и спорим по дороге домой, какой из них вкуснее – ванильный или шоколадный...

Лучшие подруги в течение более чем десяти лет, и к чему мы пришли? Чем всё это закончится? Сверкающим лезвием скальпеля да пронизывающим мозг лучом лазера. Вся история нашей дружбы, вся её важность и значимость будут отсечены и улетят прочь, как сорвавшийся с привязи воздушный шарик. Через пару лет... да нет, уже через пару месяцев я и Ханна, встретившись на улице, всего лишь кивнём друг другу и разойдёмся – чужие люди, разные миры, две звезды, вращающиеся по своим орбитам, между которыми – тысячи и тысячи миль холодного пространства.

Сегрегация у нас не там, где надо. Надо, чтобы она охраняла нас от тех людей, которые в конце концов оставят нас, от тех, кто исчезнет или забудет о нашем существовании.

Наверно, у Ханны тоже ностальгическое настроение, потому что она вдруг произносит:

– А помнишь, какие планы у нас были на это лето? Чту мы с тобой собирались, наконец, провернуть?

Я подхватываю:

– Вломиться в бассейн в Спенсер Преп...

– …и плавать там в одних трусах! – заканчивает Ханна.

Я улыбаюсь.

– Перебраться через ограду вокруг фермы Черрихилл...

–...и нажраться кленового сиропа прямо из бочки!

– Пробежать всё расстояние от Холма до старого аэропорта!

– Проехать на велосипедах до самой Скалы Самоубийц!

– Найти верёвку, про которую говорила Сара Миллер, ту, на которой можно раскачаться и перепрыгнуть Фор‑ривер!

– Пробраться в кинотеатр и просмотреть четыре сеанса подряд!

– Одолеть «Отраду Великана» из магазина Мэй! – Я теперь улыбаюсь от души, Ханна тоже. Тараторю, подражая рекламе: – «Наше фирменное, гигантское мороженое – только для подлинных Гаргантюа! Тринадцать шариков, взбитые сливки, горячая помадка...»

Ханна подхватывает:

– «...и любые присыпки и начинки, на радость вашим маленьким великанам!»

Хохочем обе. Мы читали эту вывеску, наверно, тысячу раз и собирались осуществить вторую атаку на «Отраду Великана» с самого четвёртого класса: тогда мы сделали первую попытку. У Ханны был день рождения, и она настояла, чтобы мы отправились к Мэй. Остаток вечера мы провели, катаясь по полу в ванной. А ведь осилили только семь шариков из тринадцати!

Вот мы уже и на моей улице. Посередине мостовой детишки играют в футбол, правда, вместо мяча у них консервная банка. Они орут, бегают, загорелые тела блестят от пота. Среди них я вижу Дженни. Какая‑то девчушка пытается отпихнуть её со своего пути, но не на такую напала – Дженни толкает её так, что та падает на землю и начинает реветь. Никто не появляется из окружающих домов, хотя крик малышки уже перешёл в пронзительный визг, по силе превосходящий пожарную сирену. Только в одном окне подрагивает занавеска – вот и всё, больше никто не реагирует, улица тиха и недвижна.

Я в отчаянии пытаюсь удержаться на волне хорошего настроения, возродить дружбу с Ханной, хотя бы и только на один месяц.

– Слушай, Ханна... – говорю я с таким трудом, будто пропихиваю слова сквозь огромный, застрявший в глотке ком. Нервничаю почти так же, как перед Аттестацией. – В парке сегодня «Дефективный детектив» с Майклом Уинном. Мы могли бы пойти, если хочешь.

Киносериал «Дефективный детектив» мы с Ханной обожаем с детства. Он о знаменитом сыщике и его собаке. Сыщик вообще‑то ничего не смыслит в расследовании преступлений, и все криминальные загадки на самом деле разгадывает его четвероногий партнёр. Ведущую роль переиграло множество актёров, но больше всего нам нравился Майкл Уинн. Ещё малявками мы мечтали о том, как было бы здорово получить его в спутники жизни.

– Сегодня вечером? – Улыбка Ханны меркнет, а у меня падает сердце. «Дура, вот дура, – твержу себе. – Ну и ладно, не имеет значения».

– Но если не можешь, то это ничего. Всё нормально. Просто пришло вот в голову... – быстро говорю я, глядя в сторону, чтобы она не заметила моего разочарования.

