АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

На Кубе пирамиды используются официальной медициной уже больше 8 лет. Почему?... 16 страница

Я опущу здесь все случаи, в которых положение вещей так или иначе может оставаться сомнительным, и выделю несколько других, имеющий особый теоретический интерес. С отдельными лицами случается, причем неоднократно, что, делая сообщения, они с особой настойчивостью утверждают, что о том или об этом уже

рассказывали, тогда как положение вещей делает совершенно невозможным, чтобы они были правы. То, что они хотели рассказать когда-то раньше, а теперь повторяют как нечто старое, о чем должен был бы знать также и врач, оказываются затем воспоминаниями необычайной важности для анализа, подтверждениями, которых долгое время ждали, решениями, подводящими черту под частью работы, к которой анализирующий врач, несомненно, добавил бы подробные разъяснения. Перед лицом этих фактов пациент вскоре соглашается, что память, должно быть, его обманула, хотя и не может объяснить себе, почему он так был уверен.

Феномен, который обнаруживает в таких случаях анализируемый, претендует на то, чтобы называться «fausse reconnaissance», и совершенно аналогичен другим случаям, в которых спонтанно появляется ощущение: в этой ситуации когда-то я уже был, когда-то я уже это испытывал {«deja vu»), но при этом человек оказывается неспособен подтвердить правильность этого убеждения нахождением того предыдущего раза в памяти. Известно, что этот феномен породил изобилие попыток дать ему объяснение, которые в общем и целом можно разбить на две группы¹. В одной оказывают доверие содержащемуся в феномене ощущению и предполагают, что дело в том, что что-то действительно вспоминается; только остается вопрос, что именно. В гораздо более многочисленную группу объединяются те объяснения, которые, напротив, утверждают, что здесь имеет место обман памяти, и которые ставят перед собой задачу проследить, как мог возникнуть этот пара-мнестический промах. Впрочем, эти попытки охватывают широкую область мотивов, начиная с древнего, приписываемого Пифагору, воззрения, что феномен deja vu содержит доказательство прежнего индивидуального существования, продолжая гипотезой, опирающейся на анатомию, что в основе феномена лежит временный разлад в деятельности обоих полушарий мозга (Wigan, 1860²), и заканчивая чисто психологическими теориями большинства современных авторов, которые усматривают в deja vu проявление апперцепционной слабости и возлагают ответственность за нее на утомление, истощение и рассеянность.

¹ См. одно из последних сопоставлений соответствующей литературы в работе X. Эллиса «World of dreams» (1911).

² [Ср. работу Уигана «The Duality of the Mind», впервые опубликованную в 1844 году, с. 84—85. Уиган называет этот феномен «sentiment of pre-existence» (выражение, которое он заимствовал у писателя сэра Вальтера Скотта).]

В 1904 году Грассе дал объяснение deja vu, которое нужно причислить к «доверчивым». Он полагал, что феномен указывает на то, что когда-то раньше имело место бессознательное восприятие, которое только теперь достигло сознания под влиянием нового и при этом похожего впечатления. Несколько других авторов присоединились к нему и положили в основу феномена воспоминание о чем-то пригрезившемся и забытом. В обоих случаях речь шла об оживлении бессознательного впечатления.

В 1907 году, во втором издании моей «Психопатологии обыденной жизни» [ 1901 Ь, глава XII (Г)] я отстаивал очень похожее объяснение мнимой парамнезии, не зная или не упоминая работы Грассе. Моим извинением, возможно, послужит то, что я пришел к своей теории в результате психоаналитического исследования, предпринятого мною в очень ясном, но произошедшем примерно 28' лет назад случае deja vu у одной пациентки. Я не хочу воспроизводить здесь маленький анализ. Он показал, что ситуация, в которой возникло deja vu, действительно была подходящей, чтобы лробудить воспоминание о прежнем переживании анализируемой. В семье, которую посещал двенадцатилетний в то время ребенок, находился тяжелобольной умирающий брат, а ее собственный брат несколькими месяцами раньше был в такой же опасности. Однако в случае первого переживания к этому общему присоединилась неспособная к осознанию фантазия — желание, чтобы брат умер, — и поэтому аналогия двух этих случаев не могла стать осознанной. Ее ощущение заменилось феноменом «однажды уже пережитого», поскольку тождественность сместилась с общего на локальное.

