АкушерствоАнатомияАнестезиологияВакцинопрофилактикаВалеологияВетеринарияГигиенаЗаболеванияИммунологияКардиологияНеврологияНефрологияОнкологияОториноларингологияОфтальмологияПаразитологияПедиатрияПервая помощьПсихиатрияПульмонологияРеанимацияРевматологияСтоматологияТерапияТоксикологияТравматологияУрологияФармакологияФармацевтикаФизиотерапияФтизиатрияХирургияЭндокринологияЭпидемиология

История судебной психиатрии

редмет и хронологические границы. В судебно-психиатрической лите­ратуре понятие история судебной психиатрии употребляется в двух смыс­лах — узком и широком. В узком смысле — это история возникновения и развития судебной психиатрии как особой отрасли или ветви психиатрического знания. Подобная отрасль не могла возникнуть раньше появления самой психиа­трии. Поэтому сторонники данной точки зрения ограничивают историю судебной психиатрии достаточно узкими хронологическими рамками, начиная отсчет време­ни примерно с середины XIX в.

Более распространена точка зрения, согласно которой то, что принято имено­вать историей судебной психиатрии, охватывает гораздо более длительный исто­рический период, начинающийся с истории отношения государства к психически больным и юридической регламентации их правового положения. В такой трактовке само понятие истории судебной психиатрии приобретает своеобразный и даже не­сколько условный характер, хотя подобный подход свойствен многим историческим исследованиям и историческим дисциплинам.

Например, в свое время научный и учебный цикл «История СССР» включал в себя многовековой период, берущий начало от первых государственных образова­ний восточных славян и даже ранее (государство Урарту, древнегреческие поселения в северном Причерноморье и пр.). Иными словами, изучалась не только история государства, образованного в 1922 г. и именуемого СССР, но также история на­родов, которые проживали некогда на территории, занимаемой впоследствии этим государством. Аналогичным образом в настоящее время определяются предмет и хронологические границы научной и учебной дисциплины «История России». Она охватывает, в частности, историю Киевской Руси, хотя ныне Киев является столицей Украины и в состав России не входит.

В данном учебнике за основу взят широкий подход. И не только потому, что его следует признать преобладающим в современной судебно-психиатрической науке, но

22 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

и потому, что он позволяет более обстоятельно взглянуть на изучаемый предмет, про­следить становление тех правовых категорий и институтов, которые, собственно, и сделали возможным появление фигуры судебного психиатра в судопроизводстве (не­вменяемость, недееспособность и др.). Широкий подход к истории судебной психиа­трии позволяет также лучше понять основные закономерности и тенденции развития данной сферы научного знания и профессионально-практической деятельности.

Необходимость опеки психически больных и принятия мер по защите от их опасного поведения есть объективно существующая социальная потребность. Ре­шать подобные вопросы вынуждено любое общество на любом этапе своего разви­тия (еще в доправовую и догосударственную эпоху и задолго до появления психи­атрии в ее современном понимании). Выбор методов и средств решения этих задач во многом определяется характером воззрений, исторически преходящих и подчас несходных между собой, на сущность помешательства. Вместе с тем среди пестрого многообразия позиций, существовавших на протяжении истории человеческого общества, можно выделить основные.

К глубокой древности восходит представление о психическом расстройстве как следствии внедрения в человека постороннего духовного начала. Оно может быть злым или добрым, сообразно чему помешательство расценивалось либо как одер­жимость нечистой силой, либо, напротив, как особая милость бога. Кратковремен­ные, скоропреходящие психические нарушения нередко считались притворством, а нерезко выраженные болезненные нарушения психики, сопровождавшиеся рас­стройством влечений, — распущенностью и порочностью. Наконец, помешанными в глазах окружающих оказывались иногда вполне здоровые люди, чье поведение выглядело необычным и непонятным. Так, Демокрит был освидетельствован Гип­пократом по настоянию своих сограждан, коим показалось странным поведение философа, анатомировавшего животных.

Взгляд на помешательство как на болезнь, вызванную естественными причина­ми, тоже имеет многовековую историю. Еще античные врачи в качестве причин пси­хических заболеваний называли разлитие желчи, скопление в организме мокрот и иных выделений внутренних органов, непомерное употребление вина и пр. На заре развития медицины в основе представлений о психопатологических явлениях лежа­ла символика человеческих органов, восходящая к магии [Кискер К. П. и др., 1999]. Достаточно очевидно прослеживалась связь некоторых психических расстройств с сильными душевными потрясениями и травмами головы. Многие представления о психической болезни, несмотря на их различия и даже несовместимость, суще­ствовали одновременно, хотя в ту или иную эпоху преобладающим оказывалось, как правило, одно из них.

Социальная значимость психических расстройств и их социальные последствия осваивались с помощью определенных понятий и категорий. Исторически первым было освоение категорий недееспособности душевнобольных и их опасности для себя и окружающих¹. Еще в дописьменную историю человечества эмпирическим

¹ Здесь имеется в виду изначальное эмпирическое освоение названных категорий, которое еще не имело четкого понятийного выражения. Аналогичным образом, к примеру, закон всемирного тяготения эмпирически осваивался людьми задолго до того, как он был открыт Ньютоном и описан математически.

Глава 2. История судебной психиатрии

путем была выработана система воззрений, согласно которым помешательство, ли­шая человека рассудка, делает его не способным к осуществлению некоторых видов социальной деятельности либо социально значимой деятельности в целом. Эти воз­зрения несколько условно можно назвать идеей недееспособности, которая дикто­вала способы практического действия. Если помешанный не может быть субъектом социальной деятельности или исполнять отдельные обязанности, то он освобожда­ется от их исполнения. Если помешанный не в состоянии вести собственные дела или нуждается в постороннем уходе, то ведение его дел и уход за ним возлагаются на другое лицо (лиц).

Идея недееспособности обладает свойством непосредственной опытной под­тверждаемости и проверяемости. Она слишком «заметна», а также убедительно и наглядно доказуема. Любая попытка возложить на человека, лишенного рассудка, непосильные для него социальные обязанности неизбежно окончится очевидной для всех неудачей и укажет на допущенную ошибку. Аналогичным образом обстоят дела и с опасностью душевнобольных, на которую любой социум непременно дол­жен как-то реагировать.

С появлением государства и права эмпирические правила обращения с бес­помощными и опасными душевнобольными трансформировались в юридические нормы; сложившаяся опытным путем практика закреплялась юридически, а из­вестное еще в доправовую эпоху фактическое содержание обретало юридическую форму.

Античный (греко-римский) мир. В Древней Греции обязанности по опеке над недееспособными помешанными возлагались на семью (ойкос), к которой принад­лежал больной. Недееспособный лишался права на самостоятельное совершение юридических действий. Для предотвращения исходившей от больного опасности его могли держать в запертом помещении и заковать в цепи. За ненадлежащее ис­полнение обязанностей по призрению (опеке) помешанных полагались штрафные санкции. На эту уже сложившуюся в античной полисной демократии практику Платон опирался в своем сочинении «Законы», в котором он описал устройство образцового государства.

Платон отмечает, например, что человек, признанный слабоумным, «становится на все будущее время неправомочным распоряжаться своей собственностью даже в мелочах и остальную свою жизнь проводит на положении ребенка» (Законы. Книга XI. 929е).

