АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 26. в этом самый глубокий секрет, никому не известный

в этом самый глубокий секрет, никому не известный

(в этом корень от корня и цвет от цветка

и небо неба дерева называемого жизнь, что растёт

выше, чем душа может надеяться и ум может постичь)

и это чудо, что держит звёзды на их орбитах

я ношу твоё сердце (я ношу его в сердце своём)

– Из запрещённого стихотворения э. э. каммингса «я ношу твоё сердце с собой (я ношу», входящего в Перечень Опасных Слов и Идей, www.ccdwi.gov.org

Я просыпаюсь оттого, что кто‑то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос – они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.

Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны – она сидит, склонившись надо мной.

– Лина, ты не спишь? – спрашивает она. – Ты меня слышишь?

Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.

– Слава Богу! – говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. – Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?

– Дерьмово, – хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья‑то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен – само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны – кто‑то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.

По крайней мере, голова болит чуть‑чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу – и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура – в воскресенье утром.

Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.

– Который час? – Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. – Какой сегодня день?

– Ш‑ш‑ш. – Ханна прижимает меня обратно к подушке и держит, а я корчусь под её руками, пытаясь высвободиться. – Суббота. Три часа.

– Ты не понимаешь! – Каждое слово будто граблями раздирает мне горло. – Они поволокут меня завтра в лаборатории! Они перенесли мою Процедуру...

– Я знаю, я слышала. – Ханна смотрит на меня так пристально, будто старается передать что‑то помимо слов, что‑то важное. – Я пришла сразу же, как только узнала.

Даже такая короткая борьба оставляет меня совершенно без сил. Я откидываюсь на подушку. Левая рука совсем онемела – ведь она всю ночь была задрана кверху. А теперь вслед за рукой начинает неметь всё тело. Внутри уже всё застыло, как лёд. Это безнадёжно. Всё пропало. Я потеряла Алекса навсегда.

– Как ты узнала? – спрашиваю я.

– Да все об этом говорят.

Она встаёт, шарит в своей сумке, выуживает оттуда бутылку с водой, потом возвращается ко мне и опускается перед постелью на колени, так что наши глаза оказываются на одном уровне.

– Пей, – говорит она. – Тебе сразу станет лучше.

Ей приходится самой держать бутылку у моего рта, как будто я грудной ребёнок. В другое время я бы, наверно, смутилась, но сейчас мне плевать.

Пожар в глотке немного утихает. Надо признать, она права: мне действительно чуть лучше.

– Люди знают?.. Они говорят?..

Я облизываю губы и бросаю взгляд через плечо Ханны: да, тень по‑прежнему там. В щели я различаю тёткин полосатый передник. Тогда я опускаю голос до шёпота: – Они знают, кто?..

Ханна отвечает нарочито громко:

– Не будь упрямой ослицей, Лина. Рано или поздно они всё равно обнаружат, кто тебя заразил. С таким же успехом можешь назвать нам имя прямо сейчас.

Ясно, этот маленький спич предназначен для тётки. Произнося его, Ханна подмигивает мне и пару секунд мотает головой. Значит, Алекс и вправду в безопасности. Может, ещё не всё потеряно?

Я говорю одним ртом, беззвучно: «Алекс». Потом дёргаю подбородком в её сторону, как бы прося подругу найти его, рассказать, что случилось. Надеюсь, она поймёт мою жестикуляцию.

В её глазах мелькает искорка, и с её губ исчезает даже тот намёк на улыбку, который там был. Похоже, сейчас она сообщит мне плохую новость.

По‑прежнему громко и чётко декламируя, Ханна говорит:

– Ты не только упряма, Лина. Ты эгоистка! Если ты расскажешь им, может, тогда они поймут, что я тут вообще не при чём и ничего не знаю. Мне как‑то не нравится, когда за мной сутки напролёт таскается нянька.

