АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

На Кубе пирамиды используются официальной медициной уже больше 8 лет. Почему?... 5 страница

Итак, психическая сила, антипатия «я», вначале вытеснила патогенное представление из ассоциации, а теперь² противилась его возвращению в воспоминании. Следовательно, незнание истери-

' [По-видимому, Фрейд употребляет здесь этот термин впервые.] ² [Слово «теперь» содержится только в первом издании. Во всех более поздних изданиях оно, видимо, по ошибке, отсутствует.]

представлению взаимосвязь опять обрывается, требуется лишь повторить процедуру, надавливание, чтобы создать новую ориентировку и новое соединение.

Еще в других случаях благодаря надавливанию рукой пробуждается воспоминание, которое, будучи само по себе хорошо известным больному, своим появлением все-таки изумляет его, поскольку его связь с исходным представлением оказалась забытой. Эта связь затем обнаруживается в ходе дальнейшего анализа. Из всех этих результатов надавливания возникает обманчивое впечатление о наличии вне сознания больного превосходного интеллекта, в определенных целях сохраняющего упорядоченным значительную часть психического материала и осмысленно расположившего его, чтобы он мог вернуться в сознание. Как я предполагаю, этот бессознательный, второй интеллект все же является фикцией.

В каждом более сложном анализе неоднократно, более того, в сущности, непрерывно используют эту процедуру (надавливание на лоб), которая либо из того места, где обрываются мысли пациента, показывает дальнейший путь через воспоминания, оставшиеся знакомыми, либо обращает внимание на взаимосвязи, оказавшиеся в забвении, а затем вызывает и упорядочивает воспоминания, которые на протяжении многих лет были лишены ассоциации, но по-прежнему могут быть узнаны как воспоминания, и, наконец, в качестве наивысшего достижения репродукции дает проявиться мыслям, которые больной никогда не хочет признавать своими, которые он не вспоминает, хотя признается, что они, безусловно, вытекают из контекста, и в то же время убеждается, что именно эти представления приводят к завершению анализа и исчезновению симптомов.

Я попытаюсь привести некоторые примеры превосходных достижений этого технического метода. Я лечил одну юную девушку с невыносимым, тянувшимся с шести лет tussis nervosa¹, который, очевидно, подпитывался любым обыкновенным катаром, но, должно быть, все же имел свои сильные психические мотивы. Всякая другая терапия давно оказалась бессильной; итак, я пытаюсь устранить симптом посредством психического анализа. Ей известно только одно: ее нервный кашель начался, когда в четырнадцатилетнем возрасте она находилась у своей тети в пансионате; о душевных волнениях в то время она ничего не знает и не думает, что ее недуг чем-

[Нервным кашлем (лат.). — Примечание переводчика.]

то обусловлен. Под давлением моей руки она вначале вспоминает о большой собаке. Затем она распознает образ воспоминания, это была собака ее тети, которая к ней привязалась, повсюду ее сопровождала и т. п. Именно так, и теперь безо всякой дальнейшей помощи ей приходит на ум, что эта собака умерла, что дети ее торжественно похоронили и что на обратном пути с этих похорон у нее начался кашель. Я спрашиваю, почему, но вынужден снова ей помогать, прибегнув к надавливанию; и тут появляется мысль: «Теперь я совсем одна на этом свете. Меня никто здесь не любит, это животное было моим единственным другом, и теперь я его потеряла». — Затем она продолжает рассказ: «Кашель исчез, когда я ушла от тети, но появился опять через полгода». — «Какая была причина?» — «Не знаю». — Я снова надавливаю; она вспоминает об известии о смерти своего дяди, когда у нее снова начался кашель, и о похожем течении мыслей. Дядя якобы был единственным человеком в семье, кто сердечно к ней относился, который ее любил. Стало быть, патогенным представлением было: ее не любят, ее предпочитают любому другому, она и не заслуживает, чтобы ее любили и т. п. Однако представлению о «любви» было присуще нечто такое, что при рассказе о ней вызывало сильнейшее сопротивление. Анализ прекратился еще до прояснения ситуации.

