АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

На Кубе пирамиды используются официальной медициной уже больше 8 лет. Почему?... 26 страница

и приобретены в защитной борьбе, топическое разделение, будь то Я или Оно, лишается большой части своей ценности для нашего исследования. Следующий шаг в нашем аналитическом опыте приводит нас к сопротивлениям другого вида, которые мы уже не можем локализовать и которые, по-видимому, зависят от фундаментальных отношений в психическом аппарате. Я могу привести лишь несколько примеров этого рода, область в целом пока еще обескураживающе незнакома и недостаточно изучена. Встречаются, например, люди, которым хочется приписать особую «клейкость либидо»¹. Процессы, которые приводятся в действие лечением, протекают у них намного медленнее, чем у других, поскольку, похоже, они никак не могут решиться на то, чтобы снять либидинозный катексис с одного объекта и переместить его на новый, хотя невозможно отыскать какие-либо особые причины для такой катекти-ческой преданности. Встречается также и противоположный тип, у которого либидо кажется особенно подвижным, быстро входит в предлагаемые анализом новые катексисы и ради них отказывается от прежних. Такое различие, наверное, ощущает скульптор, когда он работает с твердым камнем или с мягкой глиной. К сожалению, аналитические результаты у второго типа часто оказываются весьма недолговечными; новые катексисы вскоре вновь оставляются, и возникает впечатление, что работаешь не с глиной, а пишешь по воде. Предостережение «как пришло, так и ушло» подтверждает здесь свою правоту.

В другой группе случаев нас удивляет поведение, которое можно объяснить лишь исчерпанностью обычно ожидаемой пластичности, способности к изменениям и дальнейшему развитию. Пожалуй, мы готовы встретить в анализе известную степень психической инерции; когда аналитическая работа открывает новые пути для побуждений влечения, мы чуть ли не постоянно наблюдаем, что они осуществляются не без заметных колебаний. Мы назвали это поведение, быть может, не совсем верно, «сопротивлением Оно»². Но в случаях, которые имеются здесь в виду, все процессы, отноше-

¹ [Этот термин появляется также в 22-й лекции «Лекций по введению в психоанализ» (1916—1917), Studienausgabe, т. 1, с. 341. Это свойство и более общий термин «психическая инерция» в ранних работах Фрейда, как правило, не обсуждаются раздельно. Некоторые ссылки на труды Фрейда, где затрагиваются эти вопросы, содержатся в редакторском примечании к «Случаю паранойи» (1915/), Studienausgabe, т. 7, с. 216.]

² [См. «Воспоминание, повторение и проработка» (1914g), с. 215 и прим. 2.]

ния и распределения сил оказываются неизменными, фиксированными и застывшими. Это подобно тому, что встречается у очень старых людей и объясняется так называемой силой привычки, истощением восприимчивости, своего рода психической энтропией'; но здесь речь идет об индивидах, которые еще молоды. Наша теоретическая подготовка, по-видимому, недостаточна, чтобы верно осмыслить описанные типы; возможно, дело во временных характеристиках, изменении пока еще не оцененного по достоинству ритма развития в психической жизни.

Иные и еще более глубокие корни имеют, пожалуй, различия Я, которые в следующей группе случаев являются источниками сопротивления аналитическому лечению и препятствуют достижению терапевтического успеха. Здесь речь идет о самом последнем из того, что вообще может выявить психологическое исследование, — о поведении обоих первичных влечений, об их распределении, смешении и расслоении, то есть вещах, которые нельзя представлять себе ограничивающимися единственной провинцией психического аппарата, Оно, Я или Сверх-Я. Нет более сильного впечатления от сопротивлений в ходе аналитической работы, чем от силы, которая всеми средствами противится выздоровлению и стремится сохранить болезнь и страдание. Часть этой силы мы с полным правом определили как сознание вины и потребность в наказании и локализовали в отношении Я к Сверх-Я. Но это только та часть, которая, так сказать, психически связана со Сверх-Я и проявляется таким образом; другие составляющие этой же силы могут действовать неизвестно где, в связанной или свободной форме. Если представить себе целостную картину, которая складывается из явлений имманентного мазохизма, присущего столь многим людям, негативной терапевтической реакции и сознания вины у невротиков, то становится уже невозможно держаться за веру, что душевное событие управляется исключительно стремлением к удовольствию. Эти феномены явно указывают на наличие в душевной жизни силы, которую в соответствии с ее целями мы называем агрессивным, или деструктивным, влечением и выводим из исходного влечения живой материи к смерти. Речь не идет о противопоставлении оптимистической теории жизни пессимистической; только взаимодействие