У меня падает сердце. Ну конечно, за Ханной хвост. Они, безусловно, подозревают, что она каким‑то боком причастна к делу или хотя бы имеет какую‑то информацию.

Наверное, я действительно эгоистка, потому что в этот момент даже не ощущаю вины за те неприятности, которые причинила подруге. Я ощущаю лишь горькое разочарование. Значит, она никак не сможет передать Алексу сообщение от меня – на него тогда обрушится вся полиция Портленда. А если они узнают, что он маскировался под Исцелённого и помогал Сопротивлению... М‑да, они даже не станут утруждать себя судом – перейдут прямиком к расправе.

Должно быть, Ханна поняла, что я в отчаянии.

– Прости, Лина, – говорит она, на этот раз шёпотом. – Я помогла бы, если бы могла.

– Конечно, где же тебе помочь.

Но только эти слова срываются с моего языка, как я тут же раскаиваюсь в них. У Ханны ужасный вид, почти такой же ужасный, как моё самочувствие. Глаза вспухли, нос покраснел, как будто она только что плакала; и нет никаких сомнений в том, что она принеслась сюда сразу же, как только услышала: на ней кроссовки, плиссированная юбка, огромного размера майка, в которой она обычно спит – словом, она напялила на себя первое попавшееся под руку из того, что валялось на полу.

– Прости, пожалуйста, – говорю я помягче. – Ты же понимаешь, я не в себе.

– Нет, ничего.

Она встаёт и принимается ходить взад‑вперёд – так она поступает всегда, когда что‑то интенсивно обдумывает.

На одно кратчайшее мгновение я почти жалею о том, что встретила Алекса. Как было бы хорошо отмотать время назад, к самому началу лета, когда всё было просто и ясно. Или ещё дальше – до поздней осени прошлого года, когда мы с Ханной готовились к экзамену по математике, сидя на полу в её комнате, или совершали свои обычные пробежки вокруг Губернатора. Календарь отсчитывал дни до моей Процедуры, и они ложились позади меня ровной чередой, словно падающие рядком костяшки домино.

Губернатор. Там Алекс впервые увидел меня. Там он оставил мне записку...

И тут меня осеняет.

Стараюсь, чтобы голос звучал ровно, как ни в чём не бывало:

– А как там Аллисон Давни? Она не хотела бы попрощаться?

Ханна резко разворачивается и вперяет в меня взор. Аллисон Давни – это наш код, шифрованное обозначение Алекса: мы пользовались им, когда говорили по телефону или посылали смски. Ханна сдвигает брови.

– У меня не было возможности с нею сконтактироваться, – осторожно говорит она. На лице у неё ясно написано: «Я же тебе это уже объясняла!»

Я приподнимаю брови, будто говоря: «Доверься мне и слушай», а вслух говорю:

– Было бы приятно повидаться с нею перед завтрашней Процедурой. – Надеюсь, что тётка подслушивает и примет это как знак того, что я сдалась. – После Исцеления всё будет по‑другому...

Ханна пожимает плечами и разводит руками, словно говоря: «Не пойму, чего ты хочешь. Что я должна сделать?»

Я вздыхаю и меняю тему разговора. Вернее, может показаться, что меняю.

– Ты помнишь, как мы ходили на уроки мистера Рейдера? В пятом классе. Мы тогда только тем и занимались, что посылали друг другу дурацкие записочки. Помнишь?

– Ага, – осторожно отвечает Ханна. Вид у неё по‑прежнему озадаченный. Похоже, она начинает подозревать, что после удара по голове у меня с мозгами непорядок.

Я снова преувеличенно вздыхаю, словно впала в ностальгическое настроение и вспоминаю всё то хорошее, что связывало нас с Ханной.

– Помнишь – он поймал нас и рассадил в разные концы класса? Но мы были такие хитрюги – каждый раз, когда нам хотелось что‑то сказать друг другу, мы просились поточить карандаш и оставляли записочки в пустом цветочном горшке у задней стенки класса? – Я принуждаю себя засмеяться. – По‑моему, однажды я бегала точить карандаш раз семнадцать! И ведь он ни разу нас не поймал!