Далее Платон пишет: «Сумасшедшие не должны показываться в городе. Их близкие пусть охраняют их в своем доме как умеют. В противном случае они долж­ны будут уплатить пеню» (Законы. Книга XI. 934d).

В Элладе заботы о помешанном являлись внутрисемейным делом. Сам перевод больного в статус недееспособного и подопечного лица осуществлялся, видимо, без соблюдения особых формальностей. Во-первых, несовместимое с дееспособностью помешательство считалось самоочевидным фактом, который не требует особого

Если бы древние строители простоявших многие века дворцов и храмов не учитывали эмпирических проявлений этого закона в сфере своей профессиональной деятельности, то возводимые ими здания не были бы столь прочны и обрушились еще в процессе их возведения.

24 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

исследования и специального удостоверения; во-вторых, глава эллинской патри­архальной семьи обладал громадной властью над своими чадами и домочадцами. В пределах этой власти он располагал всеми распорядительными полномочиями, которые необходимы для выполнения функций по семейному надзору и опеке, включая нейтрализацию возможной опасности больного.

В такой системе организации социальных отношений главные затруднения, связанные с недееспособным больным, возникали тогда, когда заболевал сам глава семьи. Подвластные ему лица не имели права возбуждать против него никаких жалоб или судебных преследований. Однако помешательство, делающее его не­способным самостоятельно вести дела своего ойкоса, ставило под угрозу не только частные интересы членов его семьи, но и интересы полиса в целом. Древнегреческая семья (ойокс) была первичной ячейкой античного города-государства (полиса), являясь одним из важнейших устоев гражданской общины и гарантией исполнения гражданами государственных обязанностей. Поэтому древнегреческие обычаи и законы позволяли взрослым сыновьям в порядке исключения возбуждать иски про­тив своих отцов только в одном случае — когда речь шла о признании главы семьи слабоумным¹. Признанный слабоумным лишался права совершать любые сделки и на всю жизнь оставался в своем доме на положении ребенка².

Таким образом, уже в Древней Греции вырабатываются и закрепляются основ­ные правила, касающиеся недееспособных помешанных: запрещение самостоятель­но совершать сделки и иные юридические действия, отдача под опеку и семейный надзор. Неисполнение обязанностей по опеке и надзору влекло для виновных юри­дическую ответственность.

Кроме того, уже в VI в. до н. э. помешанные утратили завещательную дееспособ­ность. По законодательству Солона завещание признавалось недействительным, если завещатель оказывался безумным вследствие старости, болезней или «вол­шебного зелья», находился под влиянием женщины, был принужден к составлению завещания силой либо лишением свободы [Плутарх, 1987]³.

В Древнем Риме нормы о недееспособности и опеки получают дальнейшее раз­витие и обретают зрелую юридическую форму. Субъектом гражданско-правовых отношений в Древнем Риме считался не индивид, а семья (familia), возглавляемая домовладыкой (paterfamilias). Вещи, которые римский гражданин приобретал в результате сделки, считались не его личным достоянием, а собственностью семьи. «Индивидуальной собственности отдельного гражданина предшествовала обще­ственная собственность племени, родового объединения, семьи» [Новицкий И. Б., 1972].

Домовладыка был олицетворением возглавляемой им familia и обладал почти безграничной патриархальной властью [Дождев Д. В., 1996]. Данное обстоятельство

¹ См. примечания к тексту «Законов» Платона [Платон, 1994. — С. 755]. Древнегреческие законы
разрешали сыну связать отца, если тот явно безумен.

² Говоря о признании главы семейства «слабоумным», Платон, видимо, имел в виду стойкие, тяже­
лые и необратимые психические расстройства.

³Афинский гражданин мог завещать свое имущество лишь при условии, что у него не было сыновей (ограничение, призванное сохранить ойкос, который всегда возглавлялся мужчиной).

Глава 2. История судебной психиатрии

обусловило специфику институтов недееспособности и опеки в римском праве. Если римские граждане, не обладавшие достаточной степенью разумения и зрелости для самостоятельного управления делами (малолетние, безумцы и пр.), состояли под чьей-либо семейной властью, то особых затруднений и проблем не возникало. Такие лица не имели собственного имущества¹ и находили естественную защиту в лице своего домовладыки [Покровский А. И., 1999].

Проблемы возникали тогда, когда фактически недееспособное лицо по той или иной причине не имело семейного покровительства. Забота о таких субъектах возлагалась на их ближайших родственников, но поскольку функции по надзору и опеке в тот период римской истории считались не обязанностью, а правом, от которого можно отказаться, безнадзорные субъекты рисковали вообще остаться без защиты.

Законодательно недееспособность и подопечность душевнобольных впервые были зафиксированы в Законах XII Таблиц (V век до н. э.): «Если человек впал в безумие, то пусть власть над ним самим и над его имуществом возьмут его агнаты² или сородичи» (таблица V.7a) [Хрестоматия, 2000].

Поначалу опека не была направлена на защиту самого подопечного; с ее по­мощью защищалось имущество в интересах будущих наследников (превентивная охрана наследства от неразумных действий недееспособного). Однако постепенно акценты смещались в сторону все большей заботы опекуна о своем подопечном. Менялась и позиция государства, которое стало принимать на себя надзорно-попе-чительские функции в отношении тех граждан, которые сами о себе позаботиться не могли [Покровский А. И., 1999].

Так, законом, принятым около 186 г. до н. э. (Lex Atilia), на римских магистра­тов (должностных лиц) была возложена обязанность назначать опекунов всем нуждающимся в этом лицам, оставшимся почему-либо без попечения. Государство начало контролировать опекунов и регламентировать их деятельность, от чего ранее оно устранялось. Первоначально опекун мог совершать любые действия с имуществом подопечного. Затем были введены ограничения (запрет на акты да­рения и некоторые другие формы отчуждения собственности недееспособного), пока, наконец, роль опекуна не свелась «к роли простого хранителя имущества да к ведению текущих неотложных дел» [Покровский А. И., 1999]. Само опекунство стало рассматриваться как обязанность, от которой нельзя отказаться или пере­уступить другому лицу.

Как и в Элладе, в Древнем Риме наибольшие трудности возникали в случаях, когда несовместимым с дееспособностью психическим расстройством заболевал домовладыка. Особый статус paterfamilias не позволял поступать с ним так, как по-

¹ В более поздний период подвластные члены семьи, например взрослые дети, обрели известную
имущественную самостоятельность; постепенно развивался и институт индивидуальной частной соб­
ственности. Однако ярко выраженный патриархальный характер семейных отношений сохранялся в
Древнем Риме на протяжении всей его истории.

² Агнаты — все родственники и свойственники, находившиеся под властью одного домовладыки.

26 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

ступали с утратившими дееспособность членами его семьи. Поэтому заболевший тяжелым психическим расстройством домовладыка удерживал за собой и поло­жение, и почет, и должность, и господство над своими вещами. Его дети считались находящимися в его власти [Дождев Д. В., 1993].

В отношении внешнего мира за таким лицом сохранялась позиция paterfamili­as. Однако он утрачивал возможность распоряжаться семейной властью. Больной сохранял также все прежние права статического свойства, но терял способность вступать в новые юридические отношения. К примеру, впавший в безумие жена­тый домовладыка по-прежнему считался состоящим в браке, но не мог развестись с женой и вступить в новый брак; он владел принадлежащими ему вещами, но не мог самостоятельно приобретать новые и т.п. Словом, он не мог совершать юриди­ческие действия, требовавшие свободного волеизъявления (voluntas), коего безумец лишен.