¹ [Эта же аналогия в таком же контексте содержится также в одном пассаже при изложении случая «Волкова» (19186), Studienausgabe, т. 8, с. 226.]

и противодействие¹ обоих первичных влечений — эроса и влечения к смерти — объясняют разнообразие жизненных явлений, но ни одно из них по отдельности.

Как соединяются части обоих видов влечений, чтобы осуществлять отдельные жизненные функции, при каких условиях эти связи ослабевают или распадаются, какие нарушения соответствуют этим изменениям и какими ощущениями отвечает на них шкала восприятия принципа удовольствия — выяснить это было бы наиболее стоящей задачей психологического исследования. Пока же мы склоняемся перед всемогуществом сил, о которые разбиваются наши усилия. Даже психическое воздействие на обычный мазохизм оказывается тяжким испытанием для наших умений.

При изучении феноменов, в которых проявляется действие деструктивного влечения, мы не ограничиваемся наблюдениями над патологическим материалом. Многочисленные факты нормальной психической жизни требуют от нас такого объяснения, и чем острее наш взгляд, тем больше мы их замечаем. Эта тема слишком нова и слишком важна, чтобы касаться ее в этом обсуждении мимоходом; я ограничусь тем, что отмечу некоторые попытки. В качестве примера следующую:

Известно, что во все времена были и по-прежнему есть люди, сексуальными объектами для которых могут быть лица как того же, так и противоположного пола, причем одно направление не мешает другому. Мы называем этих людей бисексуальными, принимаем их существование, не особенно тому удивляясь. Однако мы знаем, что все люди в этом смысле являются бисексуальными и распределяют свое либидо в явной или скрытой форме на объекты обоего пола. Разве что бросается в глаза следующее. Если в первом случае оба направления спокойно уживаются между собой, то в другом и более частом случае они находятся в состоянии непримиримого конфликта. Гетеросексуальность мужчины не терпит гомосексуальности и наоборот. Если сильнее первая, то ей удается удерживать последнюю в латентном состоянии и не допустить реального удовлетворения; с другой стороны, нет большей опасности для гетеросексуальной функции мужчины, чем нарушение вследствие скры-

¹ [Излюбленная формулировка Фрейда, которую можно найти, например, в первом абзаце «Толкования сновидений» (1900а), Studienausgabe, т. 2, с. 29. В этом пристрастии отражается его стойкая приверженность «дуалистическому воззрению». Ср. «Я и Оно» (19236), Studienausgabe, т. 3, с. 313 и 386, ниже.]

той гомосексуальности. Это можно попробовать объяснить тем, что человек располагает лишь определенным количеством либидо, за которое вынуждены бороться соперничающие направления. Непонятно только, почему соперники не всегда делят между собой имеющееся количество либидо в соответствии со своей относительной силой, если они это все же могут сделать в некоторых случаях. И вообще создается впечатление, что склонность к конфликту — это нечто особое, нечто добавленное к ситуации, не зависящее от количества либидо. Такую независимо возникающую склонность к конфликту едва ли можно свести к чему-то другому, кроме как к вмешательству части свободной агрессии.

Если признать обсуждаемый здесь случай выражением деструктивного, или агрессивного, влечения, то сразу же возникает вопрос, нельзя ли распространить это воззрение и на другие примеры конфликтов, более того, не следует ли вообще пересмотреть все наше знание о психическом конфликте с этих новых позиций. Мы все же предполагаем, что на пути развития от примитивного человека к культурному в значительной мере происходит интернализация агрессии, обращение ее вовнутрь, и что для внешней борьбы, которая затем прекращается, внутренние конфликты, несомненно, являются верным эквивалентом. Мне хорошо известно, что дуалистическая теория, пытающаяся представить влечение к смерти, разрушению или агрессии как равноправного партнера наряду с проявляющимся в либидо эросом, в целом не находит большого отклика и, собственно говоря, не утвердилась даже среди психоаналитиков. Тем больше я должен был порадоваться, наткнувшись недавно на нашу теорию у одного из величайших мыслителей Древней Греции. Я охотно жертвую престижем оригинальности в пользу такого подтверждения, тем более что из-за массы прочитанного в прежние годы я не могу ручаться, что мое якобы новое творение не является результатом криптомнезии¹.

