АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 25. «Уйти – мне жить; остаться – умереть[33]»

«Уйти – мне жить; остаться – умереть[33]».

– Цитата из назидательной истории о Ромео и Джульетте Уильяма Шекспира, воспроизведённая в подборке «Сто цитат, которые необходимо знать для успешной сдачи экзаменов», изд. Принстон Ревю.

Когда я чуть за полночь пробираюсь на Брукс‑стрит, 37, на улице стоит холод, и я застёгиваю ветровку под самое горло. Кругом, как всегда, темно и тихо. Нигде ничто не шелохнётся: не дрогнет занавеска на окне; не мелькнёт тень на стенке, заставляя меня замереть на месте; не сверкнёт глазищами приблудный кот; даже крысы – и те попрятались. Не слышно и отдалённого топота регуляторских башмаков. Город застыл, словно скованный морозом, словно вся природа досрочно впала в зимнюю спячку. Это даже пугает. Снова на ум приходит домик, переживший блиц – теперь он стоит там, посреди Дебрей, нетронутый, целёхонький, но неживой – необитаемый, и лишь полевые цветы растут сквозь щели в прогнившем полу.

Ну, вот, наконец, последний поворот – и видна ржавая оградка вокруг знакомой усадьбы. Меня окатывает волной счастья при мысли о том, как Алекс сидит там, в одной из комнат, и тщательно набивает свой рюкзак одеялами и консервными банками. Только сейчас до меня доходит, что за лето я так свыклась с виллой №37 по Брукс‑стрит, что думаю о ней как о родном доме. Поддёргиваю свой рюкзак повыше и припускаю к калитке.

Однако с ней что‑то не так: дёргаю несколько раз – не открывается. Сначала я думаю, что она просто застряла, но потом замечаю, что кто‑то навесил на неё большой амбарный замок. Новенький – вон как ярко блестит в лунном свете.

Усадьба запечатана.

Я до того обескуражена, что поначалу не ощущаю ни испуга, ни подозрения. Единственная мысль – об Алексе: где он, что с ним, и не он ли навесил замок. Мало ли, думаю, может, он боится, чтобы наши вещи не украли. А может быть, я опоздала. Или, может быть, пришла слишком рано.

И только я собираюсь перемахнуть через ограду, как откуда‑то справа из темноты неслышно появляется Алекс.

Хотя мы не виделись всего несколько часов, как я счастлива снова видеть его! А скоро он будет весь мой, мой полностью и навсегда; и я бегу к нему и кричу, забыв, что надо бы вести себя потише:

– Алекс!

– Ш‑ш‑ш.

Он едва успевает обхватить меня руками, когда я в буквальном смысле прыгаю на него, едва не сбивая с ног. Я смотрю на него – он улыбается, он так же счастлив, как и я.

Алекс целует меня в кончик носа:

– Тсс. Мы пока ещё не в безопасности!

– Да, но скоро...

Я приподнимаюсь на цыпочки и мягко, нежно целую его. Как всегда, прикосновение его губ к моим заставляет забыть всё плохое, что есть в мире. Наконец, я выворачиваюсь из его объятий, шутливо шлёпая его по руке:

– Кстати, спасибо за ключ!

– Какой ключ? – озадаченно прищуривается Алекс.

– Ключ от замка.

Я пытаюсь обнять его, но он отступает от меня, подходит к воротам, смотрит на замок и трясёт головой. Его лицо в одно мгновение превращается в белую маску ужаса – и в эту секунду я всё понимаю, мы оба понимаем; Алекс открывает рот, но это движение, похоже, занимает целую вечность; до меня вдруг доходит, почему я вижу его так ясно, в кругу яркого света: он застыл, как застывает олень в лучах фар несущегося по дороге грузовика («регуляторы сегодня ночью, оказывается, используют прожекторы»); прорезая тишину ночи, ревёт чей‑то громовой голос: «Стоять! Вы оба! Руки за голову!»

В этот же момент до меня, наконец, долетает другой голос – голос Алекса: «Беги, Лина, беги!» Я вижу, как он отпрыгивает в тень и исчезает во мраке; но ноги меня не слушаются, поэтому когда я, наконец, срываюсь с места и слепо бегу, ничего не соображая, куда придётся, в первый же попавшийся переулок – ночь оживает, повсюду мечутся плотные тени, орут, пытаются схватить меня, рвануть за волосы. Их сотни, они словно падают с неба, вылезают из‑под земли, спрыгивают с деревьев, появляются из ничего.

– Хватай её! Хватай!