Некоторое время назад мне довелось избавлять от приступов тревоги одну пожилую даму, которая в силу особенностей своего характера едва ли была пригодна к такому воздействию. После менопаузы она стала чрезмерно набожной и всякий раз встречала меня как нечистую силу, вооружившись небольшим распятием, которое она скрывала в руке. Ее приступы тревоги, носившие истерический характер, простирались в ранние девичьи годы и якобы проистекали от употребления йодистого препарата, которым она должна была снять умеренную опухоль thyreoideaK Разумеется, я отверг этот дедуктивный вывод и попытался заменить его другим, который был более созвучен моим представлениям об этиологии невротических симптомов. На первый вопрос о впечатлении из юного возраста, которое находилось бы в каузальной связи с приступами тревоги, под давлением моей руки всплыло воспоминание о чтении так называем назидательной книги, в которой можно было найти довольно сдержанное, проникнутое благоговением упоминание о сексуальных процессах. Соответствующее место произвело на девушку

[Щитовидной железы (лат.). — Примечание переводчика].

впечатление, противоположное намерению автора; она разрыдалась и отшвырнула от себя книгу. Это случилось до первого приступа тревоги. Второе надавливание на лоб больной вызвало следующее реминисценцию, воспоминание об одном воспитателе братьев, который относился к ней с пиететом и к которому сама она испытывала более теплые чувства. Это воспоминание увенчалось воспроизведением одного вечера в родительском доме, когда все они вместе с молодым человеком сидели за столом и увлеченно беседовали между собой. Ночью, последовавшей за этим вечером, ее разбудил первый приступ тревоги, который, пожалуй, имел скорее отношение к стремлению одолеть чувственное возбуждение, нежели к употребленному примерно в это же время йоду. Каким другим способом у меня был бы шанс в случае этой строптивой пациентки, настроенной против меня и всякой мирской терапии, раскрыть такую взаимосвязь наперекор ее собственному мнению и утверждению?

В другой раз речь шла о молодой женщине, состоявшей в удачном браке, которую уже в первые девичьи годы какое-то время заставали каждое утро в состоянии оцепенения, с застывшими конечностями, раскрытым ртом и высунутым языком и которая теперь при пробуждении повторяла похожие, хотя и не столь ужасные приступы. Глубокий гипноз оказался недостижимым; поэтому я начал с расспросов в состоянии концентрации и при первом надавливании заверил, что сейчас она увидит нечто такое, что непосредственно связано с причинами ее состояния в детстве. Она вела себя спокойно и послушно, увидела снова квартиру, в которой она провела первые девичьи годы, свою комнату, место, где стояла ее кровать, бабушку, жившую тогда вместе с ней, и одну из своих гувернанток, которую она очень любила. Одна задругой последовали многие сцены в этих комнатах и между этими людьми, в сущности все незначительные; под конец она рассказала о расставании с гувернанткой, которая вышла замуж. Я совершенно не знал, что делать с этими реминисценциями, я не мог установить их связь с этиологией приступов. Однако, как явствовало из различных обстоятельств, это был именно тот период, когда у нее впервые возникли приступы.

Но еще до того как я смог продолжить анализ, мне представилась возможность поговорить с одним коллегой, который в прежние годы был врачом в родительском доме моей пациентки. От него я получил следующее разъяснение: в то время, когда он лечил растущую, физически очень хорошо развитую девушку от тех первых приступов, ему бросилась в глаза чрезмерная нежность в общении

между нею и находившейся в доме гувернанткой. Он заподозрил неладное и побудил бабушку проследить за этим общением. По прошествии недолгого времени пожилая дама смогла ему рассказать, что гувернантка имеет обыкновение наносить ночные визиты в постель ребенка и что всякий раз после таких ночей ребенка заставали утром в припадке. И тогда они не замедлили втихую уволить эту растлительницу юных душ. Дети и сама мать остались при мнении, что гувернантка покинула дом, чтобы выйти замуж.

Успешная поначалу терапия состояла в том, что я сообщил молодой женщине данное мне разъяснение.

