АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 22. Люди по природе своей жестоки и капризны, эгоистичны и склонны к насилию и раздорам

Люди по природе своей жестоки и капризны, эгоистичны и склонны к насилию и раздорам. Они глубоко несчастны. И лишь после того, как их основные инстинкты и эмоции попадают под неустанный контроль, люди становятся добрыми, щедрыми и счастливыми.

– Книга Тссс

Внезапно меня охватывает ужас, и я не в силах шагу ступить дальше. Солнечное сплетение словно сдавливает чей‑то безжалостный кулак – вздохнуть невозможно.

– Может, не надо?.. – сиплю я. – Он же сказал... сказал, нам не положено...

Алекс протягивает ко мне руку, словно желая коснуться, но, видимо, вспомнив, где мы находимся, отдёргивает её.

– Не бойся. У меня здесь друзья.

– Может, это вообще не она. – В моём голосе слышны истерические нотки. Того и гляди, я совсем потеряю самообладание. Облизываю губы, стараюсь, чтобы они поменьше дрожали. – Может, всё это ошибка, огромная, огромная ошибка... Не надо было сюда приходить! Я хочу домой!

Понимаю, что выгляжу сейчас как капризный маленький ребёнок, желающий криком добиться своего. Но ничего не могу поделать – пройти сквозь эти двери кажется непосильной задачей.

– Лина, успокойся. Ты должна верить мне. – На этот раз он касается меня – совсем‑совсем коротко, лишь едва мазнув пальцем по моему предплечью. – О‑кей? Доверься мне.

– Я верю тебе, просто... – Всё вокруг: воздух, вонь, темень и гниль – гонит меня отсюда. Я хочу лишь одного – бежать. – Если её здесь нет... это плохо... но если она здесь... я думаю... это... это ещё хуже...

Алекс одно мгновение пристально вглядывается в меня.

– Лина, ты должна узнать.

Он произносит это чётко, решительно, и он прав.

Я киваю. Он дарит мне даже не намёк – тень намёка на улыбку, затем отворачивается и толкает дверь, ведущую в Отделение №6.

Караульное помещение выглядит так, как, по моим представлениям, и должна выглядеть камера в Склепах: бетонные стены, бетонный пол; если они когда‑то и были окрашены, то сейчас и цвета не угадать – он превратился во что‑то неопределённо‑грязно‑мышастое. Одинокая лампочка высоко под потолком едва‑едва разгоняет мрак тесной клетушки. В углу – табурет, на табурете – охранник. Как ни странно, этот тип вполне нормального размера, даже, пожалуй, тощий. На морде прыщи, а волосы напоминают переваренные спагетти. Как только мы с Алексом переступаем порог, страж привычным движением крепче перехватывает свой автомат и едва заметно поводит стволом в нашу сторону.

Алекс застывает на месте. Я мгновенно на взводе.

– Вам сюда не положено, – скрипит охранник. – Запретная зона.

Впервые за всё время, что мы под сводами Склепов, я чувствую, что Алекс растерялся. Он нервно теребит свой бейдж.

– Я... Я думал, что здесь будет Томас...

Охранник слезает с табурета. Вот чудеса – он немногим выше меня, уж конечно, намного ниже Алекса, и тем не менее, из всех виденных мною сегодня тюремных стражей он наводит наибольший ужас. Что‑то в его глазах невыразимо странное – они плоские и немигающие, как у змеи. До этого момента в меня никогда ещё не целились из огнестрельного оружия, и при виде длинного, тёмного туннеля автоматного ствола я чуть не теряю сознание.

– А, этот! Да, он здесь, всё правильно. Он теперь всегда здесь. – Охранник мрачно улыбается, не снимая подёргивающегося пальца с курка. Когда он говорит, его губы выворачиваются наружу и видны мелкие жёлтые зубы. – А что тебе за дело до Томаса? Откуда ты его знаешь?

В комнате воцаряется та же напряжённая тишина, что за стенами тюрьмы. Воздух напоён электричеством – того и гляди, полыхнёт молния. По одному маленькому признаку – Алекс прижимает стиснутые кулаки к боковым швам своих джинсов – я понимаю, что он лихорадочно пытается сообразить, как себя вести дальше, что сказать. Должно быть, ему ясно, что, назвав имя Томаса, он совершил ошибку: даже я, в своём полуобморочном состоянии, расслышала презрение и подозрительность в голосе охранника.