Известно, что название»бй/а vu» относится к целому ряду аналогичных феноменов, к «deja entendu»,«deja eprouv&>,«deja senti». Случай, о котором я теперь сообщу вместо многих подобных, содержит «deja raconte», которое, стало быть, можно было бы вывести из бессознательного, оставшегося неосуществленным намерения.

Один пациент² в ходе своих ассоциаций рассказывает: «Как я тогда в возрасте пяти лет играл в саду ножиком и при этом порезал

¹ [Возможно, это является опечаткой; по всей видимости, правильное число— «25» (см. сообщение, приведенное в «Психопатологии обыденной жизни»).]

² [Этим пациентом был «Волков», историю болезни которого Фрейд сообщает в своем очерке «Из истории одного инфантильного невроза» (19186), где в конце раздела VII цитируется весь следующий абзац данной работы; см. Studienausgabe, т. 8, с. 199-200.]

себе мизинец — о, я только подумал, что порезал его, — но ведь я.уже это вам рассказывал». Я заверяю, что ничего похожего не могу вспомнить. Он еще более убеждено уверяет, что ошибиться в этом не может. Наконец, я завершаю спор указанным в самом начале способом и прошу его на всякий случай повторить историю. А там посмотрим.

«Когда мне было пять лет, я играл в саду рядом с моей няней и перочинным ножом резал на мелкие кусочки кору одного из тех ореховых деревьев, которые играют роль¹ также и в моем сновидении². Вдруг я с невыразимым ужасом заметил, что так порезал себе мизинец (правой или левой?) руки, что он висел только на коже. Я не чувствовал боли, но испытал сильный страх. Я не решился что-либо сказать няне, находившейся в нескольких шагах, а опустился на ближайшую скамейку и остался сидеть, неспособный бросить еще один взгляд на палец. Наконец, я успокоился, посмотрел на палец и увидел, что он был совсем невредим».

Вскоре мы сошлись на том, что все же он не мог рассказать мне об этом видении или галлюцинации. Он очень хорошо понимал, что я не оставил бы неиспользованным такое доказательство существования у него в пятилетнем возрасте страха кастрации. Тем самым его сопротивление допущению у него комплекса кастрации было сломлено, но он задал вопрос: «Почему же я был так уверен, что уже рассказывал об этом воспоминании?»

И тут нам обоим пришла в голову мысль, что он неоднократно по разным поводам, но всякий раз без какой-либо пользы преподносил следующее небольшое воспоминание:

«Однажды, когда дядя уезжал, он спросил меня и сестру, что ему нам привезти. Сестра попросила книгу, а я — перочинный нож». Теперь нам стало понятно, что эта мысль, возникшая несколькими месяцами ранее, была покрывающим воспоминанием для вытесненного воспоминания и прелюдией к так и не состоявшемуся вследствие сопротивления рассказу о мнимой потере мизинца (несомненного эквивалента пениса). Согласно воспоминанию, в котором он был абсолютно уверен, именно этот нож, действительно приве-

¹ См. «Сказочный материал в сновидениях» [1913rf].

² Исправление при последующем рассказе: «Я думаю, что резал не дерево. Это — слияние с другим воспоминанием, которое, должно быть, также галлюци-наторно искажено; что я сделал надрез ножом в дереве и что при этом из дерева пошла кровь».

зенный ему дядей, как раз и фигурировал в долго подавлявшемся сообщении.

Я считаю излишним добавлять что-то еще к истолкованию этого небольшого эпизода, в известной мере проливающего свет на феномен «fausse reconnaissance». Что касается содержания видения пациента, то я хотел бы заметить, что в структуре комплекса кастрации такие галлюцинаторные ошибки не единичны и что с таким же успехом они могут служить для корректировки нежелательных восприятий.