Иногда разъяснения, получаемые благодаря процедуре надавливания, появляются в очень странной форме и при обстоятельствах, делающих гипотезу о бессознательном интеллекте, еще более заманчивой. Так, я вспоминаю об одной даме, многие годы страдающей навязчивыми представлениями и фобиями, которая по поводу возникновения своего недуга отослала меня к своему детству, но также совершенно ничего не могла сказать, что могло бы быть в этом повинно. Она была откровенна и умна и оказывала лишь весьма незначительное сознательное сопротивление. (Добавлю здесь, что механизм навязчивых представлений во многом родственен механизму истерических симптомов и что техника анализа того и другого одна и та же.)

Когда я спросил даму, увидела ли она что-нибудь или, быть может, ей что-нибудь вспомнилось под давлением моей руки, она ответила: «Ни то, ни другое, мне вдруг пришло в голову оно слово». Одно-единственное слово?» — Да, но звучит глупо». — «Скажите мне все-таки». — «Домоправитель». — «И ничего больше?» — Нет». — Я надавил во второй раз, и опять появилось отдельное слово, которое ее поразило: «Сорочка». Теперь я заметил, что здесь имел место новый способ давать ответ, и посредством повторявшегося надавливания получил внешне бессмысленный ряд слов: «Домоправитель — сорочка — кровать — город — телега». «Что бы это значило?» — спросил я. Она на какой-то момент задумалась, затем ей пришло на ум: «Это может быть только одна история, которая теперь приходит мне в голову. Когда мне было десять лет, а моей следующей по возрасту сестре — двенадцать, у нее ночью случился припадок бешенства, ее пришло связать и на телеге отвезти в город. Я точно знаю, что именно домоправитель сумел ее одолеть, а затем сопроводил в лечебницу». — Тогда мы продолжили этот вид исследования и услышали от нашего оракула другие ряды слов, которые

мы, правда, не смогли истолковать всё до единого, но они все же могли быть использованы нами для продолжения этой истории и присоединения к ней второй. Вскоре стало понятно также и значение этой реминисценции. Заболевание сестры произвело на нее глубокое впечатление из-за того, что они разделяли друг с другом общую тайну; они спали в одной комнате и однажды ночью подверглись сексуальным домогательствам со стороны одного лица мужского пола. Воспоминанием об этой сексуальной травме в раннем юном возрасте было раскрыто не только происхождение первых навязчивых представлений, но и травмы, оказывавшей впоследствии патогенное действие. Необычность этого случая состояла лишь в появлении отдельных ключевых слов, которые нам требовалось переработать в предложения, ибо видимость обособленности и бессвязности присуща всем мыслям и сценам, которые обычно возникают при надавливании точно так же, как и этим словам, произнесенным подобно оракулу. При дальнейшем прослеживании затем оказывается, что внешне разрозненные реминисценции тесно связаны между собой узами мыслей и что они напрямую ведут к искомому патогенному моменту.

Поэтому я охотно вспоминаю о случае анализа, в котором мое доверие к результатам надавливания сначала подверглось суровому испытанию, но затем блестяще оправдалось: очень интеллигентная и внешне очень благополучная молодая женщина консультировалась у меня из-за упорной боли в нижней части живота, не желавшей поддаваться лечению. Я выяснил, что боль локализуется на брюшных стенках, объясняется ощутимыми мышечными рубцами и назначил местное лечение.

Через несколько месяцев я снова увидел больную, которая мне сказала: «С тех пор после рекомендованного лечения боль прошла и долго отсутствовала, но теперь она вернулась как нервная. Я так сужу по тому, что при движениях у меня ее больше нет, как раньше, а есть только в определенные часы, например, утром при пробуждении, и при определенного вида волнении». Диагноз дамы был совершенно правильным; теперь нужно было найти причину этой боли, и в этом она мне, находясь в состоянии, свободном от влияний, помочь не могла. При концентрации и под давлением моей руки, когда я спросил ее, не пришло ли что-нибудь в голову или, быть может, он что-нибудь увидела, она выбрала зрение и начала мне описывать свои зрительные образы. Она видела что-то похожее на солнце с лучами, что я, разумеется, должен был счесть фосфена-

