АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 11. Подумай‑ка вот о чём: когда на улице холодно и у тебя зуб на зуб не попадает, ты надеваешь тёплое пальто

Подумай‑ка вот о чём: когда на улице холодно и у тебя зуб на зуб не попадает, ты надеваешь тёплое пальто, шарф и перчатки, чтобы не подхватить грипп. Так вот: границы – это те же шапки, шарфы и пальто, только для целой страны. Они хранят нас от инфекции. Они существуют для того, чтобы все мы были здоровы.

После установления границ президенту Консорциума оставалось вот что ещё сделать, прежде чем воцарились бы всеобщая безопасность и счастье: провести «Великую Санацию*», иногда называемую «блицкриг» или просто «блиц». Она длилась меньше месяца[15], и за это время все дикие места были очищены от инфекции. Нам пришлось работать не покладая рук, чтобы стереть с лица земли всю пятнающую его нечисть – в точности как твоя мама, когда она вытирает губкой кухонный стол, и – раз‑два‑три! – он блестит чистотой.

*Санация – это:

1. Принятие профилактических мер ради сохранения чистоты и охраны здоровья.

2. Удаление нечистот и отходов.

– Выдержка из книги «Доктор Ричард: Историческая Азбука для детей», гл. 1

В нашей семье есть одна тайна: моя сестра за несколько месяцев до Процедуры заразилась deliria. Она влюбилась в парня по имени Томас, тоже Неисцелённого. Днём они с Томасом проводили время, лёжа посреди цветущего луга, закрываясь от солнца и шепча друг другу несбыточные обещания. Она всё время плакала и однажды призналась мне, что Томас любил осушать её слёзы поцелуями. Теперь, при воспоминании о тех днях – мне тогда было только восемь – я чувствую на губах вкус соли.

Болезнь укоренялась всё глубже и глубже, словно паразит, выедая её изнутри. Сестра не могла есть. То немногое, что она с огромным трудом глотала, тут же возвращалось обратно. Я боялась за её жизнь.

Томас разбил ей сердце, чему, конечно никто не удивился. Книга Тссс говорит: «Amor deliria nervosa производит изменения в лобных долях коры головного мозга, в результате чего возникают фантазии и ложные представления. В конце концов они приводят к полному разрушению психики больного» (см. «Последствия», стр. 36). Сестра не была в состоянии ничего делать, только лежала в постели и следила глазами за тенями на стенах. Из‑под бледной, безжизненной кожи выпирали рёбра, похожие на покрытые инеем голые древесные сучья.

Но и тогда она отказывалась от Исцеления и покоя, которое оно с собой приносило. В день Процедуры потребовалось четверо врачей и несколько полных ампул транквилизатора – только тогда она подчинилась, только тогда перестала царапаться своими длинными, острыми, неделями не стриженными ногтями, перестала кричать и сыпать ругательствами, перестала звать Томаса. Я видела, как за нею пришли, чтобы забрать её в лаборатории: я сидела в углу и тряслась от ужаса, наблюдая, как она шипит, брызжет слюной, словно бешеная, отбивается руками и ногами... А я вспоминала маму и папу.

В тот день, хотя меня от Процедуры отделял ещё целый десяток лет, я начала считать месяцы до того момента, когда опасность больше не будет угрожать моей жизни.

Мою сестру всё же удалось вылечить. Она вернулась ко мне – мягкая, уравновешенная, с круглыми безупречными ногтями, с волосами, заплетёнными сзади в длинную, толстую косу. Ещё через несколько месяцев она обручилась с одним компьютерным инженером, примерно её возраста, и после окончания колледжа они поженились. Помню, как они стояли под белым пологом: руки едва касаются друг друга, оба спокойно смотрят перед собой, как будто видят длинную полосу безоблачных дней, не запятнанных несогласием и недовольством, дней, похожих друг на друга, как один мыльный пузырь похож на другой.

Томаса тоже вылечили. Он женился на Элле, которая когда‑то была лучшей подругой моей сестры, и теперь все счастливы. Рейчел рассказывала мне несколько месяцев назад, что обе пары иногда встречаются на пикниках и районных мероприятиях, поскольку живут неподалёку друг от друга на Ист‑Энд. Все четверо сидят, ведут тихие вежливые беседы, и никогда тень прошлого не омрачает их мирного, безмятежного настоящего.