В 1911 году один академически образованный человек из немецкого университетского города, которого я не знаю и возраст которого мне неизвестен, позволил мне свободно распоряжаться следующим сообщением из своего детства:

«При чтении Вашего "Детского воспоминания Леонардо" [1910с] рассуждения на стр. с 29-й по 31-ю [примерно в начале главы III] вызвали у меня внутренний протест. Ваше замечание, что ребенок мужского пола охвачен интересом к своим собственным гениталиям, вызвало у меня возражение такого рода: "Если это — общий закон, то во всяком случае я — исключение». Следующие строки (стр. с 31-й до начала 32-й) я читал с величайшим удивлением, тем удивлением, которое охватывает человека, когда он знакомится с совершенно новым фактом. Посреди моего удивления ко мне приходит воспоминание, которое к моему собственному изумлению — мне показывает, что этот факт вовсе не может быть для меня таким новым. Ибо в то время, когда я находился в самой середине "инфантильного сексуального исследования", благодаря счастливой случайности мне удалось рассмотреть женские гениталии у одной маленькой сверстницы и при этом имеет совершенно ясно заметил пенис, по виду такой же, как у меня самого. Но вскоре после этого вид женских статуй и обнаженных натур поверг меня в новое замешательство, и, чтобы избежать этого научного разногласия, я придумал следующий эксперимент: прижав бедра друг к другу, я спрятал между ними свои гениталии и с удовлетворением констатировал, что благодаря этому устранено всякое отличие от женской натуры. Очевидно, думал я, и у женской натуры гениталии скрыты таким же образом».

«Здесь у меня возникает другое воспоминание, которое с давних пор ддя меня было необычайно важным, поскольку оно является одним из трех воспоминаний, из которых состоит мое общее воспоминание о рано умершей матери. Моя мать стоит перед

умывальником и моет стаканы и таз, а я в это время играю в этой же самой комнате и совершаю какую-то шалость. В наказание меня шлепают по руке, и тут, к своему величайшему ужасу, я вижу, что мой мизинец отваливается, причем падает именно в таз. Зная, что моя мать рассержена, я не осмеливаюсь что-либо ей сказать и с еще большим ужасом наблюдаю, как вскоре после этого чан выносит служанка. Я долго был убежден, что потерял палец, наверное, до тех пор, пока не научился считать».

«Это воспоминание, которое — как уже упомянуто — из-за своего отношения к моей матери всегда было для меня необычайно важным, я часто пытался истолковать, но ни одно из этих истолкований меня не удовлетворило. Только теперь — по прочтении Вашего сочинения — я догадываюсь о простом, удовлетворительном решении загадки».

Другой вш/ausse reconnaissance, к удовлетворению терапевта, нередко имеет место при завершении лечения. После того как, вопреки всем сопротивлениям, удалось добиться того, что пациент принимает вытесненное событие реального или психического характера, в известной степени его реабилитировать, пациент говорит: «Теперь я меня ощущение, что я всегда это знал». Тем самым аналитическая задача оказывается разрешена¹.

¹ [Краткое обсуждение особого примера dej'a vu в сновидениях, которому, правда, дается другое объяснение, содержится в главе VI (Д) «Толкования сновидений» (1900а), Studienausgabe, т. 2, с. 390. С этим связанные феномены «отчуждения» и «деперсонализации» Фрейд исследует в своей работе «Нарушение памяти на акрополе» (1936а, Studienausgabe, т. 4, с. 289—291). Ср. также обсуждение в его более поздней работе «Конструкции в анализе» (19370% ниже, с. 403—404.]

Пути психоаналитической терапии (1919 [1918])

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

Издания на немецком языке:

1919 Int. Z. arztl. Psychoanai, т. 5 (2), 61-68.

1922 S. К. S. N., т. 5, 146-158.

1924 Technik und Metapsychol, 136-147.

1925 G. S., т. 6, 136-147.

1931 Neurosenlehre und Technik, 411-422.

1947 G. W., т. 12, 183-194.

Это обращение Фрейд зачитал на Пятом международным психоаналитическом конгрессе, состоявшемся незадолго до окончания Первой мировой войны, 28 и 29 сентября 1918 года, в Будапеште. Оно было написано летом перед конгрессом, когда Фрейд остановился в пригороде Будапешта Штейнбрухе, в доме Антона фон Фройнда (см. прим. 1, с. 249). В этом выступлении в первую очередь речь идет об «активных» методах, которые впоследствии стали связывать прежде всего с именем Ференци. Оно представляет собой последнюю чисто техническую работу Фрейда перед теми двумя поздними сочинениями, которые он опубликовывал в конце своей жизни (1937с и в 1937^, в данном томе с. 357 и далее, с. 395 и далее.). На эти «активные» методы он уже указывал в своей речи на Нюрнбергском конгрессе (19KW, см. выше, с. 127 и далее).