Эмпедокл из Акрага (Гиргенти)², родившийся примерно в 495 году до р. X., считается одной из величайших и наиболее примечательных фигур греческой культуры. Многосторонность его личности про-

¹ [Ср. некоторые замечания на эту тему в работе Фрейда о Йозефе Поппе-ре-Линкеусе (1923/).]

² Все, о чем говорится в дальнейшем, основано на работе Вильгельма Капелле «Досократики» (1935). [Город-на Сицилии, более известный под названием Агригент.]

явилась в самых разных направлениях; он был исследователем и мыслителем, пророком и магом, политиком, филантропом и врачом, знавшим естественные науки; говорят, что он избавил город Сели-нунт от малярии, а современники почитали его как бога. Его ум, казалось, соединял в себе самые острые противоречия; точный и здравомыслящий в своих физических и физиологических исследованиях, он не чурался и темной мистики, с удивительной фантастической смелостью строил космические спекуляции. Капелле сравнивает его с Фаустом, который «в таинства природы посвящен»¹. Возникшие в то время, когда царство знания еще не распалось на столь многие провинции, иные его учения могут показаться нам примитивными. Он объяснял разнообразие вещей смешением четырех элементов: земли, воды, огня и воздуха, верил в одушевленность природы и переселение душ, но в выстроенное им учение входят и такие современные идеи, как ступенчатое развитие живых существ, выживание наиболее приспособленных и признание роли случая (тг)%Г|) в этом развитии.

Но наш интерес относится к той части учения Эмпедокла, которая настолько соприкасается с психоаналитической теорией влечений, что возникает искушение утверждать, что они идентичны, если бы не одно существенное различие: учение грека представляет собой космическую фантазию, тогда как наше притязает считаться не более чем биологическим. Правда, одно обстоятельство, а именно что Эмпедокл приписывает вселенной ту же одушевленность, что и отдельному живому существу, делает это различие не столь существенным.

Философ, стало быть, учит, что события земной и душевной жизни управляются двумя принципами, которые находятся в вечной борьбе друг с другом. Он называет их фгЯюс— любовь — и vei%oЈ — спор. Из этих двух сил, которые в своей основе являются для него «инстинктивно действующими силами природы, но не сознающими цель интеллигенциями»², одна стремятся соединить первичные частицы четырех элементов в единое целое, другая, напротив, пытается все эти смешения разрушить и отделить друг от друга первичные частицы элементов. Он понимает мировой процесс как посто-

¹ [Несколько перефразированная строчка («Он таинства природы раскрывает») из первого монолога Фауста (Гёте, «Фауст», часть 1, 1-я сцена).]

² Capelle (1935, 186).

13 Заказ 5287

янную, нескончаемую смену периодов, в которых одерживает верх то одна, то другая из этих основных сил, так что один раз любовь, другой раз спор достигают своих целей и властвуют над миром, после чего утверждает себя другая, побежденная, сторона и в свою очередь одолевает противника.

Оба основных принципа — фШа и vei%oC — и по названию, и по функциям соответствуют двум нашим первичным влечениям — эросу и деструкции, первый из которых старается соединить существующее во все большие единства, а второй — устранить эти соединения и разрушить созданные ими образования. Но мы также не удивимся, что эта теория, возникнув заново спустя два с половиной тысячелетия, в некоторых местах изменена. Не говоря уже о наложенном на себя ограничении биопсихическим, нашими основными веществами больше не являются четыре элемента Эмпедокла, жизнь для нас строго отделена от неживого, мы размышляем уже не о смешении и разделении частиц вещества, а о слиянии и расслоении компонентов влечений. Также и принцип «спора» в известной степени мы подвели под биологическую основу, сведя наше деструктивное влечение к влечению к смерти, стремлению живого вернуться к неживому. Это не значит, что мы отрицаем, что аналогичное влечение¹ существовало и прежде, и, разумеется, не утверждаем, что такое влечение возникло лишь с появлением жизни. Никто не может предугадать, в каком облачении предстанет в дальнейшем ядро истины, содержащееся в учении Эмпедокла².

