АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 13. В годы, когда Исцеление подвергалось доработкам и улучшениям, оно предлагалось только на добровольной основе

В годы, когда Исцеление подвергалось доработкам и улучшениям, оно предлагалось только на добровольной основе, в качестве эксперимента – уж больно велик был связанный с ним риск: один из ста пациентов в результате процедуры страдал от необратимых изменений в мозгу.

Однако несмотря на риск, люди осаждали больницы, требуя исцеления; они разбивали перед лабораториями палаточные лагеря и записывались в очередь на процедуру.

Эти годы вошли в историю под названием «Годы Чудес» – из‑за количества спасённых жизней и душ, вырванных из лап Болезни.

А те немногие, что умерли на операционном столе, не напрасно положили свои жизни на алтарь науки; они обрели вечную славу и нет нужды оплакивать их...

– Из раздела «Годы чудес: история Исцеления» книги Э. Д. Томпсона «Краткий курс истории Соединённых Штатов Америки», стр. 87

В доме жарче обычного: меня встречает тяжёлая, влажная стена горячего воздуха. Наверно, Кэрол готовит обед. Пахнет жареным мясом и специями; в смеси с обычными летними запахами пота и плесени аромат сбивает с ног. В последние несколько недель мы обедаем снаружи, на веранде: истекающий водой салат с макаронами, холодные закуски и сэндвичи из дядиного магазина.

Кэрол выглядывает из кухни, когда я прохожу мимо по коридору. Она раскраснелась, лицо блестит от пота. Под мышками, на голубой блузке, тоже большие тёмные пятна.

– Шевелись, переоденься, – говорит она. – Рейчел с Дэвидом придут с минуты на минуту.

Я совершенно забыла, что сестра с мужем придут на обед. Обычно я вижусь с Рейчел раза четыре, самое большее пять в год. Когда я была помладше, особенно в первое время после того, как сестра выехала из тётушкиного дома, я завела привычку считать дни до её прихода. Думаю, я тогда не совсем понимала, что такое Процедура, и что она значила для неё... для меня... для всех нас. Я знала лишь, что таким образом Рейчел спасли от Томаса и от Болезни, но на этом мои знания кончались. Да если бы и знала больше – что бы это изменило? Мне казалось, что когда она придёт, всё снова станет как раньше, и мы натянем носки, чтобы устроить танцы, или она посадит меня к себе на колени и начнёт заплетать мои волосы в косички, рассказывая одну из своих историй о тридевятом царстве и о колдуньях, умеющих превращаться в разных зверей.

Но она, войдя в дверь, лишь провела рукой по моей голове, и вежливо похлопала, когда Кэрол заставила меня продекламировать ей таблицу умножения.

– Она теперь взрослая, – так Кэрол ответила на мой вопрос, почему Рейчел больше не хочет играть со мной. – Однажды ты тоже вырастешь, тогда поймёшь.

После этого я перестала обращать внимание на появляющуюся время от времени заметку на кухонном календаре: «Придёт Р.»

За обедом главная тема беседы – Брайан Шарфф. Муж Рейчел, Дэвид, работает с другом двоюродного брата Брайана, что автоматически делает Дэвида экспертом в семейных делах Шарффов. Другая тема – Региональный колледж Портленда, где я осенью начинаю учёбу. Впервые в своей жизни я окажусь в одном классе с представителями противоположного пола, но Рейчел успокаивает: волноваться не о чем.

– Ты даже не заметишь, – говорит она. – Будешь слишком занята работой и учёбой.

– К тому же, там будут надзиратели, – добавляет тётя Кэрол. – Да и у всех студентов вправлены мозги.

Это код для: «Все студенты исцелены».

Я думаю об Алексе, и мне чудом удаётся не сболтнуть: «Не все».

Обед затягивается далеко за девять – времени наступления запретного часа. Когда мы с тётей убираем со стола, уже почти одиннадцать, а Рейчел с мужем и не собираются уходить. Вот, точно, ещё одно, чего я жду с нетерпением: через тридцать шесть дней я могу навсегда забыть о комендантском часе для Неисцелённых.

