АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

Глава 24. Что такое красота? Не более, чем обман, иллюзия, образ, создаваемый потоком возбуждённых частиц и электронов на сетчатке твоего глаза

Что такое красота? Не более, чем обман, иллюзия, образ, создаваемый потоком возбуждённых частиц и электронов на сетчатке твоего глаза, вламывающихся в твой мозг, словно толпа распоясавшихся школьников на переменке. Ты хочешь продолжать обманываться? Ты хочешь жить в плену иллюзий?

– Эллен Дорпшир. «Обман красоты», Новая философия.

Ханна уже на месте – стоит, привалившись к сетке вокруг стадиона, голова запрокинута, глаза закрыты – подставляет лицо солнцу. Волосы распущены и свободно падают вдоль спины, почти белые в солнечных лучах. Я приостанавливаюсь шагах в пятнадцати от неё. Как бы мне хотелось запомнить её такой и запечатлеть этот образ в своём сердце навсегда.

Но тут она открывает глаза и видит меня.

– Мы ещё даже не начали забег, – звенит она, отталкивается от сетки и демонстративно смотрит на свои часы, – а ты уже приходишь второй!

– Ах так, вызов?! – подхватываю я.

– Какое там – это факт! – сияет она улыбкой. Впрочем, улыбка чуть‑чуть, на секунду, меркнет, когда я подхожу поближе. – Что‑то ты какая‑то не такая, как всегда...

– Устала, – говорю я. – День был долгий.

Как странно – мы не обнимаемся в знак приветствия, а ведь это было для нас всегда так естественно. Как странно – почему я никогда не говорила ей, чту она для меня значит?

– Расскажешь?

Ханна смотрит на меня, прищурившись. За лето она здорово загорела. Веснушки на носу сбежались в кучку, словно звёзды в центре галактики. Она, я уверена, самая красивая девушка в Портленде, а может, и во всём мире. И при мысли о том, что она будет жить дальше и забудет обо мне, я чувствую приступ острой боли в груди. Придёт день – и она перестанет вспоминать о времени, когда мы были вместе. А если даже и вспомнит, то оно ей покажется чужим, далёким, немного смешным и нелепым – словно сон, подробности которого начали стираться из памяти...

– Может быть, после пробежки, – говорю я.

А что ещё я могу сказать?..

Ты должен идти вперёд, это единственный путь. Ты должен во что бы то ни стало идти к намеченной цели – это всеобщий закон жизни.

– После того, как я побью тебя! – говорит она, наклоняясь вперёд, чтобы размять сухожилия.

– И кто это говорит? Та, что всё лето провалялась пузом кверху?

– И кто это говорит? – Она запрокидывает голову и подмигивает мне: – Думаю, чем бы вы там с Алексом ни занимались целыми днями напролёт, вряд ли это можно считать спортивной тренировкой!

– Ш‑ш‑ш!

– Да ладно, успокойся. Никого нигде – я проверяла.

Всё выглядит таким нормальным, обычным – прекрасно, чудесно обычным – что я от макушки до пят полна радости, от которой кружится голова. Улицы исчёрканы полосками света и тени, воздух наполняют запахи соли, какой‑то жарящейся вкуснятины и – слабо, еле заметно – выброшенных на берег водорослей. Я хочу удержать в себе этот момент навсегда, сохранить его в глубине сердца: моя старая жизнь, моя тайна.

– Поймалась! – кричу я Ханне, шлёпая её по плечу. – Тебе водить!

И тут же срываюсь с места, а она взвизгивает и припускает следом. Мы обегаем стадион и направляемся в гавань, к причалам, без малейшего колебания и даже не обсудив маршрут. Мои ноги сильны и упруги; укус, полученный в ту страшную ночь, уже совсем зажил, оставив после себя лишь тонкую красную линию на икре, похожую на улыбку. Прохладный воздух наполняет лёгкие, которые с непривычки чуть‑чуть ноют, но это хорошая боль; она напоминает, какая это великолепная штука: дышать, чувствовать страдание, чувствовать радость – всё равно, лишь бы чувствовать. Что‑то солёное жжёт мне глаза, и я часто моргаю, не уверенная, что это – пот или слёзы.