После бесконечной, леденящей кровь паузы – которая наверняка длилась всего несколько секунд – на лице Алекса снова невозмутимая, деловая маска.

– Мы слышали только, что была какая‑то мелкая заморочка, вот и всё. – Довольно уклончивое высказывание. К тому же и сделано оно с небрежностью, разыгранной настолько отлично, что граничит с наглостью.

Алекс «машинально» крутит в пальцах свой бейдж, глаза охранника приковываются к этому предмету и – ура! – страж заметно расслабляется. К счастью, ему не приходит в голову взглянуть на значок поближе и повнимательней. У Алекса лишь первый уровень доступа в лаборатории, что означает: самое большее, что ему разрешено – это навестить каморку дворника, а у него хватает нахальства шататься по самым секретным запретным зонам в Портленде, словно у себя дома.

– Долгонько же до вас доходило, – бубнит охранник. – Уже несколько месяцев прошло. Да, видать, ДКИ неплохо работает. Сам понимаешь, не та штука, чтобы о ней трубить в городе.

ДКИ – это Департамент контроля за информацией (или, согласно циникам вроде Ханны, Департамент коррумпированных идиотов). Моя кожа покрывается гусиными пупырышками. Должно быть, в Отделении №6 что‑то пошло очень не так, если даже ДКИ вовлечён в дело.

– Ну, знаешь, как оно бывает... – Алекс уже полностью оправился после своей оплошности, и теперь его голос снова звучит легко и беспечно. – Здесь попробуй, получи прямой ответ! Все как в рот воды набрали.

Ещё одно уклончивое высказывание. Но страж лишь кивает:

– И не говори. – Затем дёргает головой в мою сторону. – Это кто?

Я чувствую, как его взгляд прожигает мою шею в том месте, где у меня нет шрама – свидетельства проведённой Процедуры. Как многие, он бессознательно отшатывается, правда, всего на несколько дюймов. Этого, однако, достаточно, чтобы ко мне вернулось прежнее чувство униженности, неполноценности. Я опускаю глаза.

– Да никто, – говорит Алекс, и хотя я понимаю – он обязан так сказать, в моей груди возникает тупая боль. – Меня обязали показать ей Склепы, вот и всё. Повторный сеанс воспитательной терапии, так сказать.

Я затаиваю дыхание в уверенности, что вот сейчас охранник вышвырнет нас отсюда, и, фактически, желаю, чтобы он это сделал. И всё же... В стене за табуреткой виднеется дверь – тяжёлая, толстая стальная плита с кнопочной панелью управления. Напоминает подземный сейф Центрального Сберегательного банка в городе. Сквозь дверь с трудом пробивается какой‑то невнятный шум – думаю, эти звуки издают люди, но не уверена.

Где‑то там, за этой дверью может быть моя мама. Алекс прав: я должна узнать.

Только сейчас до меня начинает по‑настоящему доходить то, о чём толковал мне вчера Алекс: всё это время моя мама была жива! Я жила и дышала – она тоже жила и дышала. Я спала – она тоже спала, где‑то далеко от меня. Когда я лежала без сна и думала о ней, она, наверно, тоже думала обо мне. Осознание потрясает меня до глубины души, неся с собой и радость, и жгучую боль.

Алекс и охранник с минуту сверлят друг друга глазами. Алекс всё так же крутит бейдж на пальце, навивая и развивая цепочку. Похоже, это беспечное движение успокаивает бдительность сторожа, и когда он снова заговаривает, в его голосе даже слышны извиняющиеся нотки:

– Я не могу вас туда пустить. – Он опускает автомат и снова залезает на свою табуретку. Я выдыхаю: оказывается, всё это время я не дышала, сама этого не замечая.

– Ну что ж, ты только выполняешь свою работу, – нейтральным голосом говорит Алекс. – Значит, теперь ты вместо Томаса?

– Точно. – Охранник мечет в меня взгляд, и я снова ощущаю, как его глаза приклеиваются к тому месту на моей шее, где нет положенного шрама. У меня сильнейшее желание прикрыться рукой, которое я вынуждена изо всех сил подавлять. Но, должно быть, страж порядка решил, что мы не представляем собой угрозы заведению, вверенному его попечениям, потому что переводит взгляд обратно на Алекса и представляется: – Фрэнк Дорсет. Перевели сюда из третьего отделения в феврале – после инцидента.

В том, как он произносит это слово «инцидент», звучит что‑то такое, от чего у меня холодок бежит по спине.