После обеда Дэвид с дядей уходят на веранду покурить. Дэвид захватил с собой сигары – дешёвые, конечно, но всё же! – и запах, сладкий, острый и только совсем немного маслянистый – вплывает в окна, переплетается с их голосами, наполняет дом голубым дымком. Рейчел и тётя Кэрол сидят в столовой, попивают кофе – жиденький, цвета воды, остающейся в раковине после мытья посуды. Сверху доносится топоток: Дженни сейчас примется доставать Грейс, пока не надоест, после чего заползёт в постель, унылая и недовольная, и, убаюканная монотонностью очередного дня, наконец, уснёт.

Я мою посуду – её гораздо больше, чем обычно, поскольку Кэрол настояла на том, чтобы приготовить суп (горячий морковный, которой мы глотали, обжигаясь и исходя путом), к тому же ещё в меню было жаркое, тушёное в чесночном соусе, со спаржей, возможно, выловленной с самого дна корзины с овощами и таким образом спасённой от помойки, да упаковки застарелого печенья. Не знаю как кто, а я объелась. Приятная сытость, тепло горячей воды, в которой я мою посуду, неспешное течение родственной беседы, топоток ног наверху и голубой дымок с веранды навевают сон. Наконец‑то Кэрол спохватывается и спрашивает Рейчел о детях, та заводится на тему о том, какие они молодцы, да чего они только не умеют (словно затвердила список их достижений наизусть, да и то – с трудом): Сара уже начала читать, а Эндрю сказал своё первое слово, хотя ему ещё только тринадцать месяцев.

– РЕЙД, РЕЙД. ЭТО РЕЙД. ОСТАВАЙТЕСЬ НА СВОИХ МЕСТАХ И НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ОКАЗАТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ...

Громовой голос, внезапно донёсшийся снаружи, заставляет меня подскочить на месте. Рейчел с Кэрол перестают болтать и прислушиваются к доносящемуся с улицы шуму. Дэвида и дяди Уильяма тоже не слышно. Даже Дженни и Грейс прекратили валять дурака наверху.

На улице бедлам. Звук сотен и сотен ботинок, топочущих в отдалении, и этот ужасный голос, усиленный рупором: «ЭТО РЕЙД. ВНИМАНИЕ, ЭТО РЕЙД. ПРИГОТОВЬТЕ ВАШИ УДОСТОВЕРЕНИЯ...»

Ночь, когда идёт рейд. На ум мгновенно приходит Ханна. Вечеринка. Комната начинает кружиться. Я хватаюсь за кухонный стол, пытаясь устоять на ногах.

– Вот странно, опять рейд, – слышу я голос Кэрол из столовой. – Предыдущий был, кажется, всего каких‑то несколько месяцев назад.

– Да, восемнадцатого февраля, – подтверждает Рейчел. – Я точно помню. Нам всем пришлось выйти на улицу, даже детям. В ту ночь были какие‑то проблемы с ЕСП. Мы стояли полчаса по колено в снегу, пока они нас проверяли. Эндрю после этого заболел воспалением лёгких и мучился две недели.

Она рассказывает эту историю, словно ничего особенного, так, как если бы бедняге Эндрю ботинок не на ту ногу надели.

– Да что ты. Проверка длилась так долго? – Кэрол прихлёбывает кофе.

Голоса, топот, разряды помех в рациях приближаются. Рейдерные группы движутся, как единое тело – от дома к дому, иногда врываясь во все дома на улице подряд, иногда пропуская целые кварталы, а иногда проверяя через одного. Как повезёт. Всё дело случая. Или, по крайней мере, должно выглядеть делом случая. Некоторые дома почему‑то становятся целью набегов чаще других.

Но даже если твой дом и не значится в списке особо подозреваемых, ты всё равно можешь оказаться по пояс в снегу, и стоять там часами, вроде Рейчел и её семьи, пока регуляторы и полиция проверяют, тот ли ты, за кого себя выдаёшь. Или – что ещё хуже – пока рейдеры обшаривают твой дом, ломая стены в погоне за признаками «подозрительной деятельности». В ночи, когда силовики производят рейды, законы, охраняющие частную собственность, отменяются. Да и все остальные законы тоже.

Все мы слышали рассказы, от которых волосы встают дыбом: о том, как беременных раздевали догола и ощупывали перед всеми присутствующими, о том, как людей сажали в тюрьму на два, а то и три года лишь за косой взгляд в сторону полисмена или за попытку помешать регулятору войти в какую‑то определённую комнату.