Утраченную домовладыкой дееспособность был призван восполнить опекун. Он назначался органами государственной власти и выбирался из числа посторонних за­болевшему лиц. Поначалу основной задачей опекуна считалась необходимость вос­препятствовать больному злоупотреблять властью внутри семьи — «парализовать» внутрисемейную власть безумного домовладыки. Впоследствии круг задач опекуна расширился: ему вверили заботу о самом безумце и обязали обеспечивать личную безопасность его близких. С этой целью он был наделен правом помещать больного в домашний карцер¹ и даже заковать его в цепи [Дождев Д. В., 1993].

Опекун сам вел хозяйственные дела недееспособного домовладыки; свобода отчуждения вещей ограничивалась при этом рамками administratio, т.е. лучшего ведения хозяйства в интересах подопечного [Дождев Д. В., 1993].

Недееспособные душевнобольные наиболее часто именовались furiosi (безумные). Их заболевание могло носить временный характер (с последующим выздоровлением) или периодический — со сменой болезненных приступов периодами выздоровления, называемыми светлыми промежутками (lucida intervalla). По выздоровлении или при наступлении светлого промежутка дееспособность лица немедленно восстанавли­валась. В правовом отношении к безумным приравнивались слабоумные (dementes). В отличие от безумцев, слабоумные не знали периодов просветления. Их болезненное состояние считалось постоянным и необратимым [Бартошек М., 1989].

По римскому праву furiosi считались недееспособными ipso facto; т.е. официаль­ного решения о признании их недееспособными не требовалось. Принималось лишь решение о назначении ему опекуна; причем во избежание возможных злоупотре­блений должностное лицо, назначавшее опекуна, могло затребовать сведения о том, действительно ли подлежащий опеке субъект страдает безумием [Любавский А.,

¹ Карцер (от лат. carcer — темница, тюрьма) — место, служившее средством превентивного задер­жания, но не наказания. В публичной сфере обязанность помещать в карцер оставшихся без присмотра и нарушающих общественный порядок душевнобольных возлагалась на префектов римских провинций. Применительно к таким случаям слово «carcer» обычно переводится на русский язык как «тюрьма» и даже «темница» [Любавский А., 1867].

Глава 2. История судебной психиатрии

1867]. Опека над душевнобольными именовалась сurа furiosi (попечительство над безумными)¹.

До наших дней дошли изречения римских юристов, касавшиеся правового ста­туса недееспособных помешанных. Вот некоторые из них: «Безумный приравнива­ется к отсутствующему»; «Безумный может приобретать только с помощью другого лица, но не сам по себе»; «Безумный... не имеет воли (т.е. его волеизъявление не имеет силы)»; «Безумный, который не понимает, что делает, не может заключать договор или другую сделку»; «Попечитель охраняет советом и делами не только имущество, но тело и благо безумного». Причина такого положения безумца в том, что он лишен рассудка, «способности помнить и понимать» (поп compos mentis)².

Таким образом, в результате длительной эволюции римского права его нормы, касающиеся опеки над душевнобольными, приняли вполне современный вид. Со­гласно положениям зрелого римского права, опекун был должен вести дела своего подопечного, руководствуясь его интересами, а также проявлять о нем надлежащую заботу. Опекунство превратилось в обязанность, ненадлежащее исполнение которой чревато юридической ответственностью. Государство контролировало деятельность опекунов и брало на себя общую заботу о призрении помешанных, по какой-либо причине оставшихся без надлежащего надзора и ухода.

В отличие от идеи недееспособности, идея невменяемости (понимание того, что лишенный рассудка больной не подлежит ответственности за совершенные им правонарушения)³ не является априори очевидной и характеризуется гораздо меньшей эмпирической «заметностью». Эмпирические данные сами по себе вряд ли подскажут, что наказывать душевнобольных неправильно и несправедливо. Можно постоянно и на протяжении длительного времени карать смертью или изгнанием за нарушения каких-то табу всех без исключения нарушителей, включая психически больных, и при этом считать подобные действия обоснованными и справедливы­ми. Сообщество, прибегающее к таким мерам, например живущее родовым строем племя, не ощущает сколько-нибудь реального для себя урона. Избавляясь таким способом от душевнобольных, т.е. лиц, которые могут причинить немалое беспокой­ство или стать обузой, племя не снижает своих шансов и в борьбе за существование (скорее даже наоборот).

Сама система социальных запретов (табу) могла успешно функционировать только при неотвратимости карательных санкций, «наказание за нарушение табу обычно представлялось неотделимым от самого факта нарушения» [Скрипник А. П.,

¹ По своей сути сurа ближе современному понятию «опека». Однако древнеримские понятия «опека»
(tutela) и «попечительство» (сurа) во многом отличались от одноименных понятий российского права.
Поэтому, употребляя по общему правилу более привычный для современного юриста термин «опека»,
при цитировании римских источников мы вынуждены использовать термин «попечительство» как более
адекватный и точный для перевода слова сurа. Соответственно curator следует переводить как «попечи­
тель», хотя «куратор» душевнобольного в современном понимании исполнял функции опекуна.

² Изречения римских юристов публикуются в трудах по римскому праву или в специальных сбор­
никах. См., например: Бартошек М. — М,. 1989. — Раздел IV; Латинские юридические изречения / Под
ред. Е. И. Темнова. — М, 1996.

³ Идея невменяемости в рассматриваемом нами смысле существовала задолго до появления одно­
именного правового понятия. Например, в русской юридической литературе термин «невменяемость»
появился не ранее XIX в. [Назаренко Г. В., 1993].

28 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

1992]. В такой системе социальных регулятивов категории «невменяемость» просто не оставалось места.

Препятствовали появлению идеи невменяемости также некоторые особенности так называемого первобытного мировоззрения {или мышления)¹, безраздельно го­сподствовавшего в доисторическую эпоху, а также в эпоху становления античного государства и права. Влияние указанных особенностей можно проследить на при­мере наказания за убийство в Древней Греции.

Прежде всего, убийство, как и любое серьезное преступление, нарушало миро­вую гармонию, которой, как полагали эллины, подчинялись и законы природы, и законы общества. Приведенный в расстройство миропорядок подлежал безусловно­му восстановлению, поэтому от некоторых санкций не мог быть избавлен ни один правонарушитель, независимо от того, каковы были мотивы его действий и в каком состоянии он находился, когда их совершал².

В этой связи в Элладе судили даже животных и неодушевленные предметы, если они причинили смерть без доказанного участия человеческой руки. Животное умерщвлялось, а неодушевленный предмет (например, упавший с горы камень или прилетевшая неизвестно откуда стрела) после совершения определенных обрядов выбрасывался за пределы страны. Причиной тому служила не только мировоззрен­ческая идея о нарушенной космической гармонии, которую надлежит восстановить во что бы то ни стало, но и представления о загубленной душе убитого, способной причинить немалые беды. По мнению эллинов, души убитых незримо блуждают среди своих родственников и сограждан и насылают на них всякие несчастья до тех пор, пока убийство не будет отомщено и душа убитого не найдет успокоения. Поэтому общество было заинтересовано в том, чтобы непременно разыскать вино­вника, наказать и удалить его из страны, хотя бы это были камень, топор или копье [Чельцов-Бебутов М. А., 1957].

