АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 16. Неудовлетворённость – это оковы; значит, счастье – это свобода

Неудовлетворённость – это оковы; значит, счастье – это свобода. Обрести счастье можно только через Исцеление. Значит, только через Исцеление можно обрести свободу.

– Из официальной брошюры Правительства США «Будет ли больно? Наиболее часто задаваемые вопросы о Процедуре», Ассоциация Американских Учёных, изд‑е 9‑е.

Теперь мы с Алексом видимся каждый день, даже тогда, когда я работаю в магазине. Иногда к нам присоединяется Ханна. Мы часто бываем на Бэк Коув, в основном по вечерам, когда берег пустынен. Поскольку Алекс во всех реестрах значится как Исцелённый, то наше общение – чисто технически – нарушением закона не является. Но если бы кто‑нибудь узнал, как много времени мы проводим вместе, если бы видел, как мы хохочем, устраиваем водные баталии или бегаем наперегонки вдоль плавней – он бы точно что‑то заподозрил. В городе мы никогда не ходим вместе: мы с Ханной всегда идём по одной стороне улицы, Алекс – по другой. К тому же, выбираем самые пустынные улицы, заброшенные парки, покинутые дома, словом, те места, где нас, по возможности, увидит как можно меньше любопытных глаз.

Нашим основным местом обитания становятся дома в Диринг Хайлендс. Наконец‑то мне ясно, как Алексу удалось найти сарайчик в лесу той ночью и почему он с такой лёгкостью ориентировался в исчерна‑тёмных коридорах и комнатах виллы, откуда мы бежали. Многие годы он проводил в покинутых домах по нескольку ночей в месяц – ему нравилось хоть ненадолго убегать от шума и суеты Портленда. Я понимаю – эти вылазки напоминают ему о жизни в Дебрях, хотя сам он об этом помалкивает.

У нас есть любимое место – дом №37 по Брукс‑стрит. Построенный в старом колониальном стиле, он служил когда‑то жильём для семьи симпатизёров. Подобно многим другим домам в Диринг Хайлендс, после «великой зачистки» эту виллу закрыли и заколотили, но Алекс показывает нам, как можно проникнуть в дом, отодвинув планку на одном из окон первого этажа. Очень странно: хотя вся усадьба была разграблена, но многое из мебели (особенно та, что побольше и помассивней) сохранилось, книги на полках – тоже. Так что, если не обращать внимания на общую запущенность, можно вообразить, будто хозяева только‑только вышли и вернутся домой с минуты на минуту.

Первый раз, когда мы появляемся здесь, Ханна идёт впереди и выкрикивает: «Эй! Здесь есть кто‑нибудь?» Но комнаты темны и пусты, меня даже дрожь пробирает от холода и мрака. После ослепительного солнца снаружи контраст головокружительный. Алекс притягивает меня поближе к себе. Я, наконец, привыкла к его прикосновениям и больше уже не верчу головой по сторонам в поисках затаившихся шпионов каждый раз, когда он наклоняется ко мне для поцелуя.

– Потанцевать не хочешь? – поддразнивает он.

– Перестань! – отмахиваюсь я. Наши голоса в этом тихом месте кажутся чересчур громкими. До нас доносятся оклики Ханны – как будто она кричит откуда‑то очень издалёка. Неужели дом такой огромный? Сколько же здесь комнат, утопающих в пыли и мраке?

– Я серьёзно, – говорит он и широко раскидывает руки. – Лучше места не найти!

Мы стоим посреди того, что когда‑то было красивой гостиной. Она огромна – больше, чем весь первый этаж в доме Кэрол и Уильяма. С теряющегося в темноте потолка свисает гигантская люстра. Она тускло поблёскивает в свете немногих узких солнечных лучей, проникающих через заколоченные окна. Если прислушаться, то можно услышать, как скребутся мыши за стенами. Но брезгливости или опаски это не вызывает, наоборот – здесь уютно. Я так и представляю себе зелёные леса и бесконечный круговорот жизни, смерти, роста, увядания... Таков и этот дом, постепенно, сантиметр за сантиметром[20]врастающий в землю.