– ЭТО РЕЙД. ЕСЛИ ВАС ПОПРОСЯТ ВЫЙТИ ИЗ ДОМУ, УБЕДИТЕСЬ, ЧТО ИМЕЕТЕ ПРИ СЕБЕ ВСЕ НЕОБХОДИМЫЕ ДОКУМЕНТЫ, ВКЛЮЧАЯ УДОСТОВЕРЕНИЯ ЛИЧНОСТИ НА ДЕТЕЙ ВОЗРАСТОМ ОТ ШЕСТИ МЕСЯЦЕВ И ВЫШЕ... ЛЮБОЙ, КТО ОКАЖЕТ СОПРОТИВЛЕНИЕ, БУДЕТ ЗАДЕРЖАН И ДОПРОШЕН... ЛЮБОЙ, КТО ЗАДЕРЖИТСЯ С ПРЕДОСТАВЛЕНИЕМ ДОКУМЕНТОВ, БУДЕТ ОБВИНЁН В НАРУШЕНИИ...

Они где‑то в конце нашей улицы. Потом через несколько домов от нас... Потом через пару домов от нас...

Нет. Рядом с нами, в соседнем доме. Слышу, как собака Ричардсонов заливается истошным лаем. Потом – как извиняется миссис Ричардсон. Опять лай, а потом кто‑то (один из регуляторов?) бормочет себе что‑то под нос, и я слышу несколько глухих ударов и жалобный визг. Потом кто‑то говорит: «Чем тебе несчастная тварь помешала?», другой отвечает: «А что? Подумаешь, шавка блохастая...»

Потом какое‑то время тихо, лишь случайное квохтанье рации, чей‑то голос, бубнящий в телефон личные номера для проверки, да шорох бумаг.

Потом:

– Всё в порядке. Можете быть свободны.

И опять топот сапог.

И как бы ни были Рейчел с Кэрол беспечны, обе напрягаются, когда сапожищи громыхают мимо нашего дома. Вижу, как у Кэрол белеют костяшки пальцев, вцепившихся в чашку с кофе. У меня самой сердце прыгает, как кузнечик.

Но на этот раз пронесло. Рейчел испускает громкий вздох облегчения. Слышно, как регуляторы колотят в дом дальше по улице: «Откройте! Это рейд...».

Чашка Кэрол с дробным стуком опускается на блюдце, отчего я вздрагиваю всем телом.

– Как глупо, не правда ли, дорогая? – говорит тётя, пытаясь выдавить из себя смешок. – Даже когда не чувствуешь за собой ничего предосудительного, всё равно всю душу переворачивает.

Ощущаю непонятную боль в руке и обнаруживаю, что цепляюсь пальцами за кухонный стол, словно от прочности хватки зависит моя жизнь. Не могу расслабиться, не могу успокоиться, несмотря на то, что стук подошв о тротуар затихает вдали, голос, доносящийся из рупора, всё более неразличим, пока вообще не оказывается за пределами слышимости. Единственное, о чём могу думать – это о группах рейдеров. В иные ночи их бывает не меньше пятидесяти штук. Они наводняют Портленд, прочёсывают улицы в поисках тех, кого можно обвинить в непочтительном поведении и неповиновении по отношению к властям. А заодно и тех, кого нельзя.

А где‑то там Ханна! Танцует, кружится, рассыпает улыбки, белокурые волосы развеваются за спиной, а вокруг – парни, и музыка – недозволенная музыка – гремит из динамиков. Еле подавляю неимоверно сильный приступ тошноты. Даже думать неохота, что случится с нею – со всеми, собравшимися там – если их застанут на месте преступления.

Единственное, на что остаётся надеяться – это что она ещё не появилась на вечеринке. Может, она слишком долго одевалась и прихорашивалась (а что, это в её духе, она ужасная копуша и всегда и всюду опаздывает) и может, ещё не вышла из дому, когда начались рейды. Даже Ханна не отважится высунуть нос на улицу, когда идёт рейд. Это равноценно самоубийству.

Но Анжелика Марстон и все остальные... Все, до последнего человека... Все, кто пришёл туда, только чтобы послушать музыку...

Алекс сказал тогда, в ту ночь на ферме «Поющий ручей»: «Я пришёл музыку послушать. Как и все остальные».

Хочу, чтобы это воспоминание убралось из моей головы. Если к ним нагрянут рейдеры и всех повяжут, какое мне дело? Радоваться надо. То, чем они там занимаются – опасно, и не только для них одних, но и для всего общества. Так проникает к нам Зараза.