VII

Свой содержательный доклад «Проблема окончания анализа»³, прочитанный в 1927 году, Ш. Ференци завершает утешительным за-

¹ [То есть влечение, аналогичное влечению к смерти.]

² [Эмпедокл еще раз упоминается Фрейдом в сноске к главе II изданного после его смерти «Очерка о психоанализе» (1940а [1938], примерно в середине главы. — Несколько последующих замечаний о деструктивном влечении Фрейд сделал в письме к принцессе Мари Бонапарт, написанном вскоре после данной публикации. Выдержка из него опубликована в «Предварительных замечаниях издателей» к работе «Неудовлетворенность культурой» (1930а), Studienausgabe, т. 9, с. 196.]

³ «Internationale Zeitschrift ffir Psychoanalyse», т. 14 (1928). [Речь идет о работе, представленной в 1927 году на Международном психоаналитическом конгрессе в Инсбруке. Она была опубликована в следующем году]

верением, что «анализ — не бесконечный процесс, при должной компетентности и терпении аналитика он может быть приведен к естественному концу»'. Мне же эта работа напоминает скорее призыв ставить целью не сокращение, а углубление анализа. Ференци добавляет к этому ценное замечание: успех в значительной мере определяется тем, насколько аналитик выучился на своих «ошибках и заблуждениях» и справился со «слабыми сторонами собственной личности»². Из этого следует важное дополнение к нашей теме. Не только своеобразие Я пациента, но и качества аналитика требуют своего места среди моментов, влияющих на перспективы аналитического лечения и затрудняющих его тем или иным видом сопротивления.

Бесспорно, что аналитики как личности отнюдь не достигли той степени психической нормальности, к которой они хотят подвести своих пациентов. Противники анализа имеют обыкновение саркастически указывать на этот факт и расценивать его как аргумент для доказательства бесполезности аналитических усилий. Эту критику можно отвергнуть как выставляющую неправомерное требование. Аналитики — это люди, обучившиеся владеть определенным искусством, но при этом остающиеся такими же людьми, как и все остальные. Никто ведь не утверждает, что кто-то не пригоден врачевать внутренние болезни, если его собственные внутренние органы не здоровы; напротив, в том, что человек, которому самому угрожает туберкулез, специализируется по лечению туберкулеза, можно найти даже определенные преимущества. Но эти случаи все же не равнозначны. Врачу, страдающему легочным или сердечным заболеванием, если он вообще дееспособен, его болезнь не мешает ни диагностике, ни терапии внутреннего недуга, тогда как аналитику в силу особых условий аналитической работы его собственные дефекты и в самом деле могут чинить препятствия, не позволяя правильно понять отношения пациента и отреагировать на них должным образом. Поэтому есть свой здравый смысл в том, что от аналитика в качестве компонента его профессиональной пригодности требуют высокой степени психической нормальности и корректности; кроме того, он должен обладать некоторым превосходством, чтобы в одних аналитических ситуациях служить образцом для пациента, а в других — воздействовать на него как учитель. И наконец,

¹ [Ferenczi (1928, переиздание 1972, 236).]

² [Ferenczi, там же.]

нельзя забывать, что аналитические отношения основаны на любви к истине, то есть на признании реальности, и исключают всякое притворство и обман.