Далее, преступление, в первую очередь связанное с пролитием крови, оскверняет преступника. Скверна — как бы физическая зараза или нечистота, происходящая от нарушения сакральных запретов. От скверны, пятнающей преступника, необходимо очиститься. Очистительные обряды, призванные смыть с убийцы вину за пролитую кровь, в Элладе были тщательно разработаны. В частности, убийца должен был не менее чем на год отправиться в изгнание. Поначалу оно носило религиозно-мисти­ческий характер и было направлено на то, чтобы предотвратить встречу убийцы с духом убитого, а впоследствии превратилось в один из видов уголовного наказания.

Тяжкое, не отомщенное преступление грозило обернуться страшными бедами. Согласно мифу, когда ареопаг оправдал Ореста, убившего мать в отместку за убито­го ею мужа (отца Ореста), богини мщения Эринии пригрозили: если решение суда не будет пересмотрено, то они сделают так, что почва станет бесплодной, урожай погибнет, а у афинян не будет детей [Грейвс Р., 1992].

Следующая категория санкций за убийство была призвана уладить дела с род­ственниками убитого. Убийце надлежало добиться прощения и заплатить выкуп.

¹ Его именуют также магическим, архаическим, прелогическим, примитивным.

² В философии этот принцип был достаточно четко сформулирован Анаксимандром (ок. 610-540 г.
до н. э.): принципиальное значение имеет не субъективная вина, а необходимость возмещения ущерба,
нанесенного миропорядку любым виновником [Новая философская энциклопедия, 2001].

Глава 2. История судебной психиатрии

В целом сложная система наказаний за убийство складывалась из санкций, обусловленных необходимостью: а) восстановить нарушенный преступлением ми­ропорядок, находящийся под охраной богов; б) очиститься от скверны, которой запятнан преступник; в) избежать неприятностей, исходивших от жаждущего мести духа убитого; г) уладить на договорной основе дела с родственниками погибшего. Обязательность применения санкций подкреплялась реальным опасением того, что в случае их неприменения возможно наступление катастрофических последствий, таких как неурожай, болезни, бесплодие женщин и пр.

Эллины понимали, что помешательство лишает человека рассудка, в результате чего он не сознает, что делает. Однако помешательством человека наказывали боги. При этом заболевший либо сам полагался виновным в том, что вызвал гнев богов, либо этот гнев приписывался неумолимой судьбе (року).

В облике рока выступала некая космическая имперсональная справедливость; понять ее смысл смертному не дано. По мнению С. С. Аверинцева, судьба пони­малась эллинами «как слепая безличная справедливость, не заинтересованная в каком-то частном бытии и спешащая растворить его во всеобщем, осуществляя «возмездие». Беспощадна античная судьба даже к богам, что, в конце концов, уте­шительно, ибо подданные Зевса знают, что и для его произвола есть предел» [Новая философская энциклопедия, 2001].

И хотя герои древнегреческих мифов в частных делах все же пытаются оправдать свои поступки приступами внезапно поразившего их помешательства (иногда делая это не без успеха)¹, при совершении тяжких правонарушений затмившее разум по­мешательство не рассматривалось в гомеровской Греции в качестве обстоятельства, способного оправдать правонарушителя.

Вместе с тем, начиная с Сократа и Платона, древнегреческие мыслители все более устойчиво связывали вопросы вменения и ответственности с разумностью принимаемого человеком решения и произвольностью его действий. В сочинениях Платона утверждается мысль о независимости воли от внешней причины (боже­ственной или природной) и об ответственности человека за свой разумный выбор. Аристотель понимает разум как источник специфической причинности, отличной от прочих ее видов (природной, а также обусловленной необходимостью, привыч­кой или случаем). Произвольное, по Аристотелю, есть «то, что от нас зависит», а вменение имеет смысл только в отношении разумно-произвольных действий [Новая философская энциклопедия, 2001].

В своем сочинении «Законы» (Книга IX. 864е) Платон пишет, что святотатцы и некоторые государственные преступники могут совершить преступление «под влиянием безумия, болезней или глубокой старости, все это ничем не отличается от детского состояния». И если будет установлено, что «человек преступил закон, находясь в одном из указанных состояний, то он должен попросту возместить вред,

¹ Так поступил, например, Агамемнон в сцене примирения с Ахиллом (Гомер. Илиада. Песнь XIX). Агамемнон, зачинщик ссоры, заявил, что в ее возникновении был виноват не он, а богиня Ата, которая в тот момент помрачила его разум. Д. Робинсон назвал этот эпизод одним из первых исторически зафик­сированных случаев «insanity defense» — оправдания содеянного путем ссылки на свою невменяемость [Robinson D. N.. 1996].

30 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

который он кому-то нанес, а от всей прочей волокиты он будет избавлен». Человек, совершивший убийство, подлежит лишь годичному изгнанию¹. Однако Платон при­водит данные рассуждения только при описании своего идеального государства; имели или нет подобные теоретические воззрения какое-то отношение к судебной практике современных ему Афин — неизвестно. В целом же современные историки не располагают сведениями о том, что помешательство в античной Греции могло выступать в роли обстоятельства, освобождающего от ответственности или значи­тельно смягчающего наказание.

Решающий шаг в указанном направлении сделали римские юристы. Соглас­но римскому праву, furiosus furore solo punitur — «безумец наказан самим своим безумием» (и поэтому его не следует подвергать иным наказаниям). Приведенное изречение принадлежит юристу Модестину (III в.) [Бартошек М., 1989]. Однако на­званный принцип применялся на практике, по меньшей мере, столетием раньше².

Полностью неответственными за свои поступки признавались безумцы (furiosi), слабоумные (dementes), а также малолетние до 7 лет (infantes).

На первый взгляд может показаться, что положение римского права об осво­бождении названных лиц от ответственности явилось следствием разрыва римской юриспруденции с традициями первобытного (магического) мировоззрения (в рам­ках которого наказание рассматривалось как нечто автоматически следующее за преступлением) и приходом ему на смену рационального мышления, очищенного от религиозно-мистических наслоений. Однако, по-видимому, это не совсем так.

В античном мире во взглядах на правосудие во многом сохранялись принци­пы традиционного общества, когда правосудие считалось сакральным действом, а преступление — нарушением божественного порядка. Суд не считался суверенным субъектом вынесения решений — он был лишь проводником воли богов. Боги ка­рали нарушившего священный запрет нечестивца руками смертных. Вместе с тем существовала особая категория карательных санкций, которые боги обрушивали на провинившихся «напрямую», без посредничества земного правосудия (голод, не­урожай и другие несчастья). Относились к числу таких божественных карательных мер и болезни. В подобных ситуациях смертные могли уже не предпринимать своих собственных действий.

Видимо, определенную роль в появлении принципа «безумец наказан самой бо­лезнью» сыграло также изменение общественных взглядов на помешательство и по­мешанных. В них перестали видеть только особую разновидность проклятых богами субъектов, коих следует опасаться и жестоко наказывать за проступки. На них или некоторых из них стали смотреть как на людей, нуждающихся в сочувствии, жалости и возможном облегчении испытываемых ими страданий (в античном мире душевно­больные прочно утвердились в роли одной из категорий медицинских пациентов).