– Нехилое повышение. Небось, трудновато перестроиться, а? – Алекс небрежно прислоняется к стене – образец беззаботности. Но я‑то хорошо знаю своего друга! Я различаю в его голосе некоторое напряжение – по существу, он тянет время, не зная, что делать дальше и как нам проникнуть за заветную дверь.

Фрэнк пожимает плечами.

– Да здесь, знаешь, всё тихо‑спокойно. Никто не входит, никто не выходит. Или, во всяком случае, почти никто. – Он снова лыбится, ощеривая свои отвратные зубы, но глаза – те же змеиные, плоские, словно задёрнутые невидимым, но плотным занавесом. Тут мне приходит в голову – был ли этот человек таким всегда или это Исцеление на него так подействовало?

Охранник запрокидывает голову и вперяет в Алекса прищуренные глаза – сходство со змеёй становится ещё явственнее.

– Так откуда ты знаешь про Томаса?

Алекс играет превосходно: беспечно улыбается, теребит бейдж...

– Да ходили всякие слухи... – туманно говорит он, пожимая плечами. – Знаешь же сам, как оно бывает...

– А то мне не знать! – говорит Фрэнк. – ДКИ из кожи вон лез, чтобы всё было шито‑крыто. Держали нас под замком несколько месяцев. А что конкретно ты слышал?

Ага, вот и решающий вопрос, что‑то вроде теста. «Осторожнее!» – думаю я, мысленно адресуясь к Алексу, как будто он может услышать.

Алекс колеблется несколько секунд, потом говорит:

– Слышал, что он вроде как стал проявлять симпатии не там, где надо...

Так вот оно что! Внезапно всё становится на свои места: и то, что Алекс сказал, что у него «здесь друзья», и то, что раньше у него был доступ в Отделение №6. Один из охранников, по‑видимому, был симпатизёром, а может даже и участником Сопротивления. В голове всплывает любимое присловье Алекса: «Нас больше, чем ты думаешь».

Похоже, Алекс попал в точку со своим ответом, потому что Фрэнк заметно расслабляется. Поразмыслив, он, видимо, приходит к выводу, что Алексу можно доверять. Поместив автомат между колен, поглаживает ствол, словно любимую собачку.

– Точно. Вот это был, скажу тебе, песец – никто не ожидал. Я этого парня знал плохо – ну, так, виделись когда‑никогда в дежурке да в сортире пару раз, и всё. Он особняком ходил, ещё бы, куда ему до нас, небось, только с Изгоями разговаривать изволил.

Вот так‑так! Впервые в жизни слышу, как какой‑то, пусть и мелкий, но всё же представитель правящего аппарата, признаёт существование людей, живущих в Дебрях! Даже дух захватило.

Как же должно быть больно Алексу – стоять вот так и выслушивать оскорбления в адрес друга, взятого за симпатии к инакомыслящим! Расправа, по‑видимому, последовала незамедлительно, тем более, что Томас был на службе у правительства. Скорее всего, его повесили, или расстреляли, или посадили на электрический стул. А если судья был милосерден и заменил смертную казнь пожизненной пыткой – то Томаса бросили сюда, в одну из камер – гнить заживо. Если какой‑нибудь суд вообще состоялся.

Удивительно, как Алекс владеет собой! Голос даже не дрогнет:

– Интересно, что его выдало?

Фрэнк продолжает массировать свой автомат, и что‑то в его движениях – вкрадчивых, ласковых, словно он гладит нечто живое – вызывает у меня тошноту.

– В том‑то и дело, что ничего особенного.

Охранник пятернёй смахивает с морды мокрую прядь волос. Лоб у него весь в красных пятнах и блестит от пота. В этой караулке намного жарче, чем в других отделениях. Здесь нет тока воздуха, он заперт в этих стенах, воспаляется, гниёт – как всё, что попадает сюда.

– Просто решили, – продолжает Фрэнк, – что уж кто‑кто, а он‑то точно должен был быть в курсе побега. Ведь он был обязан проверять камеры. Туннель‑то за одну ночь не проделаешь!

– Побег?!

Слово вылетает из моего рта прежде, чем я успеваю удержать его. Сердце больно бухает в груди. Побег из Склепов – дело неслыханное!

На секунду рука Фрэнка застывает на стволе автомата, а палец снова барабанит по курку.