ми, вызванными надавливанием на глаза. Я ожидал, что последует нечто более пригодное, но она продолжила: звезды своеобразного бледно-голубого света, похожего налунный, и т. п., сплошные мерцания, сияние и светящиеся точки перед глазами, как я и думал. Я уже был готов считать эту попытку неудавшейся, и подумал о том, как бы мне выпутаться из затруднительного положения, как мое внимание привлекло одно из описываемых ею явлений. Она увидела большой черный крест, который стоял под наклоном, он имел по краям тот же слабый проблеск света, похожий налунный, в котором озарились все прежние образы, а на его балке мерцал огонек; очевидно, это уже не был фосфен. Теперь я прислушался: в этом же свете появлялись многочисленные образы, своеобразны знаки, которые где-то были похожи на санскрит, затем фигуры, например, треугольники, среди них один большой треугольник; снова крест... На этот раз я предполагаю аллегорическое значение и спрашиваю: «Что это за крест?» — «Наверное, он подразумевает боль», — отвечает она. Я возражаю: под «крестом» обычно понимают моральное бремя; что скрывается за болью? Она не знает, что на это сказать, и продолжает говорить о своих видениях: солнце с золотыми лучами, которые она тоже может истолковать: это бог, начальная сила; затем огромная ящерица, на которую она смотрит вопросительно, но без страха, затем куча змей, затем снова солнце, но с мягкими серебристыми лучами, а перед ней, между ее персоной и этим источником света, решетка, закрывающая от нею середину солнца.

Я давно знаю, что имею дело с аллегориями, и тотчас спрашиваю о значении последнего образа. Она отвечает, не задумываясь: «Солнце — это совершенство, идеал, а решетка — мои слабости и ошибки, которые стоят между мной и идеалом». — «За что же вы упрекаете себя, вы собой недовольны?» — «Конечно». — «С каких же пор?» — «С тех пор, как я стала членом теософического общества и читаю издаваемые им сочинения. Я всегда была невысокого мнения о себе». — «Что же в конце концов произвело на вас самое сильное впечатление?» — «Перевод с санскрита, который появится на прилавках». Минутой позже меня посвящают в ее душевную борьбу, в упреки, которые она сама себе предъявляет, и узнаю о небольшом происшествии, который дал повод к упрекам и из-за которого раньше впервые возникла органическая боль как результат конверсии возбуждения. Образы, которые я вначале считал фосфенами, были символами оккультного хода мыслей, возможно, прямо-таки эмблемой титульных листов оккультных книг.

Я сейчас так горячо расхваливал результаты вспомогательной процедуры надавливания и все время настолько пренебрегал точкой зрения защиты или сопротивления, что, несомненно, мог произвести впечатление, что теперь с помощью этого небольшого приема можно справиться с психическими препятствиями катар-тическому лечению. Однако так полагать было бы серьезным заблуждением; насколько я вижу, таких выгод нет в терапии; для основательного изменения здесь, как и везде, требуется большая работа. Процедура надавливания — это не что иное, как уловка, чтобы на какое-то время обескуражить «я», охочее на защиту; во всех более серьезных случаях оно опять вспоминает о своих намерениях и продолжает свое сопротивление.

Я должен напомнить различные формы, в которых проявляется это сопротивление. Прежде всего в первый или во второй раз опыт с надавливанием обычно не удается. В таком случае больной не удается разочарованно говорит: «Я поверил, что мне что-то придет на ум, подумать только, с каким любопытством я этого ждал; ничего не пришло». То, что пациент становится в позу, еще нельзя считать препятствием; на это ему говорят: «Как раз дело в том, что вы были чересчур любопытны; зато во второй раз получится». И затем действительно получается. Удивительно, как часто больные — причем самые уступчивые и смышленые — могут полностью забывать об уговоре, с которым до этого согласились. Они обещали говорить все, что им придет в голову под давлением руки, независимо от того, кажется ли им это существенным или нет, приятно им об этом говорить или нет, то есть без разбора, без влияния со стороны критики или аффекта. Но они не сдерживают этого обещания, по-видимому, это выше их сил. Всякий раз работа застопоривается, снова и снова они утверждают, что на этот раз им ничего не пришло на ум. Им нельзя в этом верить, в таком случае всегда нужно предполагать, а также высказывать, что они кое-что утаили, поскольку считают это неважным или ощущают неловкость. На этом настаивают, повторяют надавливание, притворяются непогрешимыми, пока действительно не удается что-то услышать. Тогда больной добавляет: «Я мог бы это сказать вам еще в первый раз». — «Почемуже вы этого не сказали? — «Я не мог подумать, что это и есть то, что нужно. Только когда это возвращалось каждый раз, я решился об этом сказать». — Или: «Я надеялся, что это окажется чем-то другим; я могу оставить это при себе; только когда это нельзя было вытеснить, я заметил, это мне даром не пройдет». Так задним числом больной вы-