Прервемся на мгновение, чтобы заверить аналитика в нашем искреннем сочувствии в том, что в своей деятельности он должен удовлетворять столь жестким требованиям. Создается впечатление, что анализ — чуть ли не третья «невозможная» профессия, где заранее можно быть уверенным в неудовлетворительном результате. Две другие профессии, которые были уже очень давно известны, — это воспитание и управление¹. Разумеется, нельзя требовать, чтобы будущий аналитик достиг совершенства прежде, чем стал заниматься анализом, то есть чтобы в эту профессию приходили только редкие, в высшей степени совершенные люди. Но где и как должен тогда приобрести бедолага те идеальные качества, которые потребуются в его профессии? Ответ таков: в процессе собственного анализа, с -которого начинается его подготовка к будущей деятельности. Из практических соображений этот анализ может быть лишь кратким и неполным, главная его цель — позволить учителю решить, стоит ли допускать кандидата к продолжению обучения. Он выполняет свою роль, если дает ученику твердое убеждение в существовании бессознательного, если помогает ему воспринять в себе при появлении вытесненного нечто такое, что иначе показалось бы ему неправдоподобным, и впервые показывает ему технику, единственно пригодную в аналитической работе. Одного этого недостаточно для обучения, но мы рассчитываем на то, что полученные в процессе собственного анализа стимулы не сойдут на нет с его окончанием, что процессы переработки Я у проанализированного человека будут спонтанно продолжаться и далее, а весь последующий опыт будет использоваться с этих новых позиций. Такое действительно происходит, и если происходит, то делает анализируемого пригодным к тому, чтобы стать аналитиком.

К сожалению, случается и другое. Пытаясь это описать, приходится полагаться на впечатления; враждебность с одной стороны, пристрастность — с другой, создают атмосферу, неблагоприятную для объективного исследования. Похоже, что многие аналитики учатся использовать защитные механизмы, которые позволяют им

¹ [Ср. сходный пассаж в предисловии Фрейда к «Беспризорной молодежи» Айххорна (Freud, 1925/).]

не относить к себе выводы и требования анализа, вероятно, адресуя их другим, а потому остаются такими, какими и были, и избегают критического и корректирующего воздействия анализа. Вполне возможно, что этот процесс и дает право поэту предостерегать нас, что если дать человеку власть, то трудно ею не злоупотребить¹. Иногда пытающемуся понять приходит на ум неприятная аналогия с воздействием рентгеновских лучей, когда с ними обращаются без специальных мер предосторожности. Не стоит удивляться, если при постоянных занятиях с вытесненным, со всем, что рвется на свободу в душе человека, и у самого аналитика пробуждаются все те влечения, которые он обычно способен подавлять. И это тоже «опасности анализа», которые, правда, угрожают не пассивному, а активному партнеру по аналитической ситуации, и надо не избегать их, а им противодействовать. Каким образом — не подлежит сомнению. Каждый аналитик должен периодически, например, по прошествии пяти лет, вновь становиться объектом анализа, не стыдясь этого шага. Это означало бы, что и его собственный анализ — не только лечебный анализ больного — вместо конечной задачи стал бы бесконечной.

Между тем здесь самое время предостеречь от неверного понимания. Я не намеревался утверждать, что анализ — это работа, вообще не имеющая конца. Как бы ни относились к этому вопросу теоретически, завершение анализа, я полагаю, есть дело практики. Любой опытный аналитик может вспомнить ряд случаев, когда он rebus bene gestis² надолго расставался с пациентом. Гораздо меньше удалена практика от теории в так называемом характероанализе. Здесь нелегко предвидеть естественное окончание, даже если избегать чрезмерных ожиданий и не ставить перед анализом экстремальных задач. Никто не ставит себе целью стереть все человеческие особенности во имя схематичной нормальности и не требует, чтобы «основательно проанализированный человек» не испытывал страстей и не переживал внутренних конфликтов. Анализ должен создать наиболее благоприятные психологические условия для функций Я; тем самым его задача была бы завершена.

¹ Anatole France, «Larevolte desanges» [1914].

² [После надлежащего завершения дел (лат.).]

VIII

В лечебном анализе, так же как и в характероанализе, обращают внимание на две особо выделяющиеся темы, которые доставляют аналитику необычайно много беспокойства. Нельзя более не видеть проявляющуюся в этом закономерность. Обе темы связаны с различием полов; первая столь же характерна для мужчины, как вторая для женщины. Несмотря на различия в содержании, имеются и явные соответствия. Нечто такое, что является общим для обоих полов, из-за половых различий выражено в разных формах.