– Но у нас же нет музыки! – упрямлюсь я.

Он передёргивает плечами и подаёт мне руку.

– Значение музыки для танца сильно преувеличено! – заявляет он и притягивает меня к себе вплотную.

Теперь мы стоим грудь в грудь, тесно прижавшись друг к другу. Алекс настолько выше меня, что моя голова едва ему по плечо; я слышу, как бьётся его сердце – и этого ритма нам достаточно.

Но самое лучшее, что есть в этой усадьбе – сад позади дома. Узловатые ветви древних толстых деревьев образуют над головой сплошной полог, а внизу, под ним, простирается пышный ковёр давно не стриженной травы. Солнечный свет проникает сквозь древесный шатёр и там, где он пятнами ложится на траву, она кажется белёсой. В саду прохладно и тихо, как в школьной библиотеке. Алекс принёс с собой одеяло, и теперь оно всегда лежит здесь, в доме; когда мы приходим, то расстилаем его на траве, и валяемся все трое, иногда по нескольку часов – болтаем ни о чём, смеёмся без повода... Иногда Ханна или Алекс покупают немного еды – тогда мы устраиваем пикник. Один раз я стащила из дядиного магазина три банки колы и целую коробку карамели. От такого количества сахара в крови мы слегка одурели и принялись резвиться, как малыши, разыгравшись в чехарду, прятки и пятнашки.

Некоторые из деревьев в обхвате могут потягаться с водонапорной башней, и я делаю с Ханны несколько снимков, когда она, помирая со смеху, пытается обхватить одно из них. Алекс замечает, что эти деревья растут здесь, должно быть, уже много сотен лет. Мы с Ханной замираем. Ведь это значит, что они были здесь ещё до закрытия границ, до того, как поднялись заграждения и Болезнь была изгнана в Дебри. Когда он роняет это замечание, у меня сжимается горло. Хотелось бы мне знать, как оно всё было в те времена...

Однако по большей части мы с Алексом проводим время наедине, а Ханна прикрывает нас. После нескольких недель, когда мы совсем не общались, я вдруг зачастила к ней – хожу каждый день, причём иногда по два раза: один раз действительно встречаюсь с Ханной, а второй – с Алексом. К счастью, тётя не цепляется, наверно, думает, что так мы пытаемся наверстать упущенное за время нашей ссоры. Собственно, это совсем не далеко от истины и устраивает меня со всех сторон.

Не помню, была ли я когда‑либо так счастлива, как в эти дни. Не помню, чтобы я даже мечтала испытать подобное счастье! Когда я говорю Ханне, что никогда, даже за миллион лет, не смогу отплатить ей за то, что она покрывает нас, она лишь лукаво улыбается и говорит: «Ты мне уже отплатила». Не совсем понимаю, что она имеет в виду; просто радуюсь: теперь она снова моя заветная подруга.

Когда мы с Алексом одни, мы ничем особо не занимаемся, лишь сидим, разговариваем, а время, кажется, так и летит, сгорает, словно бумага в пламени свечи. Вот сейчас три часа пополудни, а в следующую минуту – свет дня меркнет, небо темнеет – приближается запретный час.

Алекс рассказывает мне о своей жизни: о «дяде» с «тётей» и немного о роде их деятельности, хотя о совместных целях симпатизёров и Изгоев и о том, как они собираются их достичь, упоминает довольно туманно. Ну и ладно. Не уверена, хочется ли мне это вообще знать. Когда он говорит о необходимости сопротивления, голос его становится жёстче и в словах явственно ощущается гнев. В такие мгновения, правда, совсем короткие, ко мне возвращается давешний страх перед Алексом, и слово «Изгой» набатом гремит в моих ушах.