дает мотивы сопротивления, которое он вначале вообще не хотел признавать. Очевидно, он не может поступать иначе, кроме как оказывать сопротивление.

Удивительно, за какими отговорками часто скрывается это сопротивление. «Сегодня я рассеян, мне мешают часы или игра на пианино в соседней комнате». Я научился на это отвечать: «Отнюдь, теперь вы наталкиваетесь на что-то, о чем вам не хочется говорить. Это вам ни к чему. Просто сосредоточьтесь на этом». — Чем дольше оказывается пауза между надавливанием моей рукой и высказыванием больного, тем более недоверчивым я становлюсь, тем скорее стоит опасаться, что больной обдумывает то, что ему пришло в голову, и изувечивает это при репродукции. Самые важные разъяснения часто приходят с оповещением в качестве излишнего аксессуара, словно переодетые нищими принцы в опере: «Теперь мне кое-что пришло в голову, но с этим ничего нельзя сделать. Я вам это скажу лишь потому, что вы требуете знать все». С этим сопровождением затем чаще всего приходит долгожданное решение; я всегда настораживаюсь, когда слышу, как больной столь пренебрежительно говорит о пришедшей в голову мысли. То, что при своем втором появлении патогенные представления кажутся столь малозначительными, является признаком удачной защиты; из этого можно заключить, в чем состоял процесс защиты; он состоял в том, чтобы из сильного представления сделать слабое, отнять у него аффект.

Среди прочих примет патогенное воспоминание узнают по тому, что оно характеризуется больным как несущественное и тем не менее высказывается только с сопротивлением. Бывают также случаи, когда больной пытается его отрицать даже при его возвращении: «Теперь мне кое-что пришло в голову, но очевидно, что вы мне это внушили», или: «Я знаю, чего вы ждете, задавая этот вопрос. Вы наверняка полагаете, что я подумал то-то и то-то». Особенно умный способ отрицания заключается в том, чтобы сказать: «Теперь мне, правда, кое-что пришло в голову; только мне кажется, что я добавил это произвольно; мне кажется, что это не воспроизведенная мысль». Во всех этих случаях я остаюсь непоколебимым, я не вдаюсь ни в одно из этих различий, а объясняю больному, что это всего лишь формы и отговорки сопротивления, направленного против репродукции воспоминания, которое мы все же должны признать.

При возвращении образов в общем и целом мы имеем дело с более простой игрой, чем при возвращении мыслей; истерические больные, которые преимущественно являются людьми с преобла-

дающей зрительной функцией, не создают аналитику так много трудностей, как люди с навязчивыми представлениями. Если однажды образ всплыл в памяти, то можно услышать слова больного, что тот разрушается и становится неясным по мере того, как он движется вперед в его описании. Больной словно изнашивает образ, переводя его в слова. Тут ориентируются на образ воспоминания, чтобы найти направление, в котором нужно продолжать работу. «Рассмотрите картину еще раз. Она исчезла?» — «В целом да, но эту деталь я еще вижу». — «Тогда это должно значить что-то еще. Вы либо увидите здесь что-то новое, либо по поводу этого остатка вам придет в голову какая-то мысль». — Если работа завершена, поле зрения оказывается снова свободным, и можно выманить другой образ. В других же случаях такая картина упорно сохраняется перед внутренним взором больного, несмотря на ее описание, и это является для меня признаком того, что он может сказать мне еще что-то важное на тему картины. Как только он это сделал, образ исчезает подобно освобожденному духу, который обретает покой.