Глаза Ханны светлеют, она настораживается, как олень, прислушивающийся, не крадётся ли за ним хищник. Она отпускает смешок:

– Точно, помню! Бедный мистер Рейдер, ни о чём так и не догадался!

Голос Ханны звучит беспечно, но сама она при этом опускается на кроватку Грейс, наклоняется вперёд, ставит локти на колени и пристально вглядывается мне в лицо. Значит, она поняла, что я на самом деле хотела сказать, неся всю эту чушь об Аллисон Давни и уроках мистера Рейдера. Она должна передать Алексу записку.

Я снова меняю тему.

– А помнишь, как мы впервые сделали длинную‑длинную пробежку? У меня после неё ноги как ватные были. И когда в первый раз бежали от Вест‑Энда до Губернатора? Я тогда подпрыгнула и шлёпнула его по руке, типа: «дай пять!». Помнишь?

Глаза Ханны чуть‑чуть сужаются.

– Мы его, беднягу, столько лет истязали, – осторожно говорит она, и я вижу – нет, пока ещё она не догадалась.

Пытаюсь убрать из своего голоса напряжение и волнение:

– Знаешь, я слышала, что он когда‑то вроде что‑то нёс. Губернатор, то есть. Факел или свиток, кто его знает. Оно куда‑то делось, и теперь у него просто пустой кулак.

Ну вот. Ханна коротко хватает ртом воздух – значит, поняла. Но чтобы убедиться, я говорю:

– Ты не могла бы меня порадовать? Пробегись туда сегодня за меня! В последний раз!

– Не впадай в мелодраму, Лина! Исцеление действует на мозг, а не на ноги. После Процедуры ты вполне в состоянии будешь бегать, – отвечает Ханна легкомысленно – так, как, собственно, и надо – но при этом хитро улыбается и кивает мне: «Да. Я сделаю это. Я спрячу там записку». Во мне разгорается надежда, даже боль слегка утихает.

– Да, но это уже будет по‑другому, – ною я. – К тому же, вдруг на операции что‑нибудь пойдёт не так!

В щёлке двери мелькает тёткина довольная физиономия. Теперь она безусловно уверена, что я смирилась с мыслью о завтрашней Процедуре.

– Всё пойдёт как надо, – говорит Ханна, вставая, и пристально смотрит на меня пару секунд. – Я обещаю, – медленно добавляет она, вкладывая в каждое слово особое значение, – что всё будет в совершеннейшем порядке.

Моё сердце на миг замирает. На этот раз она посылает тайное сообщение мне, и я понимаю, что она говорит вовсе не о Процедуре.

– Так, ну, мне пора, – говорит она и буквально рвётся за дверь. И тут я вдруг понимаю, что если мой план сработает – если Ханна ухитрится передать Алексу записку и если ему удастся каким‑то образом вызволить меня из моей домашней тюрьмы – то я вижу Ханну последний раз в жизни.

– Подожди! – вскрикиваю я.

– Что? – оборачивается она. Её глаза горят – ей не терпится сорваться с места. В эту минуту, стоя в солнечных лучах, косо пробивающихся сквозь жалюзи, она как будто сияет собственным огнём – словно внутри неё спрятан светильник. Теперь я понимаю, зачем было изобретено слово «любовь». Только оно и может описать бушующую во мне бурю чувств – ошеломляющую смесь боли, счастья, страха и радости.

– Что, что‑то не так? – нетерпеливо спрашивает Ханна, пританцовывая на месте – до того ей невмоготу приступить к осуществлению нашего плана. «Я люблю тебя!» – думаю я, но вслух произношу, чуть запнувшись:

– Весёлой пробежки!

– Спасибо! – отвечает она и мгновенно исчезает за дверью.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 621 | Нарушение авторских прав