¹ Платон сохраняет данный вид наказания из уважения к старинному обычаю, направленному на
предотвращение возможной встречи духа убитого со своим убийцей; об этом обычае говорилось выше.

² В рескрипте императоров М. Аврелия и Коммода (II в.) о помешанном, убившем свою мать, го­
ворится, что если больной совершил убийство в припадке безумия, он не должен подлежать наказанию,
ибо наказанием для него является сама болезнь. Если же он совершил преступление во время светлого
промежутка, то не заслуживает никакого снисхождения [Константиновскй И. В., 1887].

Глава 2. История судебной психиатрии 31

В уже упоминавшемся рескрипте М. Аврелия и Коммода о безумце-матереу­бийце говорится также о том, что ответственность за случившееся должны понести его родные, обязанные осуществлять над больным надлежащий надзор (его «смо­трители»). «Смотрителей при помешанных приставляют не за тем только, чтобы последние себе не навредили, но и за тем, чтобы не дать возможности вредить дру­гим. Если же произойдет какой-либо вред, то он вменяется в вину тем, кто оказался недостаточно бдительным в присмотре» [Константиновский И. В., 1887].

Европейское средневековье¹. При переходе от античности к средним ве­кам произошли события, которые наложили заметный отпечаток на социальное и правовое положение душевнобольных. Это прежде всего появление на развалинах Римской империи раннефеодальных монархий и распространение в Европе хри­стианства.

В сформировавшихся на землях бывших римских провинций «варварских ко­ролевствах» произошел своеобразный синтез разных правовых систем — обычного права германских племен, королевского законодательства, а также римского права, переработанного и приспособленного к новым условиям [Омельченко О. А., 2005]. Уголовное законодательство раннего средневековья опиралось преимущественно на обычное право германцев. Оно отличалось архаичностью и юридическим не­совершенством; в нем господствовал принцип объективного вменения, а в ряде случаев и коллективной ответственности. Для возложения наказания достаточно было самого факта преступного деяния; мотивы и намерения преступника, а также его психическое состояние не принимались в расчет.

Принцип субъективного вменения развивался постепенно, причем большую роль в его становлении сыграло каноническое право, для которого моральный аспект преступления (греховное проявление злой воли преступника) являлось обязательным элементом.

Так, в Англии до X II в. безраздельно господствовало объективное вменение (strict liability). Лишь после завоевания страны норманнами под влиянием церковного права вина преступника (его субъективно виновное поведение) постепенно начинает приниматься в расчет. Традиционное actus reus (виновное действие) было дополнено mens rеа (виновной волей); состав преступления появлялся только при наличии обоих элементов [Eigen J. P., 1995]. Впервые данный принцип нашел четкое выражение в трудах правоведа X III в. Г.Брэктона. Отныне для квалификации деяний в качестве преступных намерение преступника оказывалось важнее тех последствий, которые объективно наступили в результате его действий [Robinson D. N., 1996], а невме­няемость стала относиться к числу обстоятельств, влияющих на виновную волю и подлежащих учету при назначении наказания.

¹ Началом исторической эры, именуемой средневековьем, считается 476 г. — год низложения послед­него римского императора и падения Западной Римской империи. По вопросу о завершении этой эры су­ществуют разные точки зрения. Обычно окончание средневековья связывают с английской буржуазной революцией середины XVII в. Высказывались, однако, и другие мнения. Концом средневековья называют разные исторические периоды — от эпохи Великих географических открытий и начала Реформации (рубеж XV-XVI вв.) до эпохи Великой французской революции (1789) и наполеоновских войн.

32 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

Поначалу глубокое помешательство (madness) освобождало не от наказания во­обще, а только от смертной казни. Оно предоставляло осужденному право на коро­левское помилование, и монарх мог заменить смертную казнь различными видами лишения свободы на неопределенный срок. Первый в Англии документально под­твержденный случай полного освобождения помешанного от наказания датируется 1505 г. [Low P. W., Jeffries J. С, Bonnie R. J., 1986].

Аналогичные процессы наблюдались и в других странах Западной Европы, где законодательно и на практике помешательство постепенно обретает статус обстоя­тельства, освобождающего от ответственности либо значительно смягчающего ее.

Так, согласно ст. 3 кн. III «Саксонского зерцала»¹, «слабоумных и сумасшедших не следует подвергать наказанию. Если же они кому-либо причиняют вред, то их опекун должен возместить его» [Хрестоматия, 2000]. По тому же пути двигалась и судебная практика. Приведем два примера, иллюстрирующие сказанное.

В 1349 г. проживавший в Венеции немец совершил убийство двух человек. Из показаний свидетелей с очевидностью явствовало, что убийца душевно болен. Судьи пришли в некоторое замешательство. В качестве эксперта пригласили опытного право­веда, который посоветовал не наказывать больного, а отправить его к родственникам в Германию [Barras V, Bernheim J., 1990].

В 1415 г. некий флорентиец убил свою мать, и поскольку он был явно безумен, «закон предписывал смягчить ему наказание». Полагающуюся в таких случаях смерт­ную казнь заменили пожизненным заключением. Находясь в тюрьме, больной вы­здоровел, и в 1428 г. его выпустили на свободу [Robinson D. N., 1996].

Немалое влияние на решение суда оказывала позиция потерпевшей стороны. В ряде случаев она решительно возражала против освобождения душевнобольного преступника от ответственности или значительного смягчения налагаемого на него наказания, требуя применения более суровых санкций. Суды не могли с этим не считаться.

В законодательстве средневековой Европы сформировался принцип, соглас­но которому лишенный рассудка помешанный не должен нести ответственности за правонарушения; если же он своими противоправными действиями причинил кому-то имущественный ущерб, то последний возмещается теми, на ком лежит обязанность по уходу и надзору за данным больным. Правда, в средние века он еще не стал универсальным уголовно-правовым принципом и применялся не всегда по­следовательно. Например, он практически не действовал в делах о государственных и религиозных преступлениях.

В этой связи следует отметить, что в средние века влияние христианского уче­ния на проблему невменяемости оказалось двояким. С одной стороны, как уже отме­чалось, оно способствовало появлению в уголовном праве субъективного вменения, без которого не могла появиться и невменяемость. Но с другой — в христианском

¹ «Саксонское зерцало» — памятник германского права первой половины XIII в.

Глава 2. История судебной психиатрии

вероучении того времени имелся один существенный элемент: в ряде случаев чело­век сам полагался виновным в своем помешательстве.

Любопытной в указанном отношении является одна из статей Эдикта Ротари¹ (ст. 323 «О взбесившемся человеке»): «Если под тяжестью многочисленных гре­хов человек взбесится или обезумеет (demoniacus) и нанесет ущерб человеку или скоту, пусть наследники не требуют оплаты, если же будет убит, равным образом пусть не требуется. Но без вины, однако, пусть не умерщвляется» [Шервуд Е. А., Крюков М. В., 1991]. Поскольку, как полагал законодатель, безумие поражает лю­дей за их «многочисленные грехи», совершивший преступление безумец попадал в двойственное положение. Он освобождался от наказания — не платил выкуп за нанесенный преступными действиями ущерб²; однако, совершая преступление, сам он мог быть безнаказанно умерщвлен. Закон содержал важную оговорку: убивать безумца дозволяется только за совершение им деяния, угрожающего жизни, здоро­вью или имуществу потерпевшего.