Сердце разрывается, дышать не могу, кажется, сейчас умру от страха. Тени превращаются в людей, и все они с воплями тянутся ко мне; в руках у них дубинки и сияющие металлом пистолеты, баллоны со слезоточивым газом. Я выворачиваюсь из захватов, подныриваю под тянущиеся ко мне лапы. Мне нужно добежать до холма, за которым начинается Брэндон Роуд. Но всё напрасно. Один из регуляторов грубо хватает меня сзади; я яростно вырываюсь от него только затем, чтобы врезаться в другого, в униформе охранника; чувствую, как другая пара рук обхватывает меня. Страх парализует меня, душит, я не могу вздохнуть.

Рядом тормозит патрульный автомобиль, его фары заливают меня ярким светом, но только на одну секунду, а в следующую весь мир вокруг начинает пульсировать, рваться на фрагменты: чёрный, белый, чёрный, белый – то несясь очертя голову, то словно в замедленной съёмке.

Вот чьё‑то лицо, искорёженное диким воплем; слева, ощерив клыки, в воздух взмывает собака; кто‑то орёт: «Вали её! Вали!»

Не могу дышать, не могу дышать, не могу...

Вой, визг; воздетая дубина на миг застывает в воздухе.

И падает; собака, рыча, приземляется; удар; жгучая, всепоглощающая боль.

Темнота.

*

Я открываю глаза. Мир, похоже, разлетелся на тысячи кусков. Всё, что я вижу – это неясные блики света, расплывающиеся, кружащиеся, словно в калейдоскопе. Смаргиваю несколько раз, и постепенно блики собираются в горящую жёлтую лампочку. Лампочка свисает со светло‑кремового потолка, на котором красуется большое пятно в форме совы. Моя комната. Мой дом. Я дома.

На короткий миг я чувствую облегчение. Вся кожа зудит, точно в неё впились тысячи иголок. Хочется только одного: откинуться на свою мягкую подушку и погрузиться в тёмное забвение сна. Только бы эта ужасная боль в голове прошла! Но тут оживает память: замок, засада, ожившие тени.

И Алекс.

Что с Алексом?!

Я бьюсь, пытаюсь сесть, но мучительная боль простреливает голову и шею, и я снова падаю на подушку, хватая воздух ртом. Закрываю глаза и слышу, как со скрипом приотворяется дверь. Снизу доносятся голоса: моя тётка разговаривает с кем‑то на кухне – мужской голос, не узнаю. Должно быть, регулятор.

В комнате звучат шаги. Лежу, плотно закрыв глаза, и притворяюсь спящей. Матрас чуть прогибается под чьей‑то невеликой тяжестью – пришедший наклоняется надо мной; чувствую на шее тёплое дыхание.

Слышу топот других шагов вверх по лестнице, а затем у двери раздаётся шипение Дженни:

– Ты что здесь делаешь? Тётя Кэрол велела тебе держаться от неё подальше. Марш вниз, пока я не сказала ей!

Тяжесть исчезает, и лёгкие шажки топочут через комнату к двери. Чуть приоткрываю глаза и в узенькую щёлку между веками вижу, как Грейс подныривает под плечо Дженни, застывшей в дверном проёме. Грейси, наверно, приходила проверить, как я себя чувствую. Увидев, что Дженни делает несколько осторожных шагов к кровати, я плотно смежаю веки.

Но тут она разворачивается на сто восемьдесят так резко, будто ей невмоготу оставаться в одной комнате со мной. Слышу, как она кричит в коридор: «Она ещё спит!», после чего дверь снова со скрипом затворяется. Но я успеваю отчётливо расслышать голос из кухни: «Кто это был?! Кто её заразил?!»

На этот раз я всё‑таки ухитряюсь сесть, несмотря на боль, словно клинком пронзающую голову и шею, и ужасное ощущение головокружения, сопровождающее каждое моё движение. Пытаюсь подняться на ноги, но они не держат. Опускаюсь на четвереньки и ползу к двери. Это усилие окончательно изматывает меня, и я ложусь на пол. Трясусь, как в лихорадке, а комната продолжает кружиться и раскачиваться, словно какие‑то дьявольские качели.

Одно хорошо – лёжа на полу и прижавшись к нему ухом, я могу яснее расслышать, о чём идёт разговор внизу. Тётка говорит:

– Вы же должны были его видеть! – Всегда такая выдержанная, Кэрол, похоже, на грани истерики. Такого с ней ещё никогда не было.

– Не беспокойтесь, – заверяет её регулятор. – Мы его найдём.

Меня охватывает невыразимое облегчение. Они не поймали Алекса! Если бы регуляторы знали, кто был со мной, или хотя бы просто заподозрили, его бы уже арестовали. Я произношу безмолвную благодарственную молитву за то, что Алексу неведомо каким чудом удалось спастись.