Мы описываем широкий круг от старой гавани до самого Восточного Променада. Бежим не торопясь; это не самый быстрый наш бег, но, думаю, один из самых лучших. Мы храним единый ритм, держимся рядом, почти плечо в плечо, пусть и бежим медленнее, чем в начале лета.

Да, форма не ах: пробежав три мили, мы заметно сбавляем шаг, по молчаливому обоюдному согласию срезаем вниз по склону, ведущему на пляж, валимся на песок и заходимся смехом.

– Две... минуты... – Ханна хватает ртом воздух, – мне нужно... только две минуты!

– Слабачка! – хохочу я, хотя сама благодарна без меры за то, что представилась возможность отдохнуть.

Ханна захватывает горсть песку и бросает в меня. Мы обе падаем на спину, раскинув руки‑ноги, как обычно это делают детишки на снегу. Песок на удивление прохладен и чуть влажен. Наверно, всё же утром шёл дождь, пока мы с Алексом бродили в Склепах. При мысли о тесной клетке, о словах, врезанных в стены, о столбе солнечного света, бьющем сквозь О в стене, в груди у меня снова что‑то сжимается. Сейчас, в эту самую секунду, моя мама – где‑то там: движется, дышит, живёт.

Что ж, скоро и я тоже буду «где‑то там».

На пляже пустынно – всего несколько человек, по большей части семьи с детьми и один старик, медленно бредущий вдоль кромки воды, опираясь на тросточку. Солнце прячется за облаками, залив свинцово сер, только совсем чуточку отдаёт зеленью.

– Не могу поверить – всего через пару‑тройку недель мы больше можем не волноваться о комендантском часе! – говорит Ханна и поворачивает ко мне голову. – Для тебя так вообще меньше трёх недель. Шестнадцать дней?

– Ага.

Ох, как мне неловко врать Ханне. Чтобы скрыть смятение, сажусь, подтянув колени к груди и обняв их руками.

– Я решила, что всю мою первую ночь в качестве Исцелённой проведу на улице – просто потому, что могу это сделать. – Ханна приподнимается на локтях. – Давай проведём её вместе – ты и я, а? – В её голосе нотки мольбы. Я понимаю, чего она ждёт от меня: «Да, конечно!» и «Отлично придумано!». Я понимаю, что ей – да и мне тоже – очень бы хотелось поверить, что жизнь не изменится, всё будет идти, как раньше.

Но я не могу заставить себя произнести эти слова. Вместо этого принимаюсь возить большим пальцем по бедру, отряхивая песок.

– Слушай, Ханна. Я должна тебе что‑то сказать. Насчёт Процедуры...

– А что насчёт Процедуры? – прищуривается она. По голосу Ханна слышит, что я говорю серьёзно, и это пугает её.

– Пообещай, что ты не будешь сердиться на меня, о‑кей? Иначе я не смогу... – Я останавливаюсь, прежде чем выпалить: «... не смогу уйти, если ты будешь злиться на меня». Я, кажется, забегаю вперёд.

Ханна садится на песке и поднимает руку, пытаясь изобразить улыбку.

– Подожди, я сама догадаюсь. Вы с Алексом собираетесь спрыгнуть за борт, сбежать вместе и гулять без меня на свободе вместе с Изгоями.

Она произносит это как бы в шутку, но в её голосе чувствуется надлом, ожидание: она хочет, чтобы я разуверила её.

Но я ничего не говорю. С минуту мы лишь смотрим друг на друга, и с её лица исчезают свет и радость.

– Не может быть, – говорит она наконец. – Ты шутишь!

– Я должна, Ханна, – тихо возражаю я.

– Когда? – Она прикусывает губу и смотрит в сторону.

– Мы решили сегодня. Сегодня утром.

– Нет. Я имею в виду – когда? Когда вы уходите?

Я колеблюсь только одну секунду. После сегодняшнего утра я не понимаю больше этого мира и того, что в нём происходит. Но одно я знаю точно – Ханна никогда не предаст меня. Во всяком случае не сейчас – не прежде, чем они всадят ей в мозг свои иголки, разорвут на кусочки, камня на камне не оставят от её прежней личности. Я вдруг понимаю: вот что на самом деле делает Исцеление – оно ломает людей, забирает их у себя самих.