Позиция церкви по вопросу о «бесоодержимых» безумцах тоже не отличалась последовательностью. В одних случаях больной считался скорее жертвой дьяволь­ских сил, и здесь дело могло ограничиться процедурой экзорцизма (изгнания беса) без применения суровых карательных мер. В других случаях речь шла о доброволь­ном союзе человека с Сатаной. Такой союз («сделка с дьяволом») считался тягчай­шим преступлением против веры, заслуживающим самого беспощадного наказания: по общему правилу — сожжения на костре.

В эпоху позднего средневековья в Западной Европе возобладала и заняла без­раздельно господствующее положение вторая точка зрения. Поворотным пунктом явилось издание в 1484 г. «ведовской буллы» папы Иннокентия VIII «Summis des-iderantes». Вслед за ней вышла в свет «роковая книга средневековья» — сочинение инквизиторов Г. Инститориса (Крамера) и Я. Шпренгера «Молот ведьм» (1487). Оба этих события открыли эпоху беспрецедентно массового преследования ведьм, колдунов и еретиков. В число подозреваемых в сговоре с дьяволом легко попадали душевнобольные, прежде всего лица с бредом самообвинения, патологическими фантазиями, галлюцинациями и т.п. По делам о ведовстве помешательство уже не выступало в роли обстоятельства, освобождающего от ответственности или хотя бы смягчающего наказание. Напротив, в заданной демонологией системе миропо­нимания многие психопатологические проявления расценивались как убедитель­ные свидетельства виновности обвиняемого. Широкомасштабная охота на ведьм продолжалась более двух веков. В большинстве западноевропейских стран казни ведьм, колдунов и еретиков прекратились лишь в XVIII в., а в Испании и некоторых государствах Латинской Америки — столетием позже.

Однако и за пределами ведовских процессов отношение к душевнобольным, совершившим противоправные деяния или считавшимся опасными, было далеко не гуманным. Безусловный приоритет отдавался интересам общественной безопас-

¹ Законодательный документ Лангобардского королевства, принятый в 643 г. и названный в честь
правившего тогда короля Ротари.

² Уплата выкупа потерпевшей стороне — основной вид уголовного наказания в европейских ран­
нефеодальных монархиях.

34 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

ности, забота о благе больного волновала власть и общество в гораздо меньшей степени. Если преступление было тяжким, то даже при освобождении помешан­ного от ответственности его в целях безопасности нередко помещали в тюрьму. Местом пребывания опасных больных служили также подвалы городских ратуш или специальные тесные помещения внутри городских стен, именуемые «ящиками для дураков» [Kаннабих Ю., 1994]. При совершении менее тяжкого преступления больной мог быть отдан под надзор родных или близких, которые при необходимо­сти держали его взаперти и в цепях.

Вопрос об оплате содержания опасных помешанных оказывался одним из клю­чевых. Часто бремя расходов возлагалось на родственников больного; если же он их не имел или был не в состоянии сообщить о себе вразумительные сведения, то его могли вывести подальше от места задержания и там оставить. Иногда для этих целей использовались корабли: больных высаживали на каком-нибудь дальнем бе­регу или отправляли вниз по реке в свободное плавание (отсюда родилось название «корабль дураков», ставшее впоследствии аллегорическим).

Обязанности по содержанию беспокойных душевнобольных и оплата такого содержания могли быть возложены на ремесленные цехи, на город в целом или на местное духовенство (монастыри — обычное место для содержания и «вразумле­ния» помешанных; на Руси даже весь период истории психиатрии с XI по XVIII в. получил наименование монастырского периода). Психически больные могли ино­гда содержаться в больничных учреждениях общего профиля или в медицинских заведениях, предназначенных для иных целей (например, лепрозории). Первые специализированные учреждения для содержания душевнобольных появились в Европе не ранее XIV в., а в России — лишь во второй половине XVIII в. Причем в средние века подобные заведения напоминали скорее убежища или приюты, не­жели больницы.

В русском законодательстве первое упоминание об освобождении от ответ­ственности помешанных содержалось в ст. 79 «Новоуказных статей о татебных, разбойных и убийственных делах» (1669): «Да в градских же законех написано: аще седми лет отрок или бесный убьет, неповинен есть смерти» [Памятники русского права, 1963]. Градские законы (или градские греческие законы) — византийское право, ставшее наследником права римского через его кодификацию, осуществлен­ную при императоре Юстиниане I (VI в.). Отечественным законоведам данный ис­точник был известен со времен древнерусского государства¹ [История государства и права СССР, 1967].

Согласно принятому при Петре I Воинскому артикулу (1715), наказание за «воровство» (в тот период — собирательное наименование тяжких преступлений) «обыкновенно умаляется или весьма отставляется», если оно учинено «в лишении ума» (примечание к артикулу 195). Г. В. Назаренко относит указанные положения к нормам казуального типа, поскольку они касаются лишь отдельных видов престу-

¹ В «Новоуказных статьях» 1669 г. содержалась также норма о недопущении «бесных», т.е. безумных, к даче свидетельских показаний наряду с глухими, немыми и малолетними: «А глухих и немых, и бесных, и которые в малых летех, а не в возрасте, в обыск не писать» (ст. 28). Подобные нормы имелись еще в законодательстве Киевской Руси.

Глава 2. История судебной психиатрии

плений (убийство, «воровство») и имеют иногда альтернативный характер санкций (наказание «умаляется» или «весьма отставляется»). Такого рода нормы знаменуют собой один из этапов развития юридической категории «невменяемость». «Поста­новления казуального типа характерны для периода становления норм о безответ­ственности психически больных лиц» [Назаренко Г. В., 1993].

Роль врача и врачебных знаний в решении судебно-психиатрических вопросов. Попытки врачевания помешательства предпринимались с незапамятных времен. Во времена античности медицина накопила уже немалые знания в сфере психиатрии (по диагностике и лечению психических расстройств, уходу за душев­нобольными и пр.).

Однако в античном мире несовместимое с дееспособностью помешательство должно было обладать отчетливо выраженными внешними признаками, по которым его несложно распознать. Говоря словами Платона, подлежащий опеке душевно­больной должен был «сильно отличаться от большинства людей своим неразумием» (Законы. Книга XI. 929е). В этой связи античное законодательство не описывало признаков (критериев) юридически значимого психического расстройства. Наличие последнего всякий раз удостоверялось путем непосредственного восприятия боль­ного и оценки его состояния по критериям «народной психологии» [Robinson D. N., 1995], т.е. на основании тех представлений о душевной болезни и страдающих ими лицах, которые считались общеизвестными и были хорошо знакомы каждому. Помешательство должно было отвечать двум требованиям: быть очевидным для всех и выявляться общедоступными методами (простым наблюдением). Поэто­му обширные знания о психических болезнях, накопленные античной медициной, оставались совершенно невостребованными законодателями и судьями Древней Греции и Древнего Рима.

Сходной оставалась ситуация на протяжении почти всей эпохи средневековья. Вопрос о наличии помешательства, когда он принимался во внимание судом, ре­шался на основе критериев «народной психологии». Например, чтобы быть осво­божденным от ответственности, обвиняемый по уровню умственных способностей должен был соответствовать малолетнему ребенку или ничего не соображающей скотине (brute). Использовались и простейшие тесты, доступные даже несведущему в медицине лицу: доказанная неспособность больного сосчитать деньги до 20 шил­лингов или его неспособность узнавать собственных родителей [Robinson D. N., 1995; с. 118].