Но подспудная, скрытая часть моей души, упрямая и непокорная, та, что сказала на Аттестации «серый», упорно не даёт мне покоя. «Ну и что?» – говорит эта самая часть. Ну, хотят люди послушать музыку. Настоящую музыку, не те сладенькие песенки, которыми нас потчуют на Портлендских фестивалях, с их бодренькими ритмами и звонким чириканьем. Эти люди ведь не сделали никому ничего плохого...

И тогда я вспоминаю слова другие слова Алекса: «Никто никому не делает ничего плохого...»

К тому же, может ведь так статься, что Ханна, против обычая, не опоздала сегодня, и она теперь где‑то там, ни о чём не подозревает, а рейд подбирается всё ближе, ближе... От этой мысли мне так страшно, что я закрываю глаза, и всё равно перед ними так и встаёт картина: дюжина блестящих лезвий нацелена прямо на мою подругу. Если её не засадят в тюрьму, то точно бросят на каталку – и прямым ходом в лаборатории. Её подвергнут лечению ещё до рассвета, несмотря ни на какие сопряжённые с этим опасности.

И хотя мои мысли несутся в голове безостановочно, словно вихрь, а кухня кружится, как заведённая, я умудряюсь домыть тарелки, ни одной не разбив. Заодно прихожу к решению.

Я должна идти. Должна предупредить её.

Должна предупредить всех.

*

К тому времени, когда Рейчел и Дэвид ушли и все остальные улеглись, уже пробило полночь. Каждая проходящая секунда – сущее мучение для меня. Остаётся только надеяться, что проверка на полуострове займёт больше времени, чем обычно, и рейдеры доберутся до Диринг Хайлендс не так скоро. А может, они вообще там не появятся; принимая во внимание тот факт, что большинство домов там пустует, это не так уж невероятно. Хотя с другой стороны... Диринг Хайлендс был когда‑то центром Сопротивления, так что проверка там, скорее всего, будет.

Я выскальзываю из‑под одеяла. Одежду не меняю – мои пижамные штаны и майка чёрного цвета. Натягиваю чёрные же балетки и, несмотря на тысячеградусную жару, чёрную лыжную шапочку. Сегодня никакие предосторожности не будут излишними.

И как раз в тот момент, когда я собираюсь открыть дверь спальни, позади меня раздаётся приглушённый звук, похожий на кошачье мяуканье. Резко разворачиваюсь. Грейс сидит на своей постели и смотрит на меня.

Одну долгую секунду мы не сводим друг с друга глаз. Если Грейс поднимет шум, мне несдобровать. На этом всё предприятие и закончится, баста, капут. Соображаю, что бы такое ей сказать, чего бы наврать поправдивее, но тут – о чудо из чудес! – она укладывается обратно на подушку и закрывает глаза. И несмотря на непроницаемую темноту в комнате, могу поклясться: я видела у неё на лице еле заметную улыбку.

Какое облегчение. Хоть что‑то полезное можно извлечь из того факта, что Грейс оказывается говорить: она на меня не донесёт.

Больше проблем не возникает. Я выскальзываю на улицу, не забыв даже перескочить через третью снизу ступеньку – помню, она так ужасающе заскрипела в прошлый раз, что я испугалась, как бы не переполошить весь дом.

После всего шума и гама, стоящего на улице во время рейда, окрестности теперь жутковато пустынны и тихи. Все окна темны, жалюзи опущены, словно дома хотели бы отвернуться от улицы, закрыться от неё; если бы у них были плечи, они бы подняли их, чтобы спрятаться от любопытных взглядов. Мимо меня проносится красный бумажный листок, кружится на ветру, как в старых ковбойских фильмах. Это рейдерская листовка, на которой труднопроизносимыми словами провозглашается отмена на эту ночь всяких установленных законом гражданских прав. Если бы не эта листовка – то, в общем, обычная ночь, ничем не отличающаяся от других таких же мертвенно‑тихих ночей.

Вот только в отдалении еле слышен неясный шорох – это приглушённый расстоянием топот сотен ног – да иногда доносится тонкий, протяжный вой, словно кто‑то плачет. Эти звуки так неразличимы, что их почти можно спутать с шумом океана или шёпотом ветра. Почти.

Рейдеры продолжают свою работу.