– Мы ни о чём не догадывались, – лепечет тётка всё тем же дрожащим, срывающимся голосом, таким непохожим на её обычный, размеренный тон. Теперь я понимаю – она не только в истерике. Она себя не помнит от страха. – Это правда, поверьте! Мы не имели никакого понятия, что она заражена. Ну, откуда же нам было знать – аппетит нормальный, на работу всегда вовремя, никаких перепадов настроения...

– Должно быть, она приложила все усилия, чтобы скрыть симптомы, – перебивает её регулятор. – Это у них, заразных, обычное явление.

Я явственно слышу в его голосе отвращение при слове «заразных», как будто он говорит «тараканы» или «террористы».

– Что нам теперь делать? – Голос тётки теперь слышен не так хорошо – должно быть, они с регулятором перешли в гостиную.

– Мы поднимем всех на ноги, – заверяет он, – и если нам хоть чуточку повезёт, то ещё до конца недели...

Больше я ничего не могу разобрать. На мгновение прислоняюсь лбом к двери, сосредоточиваюсь на вдохе и выдохе – боль не даёт нормально дышать. Затем осторожно поднимаюсь на ноги. Вокруг всё плывёт, и я вынуждена опереться о стенку. Так я стою и соображаю, что же теперь делать. Для начала надо выяснить, что, в сущности, произошло. Необходимо узнать, как долго регуляторы вели наблюдение за Брукс‑стрит, 37. Ещё надо убедиться, что Алекс в безопасности. Надо поговорить с Ханной. Она поможет. Она наверняка знает, что делать. Пытаюсь повернуть дверную ручку, и выясняется, что дверь заперта.

Конечно. Я теперь узник.

И тут ручка начинает поворачиваться. Я со всех ног бросаюсь к кровати и падаю на неё – боль адская – как раз в тот момент, когда дверь распахивается и снова входит Дженни.

Но я не успеваю вовремя закрыть глаза. Дженни выкрикивает в коридор: «Она проснулась!» В руке у неё стакан воды, но, похоже, ей очень не хочется подходить ко мне. Так и торчит у двери, не сводя с меня глаз.

Уж с кем‑с‑кем, а с Дженни у меня совсем нет желания общаться, но придётся – жажда замучила. В горле так саднит, будто я наждачной бумаги наглоталась.

– Это мне? – хриплю я, указывая на стакан.

Дженни кивает. Её губы вытянуты в тонкую белую линию. Похоже, впервые в жизни она проглотила язык. Но тут она делает пару быстрых шагов вперёд, ставит стакан на ветхую тумбочку у кровати и пулей несётся к двери.

– Тётя Кэрол сказала, что это поможет.

– От чего поможет?

Я делаю огромный глоток и с благодарностью ощущаю, что жжение в горле, как и боль в голове, похоже, чуть‑чуть уменьшились.

Дженни пожимает плечами:

– Не знаю. Наверно, от инфекции.

Так вот почему она стоит у двери и боится подойти ко мне поближе! Я заразная, больная, нечистая. А ну как заражу её, бедняжку?

– Эта болезнь таким путём не передаётся, ты же знаешь.

– Знаю, – огрызается она, но не трогается с места, будто приросла к нему, и насторожённо следит за мной.

На меня вдруг накатывает страшная усталость.

– Который час? – спрашиваю я.

– Два тридцать.

Вот это сюрприз. Так мало времени прошло с того момента, как я отправилась на встречу с Алексом.

– Я долго была в отключке?

Она снова пожимает плечами:

– Когда тебя принесли, ты была без сознания.

Она говорит так сухо и спокойно, будто это обычное дело, подумаешь, Лина голову разбила, невидаль. А ведь это не кто‑нибудь, а регулятор оглоушил меня дубиной по затылку! Она смотрит на меня, будто это я – опасная буйнопомешанная, тогда как тот мужик внизу, в гостиной, что размозжил мне голову и размазал мозги по асфальту – герой‑спаситель. Вот это ирония!

Я больше не могу выносить её вида и отворачиваюсь к стене.

– Где Грейси?

– Внизу, – отзывается она. К ней возвращается её обычная плаксивость. – Мы вынуждены спать на полу в гостиной, в спальных мешках.

Ещё бы, конечно, они постараются держать маленькую, впечатлительную Грейс в изоляции от её спятившей, больной кузины. И я действительно чувствую себя больной – больной от напряжения, от отвращения. Вспоминаю, как мне хотелось спалить весь дом дотла. Тётке Кэрол повезло, что у меня нет спичек. Не то я обязательно устроила бы небольшой образцово‑показательный пожар.