Видимо, потребность в специальных знаниях при рассмотрении судами дел о психически больных стала впервые всерьез осознаваться в недрах инквизиционного процесса в связи с рассмотрением дел о ведовстве. Человек и его психика переста­вали быть предметом, который ясен, прост и очевиден для восприятия. Концепции одержимости и ведовства имели достаточно сложную теоретическую составляю­щую. Она излагалась в богословских трудах, требовала для своего усвоения опреде­ленной подготовленности и, в отличие от критериев «народной психологии», была уже недоступна основной массе невежественных простолюдинов.

Однако у проникавших в глубины человеческой психики богословов и инкви­зиторов, вооруженных постулатами демонологии, появились конкуренты — врачи.

36 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

В своих трактатах они ставили под сомнение решения судов инквизиции, объясняя феномены помешательства не одержимостью бесом и не преступной сделкой че­ловека с дьяволом, а расстройствами психики, свойственными некоторым душев­ным заболеваниям, например меланхолии. Одним из первых бросил вызов святой инквизиции врач Иоганн Вейер (1515-1588), у которого вскоре появились едино­мышленники. Католическая церковь относилась к подобной деятельности крайне враждебно, обвиняя Вейера и его сторонников в богословском невежестве и сильно подозревая их в ереси. Так что медики, дерзнувшие посягнуть на ту область, ко­торую церковь считала своей идеологической вотчиной, были стойкими в своих убеждениях и очень мужественными людьми.

Вместе с тем демонология и сама не отрицала, что некоторые явления, которые обычно вызываются происками дьявола, в отдельных случаях могут иметь вполне естественную земную причину. К их числу относилась и сфера болезней человека. Следовательно, хотя бы сугубо теоретически допускалась возможность того, что первоначальное обвинение в ведовстве в ходе расследования могло отпасть, ока­завшись делом о поведении психически больного. Демонология и каноническое право не отвергали и того, что в делах, где не было оснований подозревать козни нечистого, помешательство допустимо расценивать как обстоятельство, смягчаю­щее наказание или полностью освобождающего от него. Поэтому существование в законе норм о невменяемости применительно к общеуголовным преступлениям в принципе не противоречила доктрине бесоодержимости и ведовства (хотя в самый разгар «охоты на ведьм» на долю таких дел оставалось не слишком много места¹).

Разрушив многовековую концепцию «простоты и очевидности» психологиче­ских и психопатологических явлений (в том аспекте, в котором они традиционно интересовали право и суд) и приоткрыв судебное разбирательство для специали­стов — знатоков человеческой души, теория и практика ведовских процессов при­вела к результату, на который первоначально никто не рассчитывал. По мнению Д. Робинсона, именно дела о ведовстве открыли эру участия в суде сведущих лиц, призванных обнаружить те скрытые от глаз неспециалиста силы, которые руководят психикой человека. Причины, по которым суды инквизиции прибегали к подобного рода экспертам (равно как и сами эксперты), были очень далеки от медицины, но именно они создали прецедент, приведший в конечном итоге к появлению в судо­производстве фигуры судебного психиатра [Robinson D. N., 1995].

Одним из первых законодательных документов, упоминавших о возможности об­ращения суда к «сведущим людям» по делам о лицах, «не имеющих разума», является Каролина². В ст. CLXXIX («О преступниках, не имеющих разума по малолетству

¹ Иногда участие врача в делах о ведовстве оказывалось очень своеобразным. Так, в средние века
существовало поверье, будто одержимым дьяволом свойственна анестезия (утрата чувствительности),
и иногда судьи прибегали к проверке данного обстоятельства. Например, в Туре в 1589 г. 14 человек,
обвиняемых в чародействе, были подвергнуты комиссионному врачебному освидетельствованию. 4 врача
удостоверили наличие чувствительности у всех освидетельствованных. В результате обвиняемые были
признаны помешанными, и парламент отпустил их на свободу [Константиновский И. В., 1887].

² Каролина (Уголовно-судебное уложение императора Карла V Священной Римской империи) —
общегерманский кодекс, принятый в 1532 г.; действовал до конца XVIII в.

Глава 2. История судебной психиатрии

или иным причинам») говорилось: «Если преступление будет совершено тем, кто по малолетству или иной немощи заведомо лишен рассудка, то надлежит, как ука­зано в конце Нашего настоящего Уложения, запросить совета у сведущих людей о том, как поступать соответственно всем обстоятельствам дела и нужно ли применять наказание» [Хрестоматия, 2000]. В Каролине перечислено немало ситуаций, при возникновении которых судам следовало обращаться к советам и рекомендациям специалистов; но, как явствует из разъяснений, содержащихся в ст. CCXIX, за­конодатель имел в виду специалистов в области права — судей вышестоящих судов и ученых-законоведов.

Правда, по словам исследователя Дж. Эйгена, среди сведущих лиц, к помощи которых прибегали судьи континентальной Европы, были и медики. Их участие в судо­производстве вытекало из норм Каролины о сведущих лицах и даже более ранних зако­нодательных актов, в частности Бамбергского устава (1507)¹. Участие могло выразиться в представлении мнения врача на досудебной стадии рассмотрения дела или в даче медицинского заключения под присягой в ходе судебного разбирательства. А начиная с 1650 г. в Лейпцигском университете уже читались лекции по судебной медицине. Ре­шение вопросов вменяемости и ответственности оставалось за судом, однако суждению медиков судьи придавали значение важного доказательства [Eigen J. Р., 1995].

Интересный пример своеобразной психиатрической экспертизы приводит в своей книге Ю. Каннабих. В Нюрнберге жертвами впавшего в безумие учителя арифметики стали два человека. Безумца освободили от ответственности и под денежный залог отпустили домой, где он содержался под замком в комнате с ре­шетками. Через 3 года он ходатайствует перед городскими властями о снятии с него цепей. Для решения этого вопроса власти назначают медицинскую экспертизу. В 1531 г. (за год до принятия Каролины) два врача свидетельствуют учителя у него на дому. Из представленного бургомистру отчета явствует, что состояние больного улучшилось. Врачи выразили надежду на скорое выздоровление, для ускорения которого они прибегли к кровопусканию и прописали энергичное лечение клизмами [Каннабих Ю., 1994].

На Руси «дохтуры» стали привлекаться к освидетельствованию помешанных с XVII в. Так, в 1679 г. по результатам врачебного освидетельствования был при­знан негодным к государственной службе И. М. Борисов-Бороздин, страдавший с юношества ипохондрической меланхолией [Юдин Т. И., 1951]. Первая судеб-но-психиатрическая экспертиза в России была проведена в 1690 г. по розыскному делу о бродяге, выдававшем себя за сына Ивана Грозного (который, как известно, умер почти столетием ранее — в 1584 г.). Экспертизу поручили трем дипломиро­ванным докторам медицины и философии европейских университетов — Григорию Карбонарию, Ивану Алексееву и Якову Пиларину. Перед ними поставили вопрос: является ли задержанный бродяга безумцем или он симулирует душевную болезнь. Эксперты представили свои выводы в письменном виде; причем каждый давал

¹ «Домовой судебный устав» Бамбергского епископства; многие его положения легли в основу Каролины.