..MS,"'^S

Уважаемые коллеги!

Как вы знаете, мы никогда не гордились полнотой и завершенностью нашего знания и умения; мы всегда готовы — как раньше, так и сейчас — признаться в несовершенстве наших познаний, учиться новому и изменять в нашем образе действий то, что может быть заменено чем-то лучшим.

Когда мы теперь вновь собрались после долгой, с большим трудом пережитой разлуки, мне хочется подвергнуть ревизии состояние нашей терапии, которой мы обязаны своим положением в человеческом обществе, и посмотреть, в каких новых направлениях ее можно было бы развивать.

В качестве своей врачебной задачи мы формулировали — привести невротического больного к пониманию существующих у него бессознательных, вытесненных побуждений и с этой целью раскрывать сопротивления, противящиеся подобному расширению его знания о самом себе. Происходит ли вместе с раскрытием этих сопротивлений также и их преодоление? Разумеется, не всегда, но мы надеемся достичь этой цели, используя его перенос на персону врача, чтобы наша убежденность в нецелесообразности произошедших в детстве процессов вытеснения и в неосуществимости жизни по принципу удовольствия стала также и убежденностью пациента. Динамические отношения нового конфликта, через который мы проводим больного и которым мы заменили прежний конфликт, приведший к болезни, были мною прояснены в другой месте¹. В настоящее время я не могу здесь ничего изменить.

Работу, посредством которой мы подводим к сознанию больного вытесненное у него душевное содержание, мы назвали психоанализом. Почему «анализ», что означает расчленение, разложение и заставляет думать об аналогии с работой химика над материалами,

¹ [Ср. работу Фрейда «Воспоминание, повторение и проработка» (1914?), в Данном томе с. 207 и далее, а также 27-ю лекцию по введению в психоанализ (1916-1917).]

которые он находит в природе и приносит в свою лабораторию? Потому что такая аналогия в одном важном пункте действительно существует. Симптомы и болезненные проявления пациента, как и вся его душевная деятельность, имеют очень сложную природу; элементами этого сложного состава в конечном итоге являются мотивы, импульсы влечения. Но больной об этих элементарных мотивах ничего не знает либо знает нечто весьма недостаточное. Мы учим его понимать состав этих очень сложных душевных образований, сводим симптомы к мотивирующим их импульсам влечения, обнаруживаем эти дотоле неизвестные больному мотивы в симптомах, подобно тому как химик выделяет основной материал, химический элемент, из соли, в которой в соединении с другими элементами он стал неузнаваемым. И точно также мы показываем больному на примере его душевных проявлений, которые не считались болезненными, что их обоснование осознавалось им лишь частично, что к ним причастны и другие мотивы, обусловленные влечениями, которые оставались для него нераспознанными.

Мы объяснили также и сексуальное стремление людей, разложив его на его компоненты, а когда мы истолковываем сновидение, поступаем таким образом, что пренебрегаем сновидением как таковым и привязываем ассоциацию к его отдельным элементам.

Из этого правомерного сравнения психоаналитической деятельности врача с работой химика мог бы появиться стимул к новому направлению нашей терапии. Мы анализировали больного, то есть разложили его душевную деятельность на ее элементарные составляющие, показали ему по отдельности и изолированно эти элементы влечения; что же было бы теперь естественней требования помочь ему также в новом и лучшем их составлении? Вы знаете, это требование и в самом деле было выдвинуто. Мы слышали: после анализа больной душевной жизни должен -последовать ее синтез! И вскоре к этому добавились опасение, что может быть слишком много анализа и слишком мало синтеза, и стремление перенести основной вес психотерапевтического воздействия на этот синтез — нечто вроде восстановления того, что было, так сказать, разрушено вивисекцией.