– Нет... То есть, я бы с удовольствием, но... – Ханна с шумом втягивает в себя воздух. Ох, как мне это всё не по душе! Почему нам обеим так неловко? – Я собиралась на вечеринку... – она быстро добавляет: – ну, ты знаешь, как тогда... С Анжеликой Марстон.

У меня начинает сосать под ложечкой. Удивительно, как можно ранить словом, просто насмерть. «От слов нет вреда, лишь бы палкой не били[15]» – это такая чушь!

– С каких это пор вы с Анжеликой Марстон стали подружками?

Опять‑таки, в моих словах против воли полно горечи, я похожа на плаксивую младшую сестру, которую большие девочки не допускают в свои игры. Я закусываю губу и отворачиваюсь, в ярости на самоё себя.

– Вообще‑то она не такая уж плохая, – мягко возражает Ханна.

Слышу по голосу – она меня жалеет. Это хуже всего. Уж лучше бы мы накричали друг на друга, как тогда, у неё дома! Всё лучше, чем этот осторожный тон и то, как мы старательно избегаем задеть чувства друг друга.

– Она вовсе не зануда, просто стеснительная очень, – добавляет Ханна.

Анжелика Марстон в прошлом году была в юниор‑классе[16]. Ханна всегда смеялась над ней за то, как она носит школьную форму – всегда безукоризненно отглаженную и без малейшего пятнышка, воротничок на рубашке лежит симметрично, юбка в точности до середины колена. Ханна утверждала, что Анжелика Марстон ходит, словно кол проглотила, потому что её папаша – большая шишка, учёный при лабораториях. И она действительно так ходила – осторожно и прямо, словно страдала хроническим запором.

– Мы же вроде как терпеть её не могли, – вырывается у меня. Похоже, что слова забыли спросить разрешения у мозгов, прежде чем выскочить изо рта.

– Я – нет, – говорит Ханна таким тоном, будто пытается объяснить бином Ньютона трёхлетке. – Я просто не знала её. Мне всегда казалось, что она злюка, понимаешь? Из‑за одежды и всего такого. На самом деле у неё такие родители – суперстрогие, прямо дышать не дают. – Ханна встряхивает головой. – Но она вовсе не такая. Она... другая.

Это слово эхом отзывается у меня в голове: «другая». На мгновение мне рисуется картина: Ханна с Анжеликой, взявшись за руки, стараясь сохранять серьёзность, пробираются по улицам после наступления комендантского часа; Анжелика – такая же бесстрашная, красивая и весёлая, как и Ханна. Выключаю свой мысленный телевизор.

Мальчишка‑футболист изо всех сил пинает консервную банку, та проносится между двумя серыми мусорными урнами, изображающими ворота. Одна половина ребятни прыгает от восторга, потрясая кулачками, другая, та, в которой Дженни, размахивает руками и вопит что‑то про офсайд. Впервые за всё время ко мне приходит мысль, какой жалкой, должно быть, представляется моя улица Ханне: дома жмутся друг к дружке, у половины из них не хватает стёкол в окнах, веранды просели, словно старые, продавленные матрасы... Такой контраст с тихими, чистыми улицами Вест‑Энда, с неслышными сверкающими автомобилями, блестящими воротами и зелёными живыми изгородями.

– Пойдём с нами сегодня, – тихо полуспрашивает Ханна.

Меня накрывает волна ненависти. Ненависти к собственной жизни, её узости, недостатку свободного пространства; ненависти к Анжелике Марстон с её таинственной улыбкой и богатенькими родителями; ненависти к Ханне за её глупость, беспечность и упрямство, а прежде всего за то, что она бросила меня, когда я ещё не готова расстаться с ней. А под всеми этими наслоениями, в самой глубине, лежит ещё кое‑что: похожее на раскалённый клинок осознание несчастья, я даже не знаю, как это назвать, но оно жжёт меня больше всего.

– Спасибо за приглашение, – говорю я, даже не стараясь скрыть сарказма. – Просто отпад. А мальчики там тоже будут?

То ли Ханна не замечает моего тона – что весьма сомнительно, – то ли она сознательно не обращает на него внимания.

– Ради этого‑то всё и затевается, – говорит она бесстрастно. – Ну, и ради музыки, само собой.

– Музыка? – Не могу скрыть своего интереса. – Как в прошлый раз?