– Так кто это был? – В голосе Дженни слышится зловещий присвист. Такое чувство, будто моего уха коснулась своим раздвоённым языком гадюка.

– Дженни!

Я в изумлении поворачиваю голову – это голос Рейчел! Она стоит в дверях с бесстрастным лицом и смотрит на нас.

– Тётя Кэрол просит тебя спуститься, – обращается она к Дженни, и та выметается за дверь, бросив на меня напоследок опасливо‑заворожённый взгляд. Интересно – я тоже выглядела так, когда несколько лет назад Рейчел подхватила deliria, и понадобилось четверо регуляторов, чтобы пригвоздить её к полу и связать, а потом волоком тащить в лаборатории?

Рейчел подходит к кровати, по‑прежнему не сводя с меня взгляда и с тем же бесстрастным выражением лица.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает она.

– Сказочно! – с сарказмом отвечаю я, но она остаётся невозмутима.

– Прими это. – Она кладёт на тумбочку две белые таблетки.

– Что это? Транквилизаторы?

Она взмахивает ресницами.

– Адвил[31].

О, да похоже, в её голосе едва слышно раздражение! Уже лучше! А то стоит там, вся такая собранная и отчуждённая, словно таксидермист, прикидывающий, как получше сделать из меня чучело.

– Э‑э... Значит, Кэрол позвонила тебе?

Кто его знает, стоит ли ей доверять насчёт этого адвила. Но решаю рискнуть: во‑первых, голова болит зверски; во‑вторых, вряд ли положение станет хуже оттого, что я ещё больше отупею от транквилизатора, всё равно в таком состоянии я не могу ничего предпринять. Так что проглатываю таблетки вместе с доброй порцией воды.

– Да. Я сразу же пришла. – Она присаживается на краешек кровати. – Меня подняли с постели, как ты понимаешь.

– Извини за беспокойство. Я не просила их долбать меня по башке и волочь сюда, как ты понимаешь.

Я никогда ещё не разговаривала с Рейчел подобным образом и вижу – она в изумлении. Устало трёт лоб, и на короткий миг передо мной мелькает прежняя Рейчел – моя старшая сестра, та, что щекотала меня до смерти, заплетала мне косички и жаловалась, что я вечно получаю больше мороженого, чем она.

Но видение мелькнуло и исчезло, и снова у неё на лице непроницаемая маска, будто упала невидимая вуаль. Удивительно: раньше я принимала это как должное, не замечала, что все Исцелённые шагают по жизни, словно окутанные тяжёлым плащом постоянного, беспробудного сна. Наверно, потому что я и сама спала, и только встреча с Алексом помогла мне проснуться и прояснила моё зрение.

Некоторое время Рейчел не произносит ни слова. Мне тоже нечего ей сказать, так что мы обе молчим. Я закрываю глаза в ожидании, когда же утихнет боль, и прислушиваюсь к доносящемуся снизу гулу голосов, топоту чьих‑то шагов, приглушённым восклицаниям и бормотанию телевизора в кухне, но ничего не могу толком разобрать.

Наконец Рейчел спрашивает:

– Лина, что произошло сегодня ночью?

Я открываю глаза и встречаюсь с её пристальным взглядом.

– Так я тебе и сказала.

Она слегка покачивает головой:

– Я твоя сестра.

– Да что ты говоришь.

Рейчел чуть съёживается – едва‑едва заметно. Когда она снова заговаривает, в голосе проскакивают жёсткие нотки:

– Кто он? Кто тебя заразил?

– Ну, прямо вопрос вечера, а? – Я отворачиваюсь от неё, утыкаюсь носом в холодную стену. – Если ты пришла сюда, чтобы изводить меня – напрасная трата времени. Отправляйся дрыхнуть, больше толку будет.

– Я пришла, потому что беспокоюсь...

– И о чём же это? О нашей семье? Или нашей репутации? – Я продолжаю упрямо пялиться в стенку, натянув тонкое летнее одеяло до самой шеи. – Или боишься, что все будут думать, будто ты была в курсе? Что тебе прилепят клеймо – «симпатизёрша»?

– Как с тобой трудно, – вздыхает она. – Я же о тебе забочусь. Лина, ты мне небезразлична. Я хочу, чтобы ты была в безопасности. Хочу, чтобы ты была счастлива.

Я поворачиваю к ней голову и сверлю её глазами. Во мне вскипает злость, а под нею, глубже – ненависть. Я ненавижу свою сестру, ненавижу за то, что она лжёт мне. Ненавижу за то, что она прикидывается, будто заботится обо мне; даже само это слово ненавистно.