Однако я не могу верить, уважаемые господа, что в этом психосинтезе перед нами встает новая задача. Если бы я позволил себе быть откровенным и невежливым, то сказал бы, что речь здесь идет о необдуманной фразе. Я удовольствуюсь замечанием, что тут налицо лишь бессодержательное преувеличение сравнения или, если хотите,

неправомерное использование наименования. Но имя — это всего лишь ярлык, приделываемый для того, чтобы отличать одно от другого, похожего, но не программа, не изложение содержания и не определение. И сравнению нужно касаться сравниваемого лишь в одной точке, а во всех остальных оно может от него далеко удаляться. Психическое — это нечто настолько особенное, что ни одно отдельное сравнение не может передать его природу. Психоаналитическая работа предоставляет аналогии с химическим анализом, но точно так же — с вмешательством хирурга или с воздействием ортопеда или с влиянием воспитателя. Сравнение с химическим анализом находит свое ограничение в том, что в душевной жизни нам приходится иметь дело со стремлениями, которые вынуждены быть унифицированными и объединенными. Если нам удалось разложить симптом, высвободить импульс влечения из взаимосвязи, то он не остается изолированным, а тут же вступить в новую связь¹.

Даже наоборот! Невротический больной демонстрирует нам растерзанную, расколотую сопротивлениями душевную жизнь, и в то время пока мы ее анализируем, устраняем сопротивления, эта душевная жизнь срастается, а то большое единство, названное нами Я, приспосабливается ко всем этим импульсам влечения, которые прежде были отщеплены от него и связаны в стороне². Так у человека, проходящего аналитическое лечение, осуществляется психосинтез — без нашего вмешательства, автоматически и неизбежно. Благодаря разложению симптомов и устранению сопротивлений мы создали для него условия. Неверно, что у больного нечто разложено на составные части и теперь спокойно ожидает того, что мы каким-то образом это снова составим.

Стало быть, развитие нашей терапии, пожалуй, пойдет по другому пути, прежде всего по тому, который недавно Ференци в своей работе «Технические трудности анализа истерии» (1919)³ охарактеризовал как «активность» аналитика.

¹ И все же во время химического анализа происходит нечто совершенно аналогичное. Одновременно с изолированиями, которых добивается химик, осуществляется нежелательный синтез благодаря высвободившемуся химическому сродству и родственности материалов.

² [Синтетическая функция Я более подробно рассматривается в главе III работы «Торможение, симптом и тревога» (1926rf; Studienausgabe, т. 6, с. 242 и далее).]

³ [Согласно утверждению Ференци в том сочинении, а также другому его утверждению в более поздней работе (Ferenczi, 1921), эта идея восходит к устной рекомендации, которую Ференци получил от самого Фрейда.]

Давайте сразу договоримся, что нужно понимать под этой активностью. Мы описали нашу терапевтическую задачу, выделив два содержания: осознание вытесненного и раскрытие сопротивлений. При этом, однако, мы довольно активны. Но должны ли мы предоставить больному самому справляться с показанными ему сопротивлениями? Не можем ли мы оказать ему при этом и другую помощь кроме той, которую он получает благодаря стимулу переноса? Не будет ли, скорее, естественным помочь ему также и тем, что мы поместим его в ту психическую ситуацию, которая является самой благоприятной для желательного разрешения конфликта? Ведь то, что он может сделать зависит также от множества внешних констел-лирующихусловий. Должны ли мы подумать о том, чтобы изменить эту констелляцию, вмешавшись надлежащим образом? Я думаю, что такая активность врача, занимающегося аналитическим лечением, безупречна и совершенно оправданна.

Как вы видите, здесь для нас открывается новая область аналитической техники, разработка которой потребует напряженных усилий и приведет к совершенно определенным предписаниям. Сегодня я не буду пытаться ознакомить вас с этой пока еще находящейся в развитии техникой, а ограничусь лишь тем, что выделю принцип, который, вероятно, будет господствовать в этой области. Он гласит: номере возможного аналитическое лечение должно проводиться вус-ловияхлишения, абстиненции^.