38 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

отдельное заключение, составленное на латыни. Бродягу признали больным ипо­хондрией и меланхолией. Версию о симуляции эксперты отвергли. Последовал царский указ — сослать самозванца в монастырь и держать там «под крепким на­чалом» [Лахтин М. Ю., 1911]. Однако и после этого, весьма примечательного случая эпоха врачебных освидетельствований умалишенных на Руси еще не наступила, и подобные процедуры были скорее исключением, чем правилом.

XVIII век. К XVIII в. наметилась смена философско-мировоззренческой пара­дигмы во взглядах на помешательство. Религиозно-мистические воззрения смени­лись естественно-научными. Появлялось все больше свидетельств, что феномены сознания производны от деятельности материального органа — головного мозга. Его функционирование поддается естественно-научному изучению, и на него рас­пространяются основные научные принципы, включая причинность. Это привело к закономерной замене специалистов, претендующих на знание психологии и психо­патологии человека, — лиц духовного звания постепенно вытесняли представители естественных наук (натуральной философии, как тогда выражались), и в первую очередь медицины, освобождавшейся от пут иррационально-мистического миро­воззрения.

Вместе с тем XVIII столетие оставалось во многом переходным. Так, в Англии первое появление в уголовном судопроизводстве врача — специалиста по психи­атрическим вопросам датируется лишь 1760 г. При этом при производстве по де­лам невменяемых участие врача еще долгое время считалось необязательным или ограничивалось дачей пояснений консультативного характера. Во многих случаях судьи считали достаточным получение свидетельских показаний, относящихся к совершенному преступлению и личности обвиняемого, а также показаний самого обвиняемого и восприятия его поведения в зале суда. Дело в том, что несовместимое с вменяемостью помешательство непременно должно было найти свое выражение в «неразумных» действиях, а сама их «неразумность» — быть настолько заметной, чтобы это понимал каждый. Прочие проявления душевной болезни суд попросту не интересовали¹.

В России лица, не сведущие в медицине, привлекались не только к даче свиде­тельских показаний, но и к освидетельствованию (экспертизе).

Характерно в указанном отношении дело истопника Евтюшки Никонова (1701), говорившего оскорбительные слова о государе. Будучи задержанным, Евтюшка кри­чал и бился, так что его с трудом удерживали три солдата, «плевал на образ Богоро-дицын», «храпел многое время и храпев уснул». В ходе дознания случившееся квали­фицировали как учинившееся с истопником «сумасбродство и падучая болезнь».

По царскому указу Никонова поместили на месяц в монастырь не только для содержания, но и для наблюдения. Наблюдавшим надлежало выяснить, «какая бо­лезнь и сумасбродство явится ль; и в том сумасбродстве какие нелепые слова будет

¹ Вопрос о вменяемости-невменяемости подсудимого решался присяжными. Подробнее о проблеме невменяемости в английском суде XVIII в. и роли врача как специалиста по вопросам психиатрии см. статьи С. Н. Шишкова [Шишков С. Н., 2006].

Глава 2. История судебной психиатрии

говорить». Все увиденное было велено записывать по числам. За время наблюдения никаких болезненных признаков не обнаружили, и истопник Никонов «за воровство и непристойные слова» был сурово наказан: бит кнутом, клеймен и сослан с семьей на вечное житие в Сибирь [Каннабих Ю., 1994]. Месячное наблюдение за Нико-новым можно определить как освидетельствование, проведенное на основе простого житейского опыта и здравого смысла.

В 1722 г. издается Указ Петра I «О свидетельствовании дураков в Сенате». Освидетельствованию подвергались дворяне, заподозренные в наличии у них по­мешательства, которое не позволяло заболевшему самостоятельно вести свои дела и исполнять обязанности обязательной для дворян государственной службы. Сена­торы задавали такому лицу простые житейские вопросы, относящиеся к ведению хозяйства, управлению имуществом и т.п. Признанные «дураками» лишались права на самостоятельное управление своими поместьями, не могли вступать в брак и поступать на службу. Опека над ними вверялась их родственникам. Иными слова­ми, вопрос о наличии психического расстройства, исключающего дееспособность, решался на основе простого здравого смысла без использования специальных ме­дицинских познаний.

Даже в последней четверти XVIII в. (1776 г.) по делу отставного капитана Ефи­мовича, убившего жену в состоянии помешательства, в качестве сведущего лица выступал не медик, а учитель риторики; хотя, как уже отмечалось выше, первые медицинские освидетельствования умалишенных на Руси относятся к XVII в. Лишь к началу XIX в. функции психиатрического освидетельствования обвиняемых в Российской империи были целиком возложены на врачебные управы.

XIX век. Его можно считать временем, когда научно-медицинские взгляды на природу помешательства становятся полностью доминирующими (речь идет о передовых в научном отношении странах, прежде всего странах Европы и Северной Америки).

Тогда же судебная психиатрия обретает, наконец, вполне современный облик. Сказанное относится к организации судебно-психиатрической экспертизы и при­нудительного лечения психически больных, совершивших уголовно наказуемые действия, разработке критериев невменяемости и недееспособности и пр.

Однако еще в первом десятилетии XIX в. приглашение эксперта-психиатра в уголовный процесс было делом относительно редким. Переломным оказался период с 1810 по 1825 гг., когда в ряде западноевропейских стран большой общественный резонанс вызвала серия сходных между собой преступлений¹.

Это были особо тяжкие деяния (в основном, убийства), совершенные в отно­шении родных, близких, знакомых. Отличительной чертой этих дел была внешняя немотивированность содеянного. Преступления совершались не из корысти, не под влиянием сильной страсти или иных, обычных для подобных случаев побуждений. Вместе с тем у преступников не выявлялось и признаков выраженного психического

¹ На значимость для развития судебной психиатрии данного периода и рассматриваемых ниже обстоятельств обратил внимание известный французский философ Мишель Фуко [Фуко М., 1991].

40 Часть I. Теоретические и организационные основы судебной психиатрии

расстройства, которое могло бы объяснить отсутствие мотива. В результате, с одной стороны, возникало подозрение, что преступник ненормален, ибо он без видимых причин совершал чудовищное преступление, а с другой — заметных симптомов помешательства у него тоже не обнаруживалось. Более того, преступники, как пра­вило, заранее и тщательно готовили свои действия, проявляя подчас такую степень хитрости и изворотливости, на которую ненормальные считались не способными.

Столкнувшись с невозможностью рационального объяснения отмеченных противоречий, уголовная юстиция испытывала серьезные затруднения. И тогда на помощь судьям пришли психиатры. Они выдвинули концепцию мономании, т.е. помешательства, проявляющегося почти исключительно в совершении тяжкого преступления и не имевшего (почти не имевшего) иных внешних признаков. Тем не менее, как заявляли сами эксперты, тщательный клинический анализ каждого случая позволял поставить верный диагноз. С научной точки зрения понятие моно­мании было настолько сомнительным и уязвимым, что психиатры в скором времени сами от него отказались. Но именно благодаря этой ложной в научно-познаватель­ном отношении концепции психиатрии удалось закрепиться в системе уголовной юстиции [Фуко М., 1991].

Дата добавления: 2015-02-05 | Просмотры: 1690 | Нарушение авторских прав