Я пускаюсь в Диринг Хайлендс пешком – опасаюсь ехать на велике. Малейший серебристый отблеск на спицах колёс может привлечь к себе нежелательное внимание. Стараюсь не думать о том, что творю, о том, что может произойти, если меня поймают. Не могу даже толком понять, откуда у меня, трусихи, и решимость‑то взялась. Вот уж никогда не думала, что наберусь храбрости уйти из дому в ночь, когда производят рейды. Нет, ни за что в жизни.

Надеюсь, что Ханна во мне ошибалась, говоря, что я всё время дрожу от страха. Иногда и я могу набраться смелости.

У дороги лежит чёрный полиэтиленовый мешок для мусора. Как раз когда я прохожу мимо него, до моих ушей долетает низкий, протяжный стон, и я мгновенно останавливаюсь. Поворачиваюсь кругом. Всё моё тело напряжено, в мозгу звучит сирена. Ничего. Звук повторяется: зловещий, тихий, от которого волоски на руках становятся торчком. И тут мусорный мешок у моих ног шевелится.

Нет. Это не мусорный мешок. Это Райли – чёрная дворняжка Ричардсонов.

Делаю к бедняге несколько неуверенных шагов. Достаточно беглого взгляда, чтобы понять – пёс умирает. Он весь покрыт чем‑то клейким, блестяще‑чёрным – кровью, понимаю я, подойдя поближе. Вот почему я ошиблась, приняв его издалека в темноте за гладкий чёрный мешок для мусора. Он лежит на боку, один глаз обращён к асфальту, другой широко открыт. Ему размозжили череп дубинкой. Из носа широкой струёй течёт чёрная вязкая кровь.

Вспоминаю слова, произнесённые незнакомым голосом: «Подумаешь, шавка блохастая...» – и вслед за ними глухой удар.

Взгляд Райли так по‑человечески печален, он смотрит с таким упрёком, что на секунду мне кажется, будто он пытается сказать: «Смотри, что вы со мной сделали!» Хочется опуститься на колени, подхватить собаку на руки и стирать с неё кровь собственной одеждой. Но тошнота подкатывает к горлу, и я стою, как парализованная, не в силах пошевельнуться.

В это время пса всего скручивает, он содрогается от носа до кончика хвоста. И затихает.

Мои руки и ноги тут же растормаживаются, и я едва не падаю; во рту – явственный вкус желчи. Меня шатает, как тогда, когда мы с Ханной напились в стельку, до полной потери контроля над собственным телом. Гнев и отвращение раздирают меня на части, хочется выть и кричать.

Нахожу за мусорным контейнером сплющенную картонную коробку и тащу её к Райли. Накрываю тело мёртвой собаки целиком и стараюсь не думать о насекомых, которые ещё до наступления утра превратят его в месиво. Удивительно, но у меня в глазах слёзы. Утираю их рукавом и ухожу. Но пока я двигаюсь в сторону Диринг, в голове, словно мантра, словно молитва, кружится: «Прости, прости, прости».

*

Единственное, что можно сказать о рейдах хорошего – они громкие. Чтобы не напороться на рейдеров, достаточно лишь затаиться в тени и прислушаться – не раздаётся ли топот ног, радиопомехи, окрики в рупор. Я двигаюсь перебежками, выбирая боковые улицы, те, мимо которых прошли или которые уже проконтролированы, ориентируясь по многочисленным оставленным рейдерами следам: опрокинутым мусорным ящикам и контейнерам; отходам, в которых основательно покопались, после чего их, не долго думая, высыпали прямо на улицу; горам бумаги – старых квитанций и изорванных писем, кучам гниющих овощей; натёкам чего‑то дурнопахнущего – даже не желаю знать, чего. И всё вокруг, словно пылью, прикрыто красными листовками. Мои туфли стали мокрыми и склизкими, и зачастую мне приходится перебираться через всё это безобразие, широко расставив руки в стороны, как канатоходец, не то свалюсь в грязь в два счёта. На некоторых домах красуются большие косые кресты наподобие буквы «Х», намалёванные чёрным и похожие на глубокие запёкшиеся раны. Моё сердце замирает: в этих домах жили люди, которых посчитали нарушителями порядка и приверженцами Сопротивления. Жаркий ветер свистит по улицам, доносит до меня крики, плач и лай собак. Изо всех сил стараюсь не вспоминать о Райли.