Насколько возможно это установить — предоставим это решить детальной дискуссии. Однако под абстиненцией следует понимать не лишение всякого удовлетворения — разумеется, это было бы неосуществимо — а также не то, что понимают под этим в широко распространенном значении, отказ от сексуальных сношений, а нечто другое, то, что в гораздо большей степени связано с динамикой заболевания и выздоровления.

Они помните о том, что пациента сделала больным фрустрация, что его симптомы служат ему заменой удовлетворения². Во время лечения вы можете наблюдать, что всякое улучшение его болезненного состояния замедляет темп выздоровления и уменьшает силу, побуждающую его к излечению. Но мы не можем отказаться от этой движущей силы; ее уменьшение опасно для наших врачебных намерений. Какой же вывод нам неизбежно напрашивается? Как бы же-

¹ [Фрейд уже обсуждал этот принцип в связи с любовным переносом (1915а, в данном томе с. 224 и далее).]

² [См. «О типах невротического заболевания» (1912с), Studienausgabe, т. 6, с. 219-221.]

стоко это ни звучало, мы должны заботиться о том, чтобы страдание больного в какой-либо действенной степени не закончилось преждевременно. Если оно было ослаблено разложением и обесцениванием симптомов, то мы должны каким-то образом его возобновить в виде ощутимой нужды, иначе мы подвергнем себя опасности никогда не достичь большего, чем скудное и нестойкое улучшение.

Насколько я вижу, опасность угрожает прежде всего с двух сторон. С одной стороны, пациент, чье болезненное состояние было поколеблено анализом, самым усердным образом старается создать себе вместо своих симптомов новые замены удовлетворения, которые теперь лишены характера страдания. Он пользуется замечательной способностью перемещаться частично высвободившегося либидо, чтобы катектировать либидо самые разные виды деятельности, привычки, пристрастия, в том числе и такие, которые уже существовали раньше, и возвести их в ранг замещающего удовлетворения. Он снова и снова находит новые подобные отвлечения, из-за которых иссякает энергия, необходимая для приведения лечения в действие, и в течение какого-то времени умеет это скрывать. Возникает задача — выследить все эти обходные пути и потребовать от него отказа, какой безобидной ни казалась бы деятельность, ведущая к удовлетворению. Но наполовину вылеченный больной может избрать и менее безвредные пути, например — если это мужчина — вступить в опрометчивую связь с женщиной. Попутно заметим, что чаще всего на смену неврозам приходят несчастный брак и хроническое физическое недомогание. Они в особенности удовлетворяют сознание своей виновности (потребность в наказании), которое заставляет многих больных столь упорно держаться за свой невроз. Неудачным выбором в браке они наказывают сами себя; продолжительную органическую болезнь они принимают как наказание судьбы и тогда нередко отказываются от продолжения невроза.

Во всех таких ситуациях активность врача должна выражаться как энергичное вмешательство, направленное против поспешных замещающих удовлетворений. Но легче ему будет предотвратить вторую опасность, угрожающую движущей силе анализа, которую нельзя недооценивать. Прежде всего больной ищет замещающее Удовлетворение в самом лечении в отношении к врачу, основанному на переносе, и может даже стремиться к тому, чтобы таким способом вознаградить себя за все возложенные на него лишения. Кое-что ему, пожалуй, следует предоставить — больше или меньше в зависимости от природы случая и особенностей больного. Но не хорошо, если этого будет слишком много. Кто, будучи аналитиком,

дарует, скажем, от полноты своего отзывчивого сердца больному все, чего один человек может ожидать от другого, тот совершает ту же самую экономическую ошибку, которую допускают наши не аналитические лечебницы для нервнобольных. Они стремятся только к тому, чтобы доставить больному как можно больше приятного, чтобы он там хорошо себя чувствовал и охотно снова сбегал туда, спасаясь от трудностей жизни. При этом они отказываются от того, чтобы сделать его более сильным для жизни, более дееспособным для решения своих настоящих задач. В аналитическом лечении нужно избегать любого такого изнеживания. У больного, если коснуться его отношения к врачу, должно оставаться вдоволь неосуществленных желаний. Целесообразно отказывать ему именно в тех удовлетворениях, которых он больше всего желает и которые настойчивее всего выражает.