Разумеется, большое значение для продолжения анализа имеет то, что по отношению к больному врач каждый раз оказывается прав, ведь обычно зависят от того, что он считает правильным сообщить. Поэтому отрадно слышать, что процедура надавливания, собственно говоря, никогда не дает промахов, за исключение одного-единственного случая, который я должен обсудить позже [ниже, с. 93], но который я уже сейчас могу охарактеризовать замечанием, что он соответствует особому мотиву к сопротивлению. Правда, может случиться, что процедуру применяют в условиях, в которых она ничего не может выявить; например, спрашивают о дальнейшей этиологии симптома, когда она уже представлена полностью, или исследуют психическую генеалогию симптома, скажем, боли, которая на самом деле была соматической болью; в этих случаях больной точно так же утверждает, что ему ничего не пришло на ум, и это правда. Уберечься от того, чтобы не поступать с ним несправедливо, можно, в общем и целом взяв себе за правило во время анализа не оставлять без внимания выражение лица спокойно лежащего пациента. Тогда можно научиться без труда отличать душевное спокойствие при действительном отсутствии реминисценции от напряжения и признаков аффекта, при котором больной в целях защиты пытается отрицать появляющуюся реминисценцию. Впрочем, на таком опыте основывается дифференциально-диагностическое применение процедуры надавливания.

Стало быть, эта работа не является трудной и при использовании процедуры надавливания. Только мы получили одно преимущество — из результатов этого метода поняли, в каком направлении должно производиться исследование и чего надо требовать от больного. В некоторых случаях этого оказывается достаточно; речь, в сущности, идет о том, что я разгадываю тайну и сообщаю ее больному; как правило, он должен тогда отказаться от своего несогласия. В других случаях мне требуется большее; сохраняющееся сопротивление больного проявляется в том, что связи разрываются, решения не приходят, вспоминаемые образы оказываются неясными и неполными. Часто, когда из более позднего периода анализа оглядываешься назад на более ранние, удивляешься, насколько изувеченными были все мысли и сцены, которые вырвали у больного с помощью процедуры надавливания. В них отсутствовало именно главное — связь с человеком или с темой, и поэтому образ оставался непонятным. Я хочу привести один или два примера воздействия такой цензуры при первом появлении патогенных воспоминаний. Больной видит, к примеру, верхнюю часть женского туловища, на оболочке которого словно по неаккуратности что-то зияет; только гораздо позже он добавляет к этому торсу голову, выдавая тем самым человека и связь с ним. Или он делится воспоминанием из своего детства о двух мальчиках, личность которых ему совершенно непонятна, которых обвинили бы в некоторой невоспитанности. Требуется много месяцев и большие успехи в ходе анализа, чтобы он снова увидел эту реминисценцию и узнал в одном из детей себя самого, а в другом — своего брата. Какие средства имеются здесь в распоряжении, чтобы преодолеть это продолжающееся сопротивление?

Немногие, но почти все, с помощью которых один человек обычно оказывает психическое воздействие на другого. Сначала нужно себе сказать, что психическое сопротивление, особенно появившееся давно, можно устранить лишь медленно и постепенно, и нужно терпеливо ждать. Затем можно рассчитывать на интеллектуальный интерес, который начинает возникать у больного после короткой работы. Когда его просвещают, рассказывают ему об удивительном мире психических процессов, в который он заглянул лишь благодаря подобным анализам, тем самым его самого склоняют к сотрудничеству, подводят к тому, чтобы он рассматривал себя сам с объективным интересом исследователя, и, таким образом, оттесняют сопротивление, покоящееся на аффективной основе. И, наконец — и это остается сильнейшим рычагом — после того какдога-

ценции, в которую отчасти примешалась эротика¹, я увидел, что она сопротивляется и ненадежна в своих сведениях точно так же, как позднее какая-нибудь другая из моих не сомнамбулических пациенток. О сопротивлении этой женщины также в сомнамбулизме другим требованиям и предположениям я уже говорил в истории ее болезни. В общем ценность гипноза для облегчения катартической терапии стала для меня сомнительной, с тех пор я встречал примеры абсолютной терапевтической непокорности при превосходном послушании иного рода в глубоком сомнамбулизме. О подобном случае я вкратце рассказал на [1895с?] с. 156—157 [прим., Та., с. 81, прим.]²; я мог бы добавить еще и другие. Впрочем, я признаюсь, что этот опыт неплохо отвечал моей потребности в количественной взаимосвязи между причиной и следствием также и в психической области³.