Но к тому времени, когда они доберутся до неё, будет уже поздно.

– В пятницу, – говорю я. – Ровно через неделю.

Она резко, со свистом выдыхает сквозь зубы.

– Нет, неправда, ты шутишь, – повторяет она.

– Меня ничто не держит здесь, – говорю я.

Тогда она снова вскидывает на меня свои огромные глаза – в них столько страдания.

– А я?

Внезапно ко мне приходит решение проблемы – простое, до смешного простое. Я едва не захожусь смехом.

– Так пойдём с нами! – выпаливаю я. Ханна испуганно озирает пляж, но кругом никого; только старик ещё ковыляет где‑то вдали и не может нас слышать. – Я серьёзно, Ханна! Пойдём с нами. Тебе бы понравилось в Дебрях. Это невероятно! Если б ты только видела их поселение...

– Как? Ты была там? – резко обрывает она.

Я краснею, сообразив, что так и не рассказала ей о ночи, проведённой с Алексом в Дебрях. Наверняка она воспримет это как предательство, ведь я всегда и обо всём ей рассказывала.

– Только один раз. И всего пару часов. Это великолепно, Ханна. Совершенно не так, как мы себе представляли. А переход через границу... Сам факт, что её можно пересечь... Всё совсем не так, как нам внушают. Они врут нам, Ханна, нагло, беззастенчиво врут!

Я останавливаюсь, захлебнувшись в эмоциях. Ханна смотрит вниз, дёргая ниточку, высунувшуюся из шва её спортивных шорт.

– Мы могли бы уйти, – говорю я немного мягче, – все трое.

Долгое время Ханна не отвечает. Она, прищурившись, смотрит на океан, а потом еле заметно качает головой, и грустно улыбается.

– Я буду скучать по тебе, Лина, – говорит она, и у меня падает сердце.

– Ханна... – завожу я, но она перебивает меня:

– А может, и не буду. – Она встаёт, отряхивает песок с шорт. – Ведь для того и проводят Исцеление, правда? Чтобы не было боли. Во всяком случае – такой боли.

– Но ведь ты можешь и не проходить через Процедуру. – Я тоже поднимаюсь на ноги. – Давай уйдём в Дебри.

Ханна невесело усмехается:

– И бросить всё это? – Она жестом указывает вокруг себя. Я вижу – она пытается шутить, но это шутка только наполовину. Оказывается, несмотря на все свои крамольные разговоры, подпольные вечеринки и запрещённую музыку, Ханна не хочет отказываться от этой жизни, уходить из этого места – единственного, которое мы знаем. Ещё бы, ведь ей и здесь совсем не плохо: хорошая семья, светлое будущее, отличная партия. У меня же ничего нет.

Уголки Ханниного рта дрожат. Она стоит, понурившись, и пинает носком кроссовки песок... Мне бы хотелось её утешить, но не могу придумать, что сказать. В груди всё сжимается и ноет. Похоже, в этот момент прямо на моих глазах распадается всё, что связывало нас с Ханной, вся наша долгая дружба: наши вечеринки с запретным полночным попкорном, после которых я оставалась у Ханны ночевать; и то, как мы вместе готовились к Аттестации, когда Ханна напяливала на нос пару старых отцовских очков и лупила линейкой по столу каждый раз, как я давала неправильный ответ, после чего вся подготовка шла насмарку, потому что мы всё время давились смехом; и то, как она двинула кулаком прямо в нос Джиллиан Доусон, когда та ляпнула, что у меня нечистая кровь; наши посиделки с мороженым на причале, когда мы мечтали о том, как у каждой из нас будет пара и мы будем жить рядом, в одинаковых домах.

Всё это развеялось в прах, словно песок, взвихренный смерчем.

– Ты же знаешь, что дело тут не в тебе, – еле удаётся выдавить мне – такой в горле ком. – Ты и Грейс – единственные люди, которые много значат для меня. Больше ничего... – Я запинаюсь. – Всё остальное – ничто.

– Я знаю, – говорит она, но по‑прежнему не смотрит на меня.

– Они... они забрали мою мать, Ханна.