Я держусь самых глубоких теней, скольжу из переулка в переулок, перелетаю от одного мусорного контейнера к другому. Пот ручьями течёт по спине и из подмышек, и это не только от жары. Всё вокруг выглядит странным, искажённым, гротескным; некоторые улицы усыпаны осколками разбитых окон, в воздухе стоит запах гари.

Ох, чуть не попадаюсь. Заворачиваю за угол на Лесной проспект как раз в тот момент, когда группа регуляторов выходит из‑за другого. Молнией кидаюсь обратно за угол, распластываюсь по стене скобяной лавки и ползу туда, откуда пришла. Вряд ли кто‑то из них заметил меня – я всё‑таки была в целом квартале от регуляторов, и кругом темно – ни зги не видно, но сердце так и не возвращается к своему прежнему ритму. Такое чувство, будто я играю в какую‑то гигантскую видеоигру или пытаюсь решить по‑настоящему трудное математическое уравнение, типа:

«Девушка пытается избежать по меньшей мере 40 рейдерских групп, насчитывающих от 15 до 20 участников каждая, распределённых на участке радиусом в 7 миль. Если ей необходимо пройти 2.7 миль через центр этого участка, какова вероятность того, что наутро она проснётся за решёткой? Значение числа р можете округлить до 3,14».

До зачистки Диринг Хайлендс был одним из лучших районов Портленда. Виллы, большие и новые (по крайней мере, по стандартам штата Мэн, что означает – они построены не больше ста лет назад), окружены палисадниками и живыми изгородями, а улицы носят названия вроде «Сиреневая аллея» или «Улица Сосновая Роща». Несколько семей по‑прежнему цепляются за свои прежние жилища – они либо так бедны, что не могут позволить себе переехать в другое место, либо не получили разрешения на переезд. Но по большей части дома стоят пустые, ведь никто не хочет хоть каким‑то боком быть причастным к Сопротивлению.

Самое странное в связи с Диринг Хайлендс – это что район опустел чрезвычайно быстро. На травянистых лужайках всё ещё валяются заржавевшие детские игрушки; на некоторых подъездных дорожках стоят припаркованные автомобили, правда, большинство из них разобраны на хозяйственные нужды, так что от них остались только скелеты – так и кажется, будто над ними потрудились полчища огромных стервятников. Дома медленно оседают, а лужайки зарастают. Весь район производит печальное впечатление выброшенного за дверь домашнего животного.

Обычно меня начинает дёргать от одной только близости к Диринг Хайлендс. Многие говорят, что ходить здесь – не к добру, всё равно что прогуливаться по кладбищу ночью. Но сегодня, попав наконец сюда, я готова пуститься в пляс. Всё вокруг выглядит тихим, тёмным и непотревоженным, ни единого признака рейдеров, ни одного шепотка или шарканья подошвы о тротуар. Рейдеры здесь ещё не были. Может, они вообще сюда не доберутся.

Я набираю скорость и в темпе мчусь по улицам, ведь теперь мне не надо заботиться о том, чтобы оставаться в тени или двигаться беззвучно. Диринг Хайлендс довольно велик и представляет собой целый лабиринт запутанных улиц, удивительно похожих друг на друга, а дома, возвышающиеся по их сторонам, напоминают постоянно перемещающиеся во мраке корабли. Лужайки совсем одичали, деревья тоже уже давно никто не обрезал, они тянут к небу свои жадные ветви и бросают причудливые тени на залитые лунным светом мостовые. На Сиреневой Аллее я теряю нить, заблудившись, непонятным образом совершаю круг и дважды прохожу через один и тот же перекрёсток. Но повернув на Тенистую улицу, я замечаю бледный свет – где‑то вдали, за перелеском. Похоже, я нашла нужное место.

Из земли криво торчит шест со всё ещё болтающимся на нём ржавым почтовым ящиком, на боках которого можно различить чёрные косые кресты. Улица Тенистая, 42.

Теперь я понимаю, почему они выбрали для вечеринки именно эту виллу. Она довольно далеко от дороги и со всех сторон окружена таким густым частоколом деревьев, что на ум моментально приходят тёмные шелестящие леса по ту сторону границы. Иду по подъездной дорожке, и жуть берёт. Не выпускаю из глаз бледного, рассеянного света, исходящего от дома – постепенно он всё ярче и ярче, и наконец становится ясно, что он исходит из двух освещённых окон. Окна занавешены какой‑то тканью, по всей вероятности призванной сохранить в тайне тот факт, что в доме кто‑то есть. Надо сказать, попытка неудачная: я вижу, как внутри дома движутся тени. Музыка играет так тихо, что я начинаю различать какие‑то приглушённые звуки, только вплотную подойдя к крыльцу. Они, как кажется, исходят от половиц. Должно быть, играют в подвале.