– Не пори чушь! – выплёвываю я. И затем: – Ты знала о маме!

Вуаль словно срывает ветром. Рейчел отшатывается.

– О чём ты?!

– Ты знала, что она не... Что она на самом деле не покончила с собой. Ты знала, что они забрали её!

Рейчел сдвигает брови:

– Лина, я понятия не имею, о чём ты толкуешь!

И тут я вижу, что по крайней мере в этом я неправа. Рейчел действительно не знает. И никогда не знала. Я ощущаю внезапный прилив облегчения и раскаяния.

– Рейчел, – немного мягче говорю я. – Она сидела в Склепах. Всё это время она сидела в Склепах.

У сестры отваливается челюсть, и она несколько секунд взирает на меня в полном ошеломлении. Потом резко вскакивает, разглаживает на себе брюки, словно стряхивая невидимые крошки.

– Послушай, Лина... Ты сильно ударилась головой... – Ага, опять, как будто это я сама нечаянно стукнулась башкой о дубину регулятора. Красотища. – Ты устала. У тебя мысли путаются...

Я не вижу смысла возражать. Поздно. Рейчел так и будет проводить год за годом словно окружённая глухими стенами, и никогда не очнётся от своего беспробудного сна.

– Тебе бы поспать, отдохнуть, – говорит она. – Я ещё воды принесу.

Она хватает стакан и направляется к двери, попутно выключая лампочку под потолком. В дверях она приостанавливается спиной ко мне. Свет из коридора образует вокруг неё ореол, и её черты тонут в темноте, так что она выглядит как человек‑тень, как глухой чёрный силуэт.

Она оборачивается и произносит:

– Послушай, Лина, всё будет хорошо. Я знаю, что ты сердита. Я знаю – ты думаешь, мы не понимаем. Но я понимаю, правда! – Она на мгновение умолкает, устремив взгляд в пустой стакан. – И я была такой же, как ты. Помню всё; и во мне бушевали те же чувства, та же злость и страсть; я тоже была убеждена, что не смогу жить без них, что лучше умереть. – Она вздыхает. – Но поверь мне, Лина. Это всё – лишь Болезнь. Страшная, смертельная Болезнь. Через несколько дней ты и сама в этом убедишься. Всё это станет для тебя лишь сном. Для меня теперь это тоже лишь сон.

– И что? Ты рада, что сделала это? Теперь ты счастлива?

Наверно, она понимает мой вопрос так, будто я прислушалась к её уговорам. Как бы там ни было, она улыбается:

– Очень.

– Тогда ты не такая, как я, – яростно шепчу я. – Ты совсем не такая, как я!

Рейчел открывает рот, будто собирается сказать ещё что‑то, но в этот момент в двери появляется Кэрол. Её лицо пылает, волосы стоят дыбом и торчат в разные стороны. Но голос звучит ровно:

– Порядок, – тихо обращается она к Рейчел. – Ну, вот всё и устроилось.

– Слава Богу, – отзывается та. И мрачно добавляет: – Но по доброй воле она не пойдёт.

– А кто‑нибудь из них когда‑нибудь идёт по доброй воле? – сухо вопрошает тётка и исчезает.

Тёткин тон пугает меня. Я пытаюсь приподняться на локтях, но руки кажутся сделанными из желе.

– Что устроилось? – спрашиваю я, с удивлением обнаруживая, что мой голос дрожит, как то же самое желе.

Рейчел мгновение смотрит на меня.

– Я же говорю тебе – мы хотим, чтобы ты была в безопасности, – заученно, как попугай, повторяет она.

– Что устроилось?!

Во мне нарастает паника, и что хуже всего – одновременно на меня наваливается странная, неподвижная тяжесть. Я с трудом держу глаза открытыми.

– Твоя Процедура. – Это говорит тётка – она только что вернулась обратно в спальню. – Нам удалось устроить операцию раньше назначенной даты. Твоя Процедура – в воскресенье утром, самая первая. Надеемся, после этого у тебя всё наладится.

– Это невозможно!

Я задыхаюсь. До утра воскресенья осталось меньше сорока восьми часов! Нет времени предупредить Алекса. Нет времени спланировать побег. Ни на что нет времени.

– Я не буду этого делать!

Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.

– Когда‑нибудь ты поймёшь, – говорит тётка. Они обе – она и Рейчел – приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. – Когда‑нибудь ты будешь нам благодарна.

Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил...» А потом я думаю: «Ой, больно...» – когда что‑то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 664 | Нарушение авторских прав