Двумя соответствующими друг другу темами являются у женщины зависть к пенису — позитивное стремление к обладанию мужскими гениталиями, у мужчины — сопротивление пассивному или женственному отношению к другим мужчинам. Это общее уже давно было выделено в психоаналитической терминологии как отношение к комплексу кастрации. Впоследствии, говоря о мужчине, Альфред Адлер ввел в обиход вполне точное название «мужской протест»; намой взгляд, изначально правильным обозначением этой удивительной стороны душевной жизни человека было бы «отвержение женственности»'.

Пытаясь включить этот фактор в наши теоретические построения, нельзя не учитывать, что в силу своей природы он не может занимать одинаковое положение у обоих полов. Стремление к мужественности у мужчины с самого начала полностью является сообразным Я; пассивная установка, предполагающая принятие кастрации, энергично вытесняется, и зачастую лишь эксцессивная сверхкомпенсация указывают на ее наличие. Также и у женщины стремление к мужественности в определенное время является сообразным Я, а именно в фаллической фазе, до развития женственности. Но затем оно подвергается тому значительному процессу вытеснения, от исхода которого, как это не раз было показано, зависят судьбы женственности². Очень многое определяется тем, в достаточной ли мере комплекс мужественности избегает вытеснения и оказывает постоянное влияние на характер; обычно значительная часть комплекса преобразуется, способствуя формированию

¹ [Ср. Adler (1910).]

² [См., например, «О женской сексуальности» (19316), Studienausgabe, т. 5, с. 278 и далее.]

женственности; неудовлетворенное желание иметь пенис должно превратиться в желание иметь ребенка и мужчину — обладателя пениса. Однако необычайно часто мы обнаруживаем, что стремление к мужественности пребывает в бессознательном и, оставаясь вытесненным, оказывает свое нарушающее воздействие.

Как видно из сказанного, в обоих случаях все, что относится к противоположному полу, подвергается вытеснению. В другом месте¹ я уже упоминал, что в свое время с этой точкой зрения меня познакомил Вильгельм Флисс, который был склонен считать противоположность полов непосредственной причиной и первичным мотивом вытеснения. Я повторю лишь мое прежнее возражение, почему я отказываюсь сексуализировать вытеснение подобным образом, то есть обосновывать его биологически, а не чисто психологически.

Огромное значение этих двух тем — желания обладать пенисом у женщины и сопротивления пассивной установке у мужчины — не ускользнуло от внимания Ференци. В своем докладе, прочитанном в 1927 году, он выставляет требование считать успешным только тот анализ, который сумел справиться с обоими этими комплексами². Исходя из своего опыта, я хотел бы добавить, что, на мой взгляд, Ференци здесь излишне категоричен. Ни в какой другой период аналитической работы не страдаешь так от гнетущего чувства тщетности наших усилий, от подозрения, что расточаешь слова впустую, чем когда пытаешься побудить женщину отказаться от своего желания обладать пенисом как неисполнимого или стараешься убедить мужчину, что пассивная установка по отношению к мужчине не всегда имеет значение кастрации и является необходимой во многих жизненных ситуациях. Из упорной сверхкомпенсации мужчины образуется одно из сильнейших сопротивлений при переносе. Мужчина не хочет подчиняться эрзацу отца, не хочет быть ему чем-то обязанным, то есть не хочет принять от врача исцеление. Подобный перенос не может возникнуть из желания женщины

¹ «"Ребенка бьют"» (1919<?). [Studienausgabe, т. 7, с. 250 и далее. На самом деле в этой статье Флисс по имени не упоминается.]

² «...каждый пациент-мужчина должен почувствовать себя равноправным с врачом как знак преодоления комплекса кастрации; все больные женщины, чтобы считать, что с их неврозом полностью покончено, должны справиться со своим комплексом мужественности и без злых помыслов отдаться женской роли». [Ferenczi (1928; переиздание 1972, 234)].

иметь пенис, зато из этого источника проистекают приступы тяжелой депрессии с внутренней убежденностью в том, что аналитическое лечение бесполезно и больной ничего не поможет. И ей нельзя отказать в правоте, когда узнаешь, что надежда все-таки заполучить болезненно недостающий мужской орган и была самым сильным мотивом, побудившим ее к лечению.