Вот в чём основная красота Исцеления. Никто не упоминает о тех давних жарких днях на лугу, когда Томас губами осушал слёзы Рейчел и выдумывал миры, которые хотел бы ей подарить; когда она раздирала кожу на собственных руках при одной только мысли о жизни без Томаса. Я уверена – сейчас она вспоминает о тех днях со стыдом, если вообще когда‑нибудь вспоминает. Правда, теперь я не так часто вижусь с нею – раз в пару месяцев, когда ей приходит на память, что пора бы навестить нас – и таким образом, можно сказать, после её Процедуры я потеряла частичку своей сестры. Но суть не в этом. Суть в том, что она теперь защищена. Суть в том, что она в безопасности.

Я открою тебе ещё одну тайну – на этот раз ради твоего собственного блага. Ты можешь думать, что прошлому есть что тебе сказать. Ты можешь думать, что надо сделать усилие – и тогда различишь его шёпот, что надо обернуться назад, пригнуться, прислушаться и услышать дыхание мёртвого, давно ушедшего мира. Ты можешь думать – там есть для тебя что‑то, что можно было бы из него почерпнуть и понять.

Но я знаю правду. Она открылась мне в одну из тех ночей, когда приходит Оцепенение. Я знаю: прошлое может утянуть за собой, вниз, вниз, вниз; оно хочет, чтобы тебе казалось: в шорохе трущихся друг о друга ветвей и шёпоте ветра заключён некий код; оно хочет, чтобы тебе захотелось вновь соединить когда‑то разрушенное. Не верь. Это безнадёжно. Прошлое – не что иное, как тяжкий груз. Накапливаясь в тебе, он будет тянуть вниз, как камень на шее.

Поверь мне: если ты услышишь голос прошлого, почувствуешь, как оно тянет тебя назад и проводит по твоему позвоночнику холодными, мёртвыми пальцами, лучшее, что тебе остаётся – и единственное – это бежать.

*

В дни, последовавшие за признанием Алекса, я постоянно проверяю себя на наличие симптомов Инфекции. Когда сижу на кассе в дядином магазине, то опираюсь на локоть, кладу голову на кулак так, чтобы, чуть‑чуть распрямив пальцы, можно было прощупать пульс на шее и, посчитав его, убедиться, что всё в порядке. По утрам я делаю серию длинных, медленных вдохов, прислушиваясь, не шумит ли что‑нибудь в лёгких. Только и знаю, что без конца мою руки. Да, я в курсе, что deliria – это не простуда, её не подхватишь, если кто‑то на тебя просто чихнёт. Но всё‑таки, это же инфекция! Когда я проснулась на следующий день после нашей встречи на пляже в Ист‑Энд с руками и ногами тяжёлыми, как свинец, с головой пустой, как воздушный шарик, и болью в горле, которая никак не желала утихать, первой моей мыслью было, что я подхватила Заразу.

Через несколько дней мне стало лучше. Единственное, что теперь оставалось от пережитого – это то, что моё восприятие мира словно бы ослабело. Всё вокруг выглядит каким‑то вылинявшим, блеклым, словно плохая цветная копия самого себя. Я солю свою еду, ещё не пробуя, словно знаю заранее, что она пресная. И каждый раз, когда тётя обращается ко мне, её голос звучит приглушённо, словно громкость в радиоприёмнике прикрутили. Но я прочитала всю Книгу Тссс от корки до корки, выучила наизусть все симптомы deliria и пришла к выводу, что ничего подобного у меня не наблюдается, а значит, со мной всё в порядке.

Однако я по‑прежнему принимаю все меры предосторожности, полная решимости не допустить ни одного неверного шага, доказать себе самой, что я не такая, как моя мать, что происшествие с Алексом – лишь ошибка, ужасная, ужасная случайность. Я полностью осознаю, насколько близка была к пропасти. Даже думать не хочу, что произошло бы, если бы кто‑нибудь разнюхал правду об Алексе, если бы кто‑нибудь увидел, как мы с ним вместе стояли, дрожа, в воде, как разговаривали, смеялись, касались друг друга. От одной мысли об этом мне становится дурно. Я вынуждена настоятельно повторять себе, что до моей Процедуры осталось меньше двух месяцев. Всё, что мне нужно – это сидеть тише воды ниже травы и просто постараться как‑то прожить оставшиеся семь недель. А тогда всё будет замечательно.