Я торопилась на пути сюда, но, прибыв на место, задерживаюсь у входной двери, положив на неё мокрую от пота ладонь. До сих пор я не задумывалась, каким образом мне удастся выполнить свою задачу – выдворить всех из дома. Если я стану посередине и начну вопить про рейд, воцарится паника, все разом устремятся на улицу, а тогда прости‑прощай шансы вернуться домой. Кто‑нибудь обязательно что‑нибудь да услышит, нагрянут рейдеры и нас всех повяжут.

Стоп, поправка: их всех повяжут. Я не принадлежу к тем людям, что находятся сейчас за этой дверью. Я не из их числа.

Но тут я вспоминаю о Райли, о том, как его всего скрутило, после чего он затих навеки. Я и не из этих людей! Я не из тех, кто это сделал, и не из тех, кто стоял и смотрел. Ричардсоны даже пальцем не пошевелили, чтобы защитить свою собаку! Да о чём вообще речь – они даже не прикрыли её ничем, когда она лежала и умирала!

«Я никогда бы не поступила так. Никогда и ни за что! Даже после миллиона Процедур. Он же был жив, Райли! У него билось сердце, он дышал, он истекал кровью, а они бросили его подыхать, как какой‑то мусор!»

Они. Я. Мы. Их. Слова пулями носятся у меня в голове. Я вытираю ладони о штаны и толкаю дверь.

Ханна говорила, что эта вечеринка будет поменьше предыдущей, но как по мне – так здесь куда больше народу. Или, может, так только кажется, потому что комнаты невелики и забиты под завязку. Повсюду висит удушливый табачный дым, отчего всё расплывается словно под водой. Жара несусветная, по меньшей мере градусов на десять больше, чем снаружи. Люди двигаются медленно. У многих короткие рукава поддёрнуты выше плеч, а джинсы закатаны до колен, и где бы ты ни увидел голую кожу – везде она блестит от пота. Мгновение я могу только стоять и пялиться на эту картину. В голове крутится мысль: «Вот бы сюда мой фотоаппарат!» Потому что если отвлечься от соприкасающихся рук, прижатых друг к другу тел и несчётного множества других ужасных и противозаконных вещей, то зрелище по‑своему красиво.

Встряхиваюсь, сообразив, что теряю драгоценное время.

Прямо у меня на пути спиной ко мне стоит какая‑то девица. Я кладу руку ей на плечо. Кожа под моими пальцами обжигающе горяча. Она оборачивает ко мне раскрасневшееся лицо и наклоняет голову, чтобы лучше слышать.

– В городе рейды! – говорю я ей, сама удивляясь тому, как спокойно и деловито звучит мой голос.

Музыка, тихая, но настойчивая, доносится откуда‑то снизу – наверно, там подвал. Не сумасшедшая, как в прошлый раз, но такая же странная и красивая. Она напоминает мне о чём‑то тёплом, текучем – то ли о мёде, то ли солнечном свете или красных листьях, медленно кружащихся в воздухе и падающих на землю. Но её трудно услышать за доносящимися отовсюду шумом, разговорами и скрипом половиц под ногами.

– Что? – Девица отводит волосы от уха.

Я открываю рот, чтобы произнести слово «рейд», но мой голос перекрывается чьим‑то другим, громоподобным, механическим. Он гремит снаружи, этот голос, и кажется, будто всё кругом дрожит и трясётся; он прорезает жару и музыку подобно тому, как холодная бритва рассекает кожу. Комната начинает медленно вращаться перед моими глазами, красные и белые огни кружат по застывшим от ужаса лицам.

«ВНИМАНИЕ. ЭТО РЕЙД. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ БЕЖАТЬ. НЕ ПЫТАЙТЕСЬ ОКАЗЫВАТЬ СОПРОТИВЛЕНИЕ. ЭТО РЕЙД».

Несколькими секундами позже дверь разлетается в щепки и прожектор, яркий, как солнце, заливает помещение белым ослепительным светом, превращая всех в недвижные статуи.

И тут в комнату врываются собаки.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 649 | Нарушение авторских прав