Не думаю, что своим тезисом: в ходе лечения необходимо сохранять в силе лишения — я исчерпал объем желательной активности врача. Другое направление аналитической активности, как вы вспомните, однажды уже было причиной спора между нами и швейцарской школой¹. Мы решительно отказались от того, чтобы делать своей собственностью пациента, который в поисках помощи отдается нам в руки, формировать его судьбу, навязывать ему наши идеалы и в высокомерии творца создавать его по своему образу и подобию, получая от этого удовлетворение. Я и сегодня придерживаюсь этого мнения и полагаю, что тут уместна врачебная сдержанность, с которой мы не должны считаться в других отношениях; мне также стало понятно, что столь далеко простирающейся активности в отношении пациента для достижения терапевтических целей вовсе не требуется. Ибо мне удавалось помочь людям, с которыми меня не связывали ни общность расы, ни воспитание, ни социальное положение, ни мировоззрение и при этом они не лишались своей самобытности. Правда, тогда, в период тех распрей, у меня создалось впечатление, что возражение тех, кто представлял нашу сторону — я думаю, что в первую очередь это был Э. Джонс² — получилось слишком резким и безоговорочным. Мы не можем избежать того, чтобы не принимать пациентов, которые настолько нестойки и нежизнеспособны, что при работе с ними аналитическое влияние должно сочетаться с воспита-

¹ [Ср. вторую часть раздела III работы Фрейда «История психоаналитического движения» (1914rf).]

² [Возможно, это относится к работе, которую в 1913 году Эрнест Джонс представил на четвертом Международном психоаналитическом конгрессе в Мюнхене (Jones, 1914).]

тельным, да и в большинстве других случаев там и сям получается ситуация, где врач вынужден выступать в качестве воспитателя и советчика. Но каждый раз это должно делаться с большой осторожностью, и больного надо воспитывать и подводить не к тому, чтобы он походил на нас, а ктому, чтобы он мог достичь свободы и завершенности своей собственной личности.

Пусть нас простит наш уважаемый друг Дж. Патнем из столь враждебной теперь нам Америки, если мы не сможем принять и его требование, чтобы психоанализ служил определенному философскому мировоззрению и навязывал его пациенту с целью облагородить его. Я хотел бы сказать, что все-таки это всего лишь насилие, хотя и прикрытое самыми благородными намерениями¹.

Последняя, совершенно иного рода активность навязывается нам благодаря постепенно растущему пониманию, что с разными формами болезни, которые мы лечим, невозможно покончить, используя одна и ту же технику. Было бы преждевременно говорить об этом подробно, но на двух примерах я могу пояснить, что понимается здесь под новой активностью. Наша техника возникла при лечении истерии и по-прежнему ориентирована на эту болезнь. Но уже фобии заставляют нас выйти за рамки нашего прежнего образа действий. Едва ли удастся одолеть фобию, если дожидаться того, что больной позволит анализу подвигнуть себя от нее отказаться. В таком случае он никогда не привнесет в анализ того материала, который необходим для устранения фобии. Нужно поступать по-другому. В качестве примера возьмите человека, страдающего агорафобией; существуют два класса таких больных, один более легкий, другой более тяжелый. Хотя первые страдают от страха всякий раз, когда одни выходят на улицу, они все-таки не отказались выходить из дома без провожатых; другие же защищаются от страха, отказываясь выходить из дома одни. У этих последних успех будет только тогда, когда под влиянием анализа их удастся подвигнуть вести себя так, как больные фобией из первой категории, то есть подвигнуть их выйти на улицу и во время этого испытания бороться со страхом. Стало быть, сначала стремятся к тому, чтобы по возможности ослабить фобию, и только после того как благодаря требованиям врача это достигнуто, больным завладеют те мысли и воспоминания, которые делают возможным избавление от фобии.

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 562 | Нарушение авторских прав