Домой я теперь прихожу задолго до запретного часа. Добровольно вызываюсь работать больше в магазине и даже не заикаюсь о своей обычной зарплате – восьми долларах в час. Ханна мне не звонит. Я тоже ей не звоню. Помогаю тёте готовить обед, убираю со стола и мою посуду без напоминаний. Грейси ходит в летнюю школу – она только в первом классе, а они уже говорят, что надо бы оставить её на второй год – и каждый вечер я беру её на колени, помогаю сделать домашнее задание, шепчу ей на ушко, прося её начать разговаривать, сосредоточиться, слушать; улещиваю и умасливаю, чтобы она написала хотя бы половину того, что задано. Через неделю после происшествия на пляже тётя перестаёт бросать на меня подозрительные взгляды, прекращает допросы о том, где я была, и с моих плеч падает ещё одна гора: она снова мне доверяет. Ох, как нелегко было объяснить ей, с какой это радости мы с Софией Хеннерсон затеяли заплыв в океан – да ещё и в одежде – сразу после большого семейного обеда. Ещё труднее было объяснить, почему я пришла домой бледная и дрожащая. Ясно, что тётя не купилась на моё враньё. Но через некоторое время она забывает о своих подозрениях и уже не смотрит на меня так, будто я дикое животное – того и гляди вырвусь из клетки и начну кидаться на всех подряд.

Время бежит вперёд. Проходят дни, летят минуты, секунды тикают, словно падают установленные в ряд кости домино.

С каждым днём жара набирает силу. Она течёт по улицам Портленда, напитывается ядом у мусорных контейнеров при лабораториях. Город воняет, словно гигантская подмышка. Стены исходят влагой, автобусы кашляют и дёргаются, и каждый день толпы народа собираются перед входом в здание муниципалитета, с наслаждением подставляя лица волне холодного воздуха, вырывающейся из автоматических дверей, когда входит‑выходит какой‑нибудь служащий или регулятор.

Мне приходится прекратить пробежки. Последний раз, когда я совершаю полный круг, обнаруживается, что ноги сами несут меня в Монумент‑сквер, к Губернатору. Солнце в вышине затуманено белой дымкой, окружающие площадь здания чёткими зубцами вырисовываются на фоне неба. К тому времени, как я добираюсь до статуи, я уже на полном издыхании, и голова крэгом, как волчок. Когда я хватаюсь за начальственную руку и взмываю на пьедестал, металл под пальцами обжигающе горяч, а окружающий мир раскачивается, словно на безумных качелях, оставляя в глазах световые зигзаги. Я смутно сознаю, что надо бы убраться с открытого солнца, прочь от жары, но в мозгах у меня тоже туман, и вот, пожалуйста – я уже засовываю палец в дырку в губернаторском кулаке. Не знаю, чего мне там надо. Алекс ведь сказал, что записка, которую он оставил для меня несколько месяцев назад, наверняка уже превратилась в клочья. Пальцы становятся липкими, на большом и указательном нитями повисает расплавившаяся жевательная резинка, но я всё щупаю и щупаю. И вот... прохладный, хрустящий квадратик – записка.

Я в полубреду, когда разворачиваю её, да и от него ли она? Руки начинают дрожать, и я читаю:

«Лина,

мне так жаль. Пожалуйста, прости меня.

Алекс»

*

Путь домой я не помню. Позже тётя находит меня в прихожей в полуобморочном состоянии, что‑то бормочущей себе под нос. Ей ничего не остаётся, как сунуть меня в ледяную ванну. Когда я наконец прихожу в себя, то нигде не могу найти той записки, должно быть, где‑то обронила. Чувствую облегчение, смешанное с разочарованием. Вечером мы узнаём, что метеобюро зарегистрировало в этот день температуру в 102 градуса[14]– пока что самую высокую за нынешнее лето.

Тётя запрещает мне бегать, пока не спадёт жара. А я и не возражаю. Не доверяю себе – ноги могут невзначай занести меня куда не надо: к Губернатору, или на Ист‑Энд Бич, или к лабораториям.

Становится известна новая дата моей Аттестации, и я все вечера провожу у зеркала, репетируя свои ответы. Тётушка настаивает на том, чтобы опять сопровождать меня в лаборатории. Но в этот раз я не вижу там Ханны. И никого из знакомых не вижу. Даже четверо аттестаторов – все другие люди; перед глазами проходят расплывчатые овалы их лиц, различающихся только цветом – коричневые или розовые, двумерные, словно на картине. В этот раз я не волнуюсь. Я вообще ничего не чувствую.