В предшествующем описании на передний план выдвинулась идея сопротивления; я показал, как во время терапевтической работы приходят к пониманию, что истерия возникает вследствие вытеснения — в целях защиты — невыносимого представления, вытесненное представление продолжает существовать в виде слабого (мало интенсивного) следа воспоминания, отнятый у него аффект используется для соматической иннервации — конверсии возбуждения. Стало быть, представление именно из-за своего вытеснения становится причиной болезненных симптомов, то есть патогенным. Истерию, обнаруживающую этот психический механизм, можно назвать защитной истерией. Тут мы оба, Брейер и я, неоднократно говорили от двух других видах истерии, для обозначения которых мы ввели в употребление термины «гипноидная истерия» и «ретен-ционная истерия». Гипноидная истерия — это истерия, которая вообще первой попала в наше поле зрения; я не смог бы привести лучшего примера для иллюстрации таковой, чем первый случай Брейера⁴. Для такой гипноидной истерии Брейер указал один пси-

¹ [См. 1895Л, с. 132-133, Та., с. 64.]

² [В G. W. здесь ошибочно указана страница 83; это указание без изменений было заимствовано из издания «Этюдов об истерии» в G. S.]

³ [Несколько замечаний о том, как долго Фрейд пользовался техникой «надавливания» или гипноза, содержится в «Предварительных замечаниях издателей» к работе «Психическое лечение» (1890а), в данном томе с. 15—16.]

⁴ [В первом издании предложение заканчивается словами: «Который среди наших историй болезни стоит на первом месте». В изданиях в рамках G. S., 1925, и G. W., 1952, в которые случай Анны О. не вошел, эта часть предложения отсутствует.]

хический механизм, существенно отличающийся от механизма конверсионной защиты. Здесь представление, должно быть, становится патогенным в результате того, что оно было воспринято в особом психическом состоянии, с самого начала оставалось за пределами «я». Поэтому не требовалось никакой психической силы, чтобы держать его поодаль от «я», и это не может вызвать сопротивления, если его вводят в «я» с помощью сомнамбулической умственной деятельности. История болезни Анны О. и в самом деле не обнаруживает ни единого проявления такого сопротивления.

Я считаю это различие настолько существенным, что благодаря ему я охотно склонен придерживаться выдвижения гипноидной истерии. Как ни странно, в своем собственном опыте настоящую гип-ноидную истерию я не встречал; то, за что я брался, превращалось в защитную истерию. Дело не в том, что мне не приходилось сталкиваться с симптомами, которые, как было доказано, возникли в обособленных состояниях сознания и поэтому должны были оставаться исключенными от принятия в «я». Иногда такое встречалось и в моих случаях, но затем мне все-таки удавалось доказать, что так называемое гипноидное состояние было обязано своим обособлением тому обстоятельству, что в нем проявилась ранее отщепленная защитой психическая группа. Словом, я не могу избавиться от подозрения, что гипноидная истерия и защитная истерия где-то в своей основе совпадают и что при этом защита первична. Но я ничего об этом не знаю.

Таким же неуверенным является теперь и мое суждение о «ре-тенционной истерии»', при которой терапевтическая работа точно так же должна была происходить без сопротивления. У меня был случай, который я считал типичной ретенционной истерией; я обрадовался легкому и несомненному успеху, но этот успех отсутствовал, хотя работа и в самом деле была простой. Поэтому я предполагаю — опять-таки со всей сдержанностью, которая подобает незнанию, — что и при ретенционной истерии в конечном счете можно найти часть защиты, оттеснившую весь процесс в область истерических проявлений. Подвергаюсь ли я опасности из-за этой тенденции к распространению понятия защиты на всю истерию впасть в ошибку по причине своей односторонности, надо надеяться, вскоре покажет новый опыт.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 527 | Нарушение авторских прав