Но в основном он рассказывает об обыденных вещах: о кулинарных изысках тётушки, о том, что когда они собираются вместе, дядюшка, слегка поддав, ударяется в воспоминания и рассказывает одни и те же навязшие в зубах старые истории. Оба они Исцелённые. Когда я спрашиваю Алекса, не чувствуют ли они себя сейчас более счастливыми, чем раньше, он лишь пожимает плечами:

– Конечно, но боли им тоже не хватает.

Что‑то это до меня не очень доходит. Он взглядывает на меня уголком глаза и поясняет:

– Знаешь, когда мы окончательно теряем дорогих нам людей? Когда больше не ощущаем боли от их потери. Так и здесь.

А ещё он много рассказывает о Дебрях и тех, кто там живёт. Я кладу голову ему на грудь, закрываю глаза и представляю себе этих людей: женщину, которую все зовут Сумасшедшая Кэйтлин – из всяких металлических обрезков и банок из‑под колы она мастерит огромные винд‑чаймы[21]– или Дедушку Джонса, которому уже за девяносто, а он всё ещё каждый день уходит в лес по ягоды или на охоту. Мечтаю о ночлеге под звёздами; о поздних вечерах у костра: собравшиеся вокруг ужинают, разговаривают или поют, дым улетает в ночное небо...

Знаю – он иногда ходит в Дебри, знаю – он до сих пор считает их своим настоящим домом. Откуда я это знаю? Однажды я сказала, что мне так жаль – не могу отправиться к нему домой, в маленькую квартирку на Форсайт‑стрит, где он живёт с тех пор, как начал учиться в университете. Если кто‑то из соседей заметит, как я вхожу в здание вместе с ним, нам обоим несдобровать. Но он быстро поправляет меня:

– Мой дом не там.

Он признаётся, что Изгои нашли способ проникать в город и возвращаться в Дебри, но когда я пытаюсь выудить у него подробности, он отказывается их сообщить и лишь говорит:

– Может быть, когда‑нибудь сама увидишь, – и я одновременно ужасаюсь и трепещу от восторга.

Я спрашиваю, не слышал ли он что‑нибудь о моём дяде – том, что сбежал в Дебри до суда, но Алекс лишь хмурится и качает головой:

– В Дебрях редко кто носит собственное, настоящее имя, – говорит он, пожимая плечами. – По крайней мере, того имени, что ты называешь, я не слыхал.

Он объясняет, что в Дебрях тысячи и тысячи поселений – по всей стране. Мой дядя мог отправиться куда угодно – на север, юг или запад. На восток‑то он точно не пошёл – там океан. Алекс утверждает, что площадь Дебрей в США примерно равна площади признанных городов. Это настолько не укладывается в голове, что какое‑то время я не могу ему поверить, а когда рассказываю об этом Ханне, та тоже не верит.

Алекс умеет не только говорить, но и слушать. Он может часами молча впитывать мои рассказы о жизни в доме Кэрол и о том, что все думают, будто Грейс не умеет разговаривать, но я‑то знаю правду. Он хохочет во всё горло, когда я описываю Дженни с её вечно кислой физиономией чопорной старой дамы и привычкой смотреть на меня сверху вниз, словно это мне, а не ей всего девять лет.

С ним я без всякого стеснения могу говорить о маме, о том времени, когда она ещё была жива и мы жили втроём – она, Рейчел и я. Рассказываю о «танцах с носками» и о колыбельных, которые она мне напевала, хотя помню из них только разрозненные мотивы. Наверно, я потому так откровенна, что уж очень он внимательно слушает – тихо, пристально глядя на меня своими яркими, тёплыми глазами – и не произносит ни одного осуждающего слова. Один раз я даже передаю ему последние мамины слова и готова вот‑вот расплакаться, но его мягкая тёплая ладонь поглаживает меня по спине – и я успокаиваюсь.

И конечно же, мы целуемся. Целуемся так много, что когда делаем перерыв, то возникает странное ощущение, будто что‑то не так, будто я не могу нормально дышать, если вдыхаю не через его губы и отдаю воздух не его губам.