Этого я не собиралась рассказывать, потому что вообще не хочу говорить о своей матери. Но слова выскочили сами собой.

Она резко вскидывает голову:

– Ты о чём?

Тогда я рассказываю ей о походе в Склепы. Невероятно, но мне удаётся связно передать всю историю, все подробности, в том числе и об Отделении №6, о побеге, о камере и о словах, врезанных в камень. Ханна слушает, застыв в полном молчании – я никогда не видела её такой тихой и серьёзной.

Когда я заканчиваю рассказ, её лицо белее снега. Помню, в далёком детстве она тоже так бледнела, когда мы всю ночь пугали друг друга, рассказывая истории о привидениях. Впрочем, в каком‑то смысле, история моей матери и есть история о привидении.

– Боже мой, Лина, – еле слышным шёпотом говорит она. – Я даже не знаю, что сказать. Боже мой.

Я киваю, уставившись на океан. Интересно, то, что нам рассказывали о других странах, тех, где царит Зараза, – это правда? Такие ли уж там дикие и нецивилизованные люди, морально и физически деградировавшие, как нам об этом талдычат? Уверена, это очередная ложь. Куда легче вообразить место наподобие Портленда с его стенами, барьерами, полуправдами и полными неправдами; место, где, однако, иногда всё же рождается любовь, пусть слабая и робкая.

– Ты же понимаешь, почему я должна уйти. – Это, собственно, не вопрос, но Ханна кивает.

– Да. – Она легонько встряхивает плечами, словно стараясь очнуться от сна. Потом поворачивается ко мне. И хотя глаза у неё грустные‑грустные, она пытается улыбнуться. – Лина Хэлоуэй, – говорит она, – ты – легенда.

– Ага, как же, – закатываю я глаза. – Скорее назидательная история.

Но на самом деле мне становится легче. Она назвала меня моей настоящей фамилией, фамилией моей мамы, так что... Ханна поняла.

– Нет, правда. – Она отбрасывает волосы с лица, не сводя с меня пристального взора. – Знаешь, я была неправа. Помнишь, тогда, в начале лета? Я сказала, что ты всего боишься. Что у тебя не хватает смелости попробовать что‑то новое. – Её губы снова растягиваются в печальной улыбке. – Как выяснилось, ты гораздо храбрее меня.

– Ханна...

– Это ничего. – Она взмахивает рукой, отметая мои возражения. – Ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.

Я не нахожусь, что сказать. Мне бы хотелось обнять её, но вместо этого обхватываю руками себя. От воды дует пронизывающий ветер.

– Мне будет тебя не хватать, Ханна.

Она делает пару шагов к воде, опять подкидывает песок носком кроссовки. Тот поднимается в воздух аркой и на мгновение словно бы зависает, прежде чем рассыпаться.

– Ладно. Ты знаешь, где меня искать, – говорит она.

Мы ещё некоторое время стоим, прислушиваясь к тому, как прибой накатывает на берег, как вздымаются волны, перекатывая мелкую гальку, выбеленную и раскрошенную в песок за тысячи и тысячи лет. Когда‑нибудь, возможно, всё это место будет покрыто водой. А может быть, всё оно рассыплется в пыль.

Затем Ханна поворачивается вокруг себя и говорит:

– Ну, что? Обратно к стадиону? Я тебя побью! – и срывается с места прежде, чем я успеваю сказать «о‑кей».

– Это нечестно! – кричу я ей вслед. Но не слишком тороплюсь нагнать её. Даю ей несколько футов форы и стараюсь запомнить её именно такой: бегущей, смеющейся, загорелой, счастливой, прекрасной... Моей. Белокурые волосы сверкают в последних лучах солнца, как факел, как маяк, как обещание, что всё будет хорошо и нас обеих ждёт счастье.

*

Любовь – самая смертоносная из всех смертоносных сущностей. Она убивает в любом случае – и тогда, когда она у тебя есть, и тогда, когда её нет.

Но это не совсем так.

Судья и осуждённый. Палач; топор; помилование в самую последнюю секунду; глубокий, резкий вдох и взгляд в небо: «Благодарю, благодарю, благодарю тебя, Боже!»

Любовь: она может убить тебя; она может спасти тебя.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 573 | Нарушение авторских прав