На все вопросы отвечаю то, чего от меня ожидают. Когда спрашивают, какой цвет нравится мне больше всех, на исчезающе краткий миг в голове мелькает образ неба цвета начищенного серебра, и я слышу шёпот, еле слышный, прямо мне в ухо: «Серый...»

И я говорю:

– Синий.

Все улыбаются.

И я говорю:

– Мне бы хотелось изучать психологию и социальные отношения.

И я говорю:

– Мне нравится слушать музыку, но не очень громкую.

И я говорю:

– Счастье – это всеобщая безопасность.

Улыбки, улыбки, улыбки, полная комната зубов.

Перед тем, как покинуть лабораторию, мне кажется, я вижу краем глаза какое‑то неясное движение. Быстро вскидываю взгляд на обзорную галерею.

Конечно, она пуста.

Через три дня мы получаем результаты моих выпускных экзаменов – с ними всё в порядке – и мой финальный балл. Восемь. Тётя обнимает меня – впервые за много‑много лет. Дядя неловко похлопывает по плечу и даёт за обедом самый большой кусок цыплёнка. Даже Дженни, кажется, впечатлили мои успехи. Грейси стукается макушкой о мою ногу – один, два, три раза, я прошу её перестать так активно изливать на меня свои чувства и отхожу в сторонку. Знаю – она огорчена. Я скоро покину её.

Но такова жизнь, и чем скорее Грейси привыкнет к мысли о расставании, тем лучше.

Я получаю также свой «Список рекомендованных партнёров», на котором значатся четыре имени и всякая статистика – возраст, баллы, интересы, рекомендованная карьера, перспективы на заработную плату и прочее. Всё это аккуратно напечатано на белом листе бумаги с гербом города Портленда наверху. Слава богу, имени Эндрю Маркуса на нём нет. Я узнаю только одно имя – Крис МакДоннелл. У него ярко‑рыжие волосы и зубы торчат вперёд, как у кролика. Я знаю его, потому что как‑то раз в прошлом году, когда мы с Грейс играли на улице, он начал выкрикивать: «Гляньте, у обеих чего‑то не хватает: у одной – винтиков, а у другой – родителей!» Не задумываясь, что делаю, я подобрала с земли камень, развернулась и засветила ему прямо в висок. На секунду его зрачки сошлись и разошлись. Он поднял руку к голове, а когда отнял её, на пальцах темнела кровь. Несколько дней после этого я опасалась на улицу нос высунуть, боялась, что меня арестуют и упрячут в Склепы. Мистер МакДоннелл был владельцем собственной инженерной фирмы и по совместительству – добровольным регулятором. Я была убеждена, что проделка с его сыном мне даром не пройдёт.

Крис МакДоннелл. Финнеас Джонстон. Эдвард Вунг. Брайан Шарфф. Я так долго сижу, уставившись на эти имена, что буквы начинают валять дурака и сами собой переставляться в какие‑то бессмысленные слова, наподобие тех, что лепечут маленькие дети: Крисонел – Джосефин – Эдувон – Шарфобрат...

В середине июля, когда до моей Процедуры остаётся лишь семь недель, пора сделать выбор. Я размещаю имена претендентов на мою руку в случайном порядке и, не задумываясь, проставляю номера: Финнеас Джонстон (1), Крис МакДоннелл (2), Брайан Шарфф (3), Эдвард Вунг (4). Ребята тоже проставят свои баллы, а аттестаторы постараются свести всё к общему знаменателю и выдать наилучший результат.

Ещё через пару дней получаю официальное уведомление: я проведу остаток своих дней с Брайаном Шарффом, чьими любимыми занятиями являются «смотреть новости» и «играть в виртуальный бейсбол», который планирует войти в гильдию электриков и «зарплата которого однажды может достигнуть 45 000 долларов», чего должно хватить на содержание двух‑трёх детей». Я буду обручена с ним перед тем, как поступлю на учёбу в Портлендский Региональный колледж этой осенью. Когда я его окончу, мы поженимся.

По ночам я сплю без сновидений. А дни провожу в тумане.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 528 | Нарушение авторских прав