– Ну да, – отвечает он, не сводя глаз с Алекса, как будто я – пустое место. – Уж о нём‑то ты слышал?

Алекс пожимает плечами.

– Да слышал кое‑что, болтали люди... Но ничего определённого.

Фрэнк смеётся. Ужасный звук. Как‑то я видела двух чаек, сцепившихся друг с другом из‑за куска жратвы в воздухе над океаном. Смех Фрэнка напоминает мне вопли этих грязных, прожорливых птиц.

– Уж не сомневайся, всё очень даже определённо, – скрипит охранник. – В феврале. Этот Томас, фактически, и поднял тревогу. Ещё бы – он же явно был в деле, потому что она получила... сколько? – шесть?.. семь?.. часов форы.

«Она»?! Кажется, стены обрушиваются на меня. Я делаю шаг назад и прислоняюсь спиной к влажному камню. «Может быть, это она?» – думаю я и на одну ужасную секунду чувствую разочарование. Но тут же напоминаю себе, что может статься, моей мамы здесь никогда и не было. Речь может идти о совсем другом человеке, мало ли какая диссидентка сбежала... Но как я себя ни убеждаю, головокружение не проходит. В душе бушует целая буря чувств: и надежда, и страх, и отчаяние – всё вместе.

– Чего это с ней? – осведомляется Фрэнк. Я слышу его голос как будто из подземелья.

– Воздух, – с усилием выталкиваю я слова, – воздух здесь тяжёлый...

Фрэнк снова ржёт, вернее, отвратительно кудахчет:

– Ах, барышне здесь нехорошо? Да это рай по сравнению с тем, что там, в клетках!

Господи, похоже, он получает удовольствие! Вспоминаю о споре между мной и Алексом несколько недель назад. Он тогда полностью разнёс целесообразность Исцеления. Я сказала, что без любви не может быть и ненависти, а где нет ненависти, нет насилия. А он ответил: «Ненависть – не самая опасная вещь, Лина. Равнодушие – вот что страшно».

Вновь звучит голос Алекса – по‑прежнему беспечный, но теперь в нём слышны нотки настойчивости. Так обычно разговаривают уличные лоточники, пытающиеся навязать тебе упаковку давленой клубники или поломанную игрушку: «О‑кей, ладно, давай договоримся, нет проблем, какая твоя цена?»

– Слушай, Фрэнк, – говорит Алекс, – впусти нас на одну минуту. Всего одну – этого достаточно. Ты же видишь – она уже напугана до чёртиков. Меня обязали притащить её аж сюда, а у меня выходной, понимаешь, собирался на причал, рыбку поудить. Понимаешь, если я приведу её домой, а она не прониклась как следует... ну, меня по головке не погладят, и придётся опять тащить её сюда. А у меня всего‑то пара выходных осталась, лето на исходе, понимаешь...

– А с чего это вдруг такие церемонии? – Фрэнк кивает в мою сторону. – Если она возбухает, то есть лёгкий способ поставить её на место.

Алекс жёстко усмехается.

– Её отец – Стивен Джонс, начальник лабораторий. Он не хочет проводить досрочную Процедуру. Шума опасается, хочет, чтобы всё по‑мирному. Реноме, понимаешь, пострадает.

Дерзкое, рискованное враньё. Фрэнк ведь может потребовать моё удостоверение личности, и тогда мы оба погорели. Я не в курсе, какое наказание предусмотрено за попытку проникнуть в Склепы на ложном основании, но уверена: ничего хорошего ожидать не приходится.

Впервые за всё время разговора Фрэнк проявляет ко мне интерес. Меряет меня с ног до головы взглядом, как будто здесь супермаркет, а я грейпфрут, и он оценивает, брать меня или не брать. На секунду повисает тишина.

Наконец охранник встаёт, закидывает автомат за плечо.

– Пошли, – цедит он. – Пять минут.

Пока он возится с кнопками на панельке – солидная процедура, нужно не только код ввести, но и просканировать отпечатки пальцев на специальном экранчике – Алекс берёт меня за локоть.

– Пошли! – деланно грубым голосом рявкает он, как будто мой припадок удушья действует ему на нервы. Но его прикосновение нежно, а рука – тёплая и надёжная. Как бы мне хотелось, чтобы она так и осталась на моём локте, но через секунду Алекс отдёргивает руку. В его глазах я ясно читаю мольбу: «Будь сильной. Мы почти на месте. Соберись с духом, осталось совсем немного».