Лицо Ханны светлеет:

– Да. То есть, нет. Другая группа. Но про них говорят, что они – обалденные ребята, лучше, чем в прошлый раз. – Она на секунду замолкает, затем повторяет: – Пойдём с нами.

Несмотря ни на что, я колеблюсь. После вечеринки в «Поющем ручье» мотивы, услышанные там, преследовали меня повсюду: я слышала их в пении ветра, в грохоте океана и постанывании стен нашего дома. Иногда я просыпалась по ночам, вся в поту, с бьющимся сердцем, а в ушах звенели звуки... Но когда я пыталась сознательно припомнить мелодии, или хотя бы отдельные сочетания звуков, или хотя бы аккорды – это мне не удавалось.

Ханна с надеждой смотрит на меня, ожидая моего ответа. На секунду становится совестно перед ней. Мне хочется доставить ей радость, как я это делала всегда, и увидеть, как она вскинет кулаки и крикнет: «Класс!» и одарит меня своей знаменитой волшебной улыбкой. Но тут я вспоминаю, что у неё теперь лучшая подруга – Анжелика Марстон, и что‑то перекрывает мне глотку. Сознание того, что сейчас она разочаруется, приносит мне какое‑то тупое удовлетворение.

– Думаю, в другой раз, – говорю я. – Но спасибо за приглашение.

Ханна пожимает плечами. Ясно видно, что она пытается изобразить, будто мой отказ её не задевает.

– На случай, если ты передумаешь... – Она пытается улыбнуться, и ей это удаётся, но только на одну секунду. – Ты знаешь, где меня найти: улица Тенистая 42, Диринг Хайлендс.

Диринг Хайлендс. Ну конечно. Это покинутый микрорайон на стыке полуострова и материка[17]. Лет десять назад правительство штата обнаружило там очаг симпатизёров и – если верить слухам – даже нескольких Изгоев, они жили в одной из тамошних обширных вилл. Последовал громкий скандал, повлекший за собой масштабную операцию зачистки длиной в целый год. Когда всё было кончено, сорок два человека отправили на казнь, а сотню бросили в Склепы. После этого Диринг Хайлендс превратился в город‑призрак: всеми позабытый, заброшенный и проклятый.

– Да, хорошо. А ты знаешь, где найти меня. – Я машу рукой вдоль улицы.

– Ага.

Ханна вперяет глаза в собственные туфли, переминается с ноги на ногу. Больше нам нечего сказать друг другу, но я не могу вот просто так повернуться и уйти. У меня ужасное чувство, что это моя последняя встреча с Ханной до Процедуры. Меня охватывает страх, и я бы с удовольствием отмотала бы время обратно и стёрла из разговора все вырвавшиеся у меня саркастические и злобные слова. Я бы поведала ей, как тоскую по нашей былой дружбе, как хочу, чтобы мы снова стали заветными подругами...

Но в тот момент, когда я уже готова выпалить всё это, она машет рукой и произносит:

– О‑кей. Ну, до встречи.

Момент упущен, а с ним и возможность что‑то изменить.

– О‑кей. До встречи.

Ханна уходит. Первым моим порывом было проводить её глазами – мне хочется запомнить её походку, впечатать в свой мозг образ моей подруги, такой, какая она сейчас. Но когда я вижу её удаляющуюся фигуру, то ярко освещаемую солнцем, то ныряющую в тень, у меня в голове возникает другой образ – он выходит из мрака и готов уйти во мрак, сорвавшись с высоты обрыва, и эти два образа сливаются друг с другом, и я не знаю, кто есть кто. Мир вокруг затуманивается, в горле начинает саднить... Я поворачиваюсь и быстро шагаю к дому.

– Лина! – кричит она как раз в тот момент, когда я подхожу к калитке.

Моё сердце резко ухает вниз, я разворачиваюсь в надежде, что, может быть, она возьмёт на себя отвагу произнести эти слова: «Я скучаю по тебе. Давай опять станем лучшими подругами».

Даже с расстояния в пятьдесят футов я вижу, что Ханна колеблется. Затем она резко бросает руку вниз и говорит: «А, ладно, забудь». Поворачивается и уходит – быстро, решительно, не помахав на прощание.

Ханна заворачивает за угол, и больше я её не вижу.

А чего другого следовало ожидать?

Как бы то ни было, в этом‑то и суть: обратной дороги нет.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 494 | Нарушение авторских прав