Постепенно, по мере того, как мы всё больше привыкаем друг к другу, я начинаю исследовать другие части его тела: чёткий рисунок рёбер под кожей; точёные, твёрдые, как камень, мышцы груди и плеч; бледные мягкие волоски на ногах; принюхиваюсь к его коже – от неё всегда слегка пахнет океаном. Всё это так прекрасно и странно.

Но ещё более странно то, что я позволяю ему делать то же самое со мной. Сначала я разрешаю только немного отвернуть в сторону горловину моей майки и целовать мне ключицу и плечи. Через некоторое время я позволяю ему снять с меня майку целиком и уложить на освещённую солнцем траву. Он неотрывно смотрит на меня. В первый раз я вся дрожу. Так и хочется заслониться руками, прикрыть груди чашечками ладоней. Я вдруг отчётливо вижу, до чего бледна моя кожа, как много на ней рассыпано родинок... Конечно же, он смотрит и думает, какая я бесформенная уродина.

Но тут он выдыхает: «Ты прекрасна!» – и когда его глаза встречаются с моими, я знаю – он не лжёт.

В тот вечер я стою в ванной перед зеркалом и впервые в жизни вижу в нём не обычную, невзрачную девчонку. Полубнажённая, с волосами, закинутыми за спину и сияющими глазами, я впервые в жизни верю в то, что Алекс прав. Я прекрасна.

И не только я. Весь мир прекрасен. Книга Тссс говорит, что deliria изменяет твоё восприятие внешней среды, уничтожает способность к ясному мышлению и вынесению здравых суждений. Но вот о чём умалчивает Книга Тссс: любовь превращает весь мир во что‑то гораздо большее, чем просто «внешняя среда». Даже привычное знойное марево дня, или огромная гора металлолома, или плавящиеся на жаре обрывки пластика и прочий мусор кажутся странными, чудесными, словно ты попал на чужую планету. В утреннем свете чайки, сидящие на крыше ратуши, словно нарисованы белоснежной краской на полотне. Наблюдая за тем, как они плавно уносятся в голубое небо, я думаю, что в жизни не видела зрелища более изумительного. А какие теперь идут дожди! Капли – как сыплющиеся на землю осколки хрусталя. Воздух сверкает миллионами алмазов. Ветер шепчет: «А‑алекс», океан вторит ему; деревья раскачиваются, словно в танце... Всё, что я вижу, к чему прикасаюсь, напоминают мне о нём, и поэтому всё, что вижу и к чему прикасаюсь – прекрасно и совершенно.

Книга Тссс также ни словом не упоминает о том, что время вдруг начинает нестись бешеным аллюром.

Время мчится. Летит. Утекает, словно вода между пальцев. Каждый раз, входя в кухню и видя, что на перекидном календаре появился новый день, я отказываюсь верить в это. Внутри меня всё стягивается в тугой клубок, и на душе растёт свинцовая тяжесть.

Тридцать три дня до Процедуры.

Тридцать два дня.

Тридцать дней.

А пока – мгновения, секунды, отдельные кадры. Вот я ною, что меня уже достала эта жара, и Алекс мажет мне нос шоколадным мороженым. Вот мы в саду – воздух звенит от напряжённого, тягучего гудения пчёл, а по развалинам, оставшимся от нашего пикника, неслышно марширует рота муравьишек. Локоть Алекса под моей головой; его пальцы, запутавшиеся в моих волосах; его жаркий шёпот: «Как бы я хотел, чтобы ты осталась со мной», когда очередной день кровью и золотом догорает на горизонте. А вот мы уставились в небо и высматриваем в облаках разные смешные фигуры: черепаха в шляпе, крот с цуккини на спине, золотая рыбка в погоне за удирающим во все лопатки кроликом...

Отдельные кадры, секунды, мгновения... Такие хрупкие, прекрасные и беспомощные, как бабочка, пытающаяся лететь против ураганного ветра.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 509 | Нарушение авторских прав