Но мы из этого также узнаем, что неважно, в какой форме возникает сопротивление — в качестве переноса или нет. Главным является то, что сопротивление не допускает изменений, что все остается таким, как есть. Очень часто складывается впечатление, что с желанием пениса и мужским протестом мы пробиваемся сквозь все психологические наслоения до «голой породы», и на этом работа заканчивается. Пожалуй, так и должно быть, ведь для психического биологическое действительно играет роль служащей основанием «голой породы». Отвержение женственности не может быть ничем иным, как биологическим фактом, частью великой загадки полов¹. Трудно сказать, удавалось ли нам когда-нибудь справиться с этим фактором в аналитическом лечении. Мы тешим себя уверенностью, что предоставили анализируемому человеку все возможные стимулы, чтобы пересмотреть и изменить к нему свое отношение.

¹ Термин «мужской протест» не должен вести к неверному предположению, что отвержение мужчины соответствует пассивной установке, так сказать, социальному аспекту женственности. Этому противоречит легко подтверждаемое наблюдение, что такие мужчины часто демонстрируют мазохистское, чуть ли не крепостническое отношение к женщине. Мужчина защищается от пассивности только по отношению к мужчине, но не от пассивности как таковой. Другими словами, «мужской протест» на самом деле есть не что иное, как страх кастрации. [Состояние сексуального «крепостничества» у мужчины упоминается Фрейдом в его статье «Табу девственности» (1918а), Studienausgabe, т. 5, с. 214.]

Конструкции в анализе

(1937)

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ИЗДАТЕЛЕЙ

Издания на немецком языке:

1937 Int. Z Psychoanal, т. 23 (4), 459-69. 1950 G. W., т. 16, 43-56.

Работа была опубликована в декабре 1937 года.

Хотя, как отмечает Фрейд, при обсуждении аналитической техники конструкциям уделялось гораздо меньше внимания, чем толкованиям, в его собственных работах все же содержится немало ссылок на них. В историях больных приводится несколько примеров: в анализе «Крысина» (1909а¹), Studienausgabe, т. 7, с. 54-55 и с. 71—72, а также в анализе «Волкова» (19183). Весь последний случай развертывается вокруг конструкции; однако специально этот вопрос обсуждается в части V (Studienausgabe; т. 8, с. 168 и далее). Наконец, конструкции также играют важную роль в анализе одного случая женской гомосексуальности (1920а), о чем говорится в первом разделе указанной статьи {Studienausgabe, т. 7, с. 261—262). См. также пассаж в главе, посвященной технике, в «Очерке психоанализа» (1940а [1938]), в данном томе с. 416-417.

Работа завершается обсуждением вопроса, который тогда особенно интересовал Фрейда, — различия между «исторической» правдой и «материальной».

I

Один очень уважаемый исследователь, которому я всегда ставил в заслугу, что он воздавал должное психоанализу в то время, когда большинство других не считало это своей обязанностью, однажды, однако, сделал столь же обидное, как и несправедливое, замечание о нашей аналитической технике. Он сказал: когда мы доводим до сведения пациента свои толкования, то ведем себя с ним по пресловутому принципу: Heads I win, tails you lose¹. To есть, если он соглашается с нами, то тогда все в порядке; если же он возражает, то тогда это всего лишь признак его сопротивления, и, стало быть, мы опять правы. Таким образом мы всегда оказываемся правыми по отношению к беспомощному бедному человеку, которую мы анализируем, как бы он ни относился к нашим предположениям. Поскольку и в самом деле «нет» нашего пациента обычно не означает, что мы отказаться от нашего толкования как неправильного, такое разоблачение нашей техники было весьма желанно для противников анализа. Поэтому имеет смысл подробно остановиться на том, как мы обычно оцениваем «да» и «нет» пациента во время аналитического лечения, проявление его согласия и его возражения. Правда, в этом оправдании ни один практикующий аналитик не узнает ничего такого, чего бы он уже не знал².

Дата добавления: 2014-12-11 | Просмотры: 586 | Нарушение авторских прав