Замок на двери щёлкает. Фрэнк напирает плечом на дверь, поднатуживается и приоткрывает узкую щель, в которую едва‑едва можно протиснуться. Алекс идёт первым, за ним я, последним – Фрэнк. Коридор, куда мы попадаем, – такой тесный, что приходится идти гуськом. Тут ещё темнее, чем во всей остальной тюрьме.

Но что поражает меня наповал – так это запах. Ужасающая, едкая вонь разложения, как от тех мусорных контейнеров, что в гавани, в самый жаркий день: туда сваливают рыбьи внутренности, после того, как разделают пойманную рыбу. Даже Алекс прикрывает нос рукой, чертыхается и кашляет.

Позади меня лыбится Фрэнк:

– У Шестого отделения свой фирменный парфюм!

Мы шагаем; ствол автомата хлопает Фрэнка по бедру. Боюсь – мне сейчас станет плохо, и вытягиваю руку – опереться о стену. Лучше бы я этого не делала: стены покрыты слизью и каким‑то грибком. По обеим сторонам прохода на равном расстоянии друг от друга расположены двери. Каждая снабжена грязным оконцем размером с тарелку. Сквозь стены до наших ушей доносится непрерывный стон, отчего сами стены постоянно вибрируют. Это даже хуже, чем вопли и крики в других отделениях. Так стонут люди, которые давно потеряли надежду на то, что их кто‑то слушает. Они стонут, не отдавая себе в этом отчёта, просто пытаясь хоть чем‑то заполнить время, пространство и тьму.

Меня подташнивает. Алекс прав – моя мать здесь, за одной из этих ужасных дверей; так близко, что если б мне была дана такая власть, я бы порвала межатомные связи, сделала бы камень мягким, как масло, просунула бы сквозь него руку и прикоснулась к ней. А ведь я никогда даже мысли не допускала, что когда‑либо снова почувствую мамину близость.

Во мне борются противоречивые желания и надежды: «Мама не может быть здесь... Лучше бы она умерла... Я хочу увидеть её снова – живую...» А ещё в мозгу непрестанно бьётся ещё одно слово, пронизывает собой все мои мысли: «побег», «побег», «побег»... Нет, это слишком несбыточно, чтобы на это рассчитывать. Если бы моя мать вырвалась отсюда, я бы об этом знала. Она пришла бы за мной.

Отделение №6 – всего лишь один длинный коридор. По моим прикидкам, здесь около сорока дверей, сорока одиночных камер.

– Вот и всё, – объявляет Фрэнк. – Гран тур! – Он бухает кулаком в самую первую дверь: – А здесь твой приятель Томас. Хочешь с ним поздороваться? – и снова разражается своим гадостным квохчущим смехом.

Я вспоминаю, как он сказал тогда, в начале разговора в караулке: «Он теперь всегда здесь».

Алекс не отзывается, но, мне кажется, его передёргивает.

Фрэнк грубо толкает меня в спину стволом своего автомата:

– Ну, как те это нравится, а?

– Ужасно.

Это слово я не произношу, а выхаркиваю – такое впечатление, что в моём горле застрял моток колючей проволоки. Фрэнк доволен.

– Лучше слушай, что тебе говорят, и не вякай, – внушает он. – Не то кончишь, как этот засранец.

Мы останавливаемся напротив одной из клеток. Фрэнк кивает мне на замызганное оконце. Я делаю нерешительный шаг вперёд и приникаю к стеклу. Оно такое грязное, что через него трудно что‑либо разглядеть, однако я прищуриваюсь и вглядываюсь в темень камеры. Различаю какие‑то предметы: вот вроде бы топчан с тонюсеньким, истрёпанным тюфяком; вон там унитаз; рядом – ведро, явно человеческий эквивалент собачьей миски для воды. В углу громоздится куча старого, загаженного тряпья. Но тут я соображаю, что это вовсе не куча, это тот самый «засранец», про которого говорил Фрэнк: грязный, скрюченный в три погибели живой скелет, обтянутый кожей и обмотанный тряпьём, с метлой нечёсанных волос... Он недвижим. Его кожа так грязна, что сливается в цвете с камнем стен. Если бы не глаза, постоянно бегающие влево‑вправо, как будто он следит за полётом каких‑то летучих тварей, ты бы никогда не догадался, что это живое существо. Ты не разобрал бы даже, что это человек.

Опять возникает мысль: «Лучше бы ей умереть». Всё, что угодно, только не это место.

Алекс в это время уже где‑то в дальнем конце коридора, и я слышу, как он резко, коротко хватает ртом воздух. Бросаю на него взгляд: Алекс застыл, как статуя, а на лице такое выражение, что я пугаюсь.

– Что?.. – лепечу я.

Он отвечает не сразу. Его взгляд устремлён на что‑то, чего я не вижу – наверно, там очередная дверь. Но тут Алекс резким, конвульсивным движением поворачивает ко мне голову.

– Не надо, – хрипло выдавливает он. Страх накатывает на меня волной.

– Что там? – настаиваю я и направляюсь вперёд по коридору. Как ни странно, кажется, что Алекс где‑то очень далеко, а когда из‑за спины доносится голос Фрэнка, он тоже приходит как будто издалёка:

– А, это та самая камера, где сидела эта ненормальная. Номер один‑восемнадцать. Начальник никак не соберётся отстегнуть капусты на замазку, ну, чтобы стены заделать, вот она пока и стоит как есть. Бабок не хватает, так что не до красоты...

Алекс не сводит с меня взора. Всё его самообладание испарилось. Его глаза пылают гневом, а может, болью; рот искривлён, на лице гримаса. В моей голове начинает бить набат.

Алекс поднимает руку, словно пытается остановить меня. Наши взгляды на мгновение встречаются, и между нами словно мелькает какая‑то искра – может, предупреждение, а может извинение... Но тут я протискиваюсь мимо него и заглядываю в камеру №118.

Она почти ничем не отличается от других камер, в оконца которых я мимоходом успела бросить взгляд. Тот же грубый бетонный пол, ржавый унитаз и ведро с водой, в которой лениво плавает десяток тараканов; низкая железная лежанка с тюфяком толщиной с бумажный лист почему‑то стоит в самом центре.

Но вот стены...

Они сплошь покрыты надписями. Надписи вырезаны, выцарапаны. Нет. Не надписи. На всех стенах вырезано одно‑единственное слово, бесконечно повторяющееся, покрывающее все доступные поверхности.

«Любовь».

Размашисто вырезанное или лишь едва намеченное в углах; выписанное красивым шрифтом или чёткими печатными буквами. Выцарапанное, высеченное, вырезанное, выбитое... Тоскливые тюремные стены превращаются в воплощённое стихотворение.

А на полу у одной из стен, лежит потускневшая серебряная цепочка с подвеской: маленький кинжал с украшенной рубинами рукоятью и лезвием, сточившимся до небольшого бугорка. Значок моего папы. Цепочка моей мамы.

Моей мамы.

Всё то время, все эти долгие мгновения моей жизни, когда я думала, что она мертва, она была здесь: царапала, вырезала, высекала, – похороненная в камне, словно глубокая, вечная тайна.

Внезапно у меня возникает чувство, будто я в своём сне – стою на краю обрыва, а почва подо мной рассыпается, превращается в песок, подобный тому, что течёт в песочных часах – и утекает, убегает из‑под моих ног. Точно так же, как во сне, твёрдый грунт исчез, и я на секунду зависаю в воздухе, прежде чем рухнуть вниз.

– Во ужас, а? Смотри, что Зараза с ней сделала. Чёрт знает, сколько часов она грызла эти стены, как крыса.

Фрэнк и Алекс стоят за моей спиной. Слова Фрэнка долетают до меня словно сквозь толстый слой ваты. Я делаю шаг и вхожу в камеру. Меня притягивает к себе столб света, словно длинным золотистым пальцем указывающий на место в стене, где зияет пролом. Должно быть, тучи снаружи разбежались, потому что в дыру, проделанную в стене каменной крепости, я вижу сияющую голубизной реку Презумпскот и трепещущие, танцующие листья – бесконечный разлив зелени и солнечного света – и ощущаю аромат жизни, дикой, привольной, тянущейся к небу.

Дебри.

Столько часов, столько времени она выводила все те же шесть букв, снова и снова – это странное, пугающее слово, слово, из‑за которого она провела здесь десять долгих лет.

И ведь именно это слово помогло ей бежать. В нижней половине стены она столько раз врезалась в камень, высекая огромными буквами слово ЛЮБОВЬ – каждая буква размером с ребёнка – что камень подался, и на месте буквы О образовался чёткий, круглый пролом, словно туннель в толстой стене. Через него она и ускользнула.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 629 